МЕМУАРЫ Василий Петренко - ДЕТИ ЛИХОЛЕТЬЯ - Предисловие. В мае 1945года Вторая мировая война закончилась. Но с последним выстрелом пушки страдания нашего народа не закончились. Словно, издыхая, фашизм наложил на нас своё проклятье.
С юга, прилетали к нам жаркие ветры, выжигая нашиосевы. Мы продолжали жить впроголодь. Хозяйство страны было разрушено. У нас не было тёплой одежды. Мы продолжали, как и в войну, болеть простудными заболеваньями. Впоследствии, один мой сверстник скажет: «Среди, нас, детей войны и послевоенного лихолетья, здоровых людей нет» К этим его словам, от себя, добавлю: но беда наша ещё и в том, что та, проклятая, война, поставив, на нас свои чёрные метки, обязала нас передавать эти метки нашим детям и внукам. Вот по этой-то причине продолжительность жизни у нас меньше, чем в дерный щит для нашей Родины, мы открыли дорогу в космос, это моё поколенье открыло и освоило месторождения нефти и газа. А теперь мы должны рассказать о себе, чтобы грядущие поколения имели точку отсчёта для оценки уровня своей жизни.
Даю обещание рассказать (на примере своего детства) о детстве моих сверстников, не сгущая красок и не разбавляя их водой.
Глава 1. - ФЕДБКА И ВАЛЬКА АНТИПОВЫ. Фёдор Антипов умер, не дожив до своего тридцатилетья два года. При анатомическом вскрытии было установлено, что у него когда-то было отравление- желудок у него был чёрным. За поминальным столом Толян Шавкин по этому поводу выдал своё заключение: Фёдор умер от отравления селитрой. На вопрос почему он так думает,Толян ответил, что для того, чтобы у свиней не было глистов, он своим свиньям даёт древесный уголь. В прошлом году древесного угля у него не было. Пришлось на грузовой площадке железной дороги набрать бурого угля. Его свиньи пожирают с не меньшим аппетитом, чем древесный. Но на этот раз уголь был перемешан с селитрой. После такого угощения кабанчик перестал расти. Пришлось прирезать. Желудок у кабанчика был , как у Фёдора был чёрным. -Ты что же хочешь сказать, что Фёдор в чай, вместо сахара, селитру сыпал?-ехидно заметил зоотехник Иванов. – Ну, тоды не знаю, тоды его, наверно, война достала, - не желая ввязываться в спор со специалистом, ляпнул Толян. Этот манёвр Толяна вызвал насмешливые улыбки на лицах присутствующих-бухает, мол Толян не просыхая, вот и забыл, когда та война и была-то.
Село, конечно, знало, что колоски пшеницы, пролежавшие зиму под снегом, собирать не следует, зерно в них становиться ядовитым и употреблять его в пищу опасно. Но Федька со своей сестрёнкой Валькой собирали и ели. Они и картошку, на оттаявших полях, ,весной сбирали. А что им ещё оставалось делать!. Голод ведь- не тётка. Они и по окрестным сёлам с сумой пробовали ходить. Только обнищавшие за войну люди ни чем им помочь не могли. У них и свои-то детки жили впроголодь.
Колхоз тёте Марусе- мамке Федьки и Вальки- тоже ни чем не помогал. Когда она шла в правление колхоза просить подводу, чтобы соломы с поля привезти для топлива, то ей говорили , что свободных подвод нет- все заняты на колхозной работе. Хотя всё село знало, что не дают потому, что помогать семьям дезертиров власти запрещают.
Отец Федьки и Вальки, дядя Егор, с фронта дезертировал. Его поймали и отправили в Воркуту. Из Воркуты он бежал, его снова поймали, где-то в тамошних лесах, но таскаться по сугробам с обессилившим человеком не стали- пристрелили. Одним словом Егор Михайлович Антипов, погиб при попытке бегства.
Валентина Егоровна дожила до седых волос. Приезжая в село я навещал её (тётя Маруся моей бабушке Аксинье приходилась родной племянницей) Замужем Валентина не была, но двух детишек родила- наши сельские доброхоты посодействовали. .
Её сын Егорка от рождения был умственно не полноценным и физически так уродлив телом, что, после посещения своей кузины, я на два-три дня терял душевное равновесие.
Дочка Верочка получилась и умом и внешне не хуже других сельских девчонок, потому в замужестве была счастлива. Но с внуками Валентине Егоровне не повезло: Внучка Леночка закончила торговый институт и, вскоре после получения диплома, попала в автокатастрофу.
Ну, как тут не вспомнишь о чёрной метке войны!?
Глава 2. - КАШАЧЬИ ВЫЖИРКИ. Я не знаю, что у меня в моём детстве было: коньков не было, лыж не было, санок не было, резиновый мячик мне только во сне снился, а о велосипеде я даже и не мечтал. Тёплых штанов и ватной телогрейки, по-видимому, у меня тоже не было. если бы они у меня были, то я не в окно смотрел бы на новобранцев, с песнями маршировавшими по улице, а бежал бы за ними, вместе с другими мальчишками, за околицу села смотреть , как учат будущих ,бойцов красной армии бить фашистов.
У моей бабушки Аксиньи была шубейка из овчины. Бабушка была не большёго роста и щуплого телосложения. Её одежда была для меня ещё великовата, но не настолько, чтобы не мог её использовать. Мальчишки на улице играли в войнушку. Бабушка на лежанке отпаривала свои высыхшие, по причине старости, косточки. Можно было, в её шебейке, принять участие в разыгравшимся сражении. От снежка, угодившего в меня, в бабкиной шубе образовалась дыра. Пучок серой бараньей шерсти вылез наружу. Пацанам это показалось забавным , снаряды обеих армий полетели в мою сторону.
Дома бабушка, ощупав свою шубейку , (бабушка была слепая) пришла в ужас: «Я эту шубу тридцать лет носила, а ты, недоносок, за один день в решето её превратил!»-едва не плача, укоряла меня Аксинья Ивановна. Бабушка больше свою шубу не надевала. Я тоже не хотел походить в ней на серого ёжика.
Когда-то моему дедушке Павлу Гермоген Филатович Лебедев, на которого дедушка батрачил тридцать лет, отрядил своё подворье. Подворье обнесено было стеной сложенной из каменных полит. Колхозу на строительство коровника нежен был стройматериал. Дедушка плитняк колхозу продал. На вырученные деньги мать купила в Сорочинске кусок материи назыявавщейся «чёртова кожа» . Из той чёртовой кожи мать мишки Данилова сшила мне штаны.От полученной обновы я радость моя была выше моих ушей. Ещё бы! новые и густо-чёрного цвета. Таких штанов ни у одного мальчишки нашего села не было. Как тут можно было не похвастать такой обновой!? Прошёлся я по нашей улочке, придерживаясь поближе к окнам домов: соседи из окон повысовывались; кто это в наше время смог добыть где-то кровельное железо, да ещё, не опасаясь. возит его по улице! Раззадоренный всеобщим вниманием к моей персоне, я стал бегать из одного конца улицы в другой. Кошки и куры, заслышав грохот моих штанов, спешили укрыться в подворотнях. Это мне тоже нравилось.
