Стянув с себя сапоги и выставив солнцу бледные ноги, русоголовый старатель Сергей сидел у брезентовой палатки и смотрел, как его напарник долговязый Агафон собирается в путь. Все лето они старались на отработках заброшенного слюдяного рудника, который затерялся в горбатых сопках. Надоумил на это Сергея вечно грязный, грубоватый, как и большинство здешних старателей, Агафон. Когда Агафон трезв, то с виду будто пришибленный, но четверть века скитаний по приискам и рудникам даром не прошли, и теперь, несмотря на его замурзанный вид, опыта в старательском деле ему не занимать. Однажды, облазив штольни и штреки этого старого рудника, он предложил Сергею:
– Не все маркшейдера рогами-то шурудят, давай ковырнем тут. Ноги-то по горам сбить еще успеем.
И уже на второй день в одном из штреков они наткнулись на нетронутую жилу руды. Слюда была неплохая, кристаллы достигали размеров кулака, но пегматитовая порода трудно отставала от них. Агафон позвякал кайлом по породе, отделяя кристалл, и определил:
– Ишь ты, восьмой, а то и девятой категории порода-то.
Чем дальше углублялись старатели, тем обильнее шла слюда. Когда ее набралось под сдачу, Агафон засобирался в поселок заказать трактор с санями. Он годами был старше своего напарника, но в их вольном звене верховодил Сергей, имевший допуск к взрывным работам, и все, что они получали для своего нелегкого дела, было на подотчете у Сергея.
На складе рудника можно было брать все; продукты, палатку, инструменты, транспорт и, главное, взрывчатку, но при условии, что при сдаче добытой слюды вычтут за все, так как в старательском деле хозрасчет – штука суровая. Подфартит – пан, прогоришь – пропал.
После школы Сергей окончил художественное училище, но художника из него не получилось. Два года проработал он в Иркутске оформителем сцены при театре, но к городской жизни так и не привык. Все время манила, притягивала его к себе тайга родных мест. Приехав на похороны матери, он так и остался на руднике, в город не вернулся. За годы работы старателем былые привычки городской жизни, выветрились стужими ветрами да вышли соленым потом таежника-скитальца. Некогда любивший читать, ныне он все реже заглядывал в книги, и лишь привычка поразмышлять о своей жизни, о жизни других да иногда красиво высказаться перед своими товарищами отличала его от других старателей. О своей жизни он частенько говорил так: «Под лежачий камень вода не бежит. Ты не интересен никому, и тебе никто. Жить хочу, как бурун сверху волны, чтоб, перекатываясь и играя, нестись в необъятный простор к неведомому. А уж если конец, то чтобы враз: в прибое об скалу – вдрызг! И лишь от тебя пыль водяная, в которой вспыхнет многоцветная радуга, как отражение твоей души». Но с годами эта мечта его жизни не приближалась к воплощению, а скорее удалялась от действительности.
Агафон забросил за плечо пустой рюкзак в надежде, что в поселке удастся разжиться спиртным. Сергей не верил в его затею, но молчал, авось и впрямь подвернется ему кто из старых дружков да под отдачу я ссудит деньжат. Своих денег ни у Сергея, ни у Агафона давно уже нет. Все пропито подчистую. Благо, контора продукты в подотчет дает, не то не подняться бы на ноги им да и многим таким же после длительных запоев, когда деньги спускаются с рук гораздо быстрее, чем зарабатываются.
Вспомнив уговор молчать о месте добычи слюды, Сергей взглянул на всегда красное лицо напарника, из-за которого тот имел прозвище Маковка.
– Маковка, да не балабонь там.
– Кого учишь?
– Без хлеба или дрожжей не приходи.
– Угу, – буркнул Агафон и свистнул, приглашая с собой в путь собаку по кличке Кент.
Патлатый, как и Агафон, пес нехотя поднялся и побрел вслед за ним. Еще в прошлую зиму, увидев, как вислоухий щенок усердно выгрызал что-то из смерзшейся помойки у общежития старателей, Агафон проникся жалостью, и его душа, в жизни мало видевшая ласки, потянулась к этому бездомному бедолаге. Стал он щенка прикармливать и вскоре, притащив от магазина пустых ящиков и коробок, сколотил конуру. Пока Агафон придумывал ему кличку, старатели сразу же окрестили, щенка – кент Агафона. Так и прилипла к псу кличка Кент.
Упоминание о дрожжах напомнило уходящему Агафону о скандале, который устроил Сергей, обнаружив, что дрожжи, выданные им Агафону для выпечки хлеба, тот использовал на брагу. Ох и клял бригадир его! Но, зная слабость Сергея, Агафон особо не боялся. «Бить не станет: сам до браги охоч, а от матюков бока не болят», – думал тогда он.
Через два дня к брошенному руднику рыча подкатил трактор. Из металлического кузова саней сначала выскочил пес, потом, распахнув дверцу, из кабины вылез тракторист. Он, разминая ноги, заговорил:
– Здоров, как старался?.. Вон твоего кирюху привез. Садился-то вроде еще дюж был.
Сергей заглянул в сани: пьяный Агафон спал.
– Надрался, скотина, – недовольно пробурчал бригадир и подумал: «Одному грузить придется».
Он попытался растолкать Агафона, но тщетно. Вынув из-под его головы рюкзак, нашел в нем две буханки хлеба да полбутылки спирта. «Пайку-то оставил», – чуть отлегло у него от сердца.
Закончив грузить слюду, Сергей, вытирая пот со лба, обратился к трактористу:
– Степан, ты насчет нашего места подержи язык за зубами, а с нас тебе ящик коньяку – мое слово знаешь.
– А что, помолчим, коль надо, – согласился тот.
– Слышь, пособи-ка этого пентюха в сани опять забросить. Пока едем, проспится поди, а то одному там со слюдой таскаться, сам знаешь, – не с руки.
***
Быстро бежит летнее времечко. Еще два раза груженные слюдой сани уходили со старого рудника от старателей. На следующий раз с трактористом прибыл маркшейдер. «Неужто пьяный Агафон протрепался?» – подумал Сергей, показывая прибывшему место добычи. Тот оглядел штрек, в котором добывали слюду старатели, позвякал своей легкой стальной кайлой и проговорил:
– Сматывайтесь подобру. Известно, что за добычу в государственных жилах бывает?
– Да ты! – хотел было затеять перебранку Агафон, но, увидев внушительно сжатый кулак Сергея, сплюнул и отошел, злобно зыркая на маркшейдера.
В поселке общежитие, где обитали старатели, за шум и суету в нем прозывалось «Чикаго». Это длинный деревянный барак с обшарпанной штукатуркой внутри. Хотя и август был уже на исходе, но в общежитии проживало совсем мало старателей: сезон добычи был еще в разгаре, и большинство их старались в своих укромных местах.
Сергей заглянул в одну из комнат общежития. Штукатурка стен частично поотстала, оголяя бревна сруба. Три железные койки с провисшими сетками беспорядочно были сдвинуты на середину к перевернутым тумбочкам с сорванными дверцами. В оконной раме наполовину выбиты стекла, и она забита фанерным щитом с надписью на нем: «Сегодня кино». Зашел в другую. В ней сильно пахло гниющим полом. Наконец они подобрали сносную комнату, в окнах которой стекла были целы, поменяли погнутые койки, притащили уцелевшие тумбочки из других комнат. Так уж повелось тут, что первые всегда устраиваются поудобней и позажиточней. Прямо на сетку кровати Сергей разбросил спальный мешок и хотел было пойти за травой, чтобы сделать подушку, как его внимание привлек крупный плоский клоп, который выполз из трещины на стене и неуверенно спускался к кровати.
– Каков, борзой. Ночи ждать терпенья нет, – заметил Сергей.
– Заждались нас, изголодались. Зубами-то поди клацают. Ночью уж попируют, – заключил Агафон.
– Плоский, как бумага, такого по стене не размажешь, – сказал Сергей и зажег спичку.
Он поднес ее к стене, которая и без того пестрела подпалинами. Клоп на огне ярко вспыхнул, и спичка, оставив на штукатурке очередную отметину, погасла.
Агафон стянул с себя сапоги, а портянки повесил на спинку кровати. Даже видавший виды Сергей поморщился и, метнув взгляд на суетившегося у койки в разных носках Агафона, сказал:
– Э, Маковка, не пойдет. Выставь свои портянки, а заодно и носки в другую комнату.
