Чужаки. Фантастический роман. Главы 24 - 27

 
ГЛАВА 24

— Просыпайся, Николай! Да просыпайся же! Что же ты так поступаешь... Вставай!
Я раскрыл глаза и увидел перед собой утонченное девичье лицо. Мучительно пытался вспомнить, кто же это и лишь спустя  некоторое время, наконец, понял — меня будила Анастасия.
— Просыпайся скорее! Подполковник идет сюда! Ну же! — девушка стала нетерпеливо тормошить меня за плечи.
— Ну и пусть идет, — безразлично сказал я, протирая глаза. — Он сам хотел со мной встретиться, так сказать, побеседовать...
— Ты что, с ума сошел? — в глазах Насти я увидел страх.
— Не бойся, девочка, все будет нормально, — попытался упокоить девушку я, но она, пунцовея все больше, уже вся дрожала.
— Вы... — едва смогла выдавить она. — Вы...
— Я, я, я, — улыбнулся я. — Я и от бабушки ушел, и от спецназовцев дважды, если не трижды уходил, и от твоего подполковника, тоже уйду. А тебя прихвачу с собой. Не боись, милая, — разулыбался я. Я прекрасно выспался, и был нынче в неплохом настроении.
— Да бросьте вы шутить. Здесь не до шуток. Подполковник Поповский не один ходит.
— Знаю и понимаю тебя. Он со свитой. Как и положено такому высокопоставленному лицу, — снова пошутил я.
Девушка чуть поуспокоилась. Это я увидел по ее глазам, которые вспыхнули появившейся надеждой. Я взял ее за руку. Пальцы ее дрожали.
— Я от тебя никуда не уйду, пока не прихвачу с собой, Настена-сластена, — ласково проговорил я, уже полностью сбросив с себя остатки сна, который затерялся где-то в моих ресницах...
Анастасия успела выскочить из кабинета еще до прихода начальника.
...Подполковник, на удивление, молодой и сухопарый — я ожидал увидеть его постарше, даже посолиднее, как на мониторах перед этим, и с пузцом — ворвался в кабинет и упал своей тощей задницей в кресло, сразу же набрал прямо на столе несколько команд. Экраны слева и справа от него ожили. И только сейчас подполковник обратил внимание на меня, сидящего в кресле, которое стояло чуть слева от стола, у зарешеченного окна. Поповский уставился на меня широко раскрытыми глазами и неожиданно закашлялся, глаза его заслезились.
— Аллергия, — неожиданно мирно произнес подполковник, глотая две капсулы и запивая водой, которую нацедил из металлического сифона в стакан. — Я предполагал, что Настя приведет тебя в мой кабинет. Только чуть позже. Чего не говоришь, мол, зачем тянешь, начальник? — тяжело дыша, спросил Поповский напоследок, расстегивая китель.
— Вы мне не начальник, а я не заключенный, — выдавил из себя я.
— Ты думал, что после всего этого, что ты натворил, я тебя возьму и отпущу? — подполковник начал говорить свободнее. — Ты не задумывался, пешка, сморчок, почему тобой заинтересовался не лейтенантик, не стрелей, а подполковник?
— Да ничего я не думал, и не задумывался ни над чем, — отмахнулся я.
— Вас всех надо давить как вшей, жечь на костре и в топках как мусор, — подполковник стрельнул на глазами. — Столько трупов после себя оставил поц недоделанный! Задавим как вошь!
— А вы не задумывались, господин подполковник, что это проблематично, — с издевкой в голосе, подражая тону подполковника, спросил я, понимая, что этот худющий солдафон далек от иронии и, конечно же, привык действовать по уставу, не им написанному, привык становиться перед чинами «под козырек» непременно со словами: «Бу’ сделано».
Чего? — разъяренно гаркнул Поповский, метнув на меня миллионы молний, и вскочил с кресла.
— Да так, к слову, — снова с издевкой проговорил я, наблюдая, как багровеет лицо подполковника. Затем я оставил наблюдение за погонником, зарыскал глазами по кабинету в поисках стоящего предмета, которым смог бы если не размозжить голову Поповскому, то, по крайней мере, хорошенько огрев, отправить его в глубокий шок.
Подполковник второй издевки не заметил, снова сел в кресло и уже мирно произнес:
— Ты, Кравцов, сейчас вычисляешь, как отсюда смыться. Я прав?
Я кивнул.
— Заруби себе на носу, клоп поганый, — подполковник малость повременил, словно попытался придать своим словам решительности и весомости, затем постучал подушечками пальцев по столешнице —  ничего у тебя с побегом отсюда не  получится. Ты в зоне Zero. Из моей тюрьмы пока даже крыса оборванная во вне не просачивалась, а ты решил своим слабым умишком, что сделаешь ноги? — подполковник рассмеялся фальцетом. — Выход отсюда, раз ты попал в данное учреждение и с подобной исчерпывающей характеристикой, один — ногами или головой вперед и через крематорий. В лучшем случае тебя определят на пожизненку в колонию особо строгого режима, похлеще той, в которой ты был до этого. Уж будь спок, там за тобой присмотрят! Надеюсь тебе понятно? Либо бросят в верхи, осваивать «марсианские» радиоактивные пески, чтоб ты через месяц-полтора от радиации отдал Богу душу. — Поповский поднял из-под нависших лохматых бровей свои глаза к  потолку. — Учти, что водные рудники в океанических глубинах тебе уже противопоказаны…  — Хотя, сомневаюсь, что там, на Марсе тебя подобающе за все, что ты натворил на Земле, примут.
«Этот худой проныра, стоит как следует попасть мне в его костистые лапы, выдавит из меня все соки, — подумал я, поглядывая на подполковника, который удовлетворенно потирал рука об руку. — Такие, как он подспудно и упрямо плетут свои сети...»
— Я заметил, что вы давно играете краплеными картами, подполковник, а я, уж поверьте на слове, совершенно не хочу остаться в дураках, не хочу быть курицей, вернее, петухом, которому решили отрубить голову, выпотрошить и отправить в суп. И я ведь, господин подполковник, отнюдь не террорист, и не Ломаный, — последнее предложение я произнес с болью в голосе.
— Да? Ну, ну... — Поповский поднял удивленные глаза на меня. — Сообщения Стража говорят о другом. А сканирование твоего мозга во многом расходятся с источником.
— Мне — пополам, господин подполковник, но все же, зачем я  вам? Чтоб был? Тюрьма и так переполнена. Я ведь ничего такого незаконного не сделал... Ваши следователи проверили, думаю, что все это подтверждает мою невиновность...
Поповский только ухмыльнулся:
— Мы с тобой не на базаре и, как сказал в свое время один из героев романа Ильфа и Петрова Киса Воробьянинов, «торг здесь неуместен», поэтому не надо ля-ля, Коляня. Разве тебе ничего не говорит последнее слово.
— Абсолютно ничего,  — я старался, чтобы голос не дрожал.
— Нам все известно, поц недоделанный! Не только твоя поганая кличка, но и то, что ты совершал ранее, что совершил накануне. Все правильно, ты, Колюня, нынче не террорист. Это ты почти точно подметил. Но ведь за тобой не меньше убийств, чем за всей вшивой братией, что сидит сейчас во вверенном мне закрытом от благонадежного общества заведении. Тебе ничего не говорит кличка Черный Дьявол или настоящее имя и фамилия Владимир Семенович Калиновский? Разве не ты вешаешь после каждого террористического акта подобные «фишки», вернее, свои метки?  — Подполковник бросил на стол квадратную карточку. На ней я увидел на черном фоне красное, перечеркнутое крест накрест сердце и внизу три золотых буквы «Ж». — Кстати, ты уже успел и здесь, в моей вотчине, натворить немало пакостей. Стольких ребят вывел со строя… Ладно, посиди еще немного у меня, Колюня, пока организуют спецсамолет в столицу. Там с тобой разберутся... Да ты должен быть счастлив за то, что сидишь сейчас здесь, а не в столичном специзоляторе, где у тебя выпотрошат все твои поганые мозги, под электронными микроскопами каждую клетку прошерстят, но откопают все, что совершил ты за последние четыре с половиной года, а особенно за два с половиной месяца, когда ты сбежал из колонии особо строгого режима. Даже то, чего не совершал, навешают на тебя, будь спок. И убитых журналистов, и бизнесменов, и простых смертных — всех... — Поповский расплылся в довольной улыбке. — А ты ля-ля, Кравцов, — опять повторился подполковник, потирая свои сухие руки. Затем он наклонился и чуть видвинув ящик стола, достал из него пистолет, положил на столешницу и снова задвинул ящик.
— Вот так-то, кравцов, он же Черныя дьявол и так далее.
Подполковник взял со столешницы пистолет, и направил его дуло в мою сторону, на что я напрягся и просипел:
— Без баловства, подполковник!
— Если бы я мог, вернее, если бы хотел тебя убить, либо был волен это сделать, я бы уже давно тебя пришил. Пукнул из этой «пушечки», и все дела. Нападение на должностное лицо при исполнении, и так далее... Или приказал бы сделать это своим подчиненным. Ты посчитал, скольких ребят изувечил?
— Сами виноваты.
— Сами? Нет уж! Виноват во всем ты, Кравцов! — Поповский, побарабанил пальцами по стволу, который держал в руке, затем вновь чуть наклонился, выдвинув ящик, достал оттуда толстую папку, бросил к переднему краю стола. — Хоть бы ксиву свою сменил, свое физо, так сказать, отрихтовал, бородку и усы сбрил... Думал, не откопают? Мы и в могиле нужного поца найдем и доставим... Взгляни, взгляни, здесь все о тебе, Колюня. Не поленись. Здесь много кой чего интересного, — Поповский приподнял свой тощий зад, потянулся к папке и похлопал по ней. — Здесь то, чего московские следователи еще не видели. Час назад по спецсвязи передали из Тамбова, Воронежа и, к твоему сведению, из Артемьевска. — И пальчики твои, и прочее, и прочее, и прочее... Кстати, это только первый том из почти что двадцати томов продолжения, дела, заведенного на тебя, Кравцов, вернее, Владимир Семенович Калиновский. Два кристалла памяти, забитых по кромку.
— Позволите? — спросил я.
— Иди, иди, погляди, — бросил подполковник.
Я встал с кресла, подошел к столу, улыбаясь, открыл папку, на которой стоял гриф «Совершенно секретно». В лицо мне бросился... небритый сухощавый мужчина, в котором я узнал... себя...
— Ну что, будешь читать? Тебе предоставить компьютер, чтобы ты просмотрел эти кристаллы памяти?
Я закрыл папку, пододвинул ее назад к подполковнику.
— Вот именно, нечего на зеркало пенять, коли рожа крива, — смакуя каждое слово, не торопясь, проговорил Поповский. Затем он взял папку и пододвинул к себе, завязал тесемки.