С наступлением лета, радоваться обнове я перестал- штаны под лучами летнего солнца нагревались и делали мне больно. Чтобы остудить штаны я влез в них в речку. Штаны, вдруг перестали гнуться. Кое-как выбравшись на берег, я с них выпрыгнул. Штаны остались стоять на своих не гнущихся штанинах. Создавалось впечатление, будто бы нижняя часть моего тела осталась в штЗимой было и того хуже- не морозе штаны раскалялись. Под ними у меня ничего не было, прикасаясь к моей коже, штаны, калёным железом, жгли мои ляжки.
В конце февраля я заболел. Температура моего тела поднималась выше 40 градусов. Ночами я бредил, сбрасывал с себя, укрывавыший меня дедушкин тулуп и рвался куда-то бежать. В тот год в селе у нас жили эвакуированные поляки. Один из них ставил мне на спину банки. Мне это почему-то не нравилось и я пытался сбить банки рукой, но рука, едва коснувшись банок, бессильно падала. Фельдшерица, тётя Шура, сказала, что у меня крупозное воспаление лёгких и велела моим родственникам готовиться, так как ,-сказала она,- люди при температуре тела в 41 градус умирают.
Однажды моё сознанье вышло из бреда и я увидел, сидящего в ногах у меня, дедушку Павла. Дедушка глядел на меня и тихо, беззвучно, плакал. Сыновья его погибли на фронте. И вот теперь умирает его внучек Ваня- последняя его надежда, последняя его радость. Умирает у него на глазах,11 и он ни чего с этим поделать не может.
Но я не умер. Каким-то чудом я выжил. Температура спала. Я стал подниматься на ноги. Только вот ходить пришлось учиться заново: сначала в комнате, по стеночке, через две недели вышел во двор. Была уже весна. Но без лекарств и должного питания здоровье в моё тело возвращалось медленно. Мой сосед и друг Мишка Данилов идет своим обычным не спешным шагом, а я ( тогда мне так казалось) за ним бегу, но догнать его мне не удаётся.
Моя двоюродная сестра Настя жила в райцентре и работала в ресторане. Своим родителям она привезла гостинец-граммов 200 колбасы. От того гостинца её мать тётя Ефимия отщипнула мне граммов 80. Вот это была еда! Такой вкуснятины с тех пор я ни разу не ел. ( наверное теперь колбасы делать разучились). Возможно, тот кусочек колбасы произвёл какой-то толчок в моём организме, возможно наступившее лето влило в меня силы, не могу сказать что повлияло, но к осени я был уже готов начать обучение в школе. К весне следующего года я снова заболел. На этот раз в постель (под дедушкин тулуп) меня уложила злая «лихоманка». Ни каких средств, кроме таблеток хинина, против неё не было. Таблетки были горькими и я, отвернувшись, чтобы дед не видел, их выплёвывал. Трясла меня та злючка, ни как не меньше двух месяцев.
Наконец, дедушка Павел вспомнил народное средство: из шишек хмеля приготовил зелье, налил, до краёв, в литровую кружку- на пей! А сам сел напротив. Противно было вливать в себя, то горькое зелье, но дед сидит напротив. Пришлось пить до донушка. На следующее утро я был настолько здоров, что здоровье наполняло моё тело ( я это явно ощущал) весенним звоном.
Дед мой из меня один недуг выгнал, на меня свалилось новое несчастье-я оглох. Оглох напрочь. Осень скоро, в сентябре в школу, а я глух, как тетерев.
Посадили меня за первую парту, прямо напротив доски. Только я всё равно ничего не слышал. Вижу, учительница говорит что-то- шевелит губами, будто рыба жабрами, но ни один звук до моего мозга не долетает. То правым, то левым ухом поворачиваюсь к доске, по-гусиному вытягиваю шею, ти-ши-на! Только к середине ноября отпустило. Всё прошло, как и началось внезапно, в один день.
Если бы в те времена была книга рекордов, то моё имя внесли бы в неё непременно. До меня ни кто не сидел в первом классе три года. Впрочем может и не внесли , я ведь в первый класс ходить стал на год раньше моих сверстников, следовательно отставал от них всего на два года.
Зато тощ я был как ни кто другой. Нашей соседкой была тётя Ксеня Семиколен Тётя Ксеня, сокрушаясь, говорила моей мамке: «Феня, боюсь в бане смотреть на себя, мои маслы вот-вот через шкуру сыпаться станут» Но и тётю Ксеню моя худоба шокировала. Эта острая на язык тётка дала мне прозвище, навсегда прилипшее ко мне, « кошачьи выжирки. Собак я не боялся. Они меня не кусали, видимо, не хотели пачкать зубы о дохлятину. Силы во мне, считай что не было. Каждому хотелось ущипнуть меня , дать подзатыльник. Регулярно наедаться я стал только , когда попал в армию. А от дефицита веса ( в 17кг) избавился только после 40 лет.
Глава 3 - .СТЕПАН. Степан появился в нашем селе где-то в середине войны. На фронте он получил тяжёлую контузию: отшибло мозги и нервы порвало. Родом он был из Романовки ( села из-под города Сорочинска),но как инвалид войны, на содержание был определён в наш колхоз.
В то время было Степану, примерно, 27лет. Ростом он был, как сказали бы теперь, метр с кепкой и весил не на много больше суслика. Не было в Степане ни ума, ни силы. Однако, при всей его немощи держал село в страхе: завалит какую ни будь, зазевавшуюся, бабёнку на землю, приставит ножик к горлу- зарежу! Баба визжит, вертухается под Степаном, ей страшно. Ножичек хоть и маленький, перочинный, но Степан-то безумный, вдруг и правда в горло воткнёт. Одним словом, женщины и дети боялись Степана больше, чем лешего, жившего прямо за околицей села, в ольховой роще.
Склоны увалов, между которых располагалось наше село Бурёнино, покрыты слоем супесчаной почвы. На таких почвах родятся отличные арбузы и дыни. Охранять бахчи всегда поручали деду Кузьме Садовникову. Но пацанов-то, в сёлах тех лет, было больше, чем мух в коровнике и деду, самому избавиться от их набегов, было не под силу. Но зная дурную славу Степана, дед брал его в помощники. Когда Степан находился на бахче ( а он там был постоянно), пацаны бахчу обходили стороной. С таким помощником, дед мог всё лето из своего шалаша не выходить.
К моей тёте Ефимии на лето из Ташлы приехал внук Колька. У меня, кроме дедушки Павла, был ещё дедушка Фёдор. Дедушка Фёдор и Кольке приходился дедом, но только двоюродным. Дедушка Фёдор жил в самом дальнем конце села. Кому-то из нас в голову пришла мысль дедушку Фёдора наведать.
Дрогу мы, почему-то, выбрали ту, которая пролегала позади крайних изб села. Получилось так, что по правую руку от нас - село, по левую- увал, на котором бахча. Две недели назад, возвращаясь с прополки, я видел, метров на пятьдесят ниже бахчей , арбузный куст и на нём два маленьких, величиной с куриные яйца, арбузика. Колька от моего предложения, глянуть на те арбузики, не отказался. Но там близко бахча со Степаном. Самого Степана мы не видим. Мы только видим, над седыми метёлками ковыля, его шишкастую дубинку. Конечно нам боязно, но любопытство сильнее страха.
