Цикорий

Руслан Измайлов
Милой Алине
 
 
     Треск. Треск камина требователен и безмятежен, побратим старинного кинематографического треска. Ещё больше братских признаков двум трескам придает сама позиция наблюдателя: камин находится не перед глазами, а позади, и оттого кажется, что воздух трещит равномерно везде, как бы ложась фоном на сами мысли престарелого интеллигента. Когда в камине перестанет гореть, треск всё равно останется, он будет казаться. Бывает так, что треска нет, а он кажется, и кино перед глазами так легко становится черно-белым, с ностальгически дефектной картинкой. Фантомный треск мироздания - свингующая пустота в ожидании огненного соло я. Мы про это не знаем. Мы ведь не эти. Но это так губительно, так утомительно - когда знаешь что кажется, но оно всё равно кажется и кажется без конца,  и тогда явь теряет свою фотографическую точность и зыблется перед микротрещащими глазницами, округляя квадратное и выпрямляя круглое, более кругля менее круглое, и менее острое затачивая в блеск. Многие вопросы, как нетактичные так и неуместные, могут возникнуть в горячечной голове, в середине рассудка, в середине середины, промеж мельчайшей частицы срединности, - самого, предположим, трещащего из человеков; сомнения очервят яблоко его сознанки, и хорошо ещё если в конце всё  ограничится дурдомом, а не…
Но не будем о них, об этих. ЭТИ вопросы безобидны и бесполезны, как монашеская сперма, как миллион других авторов, которые пишут насчёт монашеской спермы. Сегодня Себастьяна Себастьяновича интересовало, напротив, многое интересное, полезное по свойствам и могущее пригодиться как внимательному обывателю и искушенному едоку, так и опытному бездельнику и беспечному пенсионеру.


     - Вот ответь, -  дребезжа и волнуясь обращался он к собеседнику. - А зачем ты говоришь натрий хлор? Натрий хлор натрий хлор. Это же просто соль, обычная соль.

       Треск и уют.

       - Э-э, дядя, не угадали. Обычная соль - она вооона де, на верху на самом. Там вообще всё обычное. Самое же удивительное - вот тут - здесь. А что тут? - натрий хлор. И ничего другого тут нет.

       Пахнет деревом, клопами, цикорием и старческой испариной.

       Они сидели на чердаке дома Себастьяна Себастьяновича. Двухэтажная рухлядь, рубленная по-старинному из целых бревен, в старинные же времена. Человек, рассуждающий о соли, приходился хозяину дома кем-то вроде кое-кого-то, и Себастьян Себастьянович сейчас боялся себе признаться, что никак не может вспомнить его имени, отчества, отечества, возраста и чего-то еще, - несмотря на многолетнее знакомство и частый совместный досуг. Это вечно модная литературная булавочка, я тоже хочу себе такую.

       - Нет, ты погоди. Но ведь этот натрий его хлор - это ж как символ соли. Ну, ты понял. Соль, которая натрий хлор - это символ вон той, обычной соли. Ну ведь так? Так?

       - Ну так, положим. - неохотно согласился кое-кто.

       - Ну так зачем тогда, скажи, я буду трахать свой язык этим натрий хлором, когда я могу во всех случаях говорить просто соль? А кому разницу пояснить надо будет - так я и поясню! А? Ну скажи.

       - А пояснишь-то разницу? Ой ло. Ой ли, в смысле, кгхе. Этому ты пояснишь, а этому не пояснишь, а про этого подумаешь ещё... Пупок-то не развяжется пояснять?

     Гость говорил ровно и совершенно игнорировал вопросительные интонации. Это раздражало хозяина -  словно соль спора как раз и заключалась в неравнодушии друг к другу, а не в выяснении вопроса. Кое-кто же вещал как теледиктор, не спавший трое суток. Себастьян Себастьянович уже попрекал себя за этот дурацкий разговор, из которого хотелось выбраться. Уже в который раз он попрекал себя за этот дурацкий разговор.

       - Мой пупок, уважаемый, морским узлом завязан. - шутливо нахмурился он, внутренне похвалив себя за якобы удачную хохму. - Как будто от того что ты говоришь натрий хлор, всё понятней становится. Запутываешь только. Ведь все равно ж объяснять надо. А так - человек, положим, и поймет про себя где какая соль... Не все… ну их... дураки.

