Фрагмент из моего романа БЕЗОТЦОВЩИНА
В воскресные дни я прибегал в гости к своей бабушке. Она радовалась и всегда угощала чем-нибудь вкусным по возможностям того времени. Бабушка была большая мастерица стряпать пироги, ватрушки – в виде жаворонков, а больше всего мне нравились испечённые ею на капустных листьях пышки из теста, приготовленного на опаре для выпечки ржаного хлеба.
Хлеб выпекался по воскресным дням каждую неделю. Квашня с тестом созревала на краю печной лежанки возле трубы, и когда мы, дети, заберёмся на печь, пригреемся там и притихнем, то через укрытую ситцевой тканью квашню слышался лёгкий шёпот бродящего теста с запахом опары.
Мы украдкой просовывали туда руки и, макнув палец в тесто, облизывали его, наслаждаясь своеобразным, ни с чем не сравнимым вкусом и запахом продукта, из которого бабушка выпекала хлебушек. Она не позволяла нам так проказничать, но, уличив в этом, не ругала. Положив несколько ложек теста в блюдце, она предлагала понюхать его кому-нибудь из нас со словами:
– Не пойму, чем это нынче пахнет тесто? Тмином аль укропом?
Мы сразу неслись на «экспертизу», и бабушка, поднося блюдце к носу, как бы нечаянно обязательно макала нас в тесто носом. Это повторялось с каждым из ребят десятки раз, но всё равно мы попадались на её уловку и все вместе весело смеялись.
Иногда были те редкие счастливые для меня моменты, когда я оставался с бабушкой наедине. Она обнимала меня, и я прижимался к её тёплому телу, пропахшему дымом, тестом, луком, и сидел молча, слушая её разговор – тихий, спокойный и интересный. Она была хорошей рассказчицей. Я бы слушал её бесконечно долго.
– Бабушка! Расскажи мне про деревню, про помещика и всё, что помнишь из своей жизни.
Она, задумчиво выслушав просьбу, пообещала:
– Вот придёт светлый весенний праздник – Пасха называется, тогда поговорим вволю. Я поделаю свои дела заранее, а мама с тётей Ниной побудут вместо меня дома, тогда мы пройдём по всем интересным деревенским местам, и я тебе обо всём расскажу подробно. Договорились?
– Договорились! – сказал я и побежал домой поделиться этой новостью с мамой.
Светлый весенний праздник под названием Пасха я ждал с нетерпением, как когда-то ждал обещанного мне папой посещения зоопарка.
С утра я пришёл к бабушке и, пока она собиралась, рассматривал старинные фотографии, висевшие в рамке на стене. Расспрашивал про каждого, а бабушка терпеливо мне объясняла, кто где изображён. Мне шёл седьмой годик, я уже бегло читал и достаточно осмысленно воспринимал окружающие события и услышанную информацию.
И вот наступил этот пасхальный день. Мы шли вдоль деревни по улице шириной не менее шестидесяти метров, причём левая сторона по ходу к центру села стояла выше метров на десять, чем правая. По центру зеленела трава, а вдоль домов с обеих сторон травяной покров был вытоптан людьми, животными и выезжен транспортом.
Бабушка, нарядно одетая, в красивом фартуке, в вышитой кофте, в разноцветном платочке выглядела необычно красивой. По дороге нам встречались такие же празднично одетые люди. Они вежливо здоровались, «христосовались» с троекратными поцелуями, добрыми пожеланиями и следовали дальше.
Мы перешли вниз, к правой стороне улицы и приблизились к православному храму. Он не использовался по прямому назначению – одиноко стоял, как сиротинушка, не посещаемый прихожанами, которых уже извела борьба с религией.
Оглядев выцветшее, неухоженное здание, бабушка стала рассказывать о прошлом деревни, начав с разрушения и осквернения церкви. Мы подошли к искорёженной кованной церковной ограде, за которой недалеко от храма располагались высокие, массивные надгробья из белого мрамора.
Руками каких-то варваров от них были отколоты большие куски благородного камня, валявшиеся здесь же, рядом с разбитыми памятниками, на которых были умышленно испорчены надписи. Тут же валялись выдранные с опорами фрагменты ограды. Бабушка, перекрестившись на храм и останки памятников, тихо заговорила:
– Вот здесь покоятся бывшие священники этой церкви. Они служили здесь долгие годы верой и правдой, но когда свершилась революция, последнего священника расстреляли и не дали прихожанам захоронить там, где покоились его предшественники.