От села до бахчи кто-то плугом проложил борозду. Легли мы в ту борозду, ползём. Колька впереди, я следом. Степан не видит нас, мы не видим Степана. Но по дороге с бахчи спускаются три женщина. Они видят нас хорошо. Слышу, одна дурёха кричит: «Степан, вон они!». Я, поплотнее, вжался в борозду, но вдруг, увидел Колькины голые пятки, пролетающие над моей головой. Хотел окликнуть его и поднял голову, а Степан вот он! В каких-то 10 шагах от моей головы.
Бежал я «быстрее, чем заяц от орла» и, наверное, чем Горун Лермонтова с поля боя. Ни камней под ногами, ни канав на своём пути я не видел. Земли под собой я не ощущал. Не ноги несли меня, крылья страха уносили меня от неминуемой гибели. Степан настигнуть меня, десятилетнего мальца, не может, но и не отстаёт. Я слышу его мат и, вдруг, вместе с матом, через мою голову летит Степанова дубинка. Не на много успел я отбежать, пока Степан подбирал свою дубинку. «Стой,туды-т твою мать!»- орёт мой преследователь и, едва не чиркнув по моему темечку, дубинка летит прямо под Колькины колени. Но Колька бегает быстрее, чем летает Степанова дубина. Вот уж и крайняя изба, изба Дорошенковых. Около избы толпятся женщины. « Стой, туды-т твою мать!» и я, как заяц под гипнозом удава, замер на месте.
Оглянуться я не успел-дубинка Степана, ударом в плечо, свалила меня на землю. Рухнул, будто трава, срезанная косой моего дедушки Павла.
Женщины близко, но подойти боятся. Я слышу их голоса «Стой Степан! Перестань Степан!» Только Степану они не указ. Его дубинка пляшет по моему тощему телу, будто матрос на палубе корабля. В плечо, в спину в голову долбит меня шискастая дубинка Степана. Боли я не чувствовал. Визжал от страха.
Краем глаза вижу приближается дед Алейников. В руках длинная палка. Его Степан послушал и ушёл на свою бахчу. Там его нашли подростки. Лежал Степан со ртом забитым пеной. С ним всегда так бывало, когда он сильно нервничал. Визжать я перестал сразу же, как только Степан повернулся ко мне спиной.
Теперь я уже думал, как мне явиться домой. На каждой руке по шишке, на спине тоже. А на самом видном месте, на темени, самая большая-под мою ладошку не помещается. Увидит мать мои шишмаки и от себя ещё добавить может.
Время было предвечернее, стадо коров возвращалось с пастбища. В стаде был бык производитель. (Бугай по-нашему.) огромный, как скала, и свирепый, как степной разбойник. Вот на него я и свалю вину Степана- наотдаться во власть Морфеюшёл я выход из затруднительного положения. И,конечно же, едва я переступил порог, мать обратила внимание на моё состояние. Но она спешила занять очередь на сепаратор и не придала ни какого значения моим объяснениям.
Молоко сепарировали у Завраженых- это на соседней улице. На порлу был расстелен тулуп, теперь уже покойного, дедушки Павла. Встреча с матерью прошла без эксцессов. Я уже собирался отдаться во власть Морфею, но тут, чуть не слетев с петель, с треском, раскрылась дверь. В дверном проёме возникла моя мамаша, с глазами встревоженной тигрицы. Мне до сих пор не понятно, чего в глазах моей матери было больше: ярости, тревоги или невысказанной любви к умирающему дитяти. Оказывается, в очереди её спросили , жив ли её единственный сыночек Вася и рассказали о мытарствах которые я претерпел. Мамка, выскочила из очереди и помчалась спасать сына. Если бы ей по пути встретился Степан, она с него рыболовный крючок сделала.
Но моя мамка была человеком быстроотходчивым. Увидев меня в добром здравии тут же успокоилась и вернулась в очередь.
Вскоре в Москве появился человек заявивший, что это он Степан Тупиков, а тот, что в Бурёнино страдает от увечья–его брат Сергей. Через пару месяцев тот, Московский, Степан приехал и забрал нашего Степана в Москву на лечение. Только наш Степан до Москвы не доехал, упал с баржи, где-то под Куйбышевым и утонул в Волге.
Услышав эту новость, я испытал удовлетворение- мой обидчик был наказан. Но через два-три дня мне Степана стало жалко и я, от всей души, его простил. А простив Степана, я и сам почувствовал облегчение на своём сердце, будто освободился, от чего-то лишнего, не нужного.
Глава 4. - МИШКА, Село Бурёнио северной окраиной жмётся к ольховой роще, Один из массивов рощи клином входит в улицу Набережную. На этой улице, в двухстах метрах от того массива, в один и тот же час, мы с Мишкой Даниловым , крикнув своё первое "У-а!" оповестили жителей села о том , что их мир теперь стал и нашим миром, что теперь какую-то часть благодатного воздуха ольхового леса мы будем у них забирать.
Через четыре года после нашего явления в свет, появился лозунг: "Всё - для фронта, всё - для победы"
Наши мамки за год обязаны были выработать минимум сто сорок трудодней. На те, сто сорок трудодней, они осенью получали от колхоза сто пятьдесят, максимум двести килограммов зерна. По подсчётам наших стариков, этого количества зерна на пропитание одного взрослого человека могло хватить только на десять месяцев.
Одному - на десять! А у каждого из нас, на одну работающую мать, было по три малолетних ребёнка и по два не трудоспособных родителя. Выручала картошка. Чтобы экономить зерно, хлеб пекли из муки на половину смешенной с толчёной картошкой. Но недаром же говорят, что хлеб всему голова. Если нет хлеба то, чем бы ты брюхо не набил, всё равно будешь голодный.
Наша ольховая роща щедро снабжала нас крапивой для борща, любовно вливала в наши лёгкие кислород, производимый её листвой, но хлеба нам она не давала. А потому в наших животиках жил злой деспот - голод. Терзая наши желудки, гнал он нас в степи на поиски подножного корма. Только придавленный какой- либо кислой зеленью, вроде щавеля или степной незрелой вишни, он на короткое время засыпал. Тогда мы спешно мчались к речке Грязнушке, чтобы остудить наши, вскипавшие под жгучими лучами солнца, мозги.
На поиски, дармового пропитания, мы с Мишкой ходили вдвоём. И никакого другого мальчишки, в обмен на Мишку, я не взял бы.
Мой приятель Мишка, в противоположность мне, прирождённому молчуну, никогда не умолкал. Его круглая голова всегда была полна невообразимых фантазий, которые он на протяжении всего дня, вливал мне в уши. Вот послушайте одну из них.
-Вань, ты не шибко испужаешься, если я тебе сейчас расскажу страшную-престрашную историю?
Вкрадчивым голосом спрашивал меня Мишка.
-Не испужаюсь. Мой дедушка Павел ни чего не боится и я не боюсь. Давай говори.