– Да счас, я их постирать собрался. Тут-то ручей вон рядом, – отговорился Агафон.
– Эх, в баньку бы... И когда построят, который год обещают, – вздохнул Сергей.
– Много хочешь. Сначала баню, потом клуб тебе подай, а раз клуб будет – вези сюда девчат. Тогда все наши архаровцы, бросив пить, детьми обрастут – и подавай ясли, школу. А это уже не временный поселок будет.
– Сам знаю, что работа наша такая и что во временных поселках жить требует, но не в таких же условиях! По-твоему, всю жизнь так по-свински и прозябать?!
– Отстань. Хочешь цивилизации – мотай обратно в город, а нам оставь уж как есть: Чикагу да магазин с водкой.
– С такими поросятами, как ты, Маковка, долго еще лаптем щи хлебать будем, – ответил Сергей и добавил: – Давай-ка воды нагреем да помоемся.
К концу дня чистые, казалось, облегченные душой и телом, они раскинулись на кроватях. Агафон заговорил:
– Все же вытурили с клёвого места. А ведь бросили уже рудник, тяму-то у самих не хватило штреки путем прощупать.
– Ладно тебе. Спасибо, хоть слюду оплатили, могли бы и с носом оставить, коль взята из плановой госжилы. Радуйся: за два месяца огребли, как за полгода. Вон у Федота-приемщика от зависти скулы сводило, когда слюду-то сдавали. Кстати, не ему ли ты проболтался, когда взаймы на хлеб да водку брал?
– Да ну, гадом буду! – отнекивался Агафон.
С годами Сергей чаще стал задумываться над своей жизнью. Неудовлетворенность, которую он испытывал от своего образа жизни, по крупицам оседала в его душе, все чаще на него накатывалась волна самоуничижающих упреков, порождая в нем решимость в поступках. Вот и сейчас Сергей принялся рассуждать вслух:
– Не-ет, надо бросать к черту такую житуху... Уеду в Центральный поселок, женюсь, работать пойду на обогатительную фабрику... Смену отбарабанил – и домой, как белый человек. Жена, дети, по субботам – баня. Точно, хватит прозябать! Женюсь! Хозяин я своей судьбы или нет?!
Агафон сочувствующе вздохнул:
– А и впрямь, Серега, женись и катись подальше от старательской жизни. Ты еще молод, авось и сможешь зажить по-другому. Знаешь, у меня знакомая в Центральном живет, она там всех местных девчат наперечет знает. Присоветует, какую надо, будь спок. Едем завтра туда.
На следующий день, чисто выбритые, они ехали на попутной вахтовке в главный поселок района – Центральный. Знакомая Агафона жила на окраине. Вечная мерзлота в этих местах по-своему действовала на строения поселка. Дом, тесовые ворота и примыкающий к дому глухой забор были изрядно перекошены, имели ветхий вид, как, впрочем, большинство строений в поселке, но люди привыкли к такому состоянию построек, просто не обращали на это внимания. Из покосившихся сеней, которые притулились к осевшему в землю домику знакомой Агафона, приятели прошли в комнату. Встретила их грузная, уже пожилая на вид хозяйка дома – бездетная вдова Петровна.
Сергей обвел взглядом свежеподбеленную печь, чистые занавески на окнах и дверном проеме, ведущем в горницу, пол которой был устлан домоткаными дорожками и кружками, такими же, как и в бывшем его родном домишке. Ему – таежному скитальцу – это все показалось сверхуютом, оттого и хозяйка дома воспринялась добропорядочным человеком. Петровна еще не успела пригласить их сесть, как Агафон заговорил:
– Здорово, подруга. Вот кореш мой, толковый парень, жениться удумал. Ты уж пособи насчет невесты, за нами, сама знаешь, не станет.
Петровна, сфотографировав взглядом Сергея, потупила взор.
– Правильно решил, чего скитаться-то. Только вот кабы вам просто время провести, то ничего проще нет, а вот для женитьбы... Хотя, постой, есть одна, недавно объявилась на поселке. С виду ничего деваха, у Фимы счас живет, а из наших поселковых на серьезное присоветовать некого, лишь грех на душу брать, ей-богу.
– Во! Петровна, веди! Лишь бы не лахудра запойная, а Серега-то, вишь, каков гвоздь, любую захомутает.
– Ишь загорелся, будто себе выбираешь. Тебе-то уж теперь кроме водки поди ничего не всласть. Дело это – щепетильное, время надо... До вечера погуляйте, а там зайдите ко мне. Знакомство сведем, и видно станет. Чего с собой прихватить вам, сами догадаетесь. Одно скажу: девка, коль подарок какой примет, так, считай, расположение к тебе уже имеет.
– Заметано, Петровна, все будет тип-топ! Только дай нам сумку, а то в руки много не наберешь, – засуетился Агафон, предвкушая вечеринку в обществе, – таковые он называл культурной гульбой.
Для него было существенно, где и как набраться: в одиночку или в обществе. Когда Агафон пил в компании, его бодрила моральная поддержка, возникающая в нем оттого, что он не один таков. Все окружающие пьют и стремятся напиться, значит, ничего тут предосудительного нет. Глядя на быстроспивающихся, он даже самовозвышался над ними своей стойкостью к алкоголю и оттого чувствовал себя не совсем пропащим и никчемным человеком. Это чувство позволяло ему хоть на время утолять свое уязвленное самолюбие, и он пребывал в самодовольстве, утешая себя несбыточными иллюзиями. После таких загулов почти совсем не болело сердце. Не то что после запоев в одиночку, когда чувство ущербности всегда давило сердце, и он клял свою судьбу, свое малодушие за неосуществленные замыслы, за жизнь, проходящую мимо него. Тогда уже, безразличный к себе и окружающим, он старался быстрее алкоголем замутить разум, и было ему морально и физически тяжело выходить из запоев.
Когда перекосившаяся калитка ворот с едким скрипом затворилась за ними, бухнув о столб ворот, Агафон хлопнул Сергея по плечу:
– Будь спок, бугор! Счас водяры наберем, подарок невесте сообразим, и считай, что ты семьянин.
Сергея немного беспокоило: а вдруг эта приезжая окажется сугубо городской, манерной, требующей обходительности и прочего. «Да еще заморщится на меня, вот неудобняк-то получится. – Боязнь оконфузиться настораживала и занимала его мысли. – Лучше уж поплоше, но попроще, чтоб особо не церемониться», –.подумал он и спросил:
– Чего взять-то ей? Духи или из одежи чего?
Агафон взметнул на него брови и сплюнул:
– Тьфу!.. Городской маратель ты, а не старатель, ешь твою вошь! Духи-и. Может, книжку или открыточку? В продмаге вон магнитофоны «Весна» стоят, возьми, чтоб обалдела сразу. А обалдеет – считай, твоя.
– А как не обалдеет?
– Так ты ей сразу подарок-то не суй. Пусть рюмашку-другую пропустит. По себе знаю: после двух стопарей все в лучшем манере смотрится.
– Это и без тебя ясно. Тут-то, может, по-другому как? Я же, чёрт возьми, ни разу не женился!
Согласно уговору, отоварившиеся старатели вечером подошли к дому Петровны. Там уже горел свет, но в окно было видно, что на кухне никого нет.
– Подожди, – сказал Агафон и шагнул к окну горницы.
В щель между занавесок он увидел смеющихся женщин за странным занятием. Посреди комнаты на стуле сидела Петровна, оголив по самые бедра свои столпообразные ноги. Другая женщина – помоложе – тщетно пыталась помочь ей заложить ногу за ногу, но их полнота не позволяла этого сделать. И каждая попытка оканчивалась неудачей, вызывая новый взрыв закатистого смеха.
Агафон ухмыльнулся и, отойдя от окна, кивнул:
– Дома... Привела... Стучи.
Дверь открыла раскрасневшаяся хозяйка.
– Вот и гостички. Девчата, а ну знакомиться. Это вот Сережа и Агафончик, – указала на вошедших Петровна. Потом повела рукой в сторону женщин, представляя их: – Фима и Галочка.
– Угу. Хорошо. Приятно, – закивали друг другу гости.