Я ничего не ответил подполковнику, прошел назад к своему креслу, но не садился, а, повернувшись к Поповскому, продолжал стоять:
— Вы меня спутали с Черным Дьяволом. Да, я знаю, что он существует. Все газеты о нем пишут, и по телевидению не раз рассказывали о его зверствах, но я то здесь при чем?  Он ведь это не я. Вы и ваши ребята, господин подполковник, просто спутали меня с ним... Можете справиться, пока меня не увезли в белокаменную, с моим участковым капитаном Беляковым. Он подтвердит, что я, это я, а Калиновский — некто другой... Я никого на воле не убивал... И здесь, думаю, в вашем заведении, пока никого не убил, господин подполковник... Может, кого, вывел из строя, так сказать, защищаясь… Зачем копать? Вы просто спутали, либо все аккуратненько подтасовали... Разве что...
Я хотел, было, уже расшаркаться перед Поповским и правдиво выложить подполковнику все: о том, как и почему выбросил взломщика из своей квартиры, как за мной приставили слежку непонятно кто, о Льве Викторовиче с улицы Симферопольской тоже немного порассказать, но меня опередил нетерпеливый подполковник:
— Садись на место! — жестко не сказал — приказал Поповский, на удивление большим кулаком, словно трамбовкой, прибивая к столу папку, в которой был компромат. — Это ты кому-то сопли свои вешать будешь, но не мне. И своего участкового Белякова нечего приплетать. Он своё скоро получит, мало не покажется...
Сухость в голосе подполковника не то, чтобы насторожила меня, но в то же время, внутри  зашевелилось неприятное.
— Если не ошибаюсь, — продолжал Поповский, поглядывая исподлобья, — около сотни мужиков и баб ты успел отправить на тот свет ни за что, ни про что, Колюня, он же Тощий пончик, он же Ломаный, он же Черный Дьявол, он же Владимир Семенович Калиновский, а теперь Кравцов Николай, как же тебя-т по батюшке, забыл, — подполковник поднял на меня свои хитрые глазки.
— Владимирович.
— Вот, вот, Владимирович. — Подполковник кашлянул. — Плюс-минус дюжина-полторы, но это не суть важно, Коляня...  Вот только фамилию свою ты поленился сменить еще раз. На этом тебя и накрыли, Кравцов. Да на отпечатках пальчиков... Думал, все сойдет с рук?  Поверь, никакой подтасовки с нашей стороны...
— Ничего не понимаю, господин подполковник, — как можно откровеннее проговорил я, взглянув в строгие глаза Поповского. — Вы бы меня лучше отпустили. Это какая-то непонятиловка, — сказав последнее слово, я поймал себя на том, что стал заговариваться. — Простите, это абсурд, господин подполковник. Я никогда не участвовал в подобных мероприятиях, и не убивал столько никогда. Я не поднял руку ни на одну живую тварь, чтобы ее убить... Здесь что-то не так. Думаю, господин подполковник, вы, вернее ваша команда ошибается, принимает меня за другого.
Поповский улыбнулся:
— Ладно, я тебя понял, Кравцов. И требования твои тоже усек. Для того чтобы все, так сказать, расставить по полочкам, расписать по пунктам, необходимо время. И посоветоваться с вышестоящими организациями мне тоже нужно. Я не Бог и не вершитель судеб. Я — исполнитель. Надеюсь, что ты, Николай Владимирович, не пустишься снова в  бега? — В голосе подполковника впервые прозвучали, как показалось мне, доверительные нотки.
Я вздохнул. Мне и самому надоело все до чертиков, но в то же время мне вдруг показалось, что стою я босыми ногами по косточки в оливковом или подсолнечном масле на огромной сковороде, под дном которой уже давно разожгли огонь.
— Значит, как я понял, на мне поставлен огромнейший крест? Тогда нужно делать ноги, то есть, бежать, куда глаза глядят, если уж на то пошло, от системы, да и от вас, господин подполковник. Вижу, что навешают ваши подчиненные и ваши начальнички на меня такого, что потом действительно не расхлебаюсь вовек! И чем быстрее это я сделаю, чем быстрее решусь, тем у моей особы будет больше шансов на успех.
— Какие ноги?  — Поповский ухмыльнулся. — Об этом забудь навсегда. За данной дверью, Кравцов, такая охрана, что тебе не прорваться. До сих пор, — подполковник преобразился, полностью ожил благодаря принятым лекарствам, — тебе, Николай Владимирович Кравцов, он же Тощий пончик, Колюня, и так далее, и тому подобное, еще везло из-за архи бездарных действий дежурной смены. Дуболомы! — Поповский снова так ударил кулаком по столу, что его крышка, казалось, должна была обязательно проломиться. Стол, привыкший к подобным «бессловесным выражениям» шефа, только удовлетворительно крякнул, папка подскочила вверх сантиметров на пять и снова шмякнулась на столешницу перед подполковником.  — Вот и все, Кравцов, пиши, пока не поздно, покаяние, — потирая ушибленный кулак, уже мирно проговорил Поповский, беря папку и засовывая ее в верхний ящик стола.
— Что вы имели в виду? — я попытался поднять на подполковника глаза, но взгляд всего лишь успел споткнуться на золотых нашивках руководящего звена трешников.
— А то, что я все равно не считаю своих подчиненных  сбродом и неучами. А для тебя, Кравцов, как говорят, кранты... Разве что после покаяния, на тебя посмотрят с иной точки зрения. Возможно, подумают, что мужичонка малость рехнулся. Мой тебе совет, не бузи, и даже не помышляй о побеге. Как бы после этого тебе худо не было. Электронный «Бобик», то есть вживленная в твою руку капсула, все равно вычислит тебя, где бы ты ни был...
— На каждого неумеху найдется прореха, — подытожил я. — Значит, у меня совершенно никакой надежды, господин подполковник? — спросил я.
Поповский кивнул, затем хмыкнул:
— Ты еще думаешь о призрачной надежде? Запомни, что любая инфекция, хочешь ты того или нет, по-своему вирулентная и чем быстрее от нее избавишься — тем лучше для тебя и, конечно  же, для окружающих.
— Далась вам моя особа. Где же и чем я наследил? Кому-то наступил на больной мозоль? При чем здесь инфекция и все такое прочее? — в моем вопросе была тревога.
— Наследил? Мозоль? Да за тобой, собака, кровавая речища плывет. Ты инфицирован вирусом убийства, поц. Тебе, Колюня, мало того, что я сказал? Слава Богу, что это лишь гора трупов и то, что ты, будучи уже с пластиковой взрывчаткой у реактора, не успел взорвать Воронежскую атомную. Вот тогда бы все россияне поплясали... А ведь всё уже было готово, всё к тому шло. Правда?  Как ты туда пробрался, и как тогда смылся — ума не приложу. Да и все тоже в неведении... Все было просчитано тобой до мелочей. Смешно, но, припекло в самый неподходящий момент. Тебя взяли в сортире, — подполковник рассмеялся. — Еще бы пару минут, и  бо-ольшущий атомный зонтик над всей европейской частью России, и не только России ты повесил бы... Затем, изъяв вещдоки, тебя, Колюня, отвели в «воронок». Спецназ, конечно же, сопровождение практически как у Президента... И ни «воронка», ни сопровождения, ни тебя. Как ты умудрился смыться? Половину спецназа России на ноги подняли — как в воду канул, паразит!
Я не ответил. Что я мог ответить на данное абсурдное обвинение? Поповский либо маленько поехал, либо плел все наугад, лишь бы поболтать, да поиздеваться над сидящим перед ним человеком в робе заключенного.
На мои глаза ничего не попадалось стоящего. Я мог садануть свихнувшегося подполковника и креслом, но, скорее всего вес кресла задержал бы движение и погонник успел бы схватить со стола свою мини пушку и размозжить мне голову прежде, чем я опустил бы кресло на башку Поповского. Идиот, к сотням смертей приплел еще и атомную электростанцию... Это же надо!..
Пауза затянулась, и  я еще раз алчно пробежал глазами по кабинету: пустота. Тогда он решил положиться только на себя.
— Я часто делаю не то, что мне хочется, Кравцов, — подполковник словно оправдывался, — а так, как требует устав нашей службы.
— Это видно.
Поповский не обратил внимания на мою реплику и продолжил:
— Мне надоели твои психованные выкрутасы. Моли Бога, что ты здесь никого не убил, а только маленько личного состава покалечил. Сами виноваты... Знаю, тебя, Кравцов, на побег отсюда подбил бешеный авантюрист по кличке Гром. Он, скотина, давно поехал на побегах других. Думает, что за четыре с половиной года, которые он провел у нас безвылазно, о нем совершенно забыли? Дурак он, а не авторитет. Это его последнее дело. Терпение мое лопнуло, Кравцов. Как и терпение ФСК. Гром, несмотря на то, что он Авторитет со стажем, сегодня отдаст коньки в камере смертников. Мы его скормим живьем голодным крысам... А тобой... О, Николай Владимирович Кравцов, тобой займутся позже. Тебя заберут в Москву. Ты попадешь в лапы федеральной службы контрразведки, а там гладить по головке давно разучились. Еще со времен далекой-далекой перестройки. Да, нет, многораньше… Там, если нужно что выудить, выудят и из мертвого...
Я дальше не слушал сухой наполовину нормальной, с глубоко идиотским оттенком  трескотни подполковника. Мне было начхать на все, что будет дальше. Пусть меня, заключенного, вернее, пока еще, до суда, подозреваемого, за номером таким-то увезут из этой тюрьмы в Москву, пусть упрячут в подземелья Бастилии или упекут в каменоломни Урала, пусть отправят на севера, на подлодки по производству любой отравы, на Марс, пускай выхолостят мозги и сделают акванавтом или зомби...
Все это будет, если ничего не предпринять. Но это случится потом...  Я лишь ждал момента. И он наступил, когда я почувствовал, что снова вошел в свою привычную рабочую форму и мне действительно нужно «делать ноги».
Сейчас или никогда.
Тело у меня уже не ныло, синяки чуток стушевались. Лишь один из них, на плече, побаливал, напоминая мне, что со мной вчера перед тем, как водворить в камеру, обошлись бесцеремонно и нагло. Но ведь и я отметелил обидчиков что надо: двое едва уволокли ноги, трое с многочисленными переломами, остались лежать, по крайней мере, до тех пор, пока их не унесли в медсанбат санитары...
Подполковник не успел и глазом моргнуть, как я выпрыгнул из кресла и перемахнул через стол-страдалец. Поповский лишь ощутил, что обе руки его уже были заломлены за спину и я в желто-коричневой робе споро набрасываю на них удавку из пояса, который успел выдернуть из брюк подполковника.
— Кляп будем? — спросил я из-за головы ретивого вояки.
Обескураженный подполковник отрицательно мотнул головой, но взмолился:
— Не будешь продолжать свой послужной список еще одной смертью, Николай? Хотя мне почти все равно, я немало прожил...
— Не буду, — ответил я. — Живите дальше.