-Шли мы с Петькой по лесу (в Мишкиных рассказах всегда присутствовал какой-то неизвестный мне Петька) Шли мы с Петькой по лесу, вдруг, из кустов... как выпрыгнет мышонок, маленький такой, серенький, да как завизжит!
-Ух, как страшно-то! У меня даже дух перехватило.
-Ты, Вань, дальше слушай. Схватил я того мышонка за шкирку, сунул в сапог, а голенище сапога верёвкой перевязал, чтобы он из сапога не вылез. Пускай, думаю, в сапоге сидит - неча людей пужать.
-Он что, до сих пор там сидит? Чай, задохнулся уже! - посочувствовал я мышонку.
-Не, Вань, ты знаешь какие у мышей зубы острые! Если бы мне такия, я бы ими берёзки грыз и хлеба мне было бы не надо. А, этот дурак, сапог прогрыз, глянул на меня своими злющими глазками: да как вцепится в мою штанину зубами! Я и туда, и сюда, а он ногами в асфальт упёрся и держит. Я с места тронуться не могу. Штанина трещит, а он держит. Гад!
-Не заливай Мишка. Тот мышонок весит-то чуток больше таракана. И ты его с места сдвинуть не мог?
-А он, Вань, хвостом за берёзку зацепился. Как бы я его вместе с берёзой-то мог тащить?
Чтобы не спорить с Мишкой дальше, я задал ему вопрос:
-Мишка, ты сказки любишь?
-Нет, Вань, я есть люблю. -Категорично заявил Мишка.
А вот этой своей выдумкой мой друг чуть было меня с ног не сбил.
-Ты знаешь, Вань, а ты ведь мой сынок, -сморозил Мишка,- это я тебя родил, а ты думаешь, тётя Феня.
-Э-й, Мишка! Тебе, наверно, солнце в башку ударило, вот ты и несёшь чушь всякую. Ты сам подумай: я ростом больше тебя, как бы я у тебя в животе поместился?
-Это я сейчас маленький, а тогда большой был,- не сдавался приятель.
-Это как же? был большой и, вдруг, стал маленьким?!
-А я, Вань, об асфальт стёрся.
Увидев мой удивлённый взгляд, Мишка пожал плечами, показывая своё неудовольствие моим недоверием. Потом продолжил:
-Если бы ты видел когда-нибудь асфальт, Вань, ты бы не удивлялся. Знал бы ты, какой он шаршавый! хуже , чем точильный камень в кузнице.
Я стал догадываться - Мишка упирается потому, что хочет себе присвоить право родителя, чтобы верховодить в нашей небольшой компании, чтобы командовать мной так же, как в их семье командует всеми его мама. Пыль с Мишкиных ушей надо было сбивать.
-И где же ты, Мишка асфальт-то нашёл? - ехидно спросил я Мишку.
-В Сорочинске,- попытался вывернуться Мишка.
-Не ври! В Сороке (так называли город Сорочинск жители окрестных сёл) никакого асфальта нет!
-Сейчас нет, а тогда был.
- Если был, то куда же он девался?- наседал я на Мишку.
-Стёрся,- вывернулся Мишка.
-Как это?
-Мы, Вань, тёрлись-тёрлись друг о друга, теперь я стал маленьким, а он совсем стёрся.
Пререкаться Мишка мог до вечера. Я знал, Мишка в штаны напустит, но в споре не уступит.
И я решил склонить Мишку к ничьей.
-Замолчи, сказал я Мишке, - у меня от твоей болтовни живот уже болит
-А ты, Вань, разбежись и вон о ту берёзку животом стукнись. У тебя будет выкидыш и твой живот болеть перестанет.
-Ты-то откуда это знаешь? -удивился я познаниям друга.
-Моя мамка так делала, когда я у неё в животе был.
-Почему же ты тогда живой?
- А нас двое было. Братик вывалился в воду и утонул, а я умный был, я за камышинку схватился, -продолжал вешать мне лапшу на уши Мишка.
-Ну и дурак!- сказал я.
-Почему, Вань, почему я дурак, Вань? -ни сколько не обидевшись, стал приставать ко мне мой неуступчивый друг.
-Был бы умный, плавал бы теперь в прохладной воде голенький, а не парился бы сейчас здесь под солнышком.
-Не, Вань,- не заметив моей колкости продолжал Мишка.
-Я, Вань, был не голый, я в рубашке родился.
-Ну, ты даёшь, Миня! Так не бывает, чтобы в рубашке родиться.
-Бывает, Вань, мой дедушка Ефим тоже в рубашке родился, потому и с войны живой возвратился. Бабушка говорит - счастливчик!
-А ты, Мишка, тоже счастливый?
-Угу, -промычал Мишка, -Вань, я есть хочу.
Мишка был во всём счастливый, только всегда голодный.
Когда из Мишкиной, разогретой солнцем головы, с того места, которое темечком называется, появлялся сизый дымок, мы шли на берег Грязнушки. Там, под сенью берёзок, наши мозги дымиться переставали, но Мишкино "Вань я есть хочу" будило того изверга, который был у меня в животе. и я приходил в состояние, когда говорят:"кишка кишке бьёт по башке" Однажды не выдержав мук я сказал Мишке : «Ладно, Мишка, вон трактор стоит, пойдём к нему, может нас по быстрому домой довезут.»
-Вы, ребята, чего хотите? -спросил дяденька поднимаясь в кабину трактора.
-Бури! -выпалил Мишка.
-Зачем вам буря!?- удивился тракторист.
- Чтобы домой быстрее домчаться. Мы есть хотим,- опять Мишка высунулся вперёд меня.
-Понял я вас, -сказал дяденька,- только мне в другую сторону.
-Тогда твой трактор пусть совсем никогда не заведётся! -съязвил мой приятель.
-А ну, брысь отсюда, шантрапа!- осерчал тракторист.
-Шантрапа -у попа, а ты - крыса! -Это было уже хамство с Мишкиной стороны.
-Вот я вас!- дяденька замахнулся большим гаечным ключом.
Отскочив от злого дядьки на безопасное расстояние, я спросил Мишку:-
-Ты зачем дяденьку крысой назвал?
-А чаво он брысь сказал? Я что, котёнок что ли!
Когда мы закончили четвёртый класс, из города Уральска приехал Мишкин старший брат -Алексей.
Он сказал Мишке: "Нечего тебе в этой глуши делать, здесь ты оболтусом вырастишь. Поедешь со мной в город. Там учиться будешь"
Больше у нас в селе Мишка не появлялся. Был слух, что он в Уральске закончил строительный техникум и работает теперь прорабом. Если это так, то молодец Мишка! Тогда только он один из всего нашего класса в люди вышел.
ВАЛЕНТИН
Новелла - 6
Каждому из нас при рождении даётся какая-то часть судьбы нашего народа. Вот эта часть малая и называется долей - твоей долей. Кому-то достаётся счастливая доля, кому-то горькая. От горькой доли можно избавиться, но чтобы от неё избавиться, надо много - проливая пот, а то, и кровь, трудиться.