Галочка пристально-лукавым взглядом оценила Сергея, а заодно и Агафона и, будто смутившись, отвела взор. Проводив мужчин в горницу, женщины забрякали посудой, засуетились, готовя стол к пиршеству.
– Ну, бугор... я те говорил... Класс! Не то что здешние приисковские, – зашептал Агафон.
Вскоре общее оживление и смех царили над застольем. Сергей не мог сообразить, отчего он быстро хмелеет – от домашнего уюта или от обворожительных глаз Галочки, которая, судя по взору, уже «обалдела» не то от подаренного магнитофона, не то от него самого. Ее взгляды разжигали жениха и яснее слов выражали согласие. Но разговор у него с ней как-то не получался. Что-то случилось с Сергеем. Если раньше он мог разговорить даже самую неразговорчивую девицу, то сейчас он не узнавал себя. Его обуяла какая-то неловкость, боязнь, что ляпнет не то и не так. «Вот оно, одичание таежное, сказывается где. Будто язык не на том месте», – отметил себе он. Чтобы снять сковывающее его неудобство, он наполнил стакан и выпил еще. Агафон все расхваливал Сергея женщинам, пока его не оборвала хозяйка:
– Да хватит, видим сами: нравятся они друг другу, чо говорить.
– А коль так, пусть молодые идут в горницу, там и разберутся, – нашелся Агафон.
Тут в разговор вмешалась Фима:
– Э, дудки! По порядку все должно быть. Коли поглянулась невеста, выполняй условия наши, а тогда уж и забирай. Галочка, чай, приезжая, бесприданница, так сказать. Я ее приголубила, и я ей тут вместо матери. Вот мои условия. Галочка – музыкантша, ей без пианины не жить. Хочу, чтоб муж будущий смог ей пианину купить да, как сиротине залетной, одежку какую справить. И мне за приют ее с полтыщи уплатить, чай, тоже не святым духом живу. Если такое жениху по силам, то достоин он иметь в жены нашу красотку, коль нет, то зачем ей, интеллигентше, в нужде жить? Я гляжу: жених вроде как и тает, а все помалкиват. Авось и не думат жениться-то? – уставилась она на Сергея.
Тот еще раз взглянул на Галочку, которая казалась ему все краше и краше, и, запуская руку в карман, ответил:
– За Галю я всей душой. Вот! – И шлепнул увесистой пачкой денег перед невестой. – Это тебе на музыку.
Вытащив вторую пачку денег, положил рядом.
– А это на поправку твоих дел, чтоб никому не была должна. – И снова полез в карман, но Агафон опередил его:
– Стоп-стоп! Бугор, обижаешь. Я ли тебе не кореш? – И тоже бухнул пачкой денег, приговаривая: – А это на пропой, на женитьбу! Наливай, Петровна-голубь!
Пока хозяйка наполняла стаканы, Галочка ловко смахнула все деньги в сумочку и придвинулась к жениху.
– За твое здоровье, Сережа, – почти прошептала она и томно прикрыла веки.
Сергей не хотел больше пить: чувствовал, что уже лишнее, и ему теперь очень хотелось поговорить с будущей женой, обнять, наконец, поцеловать невесту, коль заявлено обоюдное согласие. Но против ее ласкового приглашения его огрубевшее сердце и охмелевший разум не устояли, и он осушил очередной стакан...
***
Сергей задыхался. Что-то тяжелое и горячее давило его, и он часто дышал, хватая воздух, которого будто не было. Весь в поту проснулся. Солнце лучами поверх занавесок светило ему в лицо. Прежде чем сообразить, где он находится, Сергей с трудом освободил шею от массивной женской руки. И тут до него дошло: «Женился ведь... Галочка!»
Повернув лицо, он опешил. Отечные, припудренные щеки, крупны губы с остатками яркой помады. «Как же?» – заозирался он. В горнице на половицах неразутый вытянулся Агафон. Тут же к его ногам прильнула, разметав свои волосы, Фима.
Голова трещала. Сергей сделал попытку встать, но полусонными движениями Петровна принялась подминать его под пышные жаркие груди. Вывернувшись, жених вскочил, быстро натянул свою помятую, брошенную на пол одежду и пошел к столу в надежде выпить для снятия тяжести в голове и теле. Лишь в одной из валявшихся под столом бутылок уцелел глоток водки, который больше морально, чем физически, облегчил состояние Сергея. Он попытался восстановить события вчерашнего вечера. Ласковый шепот невесты: «За твое здоровье, Сережа», – он помнил, а дальше лишь смутно: как горланил песни, кого-то обнимал в темноте, но кого – убей, не помнил. А как оказался в постели хозяйки, и вовсе представить себе не мог.
Воспоминания о Галочке теплили душу, и Сергей, растолкав Фиму, послал ее за невестой, а сам принялся тормошить Агафона. «А вдруг она видела меня в постели хозяйки? – ударила мысль, но он тут же отогнал ее: – Нет, при Галочке я бы туда не попал».
Когда в дом ворвалась запыхавшаяся Фима, Агафон и хозяйка были уже на ногах. Тяжело дыша, Агафон потирал то свою узкую грудь, то припухшее от запойного сна лицо.
– Ребятушки! Петровна! – с порога закричала Фима. – Ни ее, ни чемодана! Нажгла! Нажгла, гадина!
Петровна так и села.
– Вот так пианистка!
Агафон стоял чумной и, моргая, рассматривал вывернутый карман своих брюк, потом неуверенно произнес:
– Гля, и у меня пусто. А ведь еще были. Во стерва! Мало ей, так еще и в карманы мырнула.
Глядя на жалкую физиономию растерянного Агафона, Сергей вдруг захохотал:
– Ха-ха-ха... Так тебе и надо, балабон, чтоб корешей не женил, – приговаривал он сквозь смех.
Фима, удивляясь такой реакции пострадавших, упрекнула Сергея:
– Дурной, заявить надо, авось перехватят где.
– Кто знает, куда и как она отсюда дернула? На «Ракете» если, то она уже в городе, на баржах-попутках – то и вовсе не сыщешь. А звать-то ее так ли, фамилию ты тоже не знаешь, – пустилась в рассуждения Петровна.
Всякое рассказывали Сергею о проходимках, которые облапошивают старателей, но он бы никогда не подумал, что подобное может случиться с ним. Такое начало дня, полное неожиданностей, быстро вытрезвило Сергея, и к нему вновь вернулась та деловая решимость, которая, как он считал сам, позволяла держаться ему среди окружающих его людей с чувством собственного достоинства и которая так необходима не только в таежной скитальческой жизни, но и всюду, и он твердо произнес:
– Что, Маковка, побалдели? Пора и за кайло, сезон еще не кончен. Пойдем, жду на улице. – И вышел не прощаясь.
Сергей шел молча. Мысли одолевали его. «Но ведь не пьянь же я какая-то, не пропащий человек? Проходимка и та не увидела во мне человека... Хотя на то она и проходимка, чтоб мимо судеб людских проходить, черт с ней. Но все же... Значит, я со стороны уже не отличим от того же Агафона и прочих пропивох?.. А что, так же за рюмкой тянусь, как и они... Водка и не таких в бараний рог скручивала... Неужели и до меня добралась? А ведь чувствуется, пошла уже эта, как ее там... деградация личности. Я даже поговорить-то с этой Галочкой не смог. Хотя с чего разговоришься: теперь только тайгу да клоповник с пьяной оравой вижу. Все! Кончать с пьянкой и такой жизнью! Совсем одичаешь и сопьешься так».
Свежий, тянувший с реки ветерок бодрил и постепенно уносил волнующие Сергея мысли: «Ничего, человек – хозяин судьбы! Надоест совсем, враз отрежем, и баста! А пока еще сезон не окончен, надо попытаться ухватить фортуну за хвост», – думал он.
На следующий день в конторе рудника Сергей снова подписывал ведомость, где значилось все, что он берет для нового поиска слюды. На сей раз в его ведомости кроме продуктов и снаряжения значилось: две вьючные лошади с погонщиком на требуемый срок.
