Дуэт в стиле рокамболь 2. Бенефис волкодава

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ     Главы 1-6.

                ПРОЛОГ


        Таёжный посёлок, где я обосновался, стал для меня надёжным убежищем. Конечно, от себя не убежишь, но жить по–другому вполне возможно, поведение человека в какой–то мере определяет его жизнь. У меня была семья и во–вторых, меня здесь никто не знал. Я, как бы на веки запирал дверь, за которой оставалась та часть моей жизни, где было много сожалений и неудач, но всё же я вспоминал эти годы с тоской и удовлетворением.  Тогда я был горяч и беспечен, не задумываясь о будущем, жил настоящим, которое мне давал мой друг Василий. 
– Не трать время на заботы, до которых тебе нет дела, – слышал я голос Василия.  – Никогда нельзя загадывать, как повернётся жизнь, что может случиться, когда есть шанс получить, что хочешь, его нужно использовать. 
Я часто вспоминал Василия, его рассуждения о планах на будущее. Судьба разлучила нас, навсегда вычеркнув его из списка живущих на этом свете, от него осталась только безымянная могилка на лагерном погосте, и он унёс с собой часть моей жизни. Да, того меня уже нет, я исчез навсегда. Моё прошлое, какая–то бездна, из которой казалось, не было выхода. Я не хотел больше возвращаться к нему, пытаясь избавиться от всего, что соединяло меня с ним. Мне повезло, судьба повернулась ко мне лицом, протянув руку помощи, видимо устала наставлять пинки, а может быть и сжалилась. Я свободен, свободный человек в начале пути исход, которого неизвестен. Появилась надежда, я знал, что надежда хорошая вещь, а всё лучшее не умирает. Много времени я размышлял, находясь в одиночестве, мог думать о чём угодно, как только мысли доходили до воспоминаний, памятью овладевало, какое–то необъяснимое чувство безнадёжности, я направлял их на что–нибудь другое, и они охотно повиновались мне. Многое промелькнуло за это время в моей голове, всего не запомнить, но одна мысль всё же засела крепко. 
       Василий мечтал осесть в небольшом городке и спокойно скоротать в довольствии и достатке оставшиеся годы, как он выражался: «От суетной, полной приключениями жизни». На довольствие и достаток средств у нас хватало и не на одну семью. Василий присмотрел за Уралом подходящий городок, а после завершающего дела, которое по его расчётам сулило довольно богатую прибыль, хотел капитально всё обстряпать на месте. Воображение рисовало перед ним весь блеск будущего, он чувствовал вкус к такой жизни, куда мысленно отправлялся воплощать свои мечты. И тянуло его именно в таёжные места, в край Сибирский и суровый. Наверное, Василий, отмотав не одну пятилетку древесины /лесоповал/, переживал сильный приступ ностальгии к таёжному ландшафту. Есть такая категория людей, которые ищут успокоения в подобных местах, куда жизнь забрасывала их, обходясь довольно жестоко. Я встречал бывших афганцев, которые тянулись к горам, как железные опилки к магниту, хотя до этого ничего общего с ними их не связывало. Может быть это дань прошедшим годам, своему беспечному, беззаботному "Я", которое принимало жизнь в розовых тонах? Может тому переломному моменту, когда, наконец, осознаёшь всеми своими фибрами, что жизнь борьба и прежде всего с самим собой, когда понимаешь, что окружают тебя не добряки, и все рассуждения летят к чертям собачьим? Когда проходишь через такие реалии жизни, что сам себе говоришь: «Самое трудное – заставить себя жить ». 
– Не сходись близко с людьми, ты заразишься их мечтами, – шутил иногда Василий. 