Ценную церковную утварь из серебра с позолотой разграбили, а иконы, кресты осквернили, позолоченный, редкой красоты иконостас уничтожили.
Бабулечка примолкла, собираясь с мыслями.
– Слышишь, как хлопают от ветра незакрытые врата храма, жалобно поскрипывая ржавыми завесами? Это стон витающих над храмом человеческих душ – умерших, убиенных, незаслуженно униженных и оскорблённых варварским отношением к их последнему пристанищу.
Людей отбили от Бога и уничтожали всё, что с ним связано – неправильно это. Так не должно быть. Никогда, мой мальчик, не иди против веры в Бога, поверь – этого делать нельзя! Всегда поступай по-божески!
– Хорошо, бабушка.
Она погладила меня по голове, поцеловала в макушку и продолжала рассказ. Я слушал грустные бабушкины слова, и мне было непонятно, почему людям хотелось разрушать такую красоту – храм, иконы, ограды?
– Пойдём, бабушка, посмотрим, что теперь в церкви.
– Нет, не пойду. Она осквернена антихристами. Мне больно смотреть на такое... В этой церкви наш дедушка, Фёдор Захарович, когда-то был регентом – псаломщиком.
Он руководил хором и пел псалмы – такую торжественную музыку. Он также ремонтировал и приводил в порядок церковную утварь. Здесь крестили детей, венчали молодых, и нас с Фёдором Захаровичем венчали, когда мы женились, а потом пришли большевики и превратили всё в руины.
Дедушка, человек трудовой, умеющий выполнить любую работу, занятый делом, был неприметный, и после уничтожения церкви большевики его не тронули. С тех пор он работал столяром-плотником в совхозе, но местные руководители не могли ему простить службу в церкви. При каждом случае старались обидеть.
Дедушка замкнулся в себе, стал пить и с тех пор не подходит к осквернённому храму. Он занят только работой, любой работой, полезной для людей. Труд держит его на этом свете и не даёт умереть.
– Бабушка, ну позволь мне заглянуть в церковь, я хочу увидеть, что там сейчас.
– Сходи, внучок, раз тебе интересно. Да ладно уж, ради тебя и я туда зайду.
Мы открыли одну из половинок входных ворот и вошли в просторное помещение, освещённое падающими сверху солнечными лучами.
Под куполом виднелась роспись – поблекшая, загрязнённая, испорченная временем и злым умыслом тех, кто бросал в изображения чем-то тяжёлым, выбивая окна, и нанёс бессмысленные повреждения стенам. Под куполом, цепляясь за детали рам через дыры от выбитых стёкол, перелетали с места на место голуби.
В нишах и выступах были видны голубиные гнёзда, и отовсюду слышалось воркование мирных птиц. Роспись на стенах местами была запачкана голубями и испорчена водяными потёками от дождя. Бабушка пояснила, что картины написаны на библейские темы из жизни святых. Портить их – большой грех, учиняли его плохие люди – сказала бабушка и добавила:
– Хороший человек, если даже он не верит в Бога, не будет мешать тем, кто в него искренне верит. Каждому дано право выбора духовного поведения, но не дано право оскорблять святые чувства верующего, к какой бы вере он не принадлежал. У каждого в душе свой Бог.
Мы стояли с бабушкой посреди церкви и смотрели на плачевное зрелище: опрокинутые на пол фрагменты деревянного резного позолоченного алтаря, обломки икон, затоптанных в грязь, лежащий в углу огромный деревянный крест с повреждённым резным изображением распятого Христа.
На стенах чьей-то шкодливой рукой были сделаны отвратительные рисунки, прокомментированные нецензурной бранью и в довершение всеобщего кощунственного безобразия – углы церкви были загрязнены человеческими испражнениями.
Бабушка смотрела по сторонам, крестилась и сквозь слёзы говорила:
– Прости, Господи, и вразуми людей, учинивших эти греховные деяния!
Мы вышли из церкви, обошли её вокруг. Кирпичный арочный вход, ведущий в помещение под церковными стенами, был завален битым кирпичом и всяческим хламом.
В обломках кирпича лежал сброшенный с колокольни крест – ржавый и покорёженный.
– Пошли, внучек, дальше, не могу видеть свершённого бесчинства, – сказала бабушка.
