В десятом классе я всё свободное от учёбы время готовилась к поступлению в институт. Мне было пятнадцать лет, рисунком и живописью занималась с репетитором, а оставшиеся дни ходила по вечерам в Пушкинский музей "на наброски". Это было двойное испытание, поскольку рисовать приходилось под пристальными любопытствующими взглядами посетителей музея, а этого я всегда терпеть не могла. Молчаливые или не очень фигуры за спиной заставляли ёжится и показывать "лучшее, на что я была способна". Лучшее со стонами уползало под половичок.
Рисовать почти каждый день мне позволял членский билет Клуба Юного Искусствоведа, в который я вступила за два года до этого набросочного интенсива. Я гордо проплывала мимо вахтёров с заднего входа, чувствуя себя насколько причастной к искусству, настолько неуверенной в этой причастности. Однажды, бродя по залам, я натолкнулась на маленькую комнату с несколькими выставленными в ней скульптурами актёров Камеди дель арте. Никогда раньше я не видела этого зала.
В нём экспонировались небольшие фигурки в экспрессивных позах, застывшие на высоких постаментах, но, увы, зал оказался закрыт. Комедианты были прекрасны, невероятно живые, в меру стилизованные, цвета светлого антрацита, они зазывали меня, видели насквозь и понималили, что в глубине моей души проснулась память прошлого воплощения, в котором я была такой же "фигуркой", только живой. Я принялась торопливо рисовать, до закрытия оставалось чуть больше часа.
Строгая смотрительница, глядя, как я изворачиваюсь, прижавшись плечом к стене и удерживая на весу планшет с альбомом бумаги, сжалилась и пустила за бархатный ограничитель, натянутый в проходе. Я села на её стул прямо рядом с входом в зал, и принялась творить. Когда я дошла до самой озорной скульптуры, видимо Арлекина, смотрительница предупредила, что до закрытия музея осталось десять минут, и она не сможет разрешить мне задержаться. Как всегда, самое вкусное осталось напоследок...
Я принялась рисовать, словно опаздывала на последний поезд из Берлина, забыв о том, как правильно или не правильно, галопом набрасывая контуры и прорабатывая светотень. Мой Перфекционизм, маяча у меня за плечом, едко поджимал губы, сложив на груди руки, и тихонько покачивал головой: "Ну-ну..." За другим плечом стояла Муза и показывала ему фигуру из трёх пальцев. Когда прозвучали слова: "Всё, мы закрываемся", нижняя часть рисунка была всё ещё недоделана. Из музея я уходила взбудораженная, словно побывава в прошлой жизни. После я уже не нашла этой комнаты, как ни старалась, она словно испарилась - то ли экспозиция была временной, то ли это была иная реальность.
Однако дома, разложив на полу все наброски, я поняла что именно последний недоделанный был самым живым и удачным. Недавно перебирая старые бумаги я наткнулась на него - пожелтевший лист бумаги из дешёвого альбома для рисования советских времён, на нём - недорисованный бесшабашный человечек. Пожалуй, повесить его в рамку и почаще напоминать себе, что лучшие вещи создаются, когда отодвигаешь в сторону Перфекционизм и позволяешь рулить Музе.