Кружить по лесистым горам в поисках жил на авось было уже рискованно: лето на исходе, и искать надо там, где есть какая-то надежда. Такое место на примете у Сергея было. Он решил попытать счастья и отыскать тот перевал, куда еще в детстве водил его отец. До сих пор в глазах Сергея стоит туманная долина перевала, с которого начинается шумная речушка, бегущая к хмурой большой реке, и одинокий скалистый утес, торчащий на перевале. Солнце всегда бросало на утес первые лучи, отчего отец и назвал его Златуверх. Рядом со Златуверхом они тогда и нашли открытый выход крупных кристаллов слюды, да не обычных, а зеленоватых.
– Лучшая что ни на есть слюда, – заключил отец и добавил: – Но не ради нее мы ноги бьем.
Сейчас-то Сергей понимал, что это и впрямь самая дорогая на сдаче слюда – зеленоватый флогматит. Беда в том, что утес Златуверх Сергей помнил, а вот в истоке какой речушки он стоит, запамятовал.
«Ради той слюды побродить не грех», – решил он.
В назначенный день рано утром щуплый седовласый якут Платошка – так он сам себя называл – подвел к общежитию лошадей.
Сергей вышел навстречу:
– А, догор, Платошка, будь здоров, – и протянул ему руку.
Платон улыбнулся всей сетью морщин:
– Здорова, бригадирка. Давай ехать будем, неси кладь.
Но торопить старателей, этих добровольных таежных мытарей, не было нужды. Агафон уже тащил вещи. Навьючив на лошадей кожаные сумы, в которые упаковали все необходимое, они тронулись в путь. От прииска дорога сразу уходила во взъерошенные хвойным лесом сопки. Уже на выходе из селения к отряду присоединился крупнолапый пес Агафона. Подбежав к хозяину, Кент ткнулся носом в его сапоги.
– Вот Кентяра, и как пронюхал, что уходим, ведь два дня у Чикаги не появлялся.
...По распадку горного ручья решили выбраться до верховий и идти по хребту гор, обследуя истоки всех речушек, что сбегают к хмурой реке. Лошади шли следом за погонщиком Платоном, который выбирал им путь по склону, поросшему лесом. Агафон и Сергей отходили в сторону, постукивали легким кайлом по грунту, иногда выворачивали камни, выискивая нужную породу. Погонщик оказался неутомимым, как и его лошади, и старателям все чаще приходилось догонять караван.
К вечеру они почти достигли истока ручья и остановились на ночлег у шумного водопада. Развьючив лошадей, Платон крепко привязал их к сухому стволу ели на продуваемом ветром месте. Сергей знал, что якуты после трудной дороги лошадей сразу не кормят, а дают им отстояться часа три-четыре, лишь потом отпускают пастись.
Хоть место выбрали и продуваемое, но гнус наседал. Сушняк для костра, лапник для постели, вода для чая – все было под рукой, и путникам не составило труда разбить бивуак. Потрескивал костер, а у брезентового полога, который стоял рядом с палаткой старателей, густо чадил травяной дымокур. Когда, закусив разогретой тушенкой, принялись за чай, столь желанный в предосеннюю ночь, Сергей спросил проводника:
– Платон, авось знаешь, над истоком какой речушки одинокий камень на перевале высится? Место больно приметное; должен знать, ведь сколько лет но тайге тутошней бродишь.
– Э, паря, не толкуй. Однако не знаю. Много речек, много камней... Мне говори, куда – я поведу. Платошка свое дело туго знай.
На другой день они вышли на безлесый склон и повернули вдоль горного хребта. Платон осторожно вел лошадей по каменным осыпям, залепленным желтоватым мхом. Покачав головой, он заговорил:
– Бригадирка, туда... вдоль леска ходить надо: и вверх смотреть будешь, и все речки не пройдешь. А тут не то чтоб для колесной езды тропу глядеть, а даже ходить худо. Как руда возить будешь?
– Ладно, бери ниже, – согласился тот.
Из-за хребта вываливались кудлатые облака, цепляясь космами за торчащие на гребне гор скалы. Под облаками парил орел, спускаясь все ниже и ниже.
– Агафон, дай-ка ружье, счас для твоего Кента обед добуду.
– Изюбр, что ли? – встрепенулся тот.
– Не-е, орел.
Услышав слово «орел», Платон остановился и, взглянув вверх, крикнул Сергею:
– Бригадирка, не трожь! Меня хорошо слушай: не надо орла. Беда будет! Совсем худо будет!
Сергей взглянул на испуганно-просящее лицо старика и махнул рукой:
– Ладно, пусть живет.
Перед полуднем Агафон набрел на небольшую гряду камней, немного задержался там и вдруг что было мочи закричал. Эхо подхватило его крик и, ударяя о горы, понесло дальше вдоль хребта:
– Нашел!.. Ашел!.. Шел! Слюда!.. Юда!.. Да!
Платон придержал лошадей, а Сергей припустил к Агафону.
– Вот выход! – И Агафон протянул бригадиру кусок породы с кристаллами слюды.
Пока тот рассматривал кристалл, Агафон с проворностью ищейки раздолбил углубление меж скал и вынул еще один кусок слюды, побольше предыдущего.
– Жила тут! Давай оконтурим, пощупаем, где, да рванем разок, – засуетился Агафон.
– Постой, разуй глаза-то. Кристаллы оба со вкрапом. А на кой она, задиристая слюда-то, нужна?
Агафон вгляделся еще раз в кристаллы и уже без азарта заметил:
– Может, только сверху брак, а там пойдет? Рванем разок для успокоения.
Когда взрыв, потрясший склон, развернул каменную гряду старатели бросились к выбросу. Они с нетерпением подхватывали кристаллы, посмотрев, бросали их, выковыривая из породы новые, и тоже, не удовлетворившись, откидывали, ища слюду чистую, без вкраплений. Но таковой не было. Вторично подрывать не стали. Вечером у костра Агафон, угрюмо уставясь в огонь, сидел расстроенный неудачной находкой.
– Ничего, Маковка, вот найдем крупнокристаллическую – мускавитик, оживем.
– Заливай, заливай масло в уши. Намолол поди небылиц, а я лопухи развесил.
– Дура, чего бы мне тащиться невесть куда? Знай: я чего запомню, кайлом из башки не вылупишь. Слюда там есть! Одно боюсь: лишь бы не враздробь, а жилой выход был.
Ночью Сергей долго не мог уснуть. Сомнение Агафона задело его, и он многое передумал, пока не уснул. Приснился ему утес Златуверх, отражающий солнце, а под ним отец, густо заросший бородой. Он наставлял: «Земля в сих местах сплошь очреватела каменьями руды, слюдой да золотыми россыпями. И коль чутье иметь, то несметные богатства тут брать можно. А чутье-то в тайге да горах маетой рук и ног набивать следует. Это я, дурень, по легкому пути смолоду пошел. Думал, обхитрю жизнь, пусть другие землю нюхают да долбят, а я заставлю их со мной делиться. Казалось, чего проще: ты ему стакан спирта, а он – стакан золота. Да-да, было так. Конечно, спирт добыть и доставить туда оказалось труднее и опасней, чем золото оттуда. Сколь смышления и здоровья положил на то, да все понапрасну. Лишь сгубил свои лучшие годы... Запомни, сын: чужой пот и чужая кровь никогда человеку на пользу не идут. А золото – это многобедствие, это вкупе – горе и муки да жизнь без скуки. Но человече лишь последнее в нем видит. В тех местах, где я отбывал, народец тертый и дошлый, палец в рот не клади. Нагляделся и понаслышался я разного. Теперь-то, пройдя горе и муки, я знаю, как хомутать этого желтого дьявола, но для того ходить надо, ходить. Так что сбирайся в путь, сынок». Отец исчез, и с высокого Златуверха на Сергея повалились глыбы золота и сверкающие комья слюды. «Раздавит!» – метнулась мысль, и он пустился бежать. Грохот обвала зловеще нарастал. Сергей проснулся. У его уха в храпе заходился Агафон. «Уф-ф!» – облегченно выдохнул Сергей и поддал в бок соседа.
– Храпоидол подлый! В отдельной конуре спать будешь, – ругнулся он на враз затихшего Агафона.