Всё–таки удалось ему загнать в меня свой ностальгический микроб. Помотала меня нелёгкая по городам и весям. Бывал я и в далёкой таёжной глуши, парился в Азии, жил в Поволжье, но слово Сибирь вызывало в моей памяти необъяснимое чувство тоски, чего–то потерянного и невозвратного. Ни с чем несравнимая, прекрасная золотая осень, закаты и рассветы, рощи, подёрнутые багрянцем, утренний туман, висящий над рекой. Когда живёшь там, где родился, природа постепенно включается в твою жизнь обретая голос и становится собеседником. Стоит только внимательно  прислушаться и начинаешь понимать, что мудрость есть и в придорожной берёзе, в мягкой шелестящей на ветру траве и в голосе журчащего ручья, который ты переходишь в брод, в величественных разлапистых кедрах. Все они могут подсказать что–то, ничего не требуя взамен. Меня тянуло в Сибирь, в далёкий таёжный городок. Я любил зиму и скучал по ясной морозной погоде, по скрипучему под ногами снегу. Скучал по зимней заснеженной тайге, когда снег на деревьях такой богатый и   плотный, такого ослепительно–чистого цвета, что деревья кажутся гигантскими фарфоровыми изваяниями, а морозный воздух иголками впивается в лицо. Зимняя ночь заботливо укрывает своим изрешечённым россыпью мелких, как булавочные головки звёзд плащом, и всё безмолвствует в голубом при свете ночи снежном царстве.  Ночная пурга вихрем носится по пустынным заснеженным улицам, лижет шершавым языком сугробы в рост человека, сдувая с деревьев снежные волны. И с таким азартом кидается на одинокого прохожего, что тому ничего не остаётся, как поднять выше воротник, развернувшись к ветру спиной вступить в силовой поединок, продолжая свой путь. 
       Василия нет, не повезло ему, ушёл он в потусторонний мир. Говорят, что некоторые птицы не могут жить в клетках их оперение слишком яркое, когда они улетают, без них это место становится враждебным и пустым. Но остался я заражённый его мечтой и в память о нём решил осуществить её. 
       О Белогорье я услышал у пивного ларька из разговора трёх односельчан любителей этого пенного напитка, гоношивших на вторую поллитровку. Уж очень злобно хаял один из них этот посёлок расположенный, по его словам, у чёрта на куличках. Сам он попал туда случайно, уехав от злодейки–жены, в надежде найти хорошее место, как говорится, где нас нет. Поначалу всё шло нормально, но через год пришло разочарование. Народ там, как выражались в старину – пришлый, каждый сам по себе. С зарплатой начались перебои, войны за хозяйское место заметно отражались на трудягах. Белогорье в одной области, а рудник, где велась добыча руды в ведомстве другой, она туда же и вывозилась. Настоящее двоевластие и непонятно, где искать концы. После недолгих мытарств, собрал он манатки, ноги в руки – задницу в охапку и вернулся в родное село, где сошёлся со своей бывшей. От добра – добра не ищут, и как сказано в Библии: «Возвращается ветер на круги своя».   
       Позже я его подробно расспрашивал об этом посёлке и по всем параметрам, он мне подходил. Меня мало интересовали производственные баталии, о которых он в порыве гнева рассказывал, брызгая слюной. Я и без него знал, что Россия–матушка съехала с катушек и всё, встало раком, пока находился в длительной "командировке". Попался я в начале восьмидесятых, а когда оказался на воле, были уже совсем другие времена. Нежданно–негаданно распался Союз нерушимый республик свободных, а в самой России так всё перевернулось, что я уже и не знал, чего можно, а чего нельзя. Пришли новые ухари–молодые оборзевшие и наглые беспредельщики, которым всё равно, кого и где мочить и грабить, хоть в сортире, хоть в туалете, лишь бы валюта шуршала в карманах. По первости я, конечно, растерялся не зная, куда приложить "навыки", но вскоре сумел найти себя в этом диком беспределе, который назывался "Новыми рыночными отношениями". Спустя несколько лет, когда в Сибири уже резвилось лето, я двинул на разведку. Прежде решил прошвырнуться по местам своей "боевой славы" и не напрасно! Я просто–напросто находился какое–то время в шоке от того, что ожидало меня все эти годы, последние из которых текли самотёком, и жил я по принципу – будь, что будет! Как эмбрион в чреве матери, который не знает, кто он или родится ли вообще. А, когда появится на свет, будет ли у него обеспеченная семья, которая поставит на ноги сделав человеком, либо семья пьяниц, в которой появится ещё один недоумок. 
       Последнее дело, которое провернули с Василием было отлично спланировано, и мы имели огромнейшую добычу. С рациональным подходом всего хватило бы на многие–многие годы, и даже, наверное, внуки боготворили меня, а может и правнуки. Но Василий, опьянённый удачей, решил наскоряк ещё подбросить валюты в нашу казну, и к несчастью, всё накрылось медным тазом. Он погиб, а я, получив высшую меру, ожидал своей участи в одиночке. Бывают такие аномалии в жизни – пан или пропал. Я ждал, а между тем нить времени наматывалась на бобину вечности и вдруг, судьба, улыбаясь, повернулась ко мне. Может Василий, чувствуя свою вину и наблюдая сверху, помогал мне. Ведь если бы он тогда послушал меня, всё сложилось совсем иначе. 