Редко бывает так, что счастье сразу же попадает в руки того, кому предназначено. Чаще всего оно бывает рядом, но в руки не даётся, стремится от своего владельца ускользнуть, и не каждый человек способен доставшееся ему счастье долго удерживать в своих руках. Это я к тому, чтобы сказать, что в любом случае за счастье надо бороться. Пускай тебе его не дали при рождении, но добиться его своими руками ты можешь, в этом убедила меня жизнь моего друга Валентина.
Валька шёл, по укатанной до чёрного блеска, дороге. Полотно дороги, нагретое солнцем, жгло Валькины голые пятки. Мелкие острые камешки впивались ему в подошвы ног. У него были сандалики , но их он нёс в руках. Уходя из бабушкиной древни, где они намеревались жить летом, мамка в сандаликах что-то написала химическим карандашом и сказала, что сандалики теперь стали Валькиным документом и если надпись в них сотрётся или Валька сандалики потеряет, то папка Вальку никогда не найдёт. Поэтому Валька сандалики на ноги не надевал. Ему предстояла длинная дорога в город Караганду к папке. А без документов папка его может и не узнать.
Город Караганда - шахтёрский город в казахстанской степи. Там сухой и жаркий климат. Там и летом бывают ветры такой силы, что от пыли можно задохнуться, а от мелких камешков, гонимых ветром по улицам, можно получить ушибы. Поэтому Валька с мамкой на лето 1941года уехали к бабушке Кате.
Когда над бабушкиным селом стали летать чужие самолёты, мамка сказала: "Теперь Валёк нам надо вернуться к папке. От войны надо держаться подальше"
До железной дороги пришлось добираться пешком. Машин-то тогда было ещё совсем мало.
Улица села, через которое они шли, была длинной. Около магазина мамка присела на скамеечку отдохнуть. В это время над селом пролетали самолёты. Из самолётов посыпались, какие-то чёрные брёвна .
Брёвна отваливаясь от самолётов, ужасно визжали, а там, куда они падали, поднимался чёрный фонтан. Мамка встала со скамейки. В это время одно бревно упало недалеко от того места, где они с мамкой были. Валька почувствовал упругий толчок в грудь и упал.
Он поднялся с земли, а мать продолжала лежать. Пришли две тётеньки, послушали мамкину грудь, потрогали шею и сказали , что мамку убила бомба.
Потом подъехал грузовик, в котором сидели дяденьки с ружьями. Из кабины вылез ещё один дяденька, спросил, где сельсовет и где живёт председатель. Велел тётенькам сесть в кабинку и куда-то их увёз. Как Валька оказался за селом , он не помнил. Знал только, что надо идти к папке в Караганду.Там около дороги сидят серые вороны и говорят, когда к ним подходишь, «кар», Поэтому и стали город называть «Караганда».
Мимо него грохотали какие-то железные машины (Валентин тогда ещё не знал, что это танки), фырчали зелёные автомобили , в которых сидели дяденьки с ружьями, а он брёл по горячей дороге к папке. И не было до него никому никакого дела. Хотелось пить. Слёзы на его лице высохли, оставив две грязные дорожки на щеках.
-Куда это ты топаешь, малыш? - проговорил кто-то хриплым голосом над головой Вальки.
Запрокинув голову Валька увидел смуглого бородатого дяденьку.
-Где твоя матка, зачем ты плакал? - продолжал участливо спрашивать Вальку дяденька, -Зачем пятки жжёшь, а обувку в руках несёшь?
Обрадованный тёплому человеческому голосу, Валентин с охотой рассказал дяденьке, как - оказался на этой дороге. Дяденька дал ему напиться , смыл с лица следы слёз, - сказал,- «Ну что-ж давай теперь вместе будем искать твоего батьку». У дяденьки была тележка в которой сидел такой же чёрный, как и дяденька, мальчик. В тележку дяденька посадил и Вальку.
Мальчишку звали Стёпкой. Стёпка сказал, что дяденьку зовут дядя Рома и что дядя Рома его отец.
Дядя Рома катил тележку, а Валька и Стёпка спали.
На другой день их тележку обступила шумная толпа дяденек и тётенек. Стёпка сказал, что это цыгане - его родственники.
-Ты тоже теперь станешь цыганом, - сказал Стёпка.
Первое время цыгане в сёла, если там были немцы, не заходили. Ночевали в скирдах соломы. Холодными ночами жгли костры, чтобы не мёрзнуть, устраивали во круг них свои цыганские танцы. Тётя Лиля- сестра Стёпки- заставляла своего брата- и Вальку тоже- скакать вокруг огня. Она же учила их ,тому, что надо говорить людям, чтобы те давали картошки или яйца. У Вальки ни чего из тёплой одежды не было. Тётя Лиля раздобыла где-то для него старый ватник. Ватник был великоват, но зато в него можно было укутаться с головой, а поджав ноги спрятать от холода пятки.Четыре года ходил с цыганами Валентин. Мамка во сне снилась ему редко, зато не проходило ни одной ночи, чтобы не приснился отец.
На каком-то железнодорожном разъезде дядя Рома сказал ему:
-Сынок, ты теперь уж совсем большим стал. Цыгана из тебя всё равно не сделать - уж больно ты рыжий. Милиция уже спрашивала, где мы тебя взяли. Ищи теперь своего батьку без нас. И, свесив свою кудлатую голову, ушёл.
Вскоре на разъезд прибыл товарный состав, в котором ехали солдаты. Договориться с солдатами Валентину было не трудно- тётя Лиля научила его многому.
В солдатской теплушке Валька пел для солдат песни, танцевал цыганские танцы, солдаты кормили его тушёнкой. В Соль-Илецке солдаты сказали ему, что дальше они ему не попутчики. В Караганду ехать надо по другой ветке. На перроне станции дежурил милиционер. Солдаты попросили милиционера, чтобы он посадил Вальку на поезд , следующий до Караганды.
Однако милиционеры решили определить Вальку в детский дом.
Детские дома в послевоенные годы были переполнены детьми, оставшимися без родителей. Но продуктами питания детские приюты снабжались плохо, детишки не доедали. Даже в цыганском таборе Вальке жилось сытнее. Если у других ребят не было места, где бы они могли найти себе пристанище, то у Валентина отец был и было неистребимое желание с ним встретиться. Поэтому, дождавшись весны, из приюта он, как сказали бы теперь, слинял.
Милиция ещё несколько раз снимала его с крыш вагонов и помещала в приюты. Но во всех детских домах с питанием было - хуже не придумаешь. Ребята старших возрастов делали набеги на картофельные плантации колхозов. Всю добычу отдавали детям младших возрастных групп. Дождавшись благоприятных условий , Валентин пускался в бега.
Но в место Караганды оказался в городе Чимкенте.
В этом городе бродяжья жизнь Валентина закончилась. На городском рынке его опознала родная сестра его матери, тётя Зина. Узнала она Валентина потому, что он обличием был "вылитая её сестра Варвара" Тётя Зина сказала, что в Караганду ехать ему теперь не надо. Его папки там теперь нет. Папка потерял продуктовую карточку. Без той карточки получить продукты питания было не возможно. Поэтому умер от голода.
Тётя Зина работала на швейной фабрике. Своих детей у неё не было. И она своего племянника оставила жить у себя. Потом пристроила на свою фабрику учеником мастера по ремонту швейных машин и настояла на том ,чтобы ходил в вечернею школу рабочей молодёжи.