Теперь Сергею не спалось. «А прав батяня: ходить надо, ходить!» – подумал он. Мысли об отце завладели им. Одержимость разбогатеть ярко прослеживалась во всей его жизни. После отсидки за спиртоносные дела отец каждое лето проводил в поисках золота. Мыл по ручьям. шурфовал склоны гор, забирался в самые гиблые места. Однажды он не вернулся. Лишь через два года до его семьи дошел слух, будто геологи нашли в горах останки человека с самородками золота в котомке. В те времена в тайге много народу пропадало, и был ли тот найденный отцом Сергея, никто не знал. Сломанная жизнь отца породила в Сергее нетерпимость к накопительству, и он с легкостью мог расстаться с любой суммой денег. Сергей не раз задумывался над причиной одержимости отца, и эти размышления всегда приводили к его детству, о котором отец всегда говаривал однозначно: не было детства. Побирушкой-кусочником был.
Долго еще Сергей ворочался, борясь с бессонницей, и лишь под утро вновь заснул. Проснулся, когда погонщик Платон, заглянув в палатку к старателям, проговорил:
– Э, бригадирка, шипко спишь. Ходить надо. Однако лошадей я уже изладил.
Сергей выбрался из палатки. Солнце уже блистало из-за хребта, освещало потускневшую от инея зелень. «Крепкий заморозок был, раненько осень прижимает», – обеспокоено заметил он.
Вскоре опять заколыхались вьючные сумы на боках лошадей, переступающих вслед за погонщиком, который время от времени взбадривал этих мохномордых низкорослых коняг:
– «Готь-готь».
Ранняя в этих местах осень брала круто. Ночами стояли сильные заморозки. За короткие сентябрьские дни солнце не успевало отогреть землю, как уже вновь падало за горные хребты. Спуски, подъемы, лесистые увалы да каменные осыпи ежедневно сменяли друг друга, становились однообразными и начинали уже надоедать путникам, вселяя неуверенность в задуманное. В один из дней из-за гор холодный ветер нанес тучи, и как-то сразу, вдруг пошел первый густой мокрый снег. Не на шутку обеспокоившись, Сергей спрашивал сам себя: «Неужели все рухнуло, и моя затея – порожняк?!» Но тут же успокаивал себя: «Снег-то не коренной еще, похолодание чуть отступит, он враз стает. С десяток дней еще удастся побродить, а это немало».
К вечеру, забелив окрестные сопки, снег прекратился так же внезапно, как и начался. Дотянув до еловой гривки леса, расположились на ночлег. Пока сушили промокшую обувь и чаевали, тучи ушли, и ночь вызвездилась. Где-то за полночь Сергей проснулся от непонятного звука, похожего то на завывание пурги, то на истеричный плач. Он высунулся из палатки. Уставясь на косматое пламя костра, которое, будто грива скакуна, развевалось на ветру, Платон пел. Сергей оделся, вылез из палатки и, подойдя к костру, присел. Якут умолк и пошевелил сучья в костре, пустив в небо рой огненной мошкары, вопросительно взглянул на Сергея.
– О чем поешь, догор?
– Все пел: что лето пропало и студенеет страна отцов, что стар и совсем дурака стал, своя теплая сона[1] забыл взять.
– Да, шуба-то сейчас кстати была бы. Коль зябнешь, возьми мой свитер вязаный, мне пока не нужен.
– Ни-ни. Счас не мерзну. Худо, как снег еще падет. Надо быстро назад, не то пропадай буду.
– Ты уж, Платошка, потерпи день-два. Хуже станет, тогда отпущу. Этот снег стаять должен. – И, чтобы уйти от щепетильного разговора, Сергей спросил его: – Песни-то у вас как молитвы. В бога поди веришь?
– Ни. В огонь верю. Мало огня – беда и много – беда.
Следующий день выдался солнечный. Слепила белизна снега, но к обеду каменные осыпи и скалы уже обнажились от стаявшего неглубокого снега, и старатели заметно приободрились. К концу дня, преодолев очередной увал, отряд очутился в долине речушки, бегущей из под седловины перевала. На перевале одиноким зубом торчал скальный утес. Сергей тут же узнал заветное место.
– Оно! Это оно-о!!! – побежал он к утесу.
Снег на седловине еще не сошел, и Сергей принялся носиться у скал, топча тонкий слой липкого снега.
– Маковка, топчи снег, быстрей сойдет, – возбужденно командовал он.
Немного отдышавшись, старатели принялись за обследование места. Цепкая память детства направляла каждый шаг Сергея, и вскоре он поднял, как ему показалось, тот же, что и в детстве, кусок породы с зеленоватым кристаллом слюды. Хладнокровное спокойствие овладело им, и он негромко окликнул напарника:
– Агафоша, смотри.
Тот рассмотрел слюду, потом виновато взглянул на Сергея, будто извиняясь за прежнее недоверие, и молча с азартом принялся скалывать выступающий пласт породы.
Когда после взрыва они подошли к выбросу, Агафон так и ахнул:
– Ядрит твою за ногу! Слюда-то вся «номерная»: кусманы что чемоданы. Вот это жи-и-ла! Гля, забуряться-то негде: сплошь кристаллы торчат. – Он сдернул с головы вязаную шапчонку и хлопнул ею оземь: – Ну, бугор, попашем на славу!
Сергей стоял и не понимал, отчего он не радуется. Все же удача, да еще какая! «А мечталось: вот порадуюсь, как найду», – подумал он и вслух произнес:
– Маковка, праздничный стол.
Это означало, что запрет на неприкосновенный запас спирта снят. Агафон, подскочив на месте, пустился к Платону помогать устраивать бивуак и готовить праздничный ужин. Свечерело, когда, довольные удачным окончанием поисков, все трое присели к разброшенному на земле брезенту с разогретой тушенкой, блинами, напеченными Агафоном вместо хлеба, и салатом, вываленным из банки в самодельную берестяную чашу, которую смастерил Платон. Агафон ловко набулькал в кружки и предупредил:
– Неразведенный.
– Хм, еще бы, – выронил Сергей, косо взглянув на него.
– Однако много. Столько пей – пропадай. Надо орги[2] пей – голова имей.
Сергей удивленно взглянул на погонщика и, обращаясь к Агафону, заметил:
– Вот так-то!
Тот уже поднял свою кружку и, не обращая внимания на замечания товарища, обратился к Платону:
– Ладно морду-то воротить. Отпей сколь знаешь, а остаток не прокиснет. За удачу! – И осушил кружку. Потом, шумно выдохнув, проговорил: – Как в дом родной. – Наспех пожевав закусок, Агафон сдвинул кружки и вновь наполнил их, приговаривая: – Остатки сладки. Не люблю такие гулянки. Только разманит, а уже пить нечего. – И он небрежно откинул бутылку.
Поглядывая, как старатели расправились со второй кружкой спирта, Платон, крякнув, заметил:
– Шипко... – И обратился к Сергею:– Женка есть?
Тот отрицательно мотнул головой.
– Совсем худо. Зачем тайга бродишь? Молодой, а пропадай. Женка надо, дети.
– Как это «пропадай»? – уточнил Сергей.
– Молодость промотай – вся жизнь пропадай, – рассудил тот.
Агафон, набив рот тушенкой, встрял в их разговор:
– Врет он, есть у него жинка: Петровна толстолытая... – и хохотнул.
– Дуропляс! – уничтожающе зыркнул на него Сергей.
Тот не понял, что задел за больное место товарища, и продолжил:
– А чо, бугор, щас-то деньгу зашибем, тебе бабенку спроворим, не то что та лахудра залетная. – И он, забрав кружку спирта у Платона, разлил себе и Сергею поровну.
– Так и есть, бестолочь ты, Маковка. Ведь тогда другое меня скребануло по сердцу. Обыкновенная проходимка меня... как последнего алкаша. Себе на уме я-то. Человек с большой, слышишь, с большой буквы, а на поверку выходит тот же, что и ты, – балласт жизненный.
– Чо-чо? – прищурился Агафон.
– А то! Для потребы лишь своей глотки живем. Урвать, пропить и трава не расти. Втягиваешься в такую подлую жизнь, дичаешь и тешишь себя, что временно это. Выходит, Платон прав: промотаешь тут лучшие годы и... А для чего. Маковка, скажи? Вот ты, гляжу я, к деньжатам тоже не жаден, как и многие старатели. Значит, не ради них тут прозябаем? А может, чтоб после получек почувствовать, хоть на время, свою всесильность, шикуя друг перед другом и соря деньгами? Так какая тут всесильность, лишь водка да спирт вне очереди. Но не примитивы же мы безголовые, чтобы упиваться, пропуская настоящую жизнь мимо себя... Нет. Значит, только одно: зеленый змий крепко опутал, держит за глотку мертвой хваткой. Он-то и выворачивает карманы да опустошает души, вытряхивая из нас все желания и интересы, он-то и гонит на все тяжкие грехи ради своей потребы. Видел ты икону, где Георгий побеждает змея? Так вот думаю: уж не с зеленым ли змием он бился? Небось не зря предки наши этого победителя змея в бога возвеличили, потому как и впрямь не просто с ним совладать-то.