Мы проследовали вдоль разрушенной металлической ограды к бывшему барскому дому. Он принадлежал семье помещика Бестужева, а теперь в нём находилась школа. Бабушка провела меня через садово-парковую зону, рассказывая, как она выглядела раньше, до прихода к власти большевиков, поясняя:
– Аллеи тогда были ухожены, вдоль дорожек цвели розы, а в центре стояла беседка, рядом бил много струйный фонтан, вокруг его стояли диковинные лавки с металлическими закруглёнными коваными элементами.
Бабушка, сделав паузу в разговоре, внимательно обвела взглядом бывший парк с выхваченными из общей зоны посадок варварскими порубками участками и подытожила:
– Теперь, внучек, от всего прежнего почти ничего не осталось. Даже вишнёвый сад вырубили неизвестно зачем. Кому мешали плодовитые крупноплодные вишни? Могли бы дети лакомиться вкусной ягодой, – с горечью сказала бабуля и, махнув рукой, повела меня дальше.
Действительно, везде валялся мусор, торчали изуродованные кусты, стояли деревья с надломанными ветвями, над остатками фундаментов разрушенных построек валялись обломки кирпичей.
С фасада барский дом выглядел лучше, чем на его задворках с тыльной стороны. Белое двухэтажное здание – с колоннами, парадным входом, с ведущей к дому дорогой из булыжника для подъезда упряжек с каретами, с нависающим над входом огромным балконом – выглядело среди зелёных насаждений привлекательно. С балкона открывался вид на улицу, на аккуратный, утопающий в зелени, дом бывшего управляющего, где теперь находилась амбулатория и немного в стороне – вид на огромный манеж круглой формы с башенкой на крыше. От него, как крылья, в разные стороны расходились добротно построенные конюшни. По словам бабушки, эти постройки служили для содержания и разведения редких пород лошадей, ранее поставлявшихся во многие губернии России, а также за границу.
Далее за барским домом располагался когда-то принадлежащий Бестужевым спиртзавод, который работал до настоящего времени, производя из зерна чистейший спирт-ректификат. Запах барды разносился по всему селу из огромного каменного, заглубленного в землю, резервуара для её хранения. Резервуар был вынесен за пределы завода на середину улицы, и все желающие могли использовать этот ценный отход производства для кормления животных.
Люди постоянно подходили с вёдрами, висящими на перекинутых через плечи коромыслах, черпали барду – коричневатую густую массу с кисловатым характерным запахом и несли к дому на расстояния, иногда превышающие сотни метров. Вечерами со всех дворов неслись голоса животных – коров, овец, коз, учуявших запах барды и ожидавших её раздачи – высококалорийного любимого корма, к которому они были приучены с раннего возраста.
– Бабушка, а ты видела господ, которые здесь жили? – спросил я.
– Да, внучек, видела. Сам хозяин был в частых разъездах, а его супруга находилась здесь. Всеми делами заведовал управляющий.
Он руководил спиртовым заводом, конезаводом, тонкосуконной фабрикой, мельницей, лесными угодьями. Барыня с дочкой была на виду. Постоянно посещала церковь, проведывала больных крестьян и к роженицам приходила с подарками. Если в каком-то крестьянском доме умирал человек – всегда приносила деньги на нужды сирот. Миловидная, добрая. Прислугу не обижала.
Мне тоже приходилось помогать по хозяйству вместо заболевшей прислуги. Очень уж красиво у них было в доме – полы паркетные с рисунком, камины с изразцами, а на них, на каминах – бронзовые часы с музыкальным боем. Шторы висели от потолка до пола, мебель всякая резная.
Иногда дедушку твоего приглашали в дом что-то подправить. Дочка у госпожи – красавица и часто на «фортепьянах» играла. Бывало, слышно через открытые двери, ведущие на балкон, как она поёт и играет музыку всякую – романсы барские, а иногда – простую, крестьянскую.
Мы подойдём к дому и слушаем. Ни барин, ни барыня нас не прогоняли. Им нравилось, что их музыку простые люди слушают и радуются барской милости.
А бывало, дедушку приглашали повеселить приезжих гостей. Дедушка не только в церкви пел. Он хорошо играл на гармонике – была у него раньше такая, с бубенцами. Отобрали её большевики да разбили об угол дома.
После этих слов бабушка приостановила разговор, перекрестилась со словами «прости их, Господи» и, перехватив дыхание, на более весёлый лад заговорила:
– Как выдаст дедушка на ней кадриль или камаринскую – дух захватывает.