К тому времени , когда тётя Зина умерла, Валентин стал квалифицированным наладчиком швейных машин. и закончил семь классов общеобразовательной школы.
После похорон тёти Зины, Валентина снова потянуло в странствия. До Ташкента добраться решил давно испытанным способом-в пустом товарном вагоне. В вагоне его укачало . Проснулся за пятьдесят километров от Ташкента на станции Алмазар
Через Алмазар, кроме железной дороги, проходил Большой узбекский тракт-автомагистраль связующая Ташкент с городом Термез - самым южным городом Узбекистана.
Проезжая по этому тракту на автомобиле, путник в течении получаса находился среди благоухающих садов. Из дворов алмазарцев веяло ароматом яблок. Через ограду дворов свешивались янтарные гроздья винограда, будто зажжённые электрические лампочки, золотились персики, наполняя воздух теплым запахом солнца. Впервые увидев такое великолепие, Валентин подумал, что это место райское, а живут тут небожители. И он твёрдо решил свою оседлую жизнь начать здесь.
Но вопрос, как тут обосноваться. для него был трудно решаемым. Ни на тракторе пахать, ни кетменём махать он не умел. Одним словом, ни земледельцем, ни животноводом быть он не мог - не умел. А швейного производства в Алмазаре не было.
Встретились с Валентином мы случайно. По служебным делам я часто бывал в Чиназе - нашем районном центре. Ожидая электричку, я сидел на перроне. Ко мне на скамейку присел молодой мужчина , но больно уж удручённого вида. В своей жизни и я попадал в затруднительное положение .
Поэтому инициатором разговора стал я. Работал я главным энергетиком садово- виноградного предприятия.
Для полива садов и виноградников совхоз вынужден был использовать машинное орошение.(самотёчная вода разбиралась хлопководческими хохяйствами). Персонал обслуживающий насосные станции входил в состав электрохозяйства.. Выслушав Валентина, я подумал: если уж мужик освоил ремонт швейных машин, то разобраться в водяных насосах сумеет.
С Валентином мы условились: первое время он будет жить в моей семье, Потом, после первой получки - в помещении насосной станции.
Насосная станция. куда определил я Валентина, располагалась на берегу канала "Каракульдюк"-между оградой животноводческой базы и не большим селением животноводов.
На молочно-товарной ферме работала дояркой Люба - не замужняя молодая женщина. Люба, возвращаясь с дойки, заносила Валентину крынку парного молока. Через месяц общения Люба забрала Валентина на свою жилплощадь.
Вскоре совхоз построил, для обеспечения населения и животноводства питьевой водой, артезианскую скважину. Рядом со скважиной выстроили двухквартирный дом, для операторов артскважины.
Валентин дал согласие обслуживать одновременно и водокачку, и артскважину. Новый дом отдали в полное распоряжение молодой семье.
Обширную территорию скважины можно было использовать, как приусадебный участок. Чем семья и воспользовалась: развели скот, приусадебный участок засеяли кормовыми и огородными культурами. Не маловажное значение для них имел и расположенный через дорогу яблоневый сад.
Одним словом жизнь моего подопечного сложилась удачно. Мы Валентином тоже были более чем довольны. Если раньше на то, чтобы поднять из скважины для ремонта насос, а затем снова опустить его , уходило два рабочих дня, то теперь бригада ремонтников, руководимая Валентином, справлялась со всем объёмом работ за пятнадцать - максимум семнадцать часов.
Люба родила Валентину, дочь Аннушку и сына Ивана. Моя крестница Аннушка выросла и удачно вышла замуж за отличного алмазарского парня.
Однако с Ванькой у нас вышла накладка. Ванька сдружился с животноводами, выучился у них водить трактор, обслуживающий нужды животноводства, Скотники приучили его курить и виртуозно крыть матом непослушных коров (скотники не были пьющими ,поэтому и Ванька остался непьющим)
Сообразительный пацан, кроме того, чему научился у скотников, ничему другому учиться не хотел. После третьего класса, как мы с ним ни бились, в школу ходить не стал.
Трактор да коровы стали его увлечением.
Ближайшим нашим соседом было хлопководческое хозяйство- колхоз имени Будённого. Председателем этого колхоза был Иван Тимофеевич Саулькин- пожалуй самый умный и самый хитрый из всех руководителей нашего района. Скажу наперёд, Саулькин вывел свой колхоз в миллионеры и стал героем соц. труда.
Став председателем колхоза Саулькин первым делом избавился от всех пьяниц. Тем, кто остался, создал достойные условия труда и жизни.. В его колхозе уровень жизни поднялся до высот, о которых труженики других сельхозпредприятий только мечтали.
Хитроумный Саулькин был внимателен не только к труженикам своего колхоза .Но и повадки жителей окрестных сёл он тоже держал в своей памяти. Поэтому получить работу в его хозяйстве мог не каждый желающие
Наш Иван, едва достигнув совершеннолетия, решил жениться. Иван Тимофеевич проведав, что Иван выбрал себе в невесты одну из красавиц его колхоза, решил, что Ванька ему нужен больше, чем совхозу Алмазар. Свадьба отшумела за счёт колхоза имени Будённого. В качестве свадебного подарка молодожёны получили в собственность дом из жилого фонда колхоза.
Теперь Валентину можно было бы жить да радоваться. Но не зря же говорят, что судьба злодейка.
Наступили лихие девяностые годы. Колхоз миллионер развалили. Герой труда уехал на постоянное местожительство в Сибирь. Валентину, видимо, годы скитаний не прошли даром. Старуха с косой и впалыми глазами, нашла его и, раньше установленного природой времени, лишила жизни (Официальная версия смерти моего друга Валентина-рак желудка).
Я выехал из Алмазара на свою родину - в Оренбург. Как теперь сложилась судьба Ивана Валентиновича , я не ведаю. Надеюсь, что свою чёрную метку Валентин сыну в наследство не оставил.
"...да что ты знаешь о моём муже!-
урезонивала кого-то тётя Шура- лучше моего Акима в селе нашем - не было ни кого, а красивши его был только Федя, муж моей подружки Фени»
(Свидетелем этого разговора стал я случайно)
ВОЙНА-РАСТЛИТЕЛЬ НРАВОВ
Весть об окончании войны принёс мне Витька Черемисин. Этой светлой радостью с кем в первую очередь должен был я поделиться ? Ну, конечно, с матерью. Узнав долгожданную новость, я помчался на поиски мамы.
В колхозе была небольшая отара мериносовых овец. Эти овцы были на попечении моей мамы. Солнце весёлым весенним светом заливало лужайку подле берёзового колка. Овцы пощипывали зелёную, только что выбравшуюся на белый свет, травку. Мамка с тётей Шурой Щербининой - нашей соседкой - были тут же на лужайке, беседуя о своей вдовьей судьбе.
Будто красочный воздушный шарик к столу именинника, подлетел к мамке. "Мамка, война закончилась! »- выпалил я новость.