– Зачем ты мне эту муру несешь? Чо душу травишь?!
– Может быть, я это для себя говорю... Мысль тут у меня ворохнулась: коли и дальше такая плотность слюды в породе пойдет, то жилу эту надо сдать. Маркшейдера точнее оконтурят, запасы прикинут, авось здесь рудник образуется.
Агафон вылупил глаза:
– Ты чо, свернулся малость? Отвозить бы тебя колом за такие думки Видно, и впрямь тебе пить вредно. А ну дай сюда спирт, – и потянулся к кружке.
– Не трожь! Как вздумаю, так и поступлю. Человек – хозяин судьбы.
– Своей! Только своей, не забывай. Кто забывает, с тем всякое бывает, – окрысился Агафон.
– Пугаешь? Прошли те времена, когда маркшейдеров да неугодных взрывчаткой потчевали. Поспились бывалые ухорезы! Давай, Маковка, без хая допьем, и спать. Там видно будет, – твердо произнес Сергей и подумал: «Все, вернусь – завяжу пить и на нормальную работу уйду».
Допив спирт, Агафон приподнял бровь и, уставясь на Сергея, заговорил снова:
– Меня поносишь, а сам такой же. Я-то вижу: и в тебе нет силы рюмку оттолкнуть, а это все!.. Раньше-то я все дивовался: как так, вроде иной ну просто сила-мужик. Холод, голод ему нипочем, жизнью рискует, а как рюмку встретил – все: обмяк, нет сил противиться – и до свинства. Сейчас уже не дивлюсь... Думаешь, я себя не казнил? Сколь корил, железом каленым душу жег, землю жрал, зарекаясь бросить пить. Но как бросишь? Жизнь-то наша собачья. Да и.., я вот как приму стопку-другую, так возгораюсь какой-то любовью ко всему: к небу, звездам, горам, людям. Вот и тебя люблю, что ты есть, что вместе мы, что нашли эту слюду и не в прогаре этот сезон. И якута Платошку люблю, что он не как все, а какой-то усядистый, надежный мужик. И вот от этого душа моя нарастопашку. Как тут удержать себя и не выпить? Разве можно скомкать такую радость жизни? Не-ет, Серега, не могу! Не научен я по-другому жизнь-то любить. Не научен! Можа, в этом-то и гвоздь, Серега? – И, покачав головой, добавил: – А ты вот чо: не пузырись, авось и тебя змий додавит – и быть тебе вечным старателем.
– Ну нет! Я, коль скажу себе: брось, – брошу. Человек – хозяин судьбы, Маковка.
Утром Платон собрал пустые переметные сумы, ремешки-тороки для крепления сум, сложил все в одну и, завьючив лошадь, распрощался со старателями. Сергей, видя, что он намеревается идти пешком, спросил:
– Чего пехом-то? Вон верхом на вторую – и вперед.
– Я соха[3], а соха на кобыле нельзя: смех, позор. Только конь надо. Нет коня – ходить надо.
– Ну, как знаешь. Счастлив путь тебе, догор, – сказал Сергей и с уважением к нему подумал: «Чудной. Обычаи чтит, на редкость правильный старикан».
Когда Платон скрылся за увалом, Сергей повернулся к Агафону:
– Ну, Маковка, место под землянуху-то присмотрел, или в палатке зимовать будем?
– Чо тут смотреть. Вон у лесочка и вкапываться. Здесь на капитально надо.
***
Зима удалась малоснежная. Снег долго не закрывал даже мелкий кустарник. Старатели ждали снега поглубже, чтобы легче было таскать нарточки и не петлять меж кустарников. Нарточки, брезентовые мешки для перевозки слюды и широкие лыжи были уже давно приготовлены. Лыжи даже удалось оббить шкурой лошади. Шкуру Сергей выменял у якута, когда ходил на охоту за перевал. Одинокую якутскую семью он обнаружил на месте бывшего ямского селения, что стояло на забытой тропе-дороге, некогда связывающей здешние поселения. Тогда-то вместо дичи Сергей и принес часть шкуры и четыре ноги лошади.
– Этот шматок шкуры на твои лыжи, а с ног – на мои, – распорядился он.
Агафон в тот же вечер обтянул свои лыжи и, довольный, засунул их под нары. Утром, когда Сергей собрался снимать шкуру с конских ног, он обнаружил пропажу. Отощавший пес Кент в стороне усердно догрызал уже вторую мосолыгу.
– Паскуда, – только и вымолвил Сергей и вошел в землянку за ружьем.
Агафону уже, видно, до чертиков опротивело однообразное консервированное питание: он не только не отговорил Сергея от расправы над собакой, но и сам вызвался освежевать четвероногого друга. Шкура с четырех лап Кента дополнила недостающую часть подбойки на лыжах Сергея.
Тогда же они решили, что добытую слюду надо стаскивать на вершину перевала и оттуда спускать к месту ямского хутора. А от него можно будет на тракторе доставлять на сдачу. Жила была богатая, и основная работа старателей состояла в переноске и перевозке слюды на вершину перевала. Впереди Сергея Агафон на своей нарточке тащил три большущих кристалла. Делая зигзаги на крутом подъеме, он останавливался, отдуваясь:
– Фу, шкивает уже. Поди на сегодня хорош. Еще пожрать сготовить надо да дров где по пути зацепить.
– Притащим еще, тут зря хлеб не едят.
– Да чо я тебе... мамонт? Силов нет.
– Не-е-т, ты папонт, потому и не распускай нюни, а тащи.
– Чо таскать-то, этого спускать на месяц хватит. Да и как еще спускать – не ясно. Вниз глянешь – дух захватывает, расшибешься, с санками-то.
Когда они выбрались на вершину и выложили в кучу кристаллы, Сергей вдруг хлопнул Агафона по плечу:
– Допер, как спускать слюду!
– А ну?
– Не на нартах, а в мешках. Мешок следом волочится и не дает тебе на лыжах разгон брать, а ты ему не даешь угрузнуть в снегу. Одну бороздку такую сделать, и, когда она чуть занастится, по ней, как по лотку, по два-три мешка сразу спускать можно будет.
– Молоток! Шароваристый ты. Так-то; куда с добром.
По зарубкам на подпорке, которая придерживала потолок землянки, Сергей высчитал, что ноябрь пошел к концу.
– Если через день-два снегу не добавит, будем спускаться так, – заявил он.
Агафон промолчал. Он знал, что перечить бесполезно: настоит на своем.
Шло время, но снега так и не прибавилось. В назначенный день, набив большой брезентовый мешок кристаллами, они взялись за концы веревки, идущей от мешка, и изготовились съезжать.
– Да-а, – почесал за ухом Агафон.
– Пошли, наудалую! – скомандовал бригадир, и они покатили.
Мешок, сминая снег, сдерживал их скорость, но на крутом месте он стал, будто вздрагивая, скользить быстрее, ускоряя общее движение. Скорость все возрастала. Вот уже за мешком потянулся, завихряясь, белый шлейф снега. Казавшаяся далекой гряда камней, наискосок разрезающая склон, угрожающе приближалась.
– Куда ты на камни прешь?! – закричал Сергей, переступая на ходу лыжами, чтобы оттянуть мешок в сторону.
Уцепившись за веревку, Агафон с широко открытыми глазами летел вниз, увлекая за собой груз.
– Переступай! Расшибемся!
Отчаянный крик, видимо, вывел Агафона из оцепенения, он несколько раз переступил в сторону Сергея, и старатели, обдавая камни снежной пылью, пронеслись мимо них. На пологом склоне скорость упала, и, легко управляя мешком, они скатились к подножию. Все еще бледный, Агафон проговорил:
– В гробу бы видеть такое... Сам с горы спускай, а я отсюда нартой до юрты перевозить буду.