        Треск. Треск. Но уже иначе: ксерт-ксерт. Вымышленное только что буквенное небо в слуху Себастьяна визжит и превращается в пасть, которая затем низвергается в себя же, предчувствуя скорое лакомство в виде вечно несчастного червя земли, который и есть эта пасть. Так выглядит ксерт. Так выглядит ум. Как странно иногда читать слова наоборот, какие причудливые смыслы встают из своих ****-могил. Что-то есть в этом страшное, дьявольское. В этом - это в чём?
   
       Трещит деревко в камине, потрескивает, поксертивает. "Огонь - это и есть вода" - вдруг думается старику. "Огонь - это настоящая вода".

       В неуверенном предчувствии кое-чьей-то победы Себастьян Себастьянович сделал придурковатость на лице, вязкую небрежность, буддийскую бешеность. А сам думал: ах пупок, ох пупок, ты пупок-пупок-пупок.
      Молчание. На секунду замолчал даже крест.
       - Так ты же ведь натрий хлор говоришь не для людей. -  длинно зевнул кое.
       - Как не для людей? А для кого тогда? - удивлённо искрннл Себастьянович.
       - А для себя. Настоящая соль - она всегда самая что ни на есть обычная. А чтобы понять обычное, нужно чрез тайну перешагнуть. А тайна - в том что долго и необычно. Вот я и говорю натрий хлор. Штоб язык спотыкался все время, чтоб учился понимать лживую натрийхлорную соль и отличать её от настоящей соли (которая, кстати, вовсе не соль) В конце концов, чтоб человеку обычное было проще понять, когда придет необычное время.
       - Но ведь ты-то понял - где обычное, а где необычное. Какое ещё время. Зачем язык и дальше утруждать? Все равно ведь ты понял.
       - Может, и понял, - кое-кто, задумавшись, медлил. - А может, и нет.  Я понял только, что есть настоящее и  обычное, а есть лживое и необычное, но очень похожее на то, на обычное. Но разницу между тем и тем я не всегда вижу, даже иногда думается, что в рамках, хе, вечности разницы вовсе нет. Но нам, мимолетным как пьяная ссанина, эта разница кажется нужной. Так вот: натрий хлор - это как бы и есть разница между настоящим обычным и лживым необычным. Возмущение языка. Бунт. Как горный хребет. По нему видно, где заканчивается одна территория и начинается другая. Это - мой компас. Индикатор. Понял, ****а?

     Последнее слово ворвалось в сердце Себастьяна Себастьяновича ирреальным ужасом (тавтология). Треск. Мне просто показалось, успокоил он себя, он не мог так сказать. В конце концов, это нелепо. А как грубо. Не мог. Понял, ****а? Што за день.. Нет, не понял.

       На малюсеньком круглом столике между беседующими дымились две одинаковые кружки. Цикорий. Тошнотворный желудево-мазутный запах, который иные осмеливаются нарекать ароматом. Этот запах (скорее хапаз), вьющийся из кружек навстречу треску, именно теперь показался Себастьяну Себастьяновичу слишком навязчивым, особенно тревожным, и неожиданным как внезапно отыскавшийся виновник безнадежного расследования. Все происходящее сейчас стало особенным, неуловимо особенным. Он чувствовал, что не слишком хорошо усвоил последние слова кое-кого-то, плыл в понятиях и терял нить. Обыыыычное.... Необыыыычное... Цикорий, шипел, шептал и за малым не ксерщал. Вообще, если человек, предположу - любой человек, - находясь, допустим хоть на этом чердаке, видит ёмкость с жидкостью - то первым делом смотрит в Ту сторону, и чем бы он после не занимался, мучим ли был жаждой или не мучим, - и всё же нет-нет, а будет наблюдать за жидкостью, даже если она неподвижна и ничем не раздражает его рецепторы. Может быть, правда, что предки человека когда-то вышли из воды, и теперь этот скрытый рефлекс - наблюдения за водой - словно зовёт глиняного мерзавца обратно в его материнскую стихию. "А мы и придём", - мысль старика снова шевельнулась сама собой, - "Мы вернёмся обратно через огонь, который и есть настоящая вода". Понял, ****а?

    - Понял. Нет, не понял. - Себастьян Себастьянович оторвал глаза от своей кружки. - Если ты в уме знаешь где какая соль, если ты уже знаешь, то зачем тогда продолжать мучать язык? Это, батенька, лишнее. Не пойму и не приму эту дичь никогда.
      И вообще - краткость сестра Таната… эээ… таланта.