А барин разойдётся и в пляс со своими гостями – «фортепьяны» не сравнятся по веселью, которое приходило под дедушкину гармонику с бубенцами. Хозяин нальёт гостям, себе и Фёдору Захаровичу шампанского аль водочки и – в танец да поёт под кнопочки разные: «Эх, жги, жги, жги, говори! Бубенцами нам подсказывай!», да в пляс, да в ладошки, да вприсядку.
А потом в завершение веселья одарит дедушку подарками и рупь серебряный положит на гармонь да скажет:
– Это тебе, Фёдор Захарыч. Развеселил ты «обчество» удалью своей и песнею! Будь здоров, не хворай. Чего надо, проси, не откажу! И, похлопав по плечу, отпускал домой с миром да ещё деткам гостинцев отвалит целый картуз – конфет, бубликов да пряников. Вот какой был наш барин! Не то, что нынешнее начальство – на людей смотрят, как волки, и даже «здрасьте» не скажут в ответ на приветствие. Только и знают: «Чово энто не так, чово то не эдак?» Вот и «човокают», глядя мимо людей, да грозят карой всякой.
Бабушка так увлекательно говорила, что глаза её сияли живым, радостным блеском, когда речь шла о хорошем, а затем, после небольшой паузы, после «чово» уже с грустью продолжала рассказ:
– Как только сделали революцию – разгромили барскую усадьбу, рояли порубили топорами, паркет из дорогого дерева содрали и пустили на дрова, сожгли тонкосуконную фабрику и мельницу, разграбили всё добро, разворовали лошадей да на мясо пустили.
Женщины пытались остановить это безумие: «Мужики, что же вы творите? Зачем добро уничтожаете?». А они в ответ: «Это добро не наше, а барское. Пусть пропадает. Не жалко». Оставили только спиртзавод, чтобы пьянствовать.
Раньше на фабрике сотня человек работала да на мельнице с десяток людей – вырабатывали муку тонкого помола из зерна, привезённого на семена от разумных стран. За мукой из больших городов приезжали – нигде лучше нашей по всем округам не найти.
Потом муки не стало. Фабрики нет, мельницы нет, запруду разгородили и выпустили всю воду вместе с ценными рыбами, которых раньше разводили, коней нет, пахать нечем. Разруха, голод, грабёж, воровство, беспорядки – вот чего добились. Потом пьяницы и бездельники, называвшиеся «крестьянской беднотой», набросились на трудолюбивых людей, которые работали и никогда не голодали.
Назвали их «кулаками» и сослали в Сибирь вместе с семьями как врагов народа. Всё у них отобрали и вместе со стариками и малыми детишками отправляли по этапу. Затем всякой гольтепой заселяли их дома. А потом эти горлопаны выбились в начальники и стали командовать, так же бестолково, как они жили в прошлой жизни, гордившиеся тем, что были бедняками.
Во все времена бедняками были лодыри и пьяницы. Кто трудился, тот всегда имел свой кусок хлеба. Вот и стали иметь то, что имеем. Теперь – ни фабрики, ни мельницы, ни церкви. И Бога забыли, и все его заповеди пустили по ветру без внимания к их мудрости.
Я внимательно слушал то, что она говорила, и главное – всё понимал. Не знаю, почему она со мной разговаривала как со взрослым человеком. Может, ей хотелось выговориться перед ребёнком, потому что со взрослыми собеседниками разговор на такую тему был весьма опасным.
В моей голове всё услышанное превращалось в живую картину: вот барин, невысокий, с животиком, в узеньких клетчатых брюках вытанцовывает танец «барыню – сударыню».
Его жена в широком платье с тонкой талией, в белой шляпе с ленточками, как у матроса, несёт корзину с подарками к больному человеку, а здесь – большевик с наганом, похожий на того, который арестовал тракториста, идёт по улице и, стреляя вверх, призывает пьяную толпу громить церковь.
Вот они открыли церковь, ломают алтарь, выдирают крест и бросают его на пол. Лик святого смотрит на них смиренно, но смирение не останавливает разъярённую толпу, и злобные люди продолжают бесчинствовать. Мне стало не по себе от нарисованной воображением картины.
Я заплакал. Заметив мои слёзы, бабушка склонилась надо мной и ласково спросила:
– Почему ты плачешь, соколик мой?
– Мне, бабуленька, жалко, что эти люди вели себя плохо. Зачем они церковь испортили? Зачем лошадок погубили? Зачем всё изломали?