— Тогда, по возможности, полегче  вяжи. У меня правая рука была недавно сломана.
— Простите за причиненные неудобства, не знал, — съязвил я, но удавку на руках у Поповского чуть ослабил.
— Спасибо, — пробормотал все еще пребывающий в трансе Поповский. — И что же ты, Кравцов, думаешь после всего этого делать дальше?
— Что? Выматываться отсюда. И побыстрее, — резко произнес я.
— Это проблематично, — голос подполковника звучал самоуверенно, почти нахально. — Я бы на твоем месте не выпендривался. Тебя никто не собирается пока убивать. По моим прикидкам, унести отсюда ноги и голову тебе не удастся. Это, во-первых. А во-вторых, Кравцов, тебя, по моим последним сведениям, ждут всего-навсего каменоломни... Вернее, ждали. Теперь же — кто его знает... Напрасно веришь в призрачную удачу, которая, как рыба-дура, сама подплывает и, ухватив «добычу», накалывается на крючок и навсегда покидает свою родную водную стихию, чтобы попасть либо на сковородку, либо в суп...
Я ухмыльнулся, еще раз проверил «удавку» на руках у Поповского, повернул кресло к себе:
— Врете, господин подполковник! Врете! Вы рекомендуете мне сунуть голову в петлю? Где вы такого дурака найдете? Я не враг себе, и пока что, не дебил...
— Вижу, что придется. Ты, Кравцов, уже сунул не только голову, но и все остальное, даже свою задницу в петлю, — язвительно произнес Поповский, поглядывая на меня. — Выхода у тебя нет. Все равно придется подчиниться воле оружия и силы. Ты, попав во вверенное мне заведение, для общества, считай, уже не существуешь.
— Ну, ну, и я вижу, что вы, господин подполковник скоро наплетете. Как понять, что отсюда нет выхода? Вы же все  общаетесь с миром свободы. Вы, ваши подчиненные... А этапирование на урановые или иные рудники либо «поездка» по маршруту в крематорий, или в Москву, либо еще куда... Честное слово, и рудники, о которых вы вели речь, и ваш крематорий на данный момент мне категорически противопоказаны, как и встреча с перевозчиками либо моего тела накачанного наркотиками для усмирения тела, либо урны с прахом... Может, когда мои члены начнут трястись от старости, я и соглашусь на подобное, но, уж поверьте,  только не сейчас! И в Москву я пока что не хочу. Не хочу в белокаменную! Я не так давно из нее приехал. К тому же, не нравится она мне, господин подполковник. Не потому, что люди там живут плохие. Нет. Люди там нормальные, как и везде, но столько народу на таком пятачке, как Москва, мне не по нутру. И ритм бешеный в столице мне не нравится... Поэтому я поеду в белокаменную, но только не сейчас, а чуток позже. Всему свое время, господин подполковник!
Поповский поднял на меня свои выцветшие, потухшие глаза.
— Отсюда все равно не выберешься, дурашка, — мирно произнес подполковник. — Тебя мои ребята изрешетят, как только голова покажется в двери. Они уже наслышаны о тебе и о твоих кровавых «похождениях» по России, Колюня...
— Вы поможете чтобы этого не случилось. Я выйду из вашего кабинета только после вас.
— Каким образом? — Поповский поднял на меня свои удивленные глаза.
Я хмыкнул, но не стал вдаваться в подробности, а только сказал:
— Когда покинем вашу, как вы говорили, нулевую зону, я отпущу вас на все четыре стороны, а вы — меня...  Хотя, извиняюсь, наверное, вас упекут за мое бегство, но это уже ваши трудности, господин подполковник. Скорее всего, и вам придется податься в бега... за мной... А будете дергаться, выпендриваться, как говорят ваши заключенные, и другую руку сломаю, но жизнь, так и быть, оставлю. Не люблю крови, господин подполковник. Ненавижу! Но все, — я сделал короткую паузу, — все будет зависеть от вас. Мне терять нечего. Либо на воле шастать, либо червей в гробу кормить, или на подводные рудники, на Марсианские пески,  так сказать... Я же пока выбираю первое, господин подполковник. И еще: как я понял,  мой главный козырь — внезапность. Пока ваши подчиненные  допрут своими куриными мозгами, что и к чему, я уже буду далече...
Захватив левой рукой пистолет, лежащий перед Поповским на столешнице, я, проверил наличие боезапаса. Удовлетворившись, спрятал его в просторный рукав желто-коричневой куртки, в которую меня нарядили двушники, затем  нажал болевую точку на шее подполковника.
— Вы поможете мне отсюда смыться, — проговорил я еще раз. — Пока я, так сказать, добренький и не хочу крови...
Поповский, кривясь, послушно встал и молча направился к двери. Он словно постарел разом лет на пятнадцать.
— Погодите, подполковник, — остановил я Поповского. — Отдайте приказ своим подчиненным об отмене ЧП, или как там у вас...
Поповский, ведомый мною, медленно вернулся к столу.
— Нажми зеленую кнопку, — попросил он меня, глазами указывая в конец стола.
— Только без выкрутасов, подполковник, иначе ваша скорострелка разнесет вам черепушку еще до того, как отдадите приказ на мое уничтожение.
Поповский послушно кивнул своей худосочной головой, хотя желваки на его лице заходили упрямо, зло.
Как я и предполагал, выход из кабинета Поповского прошел без эксцессов. Приказ подполковника был короток и емок. Охрана беспрекословно выполнила его требования, и в приемной было пусто, хотя Поповский мог, дабы не спасовать перед рыскающими по помещениям и многочисленным переходам и коридорам, тоннелям спецназовцам, отдать скрытый приказ. Поэтому, пройдя пару переходов за подполковником, я чуть притормозил, и когда послушно топающий впереди подполковник завернул за угол, юркнул в ближайшую открытую дверь.
Через полминуты, пробежав извивающийся как змея коридор и уткнувшись в закрытую зарешеченную дверь я, ринулся назад, уже сожалея, что отпустил Поповского, но было поздно.
Подполковник как в воду канул.
 

ГЛАВА 25

— Наконец-то, Щупач, — сказал, пройдя сквозь стену коротышка Свенскорус. — Мы тебя уже изыскались. Ты самостоятельно исчез...
— Я бежал из той дурно пахнущей комнаты, — виновато проговорил я.
— Долго я буду ждать? — буквально следом за Свенскорусом в помещение ворвалась Сета. Она сразу же растворилась на белых стенах. От нее шла неприязнь. Я чувствовал это, но никак не мог отгородиться. Женщина в белом пожирала меня глазами. Я понял, что таким образом Сета вампирила, пила мою, еще не восстановившуюся полностью после нападения хворха, энергию. Я не был уверен в этом на все сто, но предпосылки были налицо. — Тебе не хочется больше Н2О? — спросила она.
— Кажется, нет, — неуверенно протянул я, но пожевать чего, я бы не прочь...
— Эти земляне, — недовольно бросила Сета, оставив меня «вампирить», от чего мне сразу стало намного вольготнее. — Каждый раз с ними возникают проблемы. Он еще не полностью адаптировался,  — уже обратившись к Свенскорусу, недовольно произнесла женщина. — Пусть Корри принесет ему смоделированную грубоволокнистую пищу. — Последнее она сказала приказным тоном, затем почему-то испуганно, или мне так показалось, взглянула на меня и, отстранив свое слепяще-белое платье от слепяще белой стены, исчезла в ней так же неожиданно, как и появилась.
— Пока организуют тебе пищу, пошевели, покумекай, пораскинь своими мозгами, что и как, — пробормотал Свенскорус, испуганно разбрасывая свои глаза по сторонам, этим и поможешь нам.
— Откуда мне знать, о чем кумекать, куда их раскидывать? И почему вы все переполошились?
Свенскорус, недобро взглянув на меня вспыхнувшими холодным огнем глазами, с минуту помолчал, а затем повернулся ко мне всем туловищем:
— Ты, Щупач, много вопросов  стал задавать, — недовольно пробурчал коротышка. — Это мне следовало бы у тебя узнать, что там и почем?
— Короче, пошли вы все лесом, — вызверился я. Ненормальные какие-то. Почему называете меня Щупачом? — спросил я, все еще ожидая получить от  Свенскоруса вразумительный ответ.
— Потому, что будешь Щупачом. Об этом нам сказала... — коротышка Свенскорус закашлялся, по его телу пробежала судорога.
— Ну и, — не унимался я.
— Мне необходимо отдать приказания по поводу твоего кормления, — сцепив зубы, произнес Свенскорус и выпрыгнул из помещения, оставив меня со своими мыслями, отнюдь ничем не пополнившимися запасом знаний относительно того, почему именно я должен стать Щупачом? Щупачом кого или чего?
«Я практически бесполезен в подобных делах. Вот Пашке Зеленковскому, моему соседу по площадке, это все подошло бы... А меня... Переучить уже зрелого человека отступать от своих убеждений бесполезно. Так же, как бесполезно, наверное, и для тех, кто нуждается во мне, и кто приволок меня сюда переучить или научить».
Чтобы избавиться от белизны, от которой можно было вообще ослепнуть, я закрыл глаза, и почти сразу же окунулся в безбрежный мир приятных, и не очень приятных воспоминаний...
...Я вновь, уже в который раз подхожу к  распахнутому окну. На улице и не шелохнет. Прикрываю  створки и через стекло выглядываю наружу. Даже удивляюсь, почему смотрю через стекло? Но удивление проходит через миг. Там, за стеклом уже по-летнему жаркое солнце поливает своими щедрыми лучами густую щетинистую траву полукруглой лужайки, на которой расположились все мои друзья, ушедшие преждевременно из жизни.
Жора Сметана попал под поезд года четыре или пять назад, Володя Самохвалов — утонул в проруби во время рыбалки, Жора Костров погиб в авиационной катастрофе вместе с родителями, Федю Колыванова повесили мафиози в посадке неподалеку от города, Генку Саратова два месяца назад прибила сосна на лесоповале...
Они ждут меня и, приставив ладони ко лбам наподобие козырька, смотрят в сторону моих окон... Но я пока не хочу к ним, хотя все они приходят на лужайку перед домом уже не первый раз... Теперь с ними и Генка Саратов...
И все повторяется. С той лишь разницей, что ребята  меняются местами... Поэтому я и захлопываю окно прежде, чем выглянуть наружу. Будь оно настежь открыто, я, наверное, вывалился бы к своим друзьям детства. Мои товарищи все юны, как прежде, задиристы. Лишь Володя Самохвалов   в последнее время почему-то сильно сдал. Возможно не сладко ему Там живется-можется...
... Медленно, по миллиметру в минуту, с предельной осторожностью, я ползу вперед. Под коленями — холодный, шершавый, местами осклизлый, неровный пол тоннеля. Острые камешки  змеиными укусами впиваются через порванные штанины брюк в тело и нахально сдирают кожу. Пальцы, перемазанные чем-то неприятно-липким, осклизлым, скользят по холодной шершавости стен. Глаза распахнуты настежь, весь я превращен в слух.
