1
Иван Железный, бывший ополченец, сидел на кухне и, как Иов, соскребал воспоминания черепком разбитой жизни. Был конец марта восемнадцатого года. Холодный дождь мотался за окном прозрачной сетью и, замерзая, покрывал город ледяной корой, под тяжестью которой ломались деревья, рвались провода; рога троллейбуса красиво искрили, скользя по троллеям двумя несгораемыми бенгальскими огнями. Зло, порывами налетал ветер и, срывая с веток наледь, швырял её горстями в окно. Бродячие собаки попрятались, оставив без присмотра пункты приёма пищи. Коты разбрелись по опустевшим без обстрелов подвалам.
«В окопах сейчас клёво», – с иронией подумал Иван, смотря на тополь за окном. Поздняя весна одела ствол в прозрачные, ледяные колготы. Подростком, Ваничка Железный видел вместо дерева за окном женское тело, воткнутое в землю вверх ногами. Оно соблазнительно раздвинуло полные стволы и застыло в бесстыжей позе. Складка коры волновала и мешала делать уроки. Воображение лепило из виртуальной реальности запретный плод. В то время он грезил о том, что сейчас лежало в памяти ненужным ворохом воплощённых фантазий – на смятых простынях, в запахе женских духов, любовного пота и ссадин в местах молодого усердия.
«Но не за это же я рисковал?»
Он безнадёжно и потому лениво искал ответ.
2
Иван решил досмотреть «это шоу» и потому спрятал «от греха подальше» гранату. «Всегда успеется». Он не жалел о том, что в мае четырнадцатого «попёрся» (со слов жены) в ополчение. Жалел, что мало воевал. Надпись «Ваня» на тополе, которую он вырезал в пятом классе, была еле видна. Больницы, лечение, потерю руки и селезёнки он перенёс, точно всё было не с ним. Восклицания врачей и медсестёр – «Ну вы и впрямь – железный!» – раздражали. Оставшись без руки, «с порезанным брюхом», на нищенской пенсии по общему заболеванию, он, с ещё не скисшей гордостью, думал: «Мы всё-таки их сделали…» Иногда, правда, с чёрной лестницы вползал в сознание голос жены и рассказывал о жизни тех, кого он презирал. Он не заглядывал в чужой карман, но, скатившись в тридцать лет на пенсионное дно общества, вынужден был считать копейки. До войны был хорошим сантехником, любил работать, привык к деньгам, не очень большим, но достаточным, чтобы получать удовольствие от здравого потребления их. Он и теперь старался работать, хотя левой рукой плохо получалось. В мае четырнадцатого, перед уходом в ополчение, жена спросила: «Оно тебе надо?» Ответа не поняла и, сказав «как знаешь», уехала в Россию. Там жила и работала, приезжая на неделю не чаще двух раз в год.
Месяц назад вернулась, чтоб «осмотреться», и уехала с подругой в Геленджик. Так и сказала: «Мы с Натахой в Геленджик смотаемся на пару недель». Не с ним, а с ней. Он вспоминал разговоры с женой. Она уже иначе одевалась и красилась. Смотрела на него, как на «пустой номер» смотрит «женщина в поиске». Она и раньше любила деньги. Сейчас же, когда он стал «одноруким бандитом с копейками в дырявом кармане»…
— На раз, по скромному, сходить в магазин, – говорила она о его пенсии. Он молчал, а она продолжала: – Витя сбежал в Украину, год там валандался, потом вернулся в ДНР и уже купил новую машину. Двоюродный брат мой поднялся за последние два года так, что дом купил…
— Ты меня с прокурором не равняй.
— Но ты-то воевал…
— Я воевал не из-за денег…
— Да слышала я эту лабуду. Только все, кого ты презираешь, живут припеваючи, а ты сидишь на голой жопе без селезёнки и руки…
— И что мне делать?
— Раньше надо было думать, – и она налетала орлом и клевала его уцелевшую в боях печень, «выносила мозг», точно мстила.
Устав от семейных дрязг, он предлагал развод.
— И не думай. Я не последняя, чтоб с инвалидом разводиться…
3
«Что зимой в Геленджике делать? Да ещё с разведённой подругой…»
Иван идёт к холодильнику и роняет литровую банку с молоком. Наклоняется, чтобы собрать осколки. Из кармана рубашки выскальзывает украинский паспорт, и синим прямоугольником – шлёп в белую лужу. Не поднимая паспорт, возвращается в кухню, садится у окна, курит.
— Вы обязаны сами, – вспоминает утренний разговор в паспортном столе.
— Я не могу писать левой рукой. Пусть кто-то напишет за меня…
— Это не по правилам.
— И что мне делать?
Женщина пожимает плечами и вежливо улыбается.
4
Зажглись уличные фонари, а Иван всё сидит и курит. Кошка вылизала молоко из-под разбухшего паспорта, задвинув его языком под холодильник. Фонарь окрасил жёлтым обледенелые ветви деревьев и, точно большой паук замер в центре сказочной паутины, сквозь которую косо летит снег.
«В окопах пацанам сейчас хреново, – думает он. – Чтобы не говорили, а война – лучшее в моей жизни. Не эта, а та. Тем летом никто не крысятничал, даже не думал. В окопе человек, как фонарь: потух – и темно. Не важно, кто ты, важно, что светишь – пока жив. Была бы у меня вторая жизнь я бы и её...»
«Любимый город может спать спокойно…» – поёт в комнате телефон и замолкает.
— Кис-кис-кис! – зовёт кошку. Наклоняется, гладит, сажает на культю. – Нет, Киса, гранату я знаю в кого бросить. Зубами буду рвать, даже без рук и ног. Мы с тобой, Кисочка, жили здесь, и будем жить. Просто потому, что нам здесь нравится. Я и одной рукой много кой чего сделаю…
«Любимый город…» – снова поёт телефон.
Кошка мурчит. Донецк сверкает обледеневшими деревьями, проводами, крышами, тротуарами и даже следами осколков на асфальте.
— Слушаю, – говорит Иван, держа кошку на культе, а здоровой рукой – телефон. – То есть, ты мне место нашёл? Да хоть полы подметать. Отлично. Не могу я здесь, Бекас, не могу…