Бабушка прижала меня к себе, положив руку на плечо, успокоила:
– Не стоит плакать, мой сердечный, это было давно, даже очень давно. Так давно, что тебя тогда ещё на свете не было.
– Меня всегда было! – ответил я и попросил ещё рассказать о прошлом.
Мы пошли далее, опять через парк, к месту, где ранее была плотина, перегораживающая реку. На каменной запруде остались кирпичные полуразрушенные стены и ржавые металлические элементы конструкций мельницы.
– Вот это, огромного размера, водяное колесо с лопастями, на которые падала вода, вращая его, приводя в действие жернова, размалывающие зерно. Зерно бежало тонкой струйкой в просвет между жерновами и размалывалось в муку, – поясняла бабушка и, показывая на остов рядом стоящего кирпичного здания с частично сохранившимися стенами с выдранными рамами, продолжала рассказывать:
– Здесь находилось большое двухэтажное здание тонкосуконной фабрики, сгоревшей от рук пьяных варваров – борцов за свободу. Вот останки этого здания…
– Бабушка! А куда делись Бестужевы? Их тоже уничтожили?
– Нет, не успели. Как только началась революция и развал в стране, они уехали во Францию. Какое-то время их управляющий пытался спасти усадьбу, фабрику, конный завод и всё остальное, так на него совершили нападение, убить хотели, но он остался жив. Потом куда-то уехал и больше не появлялся.
Он был неплохой человек, строгий. С нашими мужиками иначе нельзя, а то толку не будет. Спирт завод – беда! Мужики так и норовят выпить. Так вот, если управляющий заметит пьяного – сразу кулаком в зубы и в холодный подвал, пока пьяница не протрезвеет. Провинившиеся не обижались, а их жёны уважали управляющего за это. Женщины знали: иначе, не наказывая безобразников, пьянство не остановить.
– А нашего дедушку тоже наказывали?
– Нет, он после разбаловался… при большевиках, – сказала бабушка и, вздохнув, предложила:
– Давай-ка покажу тебе родник. В нём – самая вкусная и чистая вода.
Мы перешли по развалинам плотины на другой берег речки и приблизились к небольшой нише возле крутого берега, где из обложенного камнями углубления, заполненного прозрачной водицей, её излишки переливались в речку небольшим потоком. На дне этого маленького озерца, шевеля и поднимая вверх частички песка, небольшим пульсирующим фонтанчиком бил ключ.
– Попробуй, внучек, водичку, прямо из ключа. Испей, она святая! Загадай желание. Люди говорят, что загаданные около этой криницы желания сбываются.
Я наклонился к зеркалу водоёмчика и припал губами к воде. Она была необыкновенно вкусная и пронзительно холодная, но я пил, не отрываясь, до тех пор, пока от холода и боли не зашлись зубы. Прервавшись ненадолго, я опять приложился к кринице, и казалось, что никогда досыта не напьюсь этой удивительно чистой и вкусной водой.
– Бабушка, хочешь узнать, какое желание мне загадалось? Я хочу, чтобы поскорее закончилась война, и чтобы папа и все солдаты с победой вернулись домой – это моё главное желание.
А ещё хочу, бабуленька моя добрая, милая, ласковая, чтобы ты жила долго-долго, до того времени, когда я вырасту и напишу книжку о нашей жизни и о том, как мы с тобой путешествовали по Тёпловке.
Про церковь тоже напишу. Ты будешь читать, сидя у окошка, вслух, для дедушки и радоваться, что про вас в книжке написано.
– Головушка ты моя умная. Чай, кто бы усомнился в тебе, а я то не сомневаюсь – напишешь. Обязательно напишешь. И пусть всё у тебя сбудется!
Домой мы возвращались уставшие, но в хорошем настроении. Почти возле каждого дома женщины сидели на лавочках, разговаривали, пели песни и щёлкали семечки. Старики толпились небольшими компаниями, дымили самокрутками, набитыми выдирающим глаза табаком.
Разговаривали, в основном, про войну, а подростки играли в «битки яйцами», в кости, в лапту. Весело щебетали молоденькие девчушки – ещё не жёны и не вдовы, а просто рано взрослеющие дети, в это сложное и слёзное время взявшие на себя часть забот замученных трудом родителей. Но праздник чувствовался! Как бы ни вытравляла советская власть из сознания людей Великий православный праздник – Пасху, он всё же оставался – Великим и всенародным!