      Кое-кто-то хохотнул, впервые за этот вечер.
       - Ах вы каламбурист! Так. Язык - это такая же часть ума, как палец - часть руки. Кстати, палец и рука - это тоже часть ума. Отними у тебя палец - и твой ум станет  другим. Ну так вот. Возьмем, например, эээ… боксера, вот… Боксеру, чтоб стать чемпионом, нужно долго и упорно тренироваться, испытывать части своего ума - реакцию, силу легких, мышцы рук-ног и проч. и проч.. Но, уже став чемпионом, он и дальше должен тренироваться, а иначе мышцы его будут слабеть без нагрузки, и все прочее, что принесло ему успех, будет стремиться к упадку. Он должен все время быть в форме, а иначе его труды пропадут даром - придет новый боксер и отобьёт его титул, а нашему же предоставится возможность так-таки по-настоящему почувствовать себя Сизифом, слабеющим с каждым новым витком своей шабашки. Вообще, судьба стареющего Сизифа (отнюдь не бессмертного) - это главный страх дофаминового наркомана, уж тем более спортсмена, уж тем более боевого шахматиста... или про кого мы там… А, про боксера… Так и здесь. Кстати, скажу вам ещё одно: никто не хочет почивать на лаврах. Никто. Все хотят сражаться, доказывать свою альфовость. Даже та бабушка из рекламы молока "Домик в деревне" - даже и она хочет ударно качественно доить своих коров, макимально чётко валять творогА для внуков, филигранно отпечатывать свой анфас на миллионах, на миллиардах молочных пакетов с навсегда безукоризненным пойлом. Правда где теперь эта реклама... И где теперь эта милая бабушка…

     Голос кого-то смешивался с хапазом цикория, не проникал в уши, а скорее налипал. Пансионера раздражало, что соль дурацкого разговора все время ускользала от него, в то время как кто-то плавал рыбой в воде в своих же непонятках. Вот ведь пижон, думал в нос пансионер, потея. На чердаке становилось жарко, душно. В чердачном окошке мелькнул печальный лось. Себастьян Себастьянович продолжал, с аффектацией азарта:

       - Да но ведь этот титул или что, он уже заработал, так ведь? Значит, задачу выполнил. Выполнил? А тренируйся не тренируйся, - вечно же он не сможет чемпионом быть. Зато в истории точно останется. Вот в этом его смысл. Ему нужна была вершина, и он достиг её. Какая разница что дальше. Это уже другое.

       - Построить дом и не расширить его, не обустроить его? Сидеть на героине десять лет, и вдруг внезапно попуститься кофейком? Стать святым просто от того, что тебе отрезали член?

     - Hospital, да при чём тут член?

     - Человек, любой человек, неизлечимо тщеславен, просто тщеславие это принимает порой причудливую форму. Он будет ухватываться за свою славу и даже за бесславие, за свою, так сказать, необычность. И никогда не отпустит по своей воле.  Дело ведь не в титуле боксёра, а в самой по себе славе, в "необычности". Так же и для меня. Моё понимание соли есть моя слава, если угодно. И это понимание требует постоянной тренировки, а иначе оно прекратит быть пониманием, а превратится, ну, скажем, э-э... в мою память о понимании. А это не одно и то же. И поэтому когда речь идёт о соли, я говорю именно натрий хлор. Если я не буду повторять, то забуду. По этому же принципу работает молитва.

       - Вот ты… вы…  всё какие-то сравнения приводишь - тщеславен, не тщеславен. А если он не тщеславен, шахматист твой? Боксер. А если, а если, а если.  И вообще - не думали вы, что… сравнение.. э-э.. как её.. аналогия - не всегда к месту? Может, у твоего боксера другое правило в голове, может, твоя соль, хоть такая хоть такая, вообще не при чём тут. Ты говоришь: соль… всякая, потом - боксер... Но ведь… если всё со всем сравнивать, то получится, что вода при охлаждении сжимается, как и все другие вещи, а оно ведь не так. Она, напротив, расширяется. Она - исключение. Да. То есть, не верная аналогия. Может, тебе известно именно исключение из правила, а само правило - это боксёр, который сделал что мог, и отошёл после в тень, на всех плюя. И именно в этом его слава, в этом его натрий хлор.

     Себастьян Себастьянович вяз в своих словах, и понимал это, но его собеседник кивал ему так, будто бы всё понимал и даже разделял.