До рези в глазах  всматриваюсь в темень тоннеля, вслушиваюсь в мертвую тишину, и продолжаю преодолевать огромный начатый неизвестно когда путь.
Темень впереди не рассасывается, а наоборот, становится еще вязче, гуще, сочнее и взгляд, уже приспособленных к темноте зрачков, устало тонет в ней, как  в омуте.
Неживая тишина тоннеля не угнетает и не страшит — все это уже давно прошло, но в то же время я пытаюсь уловить хоть малейший звук, но даже учащенное дыхание мое, как и взор, тонет прежде, чем вырваться наружу.
Прошло немало времени, прежде, чем я услышал затаенное дыхание Проводника, лежащего где-то впереди — я уже подполз на то расстояние, которое позволяло ушам наслаждаться хоть каким-то звуком!
Я хочу разлепить свои пересохшие губы и, ворочая онемевшим от безводья языком, задать Проводнику вопрос, как справа от меня больно в уши ударяет  ужасающей силы взрыв, который рвет на части ушные перепонки, и ярчайшая вспышка света ослепляет меня, полосует, разметывает, надолго убивает воспаленные глаза даже через закрытые веки...
Упругая волна сжатого, спертого, сухого воздуха тоннеля, сильно отдающая гнилыми солеными огурцами, треплет вихры, ударяет в ноздри... И все на миг замирает. Даже душа, убежавшая без ведома хозяина куда подальше, застряв где-то в стоптанных каблуках ботинок...
Пришедшие в «себя» глаза, резь в которых еще дает о себе знать, успевают заметить огромные отточенные, словно из металла, крючья на черных крыльях громадного хворха и все, как в плохом кинофильме,  размазывается  перед моим взглядом, и застывает неким безобразным киселем...
...Полутораметровый ухмыляется своей безобразной пластинчатой улыбкой и машет обрубком, словно приглашая меня присоединиться к одиночеству. Коротышка рад, что увидел в опустевшем, стылом от рано начавшихся холодов районе хоть одно живое существо, коим был я. А, может, он только бахвалится?
Я не хочу попадать в лапы коротышки, вернее, обрубки, но взгляд немигающего центрального глазища полутораметрового, устремленный на меня, гипнотизирует, навевая нечто такое, что радует мое «я», подталкивает в спину, заставляет мышцы послушно направляться к полутораметровому. Я пытаюсь противиться этому, но с каждой секундой мои несмелые попытки превращаются в прах и я,  уже даже не осознавая, что делаю, зная, что подобного не выдержит никакой организм, даже натренированный, отрываю свои глаза от глазища полутораметрового и прыгаю в вырытый глубочайший котлован. Ноги, пробив нетолстый лед, погружаются в воду, таща за собой тело. Вода обдает меня холодом и сразу же телу становится тепло-тепло...
...Валентина молча, опустив голову, сидит на облезшем стареньком, с резными подлокотниками диване и время от времени украдкой поглядывает на меня, но я не показываю виду, что заметил это. Продолжаю трепаться обо всем, затем умолкаю и приспускаю веки, показывая тем самым, что задремал...
...Я никогда не думал, что мне будет так безмерно приятно ласкать, обнимать Валентину Соколову, прикасаться к каждой трепещущей клеточке ее нежного, обжигающего огнем страсти тела! Ее тела!..
Я понимал, что мне нужно было многое сказать Валентине в этот момент, но я, к сожалению, не мог этого сделать. Меня, всегда словоохотливого, на этот раз будто подменили. Словно некто неизвестный взял и бесцеремонно захлопнул рот на замок...
... Мы были одни. Нам никто не мешал. Темнота, не сплошная, была на этот раз нашим отличным союзником. Уединение ласкало меня и Валентину...
Нас никто не мог застать врасплох. Никто не мог раскрыть наш секрет. Разве что старенький, но так приятно обнявший наши обнаженные тела, диван...
Где-то далеко, боязливо прерывая тишину и робкий скрип диванных пружин, ритмично отсчитывал секунды будильник, а, может это так громко стучало ее, сердце Валентины. Или мое сердце?..
Сон улетучился с первым поцелуем, и мне совершенно безразлично было, сразу ли мы окунемся в негу беспамятства, или это наступит значительно позже...
Окурок сигареты со следами помады на фильтре, давно расположился в выпотрошенной вчера пепельнице, серая кошка, лениво потягиваясь и жмурясь от включенного света, скосила крыжовниковые глаза на меня и сладко зевнула.
Я еще полностью не проснулся. Я только раскрыл глаза. Повернув голову направо, увидел ее голову, окунувшуюся в пуховую подушку. Соколова мирно спала и, наверное, все еще видела прелестный сон, поскольку ее губы улыбались чему-то приятному... Мне жаль было расставаться с теплым диваном и отстраняться от полыхающего огня, который шел от Валентины. Ее тело пахло морской волной и цветущими магнолиями.
...Тепло тела Валентины, реки потрясающих запахов я уволок с собой на кухню, где, став поближе к чуть приоткрытой форточке, смачно затянулся сигаретой. Дым тоненькой струйкой улетучивается в едва заметную щель, но не может (слава Богу!) убить или забрать с собой ее запахи, которыми я напитался и навсегда «записал» в памяти каждой своей клетки. Я был в ней! Вошел не как вор и, наконец, не как просящий. Все это было в прошлом. Желание наше было обоюдным.
Я задумался, витая в эйфории радости. Сигарета вяло догорала в пальцах, но я даже не попытался последний раз жадно затянуться и бросил окурок в пепельницу. Два окурка — тот, что с помадой, и мой, обнялись друг с другом и...
...Старик. Его достала безобразная, болезненная старость. В нем я угадал... себя и ужаснулся увиденному. Лучше умереть пораньше, чтобы никому не надоесть, и, конечно же, не мучить себя и других...
Говорят, что природа таким образом наказывает всех не только за их грехи, но и за грехи тех, кто жил до них...

* * *
— Кушать, Щупач! — произнес за спиной у меня приятный женский голос, почти сразу же вызволивший из пут воспоминаний приятных, и не очень.
У меня слюнки ручьями потекли. Я оглянулся на голос. Это была все та же темнокожая девушка, теперь в зеленом, облегающем платье. В вытянутых руках девушка держала изогнутую наподобие закругленного желоба миску. В ней горкой лежала какая-то дымящаяся вонючая отрава.
— Как это называется? — спросил я, принимая из рук девушки странную миску с еще более странным, неприятно пахнущим содержимым в ней.
— Кушать, — сказала девушка и мило улыбнулась. — Кушать, — повторила негритяночка еще раз и снова показала мне свои точеные белые зубки.
— Спасибо, но этого... — я не знал, как назвать дурно пахнущее месиво, — это я есть не буду. Так им и передай. Возьми назад. Эту блевоту меня не заставит съесть даже смерть.
— Кушать, Щупач.
— Да пошли вы все... — раздраженно проорал я, отворачивая нос и упрямо тыча назад копошащееся месиво. — Все помещение завоняли, ни продохнуть!
— Кушать, — как робот, заладила негритяночка, не обращая внимания на мои ругательства, и вновь, очаровательно заулыбалась.
Я, теперь уже молча поставил миску на пол, подскочил к девушке вплотную и, схватив за обе руки повыше локтей, выпихнул из помещения. За негритянкой спустя миг, полетела и миска с харчем разве что для свиней. Хотя, я сомневался, чтобы свиньи, даже очень голодные, это ели.

* * *
Я пришел в себя оттого, что меня упорно тормошил за рукав куртки коротышка Свенскорус.
— Какого черта? — непроизвольно вырвалось у меня.
— Пора, Щупач, в Великую лабораторию Комплекса Компиляции.
— Да никуда я не пойду! Пока не накормят меня человеческой пищей, упрямо произнес я. — Ты думаешь, то, что принесли, можно было есть? — с возмущением добавил.
— Я ничего не думаю, Щупач. Если бы ты хотел есть, поел бы. Эта синтезированная пища особо ценна для тебя. Она надолго утолит твой голод. — Тебе уже давно пора работать на Систему.
— На какую именно? — спросил я. — И, кстати, я еще не встретился с вашей Комиссией, с какой стати я должен работать на Систему, о которой ни слухом, ни духом…
— Я тебя не понял, Щупач. Комиссия тебя уже приняла.
— И я ничего не понял тожу, — резко проговорил я.
— Всему свой черед, Щупач. Не наелся, принесут еще, но побыстрее ешь, нас ждать не будут. Время... — Свенскорус прищелкнул пальцами и вошел в стену левее от меня. Буквально через миг после его ухода, в комнате появилась та же чернокожая девушка все с той же овальной миской, на дне которой лежала страшно вонючая отрава. Меня едва не вырвало, когда перед глазами вновь предстало колышущееся ядовито-зеленое пенное месиво. В нем действительно деловито копошились тысячи почти белых продолговатых червей. Они без конца поднимали над поверхностью свои толстые шипастые подрагивающие головы. Затем, испустив страшную вонь, вновь спешили зарыться в пену.
При виде всего этого, мое лицо катастрофически позеленело, желудок до того сжался, что показалось, сожмись он еще хоть чуть-чуть, и все, перестанет существовать, сам себя съест.
 Если бы мне подобное месиво принес коротышка, я бы не выдержал и, не церемонясь, со всего маху вклепал бы Свенскорусу по первое число. Я еще не знал, сильно ли, но фонарь под глазом поставил бы...
— Убери, пожалуйста, — прогундосил я, зажимая пальцами нос.
Не успел я договорить, как в комнату ворвался коротышка.
— Забери это, —  с нескрываемой злостью, прошипел он темнокожей девушке, что стояла в комнате и улыбалась, показывая свои беленькие зубки. — Жижа...  не для Щупача, — запинаясь, произнес коротышка — Это еда для икстерна с Альфы. Это не человеческая еда, — повторил он. — Для Щупача пища синтезировалась в третьем, а не пятом блоке лаборатории. Снесешь икстерну!
Девушка, абсолютно не меняясь в лице, приняла миску с отравой и так же не спеша, не обращая внимания на крик коротышки, вышла.
— Щупач, извини. Лалла второпях перепутала и отдала Раби не то, — извинительным голосом произнес Свенскорус. — Только вы, пожалуйста, не говорите им об этом. — Свенскорус поднял глаза к слепяще-белому потолку. — Сейчас Лалла сама принесет вашу еду. Подождите, Щупач, минутку. Можете?
Я ничего не ответил Свенскорусу, только молча сдвинул плечами. Не успел присесть, как со стены на меня сначала воззрились красного цвета глаза и часть загорелого лица девушки, утонченные черты которого были близки к совершенству. Затем в комнате возникла та, которую коротышка называл Лаллой. В ее руках был размалеванный поднос. На нем горкой лежали небольшие ярко-красные помидоры, зелененькие огурчики, пара перцев. В другой руке девушка держала обыкновенную фарфоровую тарелку, где расположились несколько огромных отбивных и ломоть серого хлеба. От отбивных шел изумительный запах вкуснятины.