– Теперь-то колея от мешка сама управлять будет, – попытался успокоить его Сергей, но тот категорически заявил: «Нет!»
***
Только к концу января, сдав набранную слюду, они заявились в переполненную, по случаю зимнего времени, общагу. Теперь их подселили в маленькую комнатушку к старому приятелю Агафона Петюнчику. Петюнчик – низкорослый, с белесой щетиной небритого лица – встретил их с объятиями и, дыша перегаром, забубнил:
– Други любезные, давай-давай ко мне. Сдвинемся-поместимся, клопов на всех хватит. – И, оглядев Агафона, продолжил: – Маковка, ты совсем худой стал, как сопля. Слышал, слышал про вашу сдачу. Все говорят: огребете прилично. А мы, считай, в пролете. Так, на мурцовке перебиваемся, а на водочку-то не хватает. На следующий сезон с собой берите, братки. Пахать-то я: Агафон, скажи, – и он вытянул не по росту длинные, с крупными ладонями руки.
Столь тихое и заброшенное летом общежитие теперь гудело, как муравейник, и, казалось, издавало шум на все селение рудника, оправдывая свое название «Чикаго». Хлопали двери, отовсюду неслись музыка, стук, бряцание гитары и громкая брань.
– Весело тут. Агафон, вон у меня краснявка под столом, хошь – пригуби, – суетился Печюнчик.
– Погодь. А этой ты тараканов трави, – с напускным достоинством ответил Агафон.
Суматошная была эта неделя. Многие, если не все, старатели побывали у них за эти дни. Кто просто поговорить и вспрыснуть их удачу, кто взаймы взять до следующего сезона – отказа никому не было. После недельной обмывки получки Сергей отходил тяжело.
Хотя сегодня он и спал дольше обычного, но не чувствовал себя бодрым. Лежа в постели, он прокручивал в памяти странный сон, который его тронул. Во сне Сергей как канатоходец пробирался по натянутому в поднебесье канату. Балансируя руками и телом, он с опаской поглядывал вниз, где поджидали его два неуживающихся в его душе мира. С одной стороны, какой-то городок, будто сплошь состоящий из бань и кафе. В этом городке сквозь пар и гирлянды освещенных вечерних улиц маняще поблескивали девичьи глаза, с удивительно знакомым прищуром. С другой – Агафон с подвыпившей оравой старателей машут Сергею руками, зовут, готовые в любую секунду в случае падения подхватить его на руки. Но Сергей упрямо, преодолевая страх продвигался по канату, уходящему за облака. «К чему бы это? – Тяжесть в голове не расположила его к осмыслению сновидения, – Второй день чаем отпиваюсь, а в голове все одно шумит, как а тайге», – подумал он, взглянув на Агафона, который не утруждал себя воздержанием от алкоголя и, уже изрядно захмелевший, о чем-то беседовал с Петюнчиком.
В это время к ним в комнату заскочил прыщавый паренек, старатель из соседней комнаты. Затворив дверь, он принялся щелкать дверным замком.
– Вот черт! У вас тоже замок не держит.
Петюнчик лениво повернул голову к гостю:
– Давно выбит. А тебе чего?
– По комнатам ходят, на собрание сгоняют. У нас-то тоже ни крючка, ни замка, хотел у вас сховаться да пересидеть.
– Не хошь – откажись, – буркнул Агафон.
– Откажись... потом найдут где припомнить, – хмыкнул тот.
Дверь распахнулась, и в комнату вошел юркоглазый маркшейдер Петров. Прыщавый выскользнул в коридор. Петров сморщил острый, веснушчатый нос:
– Перега-а-р. Закисли, бродяги? Давай-ка на собрание, заодно и провентилируетесь. – Из одной руки в другую он перебросил кожаные перчатки и, покачивая полами расстегнутого полушубка, подошел к кровати Сергея. – Вот, можно сказать, передовик из всей старательской братии, а до сих пор в постели. И это когда, можно сказать, представители рудоправления ждут его в клубе, чтобы рассказать ему о том, как сработали, озадачить на будущее. Лектора из района с собой привезли просветить вас. Ну, вставай, живо, живо. Народ ждет.
– Не пойду, болен я.
– А как же сознание? Или ты уподобился этим?.. Что с утра лыка не вяжут? – и кивнул на ухмылявшегося Агафона.
– А ты не кивай. Хоть меня не зовешь о хорошем будущем слушать, я сам пойду! Да-да. И скажу все, что думаю! – вспыхнул Агафон.
– И чего же ты думаешь? –• скривил в усмешке губы маркшейдер.
– То, что хреновый ты маркшейдер! Гнать таких надо! Рудник старый закрыл, а сколь там еще слюды? Нас погнал оттуда, но знаю, что будешь молчать о той жиле, чтоб свое бестолковство пред начальством не выставить, и знаю, что втихаря отдашь эту жилу тем, кто лучше к тебе подкатятся! Да и вообще! Рад бы не пить, да не напиться – тошно!
– Брось ты, Маковка! Чего завелся?! – подскочил со стула Петюнчик.
– М-да-а... – Петров отвел колючий взгляд от Агафона. Хлопнув перчатками по спинке кровати, он опять обратился к Сергею; – Так пойдешь?
– Проку-то с собраний. Смотри, как живем. Баню и ту лет восемь просили... Хотя пойду, если ответишь на вопрос: почему такие, как Агафон, по два-три десятка лет тут стараются, и ни жилья у них, ни семьи? Да вот я, завтра женюсь – будет мне угол?.. А, то-то, не будет. А вот такие, как ты, сразу все имеют, куда бы ни ткнули их. Почему?
Пренебрежительно хмыкнув, Петров будто прожевал:
– Да потому, что вас много, а маркшейдер один тут на участке.
– Все ясно, иди один, – заключил Сергей и повернулся на другой бок лицом к стене.
Петров, шлепнув перчаткой в свою ладонь, резко повернулся и вышел.
Агафон, проводив его недобрым взглядом, заметил:
– Теперь и вовсе будет палки в колеса ставить.
Сергей резко поднялся и принялся одеваться.
– Маковка, не надоело еще водку хлестать? Поедем в Центральный, хоть одежку приличную купишь себе, да так развеешься. Пошли, пока автобус не ушел.
– А тебе одежка не нужна, что ли?
– Мне не только новая одежка, но и новая жизнь нужна. Все! Завязал с такой житухой! И клянусь: больше – ни капли!
Петюнчик удивленно взглянул на Сергея и засобирался тоже. Заметив, как Сергей расталкивает пачки денег по карманам пиджака, Агафон съязвил:
– Уж не жениться ли опять? – Но, не получив ответа, уже наставительно добавил: – Зачем все с собой таскать, в Чикаге случая не было, чтоб безвозвратно чужие деньги кто взял.
– Я ведь сказал: за-вя-зы-ваю. Вот в Центральном и распрощаемся.
В Центральный приехали к вечеру. Сразу же бросилась в глаза оживленность поселка. На улицах то и дело снуют люди, машины. «Вот тут настоящая жизнь-то», – подумал Сергей и предложил:
– Пойдем на слюдянку а общагу зайдем, с ночлегом договоримся, а там решим; как дальше.
– Чего зря бродить? С пузырем к парням завалим– и чики-пики - возразил Агафон.
– Проходим, а потом места в кафе не будет. Где тогда ужинать? Давай сначала в кафе, – поддержал Петюнчик.
После землянки да комнатушки в «Чикаго» кафе показалось пределом уюта.
– Заказываю я, – предупредил Агафон и обратился к Сергею: – По случаю прощания поди отложишь завязку.
– Конечно, без этого совсем по-скотски было бы, – согласился тот, в душе довольствуясь, что Агафон своим вопросом помог ему уйти от принятой клятвы, и добавил: – Только плачу я.
Вскоре изрядно захмелевший Агафон рассуждал:
– Зря ты, Сергей. Где ж ты волю такую иметь будешь? На нашей работе хошь пей, хошь сиди. Надоело – иди работай. А везде ведь в срок приди, в срок уйди. Нет, брат, не по мне это. Покумекай лучше. Ведь старатель ты с чутьем, а это главное. Так, что ли, Петюнчик? Что: главное в нашем деле? – Но, не дождавшись ответа, заключил: – То-то – чутье! – Он глубоко вздохнул, причмокнул языком и вдруг оживился: – Во, счас я песню закажу. – И, гремя стулом, поднялся.