К моему изумлению эти две, некогда самые счастливые на селе женщины, к тридцатилетнему возрасту успевшие нарожать по четыре ребёнка, со мной моих восторгов не разделили. Вопреки моим ожиданиям, на их лицах радости я не увидел.
Причину их апатии понял позже: знали они, что им их красавцев мужей победа не вернёт , а всякие дяди Вани и Григории Степановичи как мордовали их, так и будут мордовать. Война покалечила и тех, кто оставался в тылу.
Каждый трудоспособный житель села в те годы обязан был за год выработать в колхозе сто сорок трудодней? А тот кто не укладывался в этот минимум считался тунеядцем и был кандидатом на поездку в город носящий славное имя Максима Алексеевича Горького. И там, выбагривая из реки набухшие водой брёвна, должен был в течении года смывать с себя позорное звание "тунеядец." А кто в бригаде распределяет работы? Бригадир. То есть Иван Тимофеевич или Григорий Степанович. От бригадира в немалой степени зависит, будут или нет у тебя те самые сто сорок трд. Правда это ещё на воде вилами писано -пошлют ли тебя в город Горький. Колхозу рабочие руки самому нужны.
Есть и более веская причина, делающая вдов покорными исполнительницами бригадирских прихотей.
У вдовушки малые детки в не натопленной избе стынут. У неё голодная коровушка мычит в хлеву. Вдове нужен транспорт, чтобы привезти дрова из леса, корма для коровёнки.. К кому пойдёт она со своими заботами? К бригадиру! Потому как, всем гужевым транспортом и всей тягловой силой в колхозе распоряжаются бригадиры.
И вот «проникнувшись» заботами вдовы, её бригадир говорит:" на этой неделе ни чем я тебе помочь не смогу. Надо ж дать!"
А у вдовы детишки в стылой избе. За неделю они и заболеть от переохлаждения могут. И коровёнка, с голодухи, к концу недели на ноги вставать перестанет.
И вот солдатская вдова решается - раз уж надо дать, так придётся. И она говорит:
- Ты Ваня нынче вечером к моей соседке Шуре приходи. Её свекровь нынче ночью моим детишкам сказки рассказывать будет.
А кто же не знает: где интим, там и беременность, где беременность, там и аборты.
Аборты женщины делали друг другу сами. Других спецов, по этим делам, не было.
Сколько раз моя мамка из-за дяди Вани оказывалась на краю жизни! Чтобы мы не видели страданий нашей мамы, чтобы не слышали её воплей, тётя Ефимия, мамкина сестра, забирала нашу страдающею мать к себе домой. Нам говорили, что у мамки сердце разболелось.
Из-за мамкиной "сердечной" болезни мне приходилось сносить обиды со стороны родственников дяди Вани, терпеть поношения со стороны моих сверстников.
Один бесшабашный парень, Пашка Абаимов, подбивал клинья к моей двоюродной сестре Нинке. Стремясь добиться моего расположения, Пашка подарил мне свою финку. У ножа была красивая рукоятка из цветного плексигласа.
Но финку в кармане я носил не потому, что рукоятка у неё была красивая. Я вынашивал план мести. Мало того что из-за дяди Вани страдала моя мама, этот, ненавистный мне дядька, при мне сказал, что на войне только дураки умирают, а кто поумнее, домой живыми приходят.
Я понимал, что с дядей Ваней мне не справиться. «Поэтому,- размышлял я,- мне надо выбрать момент, когда можно будет подойти к дяде Ване вплотную и сунуть финкой в живот. От боли он согнётся и тогда через спину всадить финку в его поганое сердце. А когда дядя Ваня будет подыхать, сказать ему: "Дураки умирают не только не войне, но и дома тоже!"
Через неделю Пашка догадался, что для пятнадцатилетнего пацана финка -плохой подарок. И финку у меня забрал.
Я что-то уже понимал и на свою мать не злился. А вот Колька Железнов обид прощать не умел: постоянно хамил своей матери, а когда подрос, ушёл из дома.
Тем майским утром и моя мамка, и тётя Шура понимали, что наступивший мир их от лопат, навильников, и колхозных подойников, как и от дядей Ваней, не избавит. Поэтому и не было в их сердцах радости.
На этом я мог бы своё повествование закончить.
Но тогда читатель не узнал бы что аборты - это ещё не самое ужасное, на что могу пойти женщины, лишь бы их дети не голодали.
История, которую я собираюсь сейчас рассказать, донельзя гнусная. О героизме и доблести уже написано много книг и много снято фильмов, но вот о тёмных сторонах жизни военного времени, пока ещё ни кто не сказал ни слова.
Что мы хотим скрыть от потомков - самопожертвование наших мам ради нас, их детей, или те гнусности, которые творили над вдовами, не попавшие под молот богов войны, бывшие друзья наших отцов?
Уважаемый читатель, всё, чему я был свидетелем, я расскажу тебе вовсе не для того чтобы кого-то очернить. Я хочу другого-поднять наших мам на высшую ступень пьедестала. Чтобы их потомки увидели в своих бабушках не только доблестных тружениц тыла, но и святых мучениц того злосчастного времени.
Ну а то, что чем гуще варево, тем больше пены выходит на поверхность и без меня давно всем известно.
До начала пятидесятых годов сельское население не могло покинуть колхоз и выехать в город. В городах была паспортная система, а жителю села паспортов не выдавали. Без паспорта -куда ж поедешь?
Но послевоенное лихолетье закончилось. Страна из разрухи вышла. Паспорта колхозникам стали выдавать, не спрашивая на то согласия у руководства колхозов. Сельская молодёжь стала искать лучшей жизни в промышленных районах страны. Перемещение народных масс уподобилось Великому переселению народов.
Семейство тёти Шуры Щербининой всем своим составом снялось с родового гнезда и подалось в Среднюю Азию. Обосновавшись на новом месте, тётя Шура предоставила кров и моей старшей сестре Клаве. Летом 1954го года с бумагами свидетельствующими о восьмиклассном образовании и я подался в южную сторону.
Железнодорожный вокзал гудел, как пчелиный улей во время активного медосбора. Поезда, трогаясь с мест своего формирования, уже были забиты пассажирами. Люди ехали на крышах вагонов или в тамбурах.
Дяденька в красной фуражке (я тогда ещё не знал, что это дежурный по вокзалу), чтобы пройти к выходу на перрон, должен был перешагивать через тела людей распластанных на деревянном полу станционного помещения.
Достать билет, на пассажирский поезд, не было ни какой возможности.
Кроме пассажирских поездов между Куйбышевым и Ташкентом курсировал ещё и почтово-багажный, к которому было прицеплено три пассажирских вагона. Этому поезду народ почему-то присвоил имя Алексея Максимовича Горького. "Максим Горький" по пути следования кланялся каждому встречному столбу, у каждой встречной шпалы спрашивал разрешение на дальнейшее следование. Поэтому его вагоны редко когда видели транзитных пассажиров. Народ считал, что лучше двое суток бесплатно дышать свежим воздухом на крыше вагона, чем за деньги неделю париться в душных вагонах"Максима Горького"
Пока я пять суток кантовался в Сорочинске, пристанционные клопы столько высосали с меня крови, что я стал бледным, как узник тюремных казематов острова Иф. И я решил: лучше долго ехать, чем долго кормить своей кровью клопов. "Максим Горький" был несказанно рад такому моему решению.