— Кушать, — нежно улыбаясь, как и чернокожая, сказала незнакомка, сверкнув классными зубами и поставила у моих ног поднос со всякой всячиной. 
При виде всего этого я едва не потерял сознание. О подобной снеди я даже и в мечтах не вспоминал. Я не ел отбивных по крайней мере год. Поэтому был вне себя от счастья. Слюнки почти сразу же заполонили ему весь рот. Я, как дикарь, не обращая внимания на стоящую перед мной Лаллу, на Свенскоруса, неизвестно когда появившегося в комнате, схватил рукой отбивную и почти целиком запихнул себе в рот. По подбородку, давно не бритому, вернее, уже по бороде, потек  жир.  Давясь, напрочь забыв об элементарном воспитании, я буквально проглотил этот огромный, еще горячий, прекрасно наперченный кусок. За первой отбивной последовала следующая, затем еще одна...
Мой тощий желудок «взвыл» от удовольствия.
За отбивными, от которых меня хватила икота, я перешел к изумительно вкусным помидорам и радостно хрустящим огурчикам. Я, наконец наслаждался не только вкусно приготовленными отбивными, но и самим процессом еды. Мои зубы в конце концов ощутили упругость хорошо отбитого мяса, язык — отличную  пропитаность нежнейшими соками...
— Ты уже наелся? Нам пора идти, Щупач, — мельтешил коротышка Свенскорус. — Поторапливайся. У нас не осталось времени. К двадцати шести с половиной круга мы непременно должны быть в Великой лаборатории Комплекса Компиляции. Обязательно, Щупач!
— Чего? — я оторвался от еды.
— Уноси все, Лалла. Щупач больше не голоден, — повелительно приказал Свенскорус и, взяв меня под руки, поднял. — Пойдем, — несколько грубо, или, может, это так показалось, произнес он и подтолкнул меня к стене.
Мне не было за что схватиться. Пол подо мной неожиданно накренился и я со всего маху растянулся на нем. Успел, правда, отпружинить руками, оставляя на белизне пола жирные пятна. Резко обожгло правую ногу — судорога свела ее напряженные мышцы.
Массируя руками икры, я с трудом поднял голову. Взгляд нахально уперся в безмолвие стены. И, о чудо! Я увидел, что составлена она словно из огромного количества сегментов. Едва заметное свечение желтизны на ослепительно белой поверхности повергало меня в определенное уныние. Приглядевшись повнимательнее, я увидел десятки, а, может быть и сотни люков непонятного сечения и глубины с разными гранями. В левом углу увидел несколько посильнее свечение. На этом сегменте отсвечивал небольшой треугольник с номером. На сегменте справа — квадрат, и снова подобие номера на нем... И еще, меня поразило то, что я уже видел нечто подобное. Но где? Когда? Я силился вспомнить, но так сразу и не смог этого сделать, вернее, когда мои догадки были что называется, на грани открытия, помешал все тот же Свенскорус:
— Поднимайся! Пойдем побыстрее! Мы уже почти опоздали. — Свенскорус схватил своей холодной как лед рукой мое запястье и, не дожидаясь, пока я встану, потянул на стену, вернее к сегменту, на котором в правом верхнем углу я успел рассмотреть два небольших треугольника, отстоящих друг от друга в нескольких сантиметрах. Хватка коротышки была настолько цепкой, что я буквально вывалился вместе с ним из комнаты в неприятно ватное пространство очередного тоннельного перехода.

ГЛАВА 26

«Меня действительно спутали и приняли за Черного Дьявола, — думал я, с трудом переводя дыхание. — Какой-то Колюня, Ломаный, Тощий пирожок  или пончик?  А, может, это все наплел в смерть перепуганный подполковник? Но почему перепуганный. Он вел себя подобающе. Просто решил передо мной немного «повыпендриваться». Как же, хозяин!
Не найдя Поповского, который, скорее всего, уже сыпал своим подчиненным свои отнюдь не лестные выражения, я, три или четыре раза напоровшись на вооруженных до зубов трешников, удрал без драк и возможности попасть под  пулю.
В тупике неизвестно какого этажа остановился у очередной двери. Сердце у меня выскакивало. Я пробежал без остановки по запутанным переходам и лабиринтам огромного административного здания тюрьмы не менее пятисотки. Я был волен выбирать свою судьбу, пока был свободен, но в то же время понимал, что петля вокруг меня планово и неотворотно затягивается все туже и туже. Хоризматическая власть пыталась, во что бы то ни стало взять меня, ни в чем не повинного человека в свои тиски, чтобы потом выжать все, что только возможно.
Несмотря на набегающих трешников, я медленно шел, прижимаясь левым боком к шершавой стене по узкому карнизу, на который несколько минут назад взобрался благодаря оставленной  лестнице. Я не мог ускорить движение. Если бы я побежал, то непременно оступился бы и сорвался с высоты по крайней мере третьего этажа, а этого я делать не хотел.
Первая пуля, пущенная трешником, который увидел меня, вжикнула в нескольких сантиметрах от головы. За ней последовала вторая, третья...
Пули стали ложиться кучнее.
Если бы мне нужно было идти еще метра два-три, я был бы уже мертвецом, но мне крупно повезло — карниз кончился как раз перед раскрытым окном какого-то помещения и я, не раздумывая, впрыгнул в него.
Пули трешников еще преследовали меня и в окне. Ответить я не мог, да и не хотел. Что толку, если укокошу одного, второго спецназовца. На их место набежит дюжина. Надо было уносить ноги.
Уже в помещении осмотрелся. Комната пять на восемь  метров была полупустой — два или три стола, стоящих у стены  рядом друг с другом, несколько кресел, журнальный столик. И все. Напротив была дверь. Я подбежал к ней. Тронул ручку. Она поддалась. Толкнул ее рукой и отпрянул внутрь помещения. Дверь без скрипа распахнулась в ярко освещенный коридор.
На цыпочках подошел к косяку. Прижавшись к нему спиной, выглянул в коридор. Там было тихо. Понимая, что надо побыстрее выбираться из «помеченного» пулями помещения, отскочил к соседней двери. Не открывая ее дальше, поскольку за ней могла быть ловушка, остановился. Кулаки у меня чесались. До самых кончиков пальцев, короткие ногти которых я почти что вонзил в ладонь.
«Что с них возьмешь, со спецназовцев? Грубые, неотесанные, науськанные на непокорных мордовороты. Полулюди-полуроботы... Интересно, чего им такого «пристроили» в башке, что они так рьяно ратуют за «свое», что готовы идти  в огонь и в воду, на смерть, но не сдаются...»
Я, не заходя, стоял перед дверью, «сканируя» все, что могло встретиться на пути, стараясь узнать того или тех, кто мог подстрелить меня как куропатку.
Я готовился.
Готовился крошить все на своем пути, даже убивать всех без разбора, иначе не выживу сам, не уйду от зла, которое преследовало меня по пятам...
Мне претило слова «убийство», «смерть». Я стал убийцей не по своей воле. Меня, мирного до мозга костей Кравцова, заставили это сделать... Конечно, первого, кого я припечатал мордой к асфальту, мозги наружу, был пацан, рыскавший в квартире. Ну а дальше... Дальше пошло-поехало. Уже тут, в тюряге, спецназовцам досталось не сладко, хотя я старался поменьше пролить крови, и никого из ребят, скорее всего, не отправил к праотцам  — они-то, двушки и трешники, при чем?.. Спецназовцам дана команда, они и выполняют ее с присущей для солдафонов самоотверженностью и вышколенностью...
«Придется убивать и дальше? И многих? — подумал я. — Хотя, уж если я стал дичью, и на меня ринулась свора охотников, никуда не деться». Раз я тоже стал Черным Дьяволом, пополнять кровавую реку, скорее всего придется и мне!
 Времени на дальнейшую характеристику своего поступка, не оставалось. Они будут подчиняться только страху. Хотя и это проблематично. Против лома можно применить не только лом потолще и подлиннее, но и хитрость, на которую многие горазды. Но моя хитрость могла сыграть положительную роль лишь до поры до времени. Мне же хотелось сделать все так, чтобы не только освободиться из тюрьмы, но и чтобы после этого меня больше никто не доставал.
Единственное, что осознавал я, то, что мог заплатить за все, непонятное, слишком высокую цену. Даже свою жизнь. Но за что? Точно, меня спутали... Бывают же похожие люди. Словно близнецы... Может, и живет некий Колюня или Коляня — надо же, и имя одно, и фейс как две капли воды — где-то на просторах России и режет всех напропалую... Столько совпадений, что действительно поехать можно...
Из глубоких анналов мозга всплыл старик Кулич. Да ведь это... Я — действительно копия настоящего Кравцова, которого... Меня «сотворили» в Комплексной лаборатории по созданию копий индивидов из хромосомы настоящего человека — Николая Владимировича Кравцова, чтобы заменить мной его на время... А ведь была и еще одна его копия — выбракованная Сортировщицами... Это действительно он, свихнувшийся и творит на Земле, на необъятных просторах России беспредел... Страж все и записал... А я... Действительно я как две капли воды похож на Ломаного. Передо мной стоял «портрет» разыскиваемого по всей стране Черного Дьявола — сбежавшего зека Калиновского. Его я увидел в папке, которую подсунул подполковник Поповский, а еще раньше видел этот «портрет» и в газетах.
«Да ведь это... Я действительно как две капли воды похож на него. Даже, как ни странно, отпечатки пальцев сходятся... Но ведь такого не бывает. У всех людей отпечатки пальцев разные. Ну, может, чего напутал Господь, и «соорудил» двух разительно похожих людей, да еще и с одинаковыми отпечатками пальцев?.. Тогда,  куда уж тут отпираться...
...Сканируя огромную продолговатую комнату, которая была впереди, а затем и многочисленные зарешеченные переходы тюрьмы, я понял, что буквально с этого момента я чувствовал смерть. Это был словно какой-то сигнал. Сигнал извне. Я знал, ощущал, что тот или иной человек, ныне живущий и здравствующий, уже мертв или будет в ближайшее время положен в гроб.
Мысленно считывая идущую ко мне отовсюду информацию, знал почти всю подноготную каждого из обслуживающего персонала тюрьмы и многочисленных заключенных, словно в доли секунды проживал их жизнью с дня их рождения и до сегодня.
Это было красочно, но больно и сильно било на психику.
«При таком раскладе, я через пару минут сойду с ума, — подумал я и попытался отгородиться от «шелухи», но некто запретил мне делать это, и я, неожиданно прорвавшись через высоченные четырехметровые стены на улицы Лучегорска, ощутил, что от людей, которые в ближайшее время должны были умереть своей смертью, шел приторный, но терпимый запах, от тех, кто ждал участи насильственной смерти несло прогорклым, пережаренным маслом, а от убийцы — нужником. Смерть как бы диффузировала в воздухе и над улицей, в тюрьме, везде висела пеленой запахов, которые, смешавшись воедино, триадой, всплывали к небесам...