После недолгих переговоров с волосатым парнем, игравшим на ионике, Агафон вернулся. Вскоре паренек из ансамбля подступил к микрофону и объявил:
– Незабвенному другу Сергею от старателей песня «Мясоедовекая улица». – И ударила по ушам музыка, распирая стены кафе.
Задвигались стулья, столы, публика заспешила к пятачку зала – и заходила, запрыгала с хлопками да повизгиваниями. Сергей глядел на веселящихся в танце людей и унимал рвущуюся туда, к ним, -свою душу: «Ладно, теперь-то натанцуюсь поди». После этого в ансамбль посыпались заказы. Паренек с фигурной гитарой беспрестанно объявлял посвящения, и. вновь все заглушала музыка.
– Здорово мы раскочегарили толпу, а?! Хорошо-то как! Жаль, Серега, что расстанемся. Хороший ты мужик, душой к тебе прикипел я. Эх, кутнем на славу! – И Агафон поманил официантку. – Мадам, от нашего столика на тот подайте коньяк и шампанское. Да-да, на тот, где женщины.
Официантка направилась было уходить, но он придержал ее:
– А на тот; тем кирюхам, – шесть порций манной каши.
Она не успела возразить, как Агафон ловко, в узорчатый кармашек передника, сунул двадцатипятирублевку. Осуждающе качнув головой, официантка удалилась. Агафон вновь направился к ансамблю. Усатый руководитель наклонился к нему.
– Слышь, кореш, сыграй про Магадан.
– Нет, не знаем.
– Чего не знать-то? «Я помню тот Ванинский порт...» – попытался напеть Агафон.
– Нет, – помотал тот головой.
Агафон из пачки денег вынул фиолетовую и положил перед усачом.
– Не знаем, говорю же!
Агафон подложил вторую,
–Слышь, мужик, дуру не гони! Называй другую песню или топай отсюда.
– Тьфу, черти! Тогда давай чо-нибудь про Серегу, – сдался Агафон.
Под звуки песни «Серега Санин» Агафон довольный возвращался к столику, где Петюнчик, набычившись, уже осоловелыми глазами уставился в бифштекс. Сергей посматривал в сторону женщин, которые с оживлением приняли подношение, и пытался определить по их взглядам, как он им кажется. За угловым столиком парни что-то наговаривали официантке, которая поднесла им кашу. В голове Сергея уже приятно кружилось, душа переполнялась добрыми порывами, и он предложил Агафону:
– Давай женщинам еще чего пошлем.
– Э, я тебя уже раз женил, ну тебя.
Тут официантка принесла на большом блюде вываленный из банок салат, поверх которого резаной морковкой было выложено: «Козлы».
– Гля, лаются, – заметил Агафон.
– Юмора не поняли, с кашей-то, – заключил Сергей.
Петюнчик, оглядев внимательно надпись на салате, встал из-за стола и, промямлив: «Отдам обратно», – понес блюдо. Он подошел к ухмыляющимся парням и опрокинул салат на голову близсидящего. И тут же отлетели стулья от вскочивших парней, Сергей и Агафон ринулись на помощь Петюнчику. Звон посуды, визг женщин, треск ломающихся стульев и искры в глазах.
Утром в медвытрезвителе, получив одежду, они предстали пред лейтенантом.
– Так, дебоширы, за ночлег с вас само собой причитается, да вот еще счетик на вас из кафе, – и он протянул синий листок бумаги: – Оплачивать будем или возбуждать дело?
Посмотрев на сумму, Агафон попытался присвистнуть, но не смог совладать с отвисшими разбитыми губами. Сергей, пробежав глазами счет, согласился:
– Оплатим, какой разговор. Только пиджак мой что-то не отдали, а деньги там.
Лейтенант взглянул на сержанта, тот возразил:
– Все отдано согласно описи, – и предъявил лист с описью одежды задержанных. – Тогда, позволь, взяли тебя без пиджака. Тут пиджак не значится.
– Да он на спинке стула висел, когда заваруха пошла, – уточнил Сергей.
– Сейчас выясним, – поднял трубку телефона лейтенант.
Вскоре привезли пиджак, который валялся в сугробе около кафе, в карманах сохранился только паспорт. Денег, что были у Агафона с собой, для оплаты не хватило, и, оставив расписку, что долг погасят в ближайшее время, друзья покинули заведение.
В общежитии Сергей лежал на кровати, наслаждаясь растекшейся по всему телу истомой. Побаливала ссадина на голове, и ныло в боку. «А как сейчас Агафону-бедолаге в автобусе-то трястись? Но ничего не поделаешь: расписку надо в срок выкупить. Разукрасили же его», – подумал он.
– Вот так развеялись. Пили бы дома, – прокряхтел Петюнчик.
– Молчи, все из-за тебя, козел!
Петюнчик виновато вздохнул и повернулся, умащиваясь поудобней в постели. Сергей хотел было встать и чуть приподнялся, но сильнее заныло в голове, и он опять лег. «Спать не хочется, никуда сейчас не надо, нудящей болью и бездельем, так сказать, прикован к постели. Как это великие люди в несчастье и то себе занятие находят? А тут до будущего сезона времени тьму прожигать приходится, и хоть бы на что полезное потянуло. А ну, попробую-ка я, – и он попытался припомнить какую-нибудь виденную им картину природы, затронувшую его душу, и, выбрав наиболее яркую, медленно произнес: – «Пылал закат в полнеба...» Нет, не пойдет, так все пишут, а вот если так: забурело небо, как морда подвыпившего Агафона... Во! Нормально, а ну дальше». Он еще поперебирал фразы и слова, но получалась какая-то нелепость. Упрекнув себя «баран бараном», он прекратил это занятие.
Тут же нахлынули тяжелые мысли: «С великими хотел сравниться, пьянь несчастная. Видно, Агафон прав, что додавит меня зеленый змий. Да ну, – тут же воспротивилось сознание. – Коль решу – брошу!» Но вновь неприятные и веские доводами думы оттеснили вдруг вспыхнувшую в нем решимость и поползли ядовитой змеей: «Вчера зарекался, и до этого сколько раз, а что вышло? Всегда малейший повод в оправдание своей слабости принимаю, а ведь это и есть та неукротимая для слабаков тяга к хмельному. Вот зараза! Это же эпидемия какая-то! Неужели не вывернуться мне к нормальной жизни, а «пропадай», как говорил Платошка? А ведь впрямь пропадай: Кентяру-то, друга – собаченцию, сожрали с Агафоном, не поморщились, вот и думай...»
И Сергей впервые явственно ощутил, как зарождается в душе страх перед вдруг обнажившейся его слабостью к спиртному. «Нет! Ерунда!» – встрепенулся он опять. «Надо все обдумать. Разумный человек всегда выстоит. Не зря же говорят: пей, да разум имей. Человек – хозяин судьбы!» – подбадривал себя он. «Так, начнем с фактов... Денег нет. Занять, а потом отдать, но уйти от такой жизни?.. Уйти-то можно хоть куда, но, если честно, мне эта работа по душе, а это тоже факт. И вроде как продолжаю дело отца: ищу, правда, не золото, а слюду. Еще факт... Э, брат, опять подтасовка?.. Хотя нет, ведь с детства, как с батяней-то по тайге летними сезонами поколесил, так какая-то тяга во мне к такой вот просторной жизни засела и сидит до сих пор... А еще влечение к каменьям разным. Какая груда у меня их в детстве-то была! А когда открыли в поселке музей, что было в нем, сейчас почти не помню, а вот камешки – да. Разные были там – и полезные ископаемые, и просто камни. Под одними из них еще надпись была: «Камешки, собранные на берегу Черного моря. Председателем сельсовета Данзановым У. И.». Сейчас вроде бы и смешно, а тогда все это любознательность будило, тоже факт... А не много ли я хочу: и чтоб работа по душе была, и чтоб жить по-человечески? Зачем душу себе выматывать? Все! Решено: клопов откормим, а весной на жилу», – успокоение вздохнул Сергей.
[1] Сона - шуба
[2] Орги – водка (якутск.).
[3] Соха – якут.
следующий рассказ http://www.proza.ru/2018/04/06/1528