      К запаху цикория приплелось еще что-то, тоже сладкое, но более пряное, смолистое, щекочущее. Треск, трск.
Себастьян Себастьянович и кое-кто синхронно пошуршали носами. Капелька пота выпросталась из-под брови кого-то. Себастьян Себастьянович Себастьян Себастьянович Себастьян Себастьянович взял свою кружку липкой рукой, отпил, поморщился. А кто, тем временем, подставив руку под подбородок и расстегнув верхнюю пуговицу на рубашке, неспешно трещал:

       - Ну, давайте с этой стороны разберем. А разве плохо быть исключением? Я, милый мой, полагаю, что по-настоящему понять правило можно только находясь вне правила. Орёл не увидит добычу на земле, пока сам не станет отличным от земли, пока не воспарит в небесный обычный потолок. Гениальный музыкант - всегда новатор. Хочешь увидеть в коте хищника, его природную сущность - погладь его против шерсти. Хочешь добиться любви от женщины - не обращай на неё внимания (старинная полуистина). И так далее, и так далее, еи так дале, ее и так дал, лее и так да, але еи такд, далее и так. Ебучая гармошка. Трески и ксерты давят на меха, а мы - воздух внутри них, они давят, а мы в виде музыки свистим в никуда. Мы - музыка чьих-то тресков-ксертов, вернее, дровишки для этой музыки, боевые шахматисты, не способные сдвинуть ни одной фигуры на доске, потому что боксёрские перчатки мешают.

       "Hospital, мне опять кажется. Треск. Треск, - жарким цикориевым по'том думал Себастьян Себастьянович. - Что он такое говорит. Нужно успокоиться. Боже, как же ж жарко... Ж-ж-ж-ж

       Огромная, судя по громкости полёта,  трепыхалась невидимая муха,  дробясь по окошку, аранжировала весь разговор. Ей было что сказать. Она смеялась жужжа. Она хохотала биясь.

     - Я... я не понимаю вас. - пролепетал Себастьян Себастьянович перейдя уже на твердое вы. В глазах заслезилось. Ксерт. Вот ты какой ксерт, подумалось.

       - Фу, как жарко. Не замечаете? - кто-то сверхъестественно быстро поднял свою кружку с цикорием, хлебнул, поставил так же быстро, как в ускоренной перемотке. И не пролил ни капли. Кадык тренькнул, муха стукнулась. Ж-ж-ж-ж, пошутила.

       Пансионер облизнул губу.

       - Да. Жарко. Прямо душно. Как ты думаете, есть ли в этой жаре соль? Или нет - какая соль в этой жаре? И в этом чердаке.

       - Я думаю, этот чердак способен стать обычной солью. Смею предположить, что так оно и будет. - с малой горчинкой усмехнулся кто. Замолчал, слушал муху.

        Опять туман какой-то. Что он хочет сказать, лениво ёкнуло у сына. У какого сына? У сына Себастьяна. Меж тем, воздух вокруг стола и вокруг всюду действительно стал плотнее, туманней. Стал слаще. Щипало в носу и глазах. Треск. Нет, это уже полноправный ксерт.  Дощатый пол с лохмотьями окаменелого линолеума как будто стал посипывать. Треск и Ксерт шли бок о бок, торопились наверх. Они несли соль, это уже было ясно внуку Ксенофонта, а сыну Себастьяна. Но ту ли они соль несли, а если ту, то каково оно - знать не только необычную соль оболгивавшую мою несчастную бестолковку всю жизнь, но и ту, которую незачем называть натрий хлором, и вообще незачем называть, с вдохновением подумал Себастьян. Себастьянович!

       Видимо, он произнёс это вслух, потому что кое-кто-то незамедлительно отреагировал, повторил этот быстрый трюк с кружкой.

       - Не волнуйтесь. Здесь и сейчас уже почти ничего не осталось необычного.

       - Думаете - да? - только и сумел просипеть сын сына в ответ.

        - ****а. - назидательно отрикошетил кто, подняв вверх палец.

       Мне всё кажется. Ах, почему! - всплакнул хныча ненастоящий хозяин дома в чужом сердце. Себастьян, бедняжка!

       Кое-кто-то внимательно посмотрел на него и наконец подытожил:

       - Не находите? Как же забавно всё устроено, право! Дом горит, а цикорий стынет.

       Смеялся. Кашлял и смеялся с поперхом и жужжал мухою. И без конца повторял этот трюк с кружкой. Себастьян Себастьянович тоже покашлял, но быстро приморился, бодрствуя задремал. Он начинал понимать обычное.

Треск и Ксерт. Слуги огня ворвались на чердак, запечатлившись в тюрьме мушиных безумных глаз слепящим узором истинной соли.

       Цикорий в кружке улыбнулся приятной нежной пенкой.