Я наживал синяки на жёсткой второй полке мерно покачивающегося вагона. За открытым окном медленно вращались выжженные солнцем степи, мимо проплывали телеграфные столбы с сидящими на их верхушках большими степными птицами-беркутами.
Где-то в районе Казалинска тоскливые казахские степи сменились бескрайними водами вышедшей из берегов реки Сыр-Дарьи. Чугунка в те годы была одноколейной. "Максим Горький" подолгу стоял на полустанках , пропуская мимо себя как встречные, так и попутные поезда. За время стоянки я успевал вдоволь насладиться прохладой придорожных вод. Дикие утки, уступая мне место подле насыпи, отплывали на три-четыре метра от меня и, погрузив свои головы в воду, широкими клювами хватали различную живность проплывавшую мимо. Над гладкой поверхностью воды, будто поплавки рыболовных сетей, покачивались их серые гузки. А я, открыв под водой глаза,
любовался стайками полупрозрачных мальков рыб.
Нынче путешествуя по железной дороге, мы начинаем ощущать движение, только после того, как состав выкатится за станционную стрелку. В прежние времена на то, чтобы плавно сдвинуть состав с места, у локомотива мощей не хватало. Поэтому машинист толкал вагоны в сторону обратную движению и, пока ещё лязг буферов катился в хвост состава, резко бросал машину вперёд. Громкий мат пассажиров был результатом таких манёвров.
Обычно люди в пути, кто с помощью карт, кто бобов, стараются предугадать своё будущее, мне гадать нужды не было, я и без гаданья знал, что жить буду у двоюродной сестры Насти, из Ташлы переехавшей в какой-то город Янгиюль и, вместе с её сыном Колькой, буду осваивать профессию фрезеровщика. Поэтому я был безмятежен и бессонница меня в дороге не мучила. На каком-то разъезде при манёвре машиниста я так треснулся головой о перегородку вагона, что морфей прикайфонувший на моих ресницах, с перепугу вылетел в окно.
С нижний полки до моего сознания стал доходить разговор двух женщин.
-Эх, подружка, знала бы ты, как мне достались мои детки, обревелась бы!
-Что и говорить! - послышался окающий голос другой женщины, - растить детей в те годы было всем не легко.
-Тяжело было всем- знаю, но испытать такое, что испытала я, пришлось не многим.
С нижней полки послышался всхлип.
-Что ж такого особенного было в твоей жизни, - в голосе говорившей слышны были нотки искреннего соучастия - расскажи!
-Рассказала бы, да уж больно вспоминать горько и рассказывать стыдно. -А ты всё-таки расскажи. Авось полегчает. А насчёт того, что стыдно, так я ведь скоро сойду и вряд ли когда мы снова встретимся.
--Так и быть расскажу, только ты на меня не смотри.
Я невольно становился слушателем чужих откровений. И стал чувствовать себя, как бы в чужой тарелке. Мне, наверное, надо было дать понять женщинам, что в вагоне есть посторонний, но тогда они засмущались бы и слёзы рассказчицы остались бы невыплаканными. Я стол тих, как летучая мышь в чулане.
Рассказчица, помолчав минуту, видимо не зная с чего начать, заговорила:
--В войну я жила в Ташкенте. Ташкент всегда был городом гостеприимным. Приезжих в годы войны было, пожалуй, больше, чем нас, коренных жителей. Туркменский базар находится в самом центре города. По пятницам каждый, кто продирался к прилавкам, глох от голдящей на разных языках толпы. Сами узбеки народ не воровитый, зато среди приезжих, воров было пруд - пруди.
В один из базарных дней меня обворовали: срезали сумку с продуктами и продуктовыми карточками.
Конечно, купить овощи или фрукты можно была без карточек. Только без хлеба на одной капусте долго не протянешь. Соседка Катька, увидев моих детей, сказала:
«Пака ты получишь новые карточки, кормить тебе будет уже некого. -и дала совет: -Иди,-говорит- на Бешагач, ты там, наверно, бывала и скульптуру девушки с веслом видела. Скамейку окало той скульптуры тоже, наверно, знаешь. Вот иди и садись на ту скамейку. К тебе подойдёт мужчина, предложит помощь. Чай не красна дева сама знаешь за что».
Ближе к вечеру ко мне на скамейку подсел мужичонка похожий на бочонок из-под солёных огурцов.
Сговорились мы с ним за три килограмма риса. Мужичонка в этом деле оказался человекам опытным, только больно уж слабым. Закончив процедуру скачек, мой наездник и говорит: "Теперь иди -подмойся" И втолкнул меня в дверь боковой комнаты.
Теперь, уважаемый читатель я попрошу тебя: не торопись вешать на меня ярлык пошляка. Если ты склонен к ханжеству, то лучше эту мою повесть отложи в сторонку. Потому что дальше я буду говорить о том, что и мне слушать было противно.
-Влетев в комнату, я упала на пол. хорошо, что на полу был расстелен толстый ковёр. Поднимаясь с ковра, я встала на четвереньки. И тут на меня сзади, с рыком, накинулась какая-та зверюга. Я почувствовала, что в меня входит что-то твёрдое, как капустная кочерыжка. Повернув голову увидела огромную собачью морду, пасть полную белых зубов и свешенный на бок красный язык. Стоило мне шевельнуться -раздался грозный рык зверя. Хозяин крикнул:" Не дёргайся- порвёт!"
Затылком я чувствовала горячее дыханье зверя, на маю голую спину стекала слюна псины, меня сковал страх. Я боялась шевельнуться.
Когда псина соскользнула с моей спины - я выскочила в коридор. меня тошнило, от меня пахло псиной. Мой благодетель подал мне моё платье и сказал:"Возьми свой рись" Я хотела крикнуть: жри сам! Но говорить я не могла. Обида и ярость душили меня.
В трамвае народу было не много. Я осталась стоять на задней площадке. Но пассажиры, казалось мне, чувствуют запах псины и, с недовольством, поглядывают в мою сторону.
Если бы не думка о детях, утопилась бы в Анхоре.
Мои детки голодали и я снова села на ту скамейку.
В моей памяти возник образ дяди Вани и я тогда очень пожалел, что не довёл свой замысел до конца.
--Когда мои детки подросли,- уже сквозь рыдания продолжала рассказчица,- сын Катьки открыл им тайну их благополучного существования. И дети стали меня презирать. Сначала отказались садиться со мной за один стол, потом и вовсе ушли из моего дома. Теперь я совсем одна и на прощение деток уже не надеюсь.
Когда рассказ попутчицы закончился "Максим Горький", уже стоял на полустанке с мягким, милым названием"Чили". Женщины пошли осматривать столы с выложенными на них фруктами и пирожками, а я, воспользовавшись их отсутствием, перешёл в другой отсек вагона.
Эта моя повесть, возможно, не имеет ни какой ценности как художественное произведение, но, знаю я, -бесценна для народа, как документ свидетельствующий о частной жизни вдов в послевоенные годы.
© Copyright: Василий Петренко, 20