Неожиданно в мой мозг ворвался водопад мыслеобразов Грома:
— Ты, идиот неотесанный! Чего мечешься по переходам? Чего сканируешь все подряд? Тебе мало наших наставлений? Ты снова рискуешь, Кравцов. Пережидай в нише за лифтом по которому ты спускался вниз. О ней никто, кроме наших не знает. Жди Анастасию. Я с трудом тебя разыскал.
— Она жива? — обрадованно, вслух спросил я, тут же растерявшись от нахлынувших мыслеобразов Грома.
— Да куда она денется. Жива. Все. Жди. И не балуй со своим умением влезать куда не след. Ты еще пока не Щупач и не будешь ним никогда!..
— Погоди, Гром! Почему ты так печешься обо мне? Я что, готовился убить Президента или отправить на тот свет весь Кабинет министров? Кто такой Колюня? Существует ли он на самом деле? Почему Щупач? При чем тут Воронежская атомная? Да, кстати, тебя вычислили и сегодня тоже возьмут. Подполковник Поповский проболтался, что отправят крыс кормить, Гром! Смывайся! Ты меня слышишь, Гром?
Никто не ответил мне.
Странное чувство преследовало меня вот уже несколько часов кряду. После встречи в ИВС с Громом. Да нет, намного раньше. Тогда, когда я летел с шестого этажа вниз и мечтал об одном — останусь ли жив, уцеплюсь ли курасигамой о крюк, выдержит ли крюк, затормозит ли ом мое падение? 
Это был не страх — он уже давно испарился, как капля, упавшая на раскаленный лист плиты. Это было нечто иное, неприятное…
...Снизу послышался тяжелый топот по ступенькам. Буквально через пять-шесть секунд топот погромче ринулся и сверху.
Меня нахально брали в тиски, толкали в комнату, из которой, я это уже знал, был единственный выход — в небольшую зарешеченную комнатенку, где располагался архив. Уж оттуда выхода действительно не было.
«Нет, сюда мне путь заказан, — мелькнула у меня мысль. — Дураки давно перевелись».
Я уже отдышался.
Став за колонну, дождался первого взмыленного трешника, который, перескакивая где через две, а где и через три ступеньки, мчался наверх.
Выскочить из-за колонны было делом секунды, и трешник так и не успел понять, кто же его «припечатал» к стене и чем. Затем я распахнул дверь и затащил обмякшее бесчувственное тело в комнату. Тут же в темени, сорвал с трешника куртку и комбинезон. Бросив рядом с полуголым спецназовцем приметную куртку заключенного и шаровары, переоделся в мешковатую одежду с чужого плеча и стремглав выскочил из глухой комнаты.
«Теперь мне должно быть полегче», — подумал я, взвешивая в руке почти килограммовый автомат-пулемет и сразу же, с оружием наперевес, метнулся вниз по ступенькам. Кто в спешке разберет...
Это было опрометчивое решение. Меня все равно могли вычислить. Я едва не столкнулся лоб в лоб с тремя рвущимися наверх трешниками. Пришлось отступить на прежнюю позицию, за колонну, и, когда головы нижних трешников показались на переходной площадке, нажать на курок.
Парализующий заряд попал в руку второго трешника, который отключился мгновенно. Двое других на миг застыли на месте, затем рассредоточились и несколько раз пальнули «на ветер».
Я даже не ожидал, что одна из парализующих пуль скорострелки трешника, находившегося внизу, врежется в ногу спецназовца, который сломя голову бежал по ступенькам вниз.
Грохот, с которым покатился вниз спецназовец при полном снаряжении, был страшен. Набежавшие сверху двушники и трешники, даже не разобравшись, в чем дело, стали поливать огнем своих скорострелок  всю лестничную площадку. Затем снизу затрещал автомат. Это заговорило оружие прибывающих трешников. В ответ раздалась стрельба сверху.
Свист рикошетирующих в ограниченном двумя-тремя этажами пространстве уже не парализующих, а, скорее всего, боевых пуль, трескотня щедрых автоматных очередей, грохот, помноженный отраженным от стен эхом, были сродни аду.
«Отсюда надо убираться пока не поздно», — подумал я, поглядывая, как двое трешников метрах в двух от меня извиваются на площадке в судорогах и исходят кровью. Пригибаясь, нахально перебежал мимо частокола ног  увлеченных пальбой наступавших на нижних спецназовцев и метнулся по ступенькам наверх. 
 Меня даже не заметили. Пальба внизу не прекращалась, а, скорее, усилилась.
«Ну, что же, пускай  бьют своих, коли такая охота, — подумал я, считая ногами ступеньки. — Услышал ли меня Гром?


ГЛАВА 27

Нажимая всем телом на невидимую упругую преграду, я продвигался следом за Свенскорусом быстрее, чем шел бы сам. Коротышка смягчал сопротивление  субстрата, обволакивающего все тело. Определенно, что Сотейник жил своей размеренной жизнью, поскольку все происходило в нем по плану, составленному неизвестно кем, но в то же время, было ясно, план этот устраивал всех, кто работал в Сотейнике.
Когда мы «прорвались» через преграду и попали в комнату побольше той, в которой находился до этого я, Свенскорус отпустил мою руку, кисть которой почти полностью занемела от холода.
— И что же дальше? — недовольно спросил я,  рассматривая пустую комнату.
— Мы пришли вовремя, Щупач! — удовлетворенно вздохнув,  произнес  Свенскорус  и радостно улыбнулся неизвестно чему.
«Недаром я назвал его коротышкой, — подумал о Свенскорусе я. — И ростом мал, и полноват, но короткие ноги его двигаются с такой проворностью и так мягко, будто он не идет, а отлично танцует известный только ему танец. Словно в нем все заблаговременно запрограммировано»...
Повторный вздох облегчения поспешил за улыбкой Свенскоруса.
— Сосредоточься, Щупач! — произнес коротышка.
— На чем? — меня начал раздражать приказной тон, которым говорил Свенскорус, и непонятные намеки неизвестно на что.
— Т-с-с-с! — приложил палец ко рту коротышка. — Помолчи! Они уже прибывают! — прошептал Свенскорус и преобразился.
— Кто? — упрямо переспросил я.
Свенскорус ничего не ответил, только повел головой, словно ему мешал туго завязанный галстук, и застыл  как истукан. Лишь зрачки на его лице сузились до предела. Спустя миг, веки у Свенскоруса опустились.
Казалось, что коротышка, выполнив свое предназначение, умирает. Он дышал тяжело, с надрывом. Затем коротышка медленно повернул голову в мою сторону и, едва раскрывая свои побелевшие губы, что-то  попытался сказать, но что именно, я не понял. Приблизиться же к Свенскорусу я не осмелился — наполовину раскрытые глаза коротышки горели злым огнем и словно хотели испепелить человеческую плоть, насытиться ею, и затем далее вершить свои дела.  Грязные мысли Свенскоруса пытались проникнуть поглубже в мой  мозг, расплавить его, сожрать, запустить внутрь моей мозговой машины свой злобный, все уничтожающий вирус...
...У меня было немало причин опасаться коротышки. Его выходки, порой, переходили все грани общения. Но я, будучи в некоей эйфории от массы непонятного и малоприятного, что в последнее время лавиной обрушилось на меня, не обращал столь пристального внимания на дурацкие выходки Свенскоруса. Я пришел к выводу, что все поправимо. Меня так и подмывало наговорить ублюдочному коротышке массу самых что ни на есть, последних слов, огорошить голову окаменевшего истукана парой-другой отборных ругательств, на которые всегда был горазд мой сосед по подъезду Федор Кириллин, когда хорошенько поддавал. Но сначала язык не поворачивался, а после стало поздно...

* * *
Я никак не мог уразуметь устройства Сотейника. В моем понимании оно отдаленно напоминало устройство пчелиной семьи, но в то же время, чем-то и отличалось. В той, прежней жизни, я несколько раз помогал соседу качать мед, носил медовые рамки, был изжален пчелами, но на этом мои познания и заканчивались...
Времени для детального ознакомления с Сотейником у меня не было, да, видимо, никто бы этого сделать и не позволил. Несмотря на то, что я был глазаст, неопределенность, оставила свой недобрый штрих в том, чтобы я не смог ничего понять. Что-то было не так в организации и устройстве комнат-ячеек, которых было в Сотейнике великое множество. И все они были как на одно лицо — чисто выбеленные, но совершенно пустые.
«Я здесь, как личинка пчелы в  сотах», — подумал я, вспоминая поучения старого пчеловода:
— Пчелы, Коля, белят воском каждую ячейку перед откладыванием маткой яиц, — при каждой качке любил повторять Василий Сидорович, подняв с лица свою цветастую маску.
— А почему вас не кусают пчелы?
— Они не кусают, а жалят,  потому, что у них нет жвал, а только хоботок для добывания нектара из цветков. Вот осы, да, могут и укусить, и ужалить. Пчелы же, только при угрозе, жалят — поправлял меня пасечник и, поставив на узкую сторону распечатанные соты в медогонку, раскручивал ее. Мед тягучими каплями выбрызгивался из сот, и такие запахи распространялись по комнате, что я задыхался от них... А затем была дегустация...
И вдруг мне все  стало ясно. Изменяя свою жизнь пчелы, как и муравьи, взятые, как индивиды, нарушили свою связь с законами природа, перестали эти законы выражать индивидуально и стали выражать их только коллективно. И тогда природа подняла свой жезл, превратив их в мелких насекомых, не способных причинить вред природе... Через некоторое время их мыслительные способности, совершенно бесполезные в хорошо организованном улье атрофировались, автоматические привычки стали передаваться из поколение в поколение. И здесь в Сотейнике, видимо, произошло то же самое. Его представителям, или как они говорили, представителям Вселенского разума нужна была новая кровь, новые мысли, которые и мог привнести в Сотейник я, новые индивиды...
— Благодарим, Свенскорус, — раздался голос, который шокировал меня. — Свободен до семьдесят четвертой,  — кто-то громогласно говорил за спиной. — А ты, Щупач, оставайся. Беседа у нас с тобой будет продолжительная и, порой неприятная для тебя. Приготовься...
Я сжался от неожиданно громкого, уверенного голоса, прозвучавшего за спиной, но не мог повернуть даже головы. Что-то непонятное так сдавило тело, что оно вмиг одеревенело. Словно кто-то взял и одел на меня смирительную рубашку и донельзя завязал ее длинные рукави на теле.
— Повернись ко мне лицом, Щупач! — громко скомандовал тот, кто был за спиной.
Я взбесился: «Приказывают как рабу». Краешком глаза, когда поворачивался, заметил, как из комнаты пулей вышмыгнул Свенскорус. С его отяжеленного лица градом катился пот.
— Приветствуем тебя, Щупач, у нас, — сказал, выплывая фактически из ничего... огромный трутень.
Говоривший со мной был разительно похож на громадного пчелиного трутня. Разве что с некоторыми отличиями, на которые вначале я даже не обратил внимания. Да и как я, так мало знавший жизнь пчел, мог точно определить что там у появившегося трутня не так...
Усики у говорившего со мной Трутня без конца подергивались, сложенные прозрачные крылья метра по два, а, может и больше, длиной, лежали на вытянутой толстой спине неподвижно. Шесть лохматых членистых лап-ног были такого угрожающего размера, что мне стало не по себе. Я еще не успел толком рассмотреть  неизвестного, его страшных фасетчатых глаз навыкате, каждый из которых был не меньше ведра. Не рассмотрел и еще много чего.
— Не ожидал, Щупач, встретить меня таким? — спросил Трутень, протирая передней лапищей правый глаз.
Я сдрейфил. Если бы я в тот момент сказал, что не боялся, согрешил бы. Я закрыл глаза. Сколько держал их закрытыми, не знаю. Может минуту, может две, а, может, и целую вечность. Где-то внутри меня проносились картины моей жизни. Как существовавшие когда-то на самом деле, так и те, которые никогда не случались со мной и жили лишь в моих мечтах. Последним отдавалось особое предрасположение. Они были ярко раскрашенными.
«Наверное именно так люди сходят с ума», — подумал я. — Именно таким образом к ним подкрадывается безумие», — продолжил свои рассуждения. Все: и хорошее, и ядовитое, проносилось  со скоростью курьерского поезда, и я вкатывался в непонятной, неизвестно откуда взявшейся капсуле с прозрачными стенками в пустоту, где меня ждало, как обычно, ничто.
Капсула и нежный теплый колпак, ранее окружавший  тело, лопнул как мыльный пузырь. Пространство пустоты оглушило, в одно мгновение сворачивая мое «я» в пульсирующий стальной комок, постепенно разворачивающийся в длиннющий трос-хлыст. Я вскинул к необозримой выси свой трепещущий конец, и гром, неизвестно откуда пришедший, частыми, все более усиливающимися разрывами разрядов, нахально и бесцеремонно влез в ушные раковины. Мои барабанные перепонки были сначала на пределе, а затем, не выдержав, лопнули, и непонятная, злая сила цунами ворвалась в меня, до конца разрушая, как  стальные и бетонные постройки, мою жизнь, ломая все внутри моего мозга, превращая меня в один миг  в Ничто, в пыль веков...
И тут мне показалось, что я уже не принадлежу себе, не принадлежу одному миру, а передо мной распахнули свои «двери» сотни миров, десятки тысяч, миллионы... И я ощущаю каждый из миров. Я чувствовал биение сердца у каждого землянина, исходящие вихревые потоки управляющего поля у каждого колларца, запирающие пики энергетического «я» свемца и так до бесконечности...
Я не только чувствовал все это, но мог и сортировать их, раскладывать все «по полочкам» и даже... управлять всеми. Во мне переплелись биллионы, нет, много больше, разнообразнейших жизней. И каждая отчетливо напоминала о себе. Вот теперь, после всего этого я понял, что я действительно стал Щупачом и что это такое на самом деле быть Щупачом...
Для меня время остановилось, хотя для всех иных особей, живущих в Галактиках, Метагалактиках, Сотах и даже Сверхсотах, оно продолжало мчаться по своей траектории, по своим законам...
Я понимал, что подобное долго продолжаться не может, поскольку я уже пресытился информацией, а она все еще поступала и поступала ко мне Извне.
Отключиться я тоже не мог, потому что тогда все связанные со мной особи, планеты, системы, Галактики и так далее, могут прекратить свое существование. Я был для них нынче не только Щупачом, но и Поводырем...
И тут наступил тот момент, которого я с нетерпением ждал.  Я отключился ото всего и от всех одновременно, не принеся ущерба ни себе, ни всем, с кем уже вошел в контакт.
Сначала меня одолевала страшная жара, а теперь, когда я прервал с мирами, мне стало холодно. Настолько холодно, что космический холод сковал не только мои движения, но, как показалось, даже мои мозги. Неизвестно откуда, но ко мне теперь шла враждебность, которая с каждой секундой опутывала меня своими невидимыми сетями. Я попытался рассредоточиться, и, о чудо! Устойчивый контакт исчез и все внутри меня, если можно так сказать, потеплело.
Чтобы не опоздать, я с трудом поднял отяжелевшие пудовые веки. Мои зрачки, расцентрированные, еще не привыкшие к подобным испытаниям, исподволь набрали силу, контуры в помещении неспешно приобрели свои очертания и глаза мои вновь остановились на огромном мохнатом трутне.
— Ну, вот и хорошо, Щупач. Я уже стар, и поэтому не предстал перед тобой в обличье человека. Синтезировать тело по твоему подобию мне хоть и под силу, но это отбирает огромную массу энергии, которая драгоценна для меня.
— Ну и оставайся таким, — согласился я.
— Спасибо. Разговор у нас будет продолжительным, поэтому тебе тоже не стоит даром тратить энергии. Отыскивай здесь свое место и садись. В дальнейшем будем говорить посредством мысли. Ты знаешь, что это такое?
— Представляю, — ответил я. — Когда-то читал,  но на Земле так и не доказали толком, существует ли телепатия на самом деле или нет? Одни утверждают, приводят доводы, доказательства, что телепатия существует, другие в пух и прах разбивают все, напрочь отрицая телепатию...
—Телапатия, как вы назвали мыслепотоки, существует, Щупач, — уверенно «промыслил» Трутень. — Земляне, к сожалению, еще не научились ею пользоваться. — Трутень удовлетворенно потер передние ноги. — Ты, Щупач, практически единственный в своем роде. Мы давно используем телепатические каналы связи, вернее, мыслепотоки, не только для передачи информации, но и для передачи материальных тел. Случается, что в канал попадает вирус и тогда...
— Что тогда? — я был весь внимание. Мне стало интересно слушать бредни Трутня, которые и сказкой не назовешь. Я понял, что треп Трутня будет продолжаться еще долго, но, может, в этом таки уловлю и весь смысл моего присутствия здесь. То, что я буквально перед этим подумал о строении Сотейника, и то, что мысль понесла меня неизвестно в какие дали, могло быть и ошибочным...
Трутень надолго замолчал и, скорее всего, напрочь забыв обо мне, начал усердно чиститься, словно всю жизнь только этим и занимался. Его огромные волосатые лапищи, описывая невозможные «па», в то же время снимали с его подергивающегося туловища-цистерны невидимые глазу пылинки. Чтобы обратить на себя внимание, я попытался привлечь Трутня дурацким вопросом:
— Насколько мне, дилетанту известно, для передачи информации посредством телепатии необходимо какое-то поле...
— Это поле существует. Земляне, о нем не знают. Пока. Ты единственный, кто познал его еще в утробе матери.
— И каково оно? — у меня неожиданно прорезался интерес.
— Оно энергетически зависимо, Щупач.
— Это мне ни о чем не говорит. — Я непонимающе уставился на безобразные усищи-плети Трутня, концы которых без конца легонько подергивались.
— Подобное излучение низкочастотно, Щупач, и фиксируется, если говорить земным языком, энцефалограммами любого мозга — человека, животного... Если уж на то пошло, любого мыслящего из любой точки Вселенной. К тому же является электромагнитным, беспрепятственно проходит через различные поля, в том числе и непрозрачные и проводящие.
— Вы меня сюда притащили изучать физику? Я ее еще в школе ненавидел.
— И напрасно, Щупач! — поучительно то ли просигналил телепатически, то ли сказал Трутень.  —  Это поле проявляет себя на низких частотах.
— Вы построили эту махину, я имею в виду Сотейник, и я не могу понять, зачем? Это своеобразный дом, госпиталь, родильное отделение или тюрьма?
— Это научное учреждение, Щупач. Метагалактический институт... Везде нас подстерегает опасность, Щупач, — непонятно, видимо переключившись на что-то свое, продолжил Трутень. — Масса фотона никогда не равнялась нулю, существуют волны, которые не экранируются. Например, продольные...
— Ну и что? При чем тут одно к другому? Хорошо. Вы сказали, что это все — Метагалактический институт. Что он изучает? Каких специалистов готовит? Я что, теперь студент? Но я не сдавал никаких экзаменов, да и не хочу этого делать... Хватит с меня того, что я отдал столько времени на учебу в школе, среднем учебном заведении, институте...
— Это тебе, Щупач, сейчас не нужно. То что в Метагалактическом институте изучают, пока не твоего ума дело. Твое предназначение в ином — помогать нам. Ты пока — пешка, песчинка... Вот дорастешь до определенного уровня, не нарушишь закона межвременных параллелей, тогда можно будет говорить о твоей следующей ступеньке вхождения в Пирамиду... Ладно, я говорил о телепатии. Так вот, продольные волны не экранируются.
— Ну и что? При чем тут телепатия? — я пытался хоть в чем-то разобраться. — Если она действительно существует, почему мы не можем пользоваться ею? Она только для избранных?
— Да. У земной собаки, например, сильно развито чувство обоняния. Ведь так?
— Так, —  согласился я.
—  Она ощущает во много раз сильнее запахи, чем человек. Ты не задумывался почему?
— Нет, — честно признался я, не понимая к чему клонит Трутень. Говорили о телепатии, о физических величинах, о Метагалактическим институте, о Пирамиде, и спустились до органов обоняния собаки...
— Мы изучили, что предок-землянин тоже имел это, и у него было сильно развито обоняние. Мы проверили данный момент не только теоретически, но и практически, Щупач. У твоего далекого-далекого предка сильно были развиты не только чувство обоняния, но и части мозга, ответственные за это, но они со временем атрофировались.
— Почему?
— «Вытянуть» очень тонкое обоняние и сознание одновременно мозг человека не мог. Наличие сверхчуткого обоняния сильно отвлекало бы разум.
— Выходит, предок человека, имея массу положительных факторов к самосовершенствованию, был сплошным дураком? — удивился я.
— Это не так.
— Но при чем тут телепатия? — возмущенно спросил я, видя, что мне и дальше продолжают нахально пудрить мозги.
— Телепатия погрузила бы человека в сплошной информационный шум, который ему не выдержать... Поэтому у людей выработался барьер, препятствующий проникновению телепатических сигналов из подсознания в сознание.
— И вы разрушили этот барьер специально для меня? — недоверчиво поинтересовался я, еще раз вспоминая мой недавний мысленный «полет» не только за пределы Земли, но и за такие немыслимые пределы, о которых даже думать страшновато.
— Наконец-то, Щупач, ты понял, — Трутень устало, или мне так показалось, вздохнул и прекратил почесывание передней лапищей центрального глаза. — У тебя было немало вопросов и к Сете, и к Свенскорусу — этим отлично сработанным биоструктурам, но они не могли тебе ответить на все, поэтому, пока прибудут остальные члены Ученого Совета и Совета Координации, спрашивай, я попытаюсь ответить.
Трутень как в воду смотрел, или угадал, что у меня накопилась масса вопросов с того момента, когда я попал в Сотейник. Нет, раньше — с момента появления на Земле полутораметровых. Я был согласен с тем, что хоть что-то узнал о телепатии, ее возможностях и о том, что сам могу стать телепатом, хотя меня мучили и другие вопросы, но все они вмиг улетучились. Возможно потому, что был поставлен в экстремальную ситуацию. Единственный вопрос, который я задал тогда существу, так напоминающему беспокойно мечущегося трутня в ульях на сотах, что будет с Валентиной Соколовой, с Проводником и девочкой Тамарой?
Я не знал, как отнесется Трутень к моим вопросам, и будет ли вообще отвечать, но не успел я даже рта раскрыть, как Трутень буквально сразу «затарахтел»:
— С Соколовой все нормально, — легким ветерком пронеслось в мозгу. — Она, не представляет для нас такого интереса, как ты, Щупач, поэтому останется пока в специально синтезированном доме под присмотром Разведчика, чтобы  затем соединиться с тобой. Ее же копия будет, так сказать, жить по-прежнему в своем доме, в своей квартире с твоей копией. Надеюсь я понятно тебе объяснил? — Усы у Трутня быстро подергивались, словно служили антеннами для передачи. — Возможно, она и понадобится нам, а пока...  О судьбе Проводника и его дочки Тамары нужно долгое объяснение, и это тебе будет неинтересно.
— Ну,почему же? — возразил я.
— Не будем сейчас об этом. Ты вскоре все узнаешь, если захочешь сам. Тебя сейчас больше тревожит вопрос, почему мы избрали именно твою сущность?
— Конечно.
— Лишь ты готов для непосредственного контакта с нами. Контакт этот предопределен заранее. Когда ты был еще в утробе матери, в тебя, Николай Владимирович Кравцов, заложили определенные гены...
— Мне что-то об этом плел в свое время дед Кулич…
— Все планируется, Щупач! На много стадий спирали. — Трутень важно приподнялся на четырех кривых членистых ногах и, как мне показалось, посолиднел, напыжился. — Человек обыкновенный, Щупач, не способен воспринимать тончайшие структуры, иные сущности, существующие в других ипостасях. Что вы, люди, знаете о жизни дерева, муравья, стрекозы, диких и «прирученных» вами пчел, например? Это только вам всем кажется, что вы, люди, «цари» природы! Нет, Щупач. Вы просто всюду суете свой короткий нос, а на вас, никто не обращает внимания. Говоря человеческим языком, всё игнорирует вас, плюет на вас... Вы калечите деревья, занимаетесь бог весть чем, но проку от этого природе, Земле, Вселенной, практически никакого. Одни убытки...
Я вспомнил свое недавнее размышление о сущности жизни пчел и хмыкнул.
— Я не понял тебя, Щупач. Я что-то не так сказал?
— Мне думается, что вы тоже нарушили связь с законами природы...
— Да нет же...
Мне показалось, что Трутень опешил.
— Я хотел сказать, что вы не выражаете эти законы индивидуально, а лишь коллективно. Ваш разум сугубо утилизирован, всё, как я понял из рассказа, рассчитано наперед и надолго некоей кибернетической системой.
— Всевершителем, — поправил, не перебивавший до этого меня Трутень.
— Пусть будет так, пусть будет не кибернетическая система, а Всевершитель, — согласился я. — Но это не меняет сути. После этого встает вопрос, зачем вы заварили всю эту кашу со мной, с землянами?
— Для того, чтобы направить вас по нужному руслу. Это — наша основная на данный момент задача, определенная координационным Советом...
— По какому такому руслу? — я прервал малопонятную трескотню Трутня.
— По нужному, — вновь молнией пронеслось у меня в мозгу.
— Кем же заложены были в меня гены? Вами? — мысленно спросил я.
 — Нет. Мы тоже Исполнители. — Трутень, как показалось мне, вздохнул, вся прежняя напыженность его  сникла. — Мы Исполнители на более высокой, чем вы, земляне, ступени развития.
— Кем же тогда? Всевышним? Вашим Всевершителем судеб? — вновь поспешил спросить я.
Меня озадачивал другой вопрос: почему все случившееся огромным камнем навалилось именно на мою бедную голову? Да будь я трижды пригоден непонятно к чему, можно же все объяснить!  «Щупач? Да какой я к черту лысому Щупач, когда всего боюсь как черт ладана» — подумал я и вздохнул. Словно прочитав мои скудные, жалкие мысли, Трутень громко рассмеялся:
— Ты, Щупач, сказал Всевышний, затем подумал, что это Всевершитель. Нет, Щупач, не Всевершителем людских судеб, а Вселенским разумом, часть которого и мы с тобой. Но это ты сказал. А ведь подумал о другом, — теперь уже с ехидцей, или мне так показалось, произнес Трутень. — Ты нынче готов к  Контакту, и это главное.
— Меня вы хотите использовать, как защитника человечества?
— Защитник человека, человечества? Люди сознательно или, порой, и бессознательно обращают внимание только на дьявола, не зная, кто он на самом деле, в каком обличье может выступать в данный момент. Видимо, он может преподнести даже целый букет неприятностей или, наоборот, хитростью своей, либо «рисованной» откровенностью завоевать доверие у кого бы то ни было. Не обязательно продаваться дьяволу, Щупач. Достаточно только подумать об этом и тот, кто предстал в завуалированном обличье, тотчас же начнет действовать. Это его обязательная тактика, которая сводится к тому, чтобы не уступать первенства никому.
— Даже так? — почти удивился я.
— Дьявола, Кравцов, невозможно увидеть, но каждый со времени его признания, будет автоматически следовать его указаниям.
— Зомби?
— Похоже.
— Кто-то уже общался с дьяволом? — спросил я.
— Да никто! Общение... — Трутень неожиданно расплылся и из-под густого, грязно-серого тумана или, скорее чего-то похожего на дым, медленно, словно преодолевая огромные препоны, передо мной материализовался приятной внешности старик.
Я, уже привыкший ничему не удивляться, заметил:
— Профессионально сработано.
— Да, да, — несколько запоздало то ли ответил, то ли констатировал факт свершившегося Старик-трутень и задумчиво посмотрев на меня, медленно потер своей темной загоревшей рукой белую щетину на бороде, как бы снимая с нее липкую паутину. Затем старик неожиданно улыбнулся:
— Закон требует, чтобы я не говорил об этом никому. Но ты... Ты исключение... Ты вскоре будешь настоящим Щупачом и, поэтому я разоткровенничался.
— Кто-то уже общался с дьяволом? — я еще раз повторил свой вопрос.
— Не общался. Пока. Это предначертано сделать тебе.
— Мне? Зачем? — я был ошарашен.
— Естественно! Ты ведь Щупач!
— Вот это да! — я не мог придти в себя после сказанного стариком.
Старик вскинул на меня свои седые, взлохмаченные брови:
— Там тебе расскажут, — он поднял глаза кверху и я заметил, как задрожал, расплываясь на слепяще-белой стене подбородок старика.
— Опять загадки, — пробормотал я вслух.
Старик хитровато посмотрел на меня, вздохнул так глубоко, словно пытался вобрать в свои легкие (если таковые были у него), весь воздух помещения и, расплывшись в грязно-сером туманном коконе, снова предстал передо мной Трутнем. Прозрачные крылья его подрагивали, а членистые ноги тряслись как в лихорадке.
— Получилось неплохо, — сказал я. — Ну и что дальше?
Фасетчатые глаза Трутня, описав полукруг, остановились, веки несколько раз моргнули, затем он, словно стыдясь своего минутного бессилия, приподнялся на всех шести ногах и сказал:
— То, что ты видел, Щупач, и слышал только что, забудь. На время. Придет срок, и все станет на свои места. Мы уважаем тебя, поскольку ты единственный, кто сможет... — Трутень не договорил, и мне оставалось лишь догадываться, о чем же хотел рассказать Трутень, зачем  представал в образе старика? И о каком защитнике людей, человечества хотел сообщить?
«То ли я еще действительно не созрел к восприятию, то ли я что-то, очень нужное пропустил, но ведь все для меня осталось пока за сотней, или ьысячами сверхсекретных замков», — подумал я, с интересом поглядывая на Трутня.
Я мучительно хотел понять биологию Трутня, но это оказалось не по силам. Как не по силам было разгадать и непонятную психологию Трутня. Вглядываясь в прямое троеглазие, из-под которого спускались плетями тринадцатичленные усищи, я с еще большей уверенностью убеждался, что далекая мимолетная подсказка, которая промелькнула у меня в мозгу во время первого «вхождения» в Сотейник, что это возвышающееся над адом чистилище, скорее всего была правомерна.
«Видимо и я, землянин, да и все остальные выходцы других планет или миров, пускай и параллельных или, быть может, перпендикулярных или каких-то иных, чтобы попасть в Рай, должны пройти все круги ада, очиститься и... Но почему тогда мне уготована роль Щупача? Зачем?» — лавиной обрушилось в мой мозг. Я теперь понимал, что могу совершить нечто такое, к чему не приспособлены ни Свенскорус, ни Сета, ни Проводник, ни  даже Трутень. Ну и что? Я совсем не хотел этого.  Меня так и подмывало крикнуть или хотя бы пьяно, как  сосед  Хвасталов, прохрипеть, «Поставьте, где взяли», но я не мог. Единственно, что я понял из разговора, что меня таки похитили. Но кто? «Неужто я не заметил, как это сделали ублюдки полутораметровые. Запудрили, как и всем похищаемым мозги, и...»
— А если я обману все ваши ожидания и ничего со мной не получится? — спросил я. — Что случится тогда?
— Этого не произойдет, — панически резко сказал Трутень, посмотрев на меня. — Ничего больше от тебя не требуется, Щупач! — произнес Трутень через секунду и затараторил дальше, — подобного не может случиться никогда, поскольку ты уже подготовлен...
— С паршивой овцы — хоть шерсти клок? — съязвил я.
Трутень нахмурился.
— Такого сумасшествия я еще не встречал, — рискуя нарваться на неприятности, продолжил я.
Трутень только недоброжелательно взглянул на меня и я понял: Трутень был на грани и мог рассвирепеть в любую минуту, а уж тогда разнести все здесь в пух и прах. Но прежде всего он примется за меня. Страшные лапищи разорвут мою плоть на мельчайшие куски: сначала одежду, затем — тело... И по клеточкам разбросают по всему Сотейнику.
Это предвидение все же не сдержало меня от очередного вопроса, уже готового сорваться с языка.
— Мы на Земле, или...
Трутень, неожиданно прервав мой вопрос, внезапно весь подбодрился, вновь протер передними ногами огромные глаза и, как мне показалось, испуганно-гундосо протрубил:
— Они идут!