        Приехав в тот городок, где мы потерпели фиаско, я зашёл к другу Василия Григорию, который был у нас наводчиком, но, к сожалению, он тоже покинул этот мир. А вот его сын Георгий /дай Бог ему долгих лет/ не только не забыл, но и сделал из меня состоятельного человека, вдохнув в душу тягу к жизни. После удачного дела вся наша добыча хранилась у Григория и, завершив задуманный Василием экспромт, мы планировали тихо убраться. К сожалению, всё сложилось не в нашу пользу, разошлись наши пути–дорожки, я не надеялся спустя столько лет, что–то с того иметь. Оказывается, после перестроечной шумихи Георгий время зря не терял. Он и ещё несколько надёжных ребят, создав крутую бригаду, со временем прибрали к рукам весь город. Всё у них шло в строчку в теневом и легальном бизнесе и на политическом олимпе имели немалый успех. Василий иногда говорил, что неважно, если деньги принадлежат не ему одному, а нам обоим, но само ощущение иметь их было сладостным и щекотало нервы. Благодаря Георгию, отлично провёрнутый оборотный ход принёс немалую прибыль преумножив капитал, и денег было намного больше, чем я предполагал, проще говоря – немерено.   
– Золотишко должно работать, только тогда есть смысл и польза, – сказал он, улыбаясь, – деньги неработающие, а в чулке лежащие – умирают. 
Вроде всё встало на свои места, но одна мысль не давала покоя. Меня интересовала судьба Ольги, с которой в недалёком прошлом случилась большая любовь, во всяком случае, мне так казалось. Я нашёл её и встретился с ней. 
– Поверь в Бога, и он тебе путь укажет, – говорил мне однажды один монах. – Очисти душу от скверны, пена сойдёт, ключевая вода останется. 
Я посвятил её в своё прошлое и настоящее, ведь тогда мы расстались на несколько дней, которые обернулись в долгие годы неизвестности. Она поняла и простила меня, и я стал счастливым семейным человеком! Я помнил слова Василия: «Хватит бродить по свету. Мне шестьдесят лет и в этом возрасте человек начинает, ценит то, что он так легко отбрасывал в юности: свою семью, свою безопасность, корни уходящие глубоко. В общем–то, я неплохо проводил время, так неплохо, что начинало приедаться. Сейчас хочется, чего–то другого, стать похожим на людей, которых знал, обрести покой и нормально пожить». 
Сейчас я понимал, какое убежище искал все эти годы, кто был источником тепла и надёжности, которых никак не мог обрести среди тумана. Это не Василий – нет! С ним я чувствовал себя в безопасности, но всё же каким–то чувством ощущал, что находился среди зыбучих песков. Это была Ольга, Ольга, которая сильным характером и любовью обняла меня, на чью прекрасную грудь мог приклонить усталую голову, её рассуждения помогали видеть вещи в истинном свете, а голос придавал сил и уверенности. Ольга, которая понимала меня, потому что видела реальность, как она есть, а не затуманенную романтическими мечтами. Я по–настоящему любил её и не бросил своей затеи, а напротив, приехал в Белогорье и за неделю узнал, что меня интересовало. Как говорил один путешественник, взору, которого открылся прекрасный город: «Вот здесь–то я и поживу, брошу свои завядшие корешки в эту плодородную почву!» Да, жизнь она всегда жизнь и везде пробивает себе дорогу, как росток беспомощной травинки сквозь асфальт. 
  Всё у нас шло прекрасно и, казалось бы, что ещё нужно, чтобы встретить старость, но какая–то тревога преследовала меня. Я не был суеверным и не верил ни в кошек, перебегающих дорогу, ни в вещие сны. Как подобает нормальному человеку, понимал, это блажь, на которую не стоит обращать внимания, если всё хорошо продумано. 
        Всё–таки я опасался смутных предчувствий. Откуда они? Интуиция? Подсознание? Они заползали в меня медленно, как густой махорочный дым в узкие щели. Проветрить помещение от смрадного запаха достаточно трудно, он очень въедлив и долго держится. Наверное, в глубине души я всё–таки признавал дурные приметы, но относился к ним, как к предупреждению, как если бы неведомая сила, какой–то оборотень преследовал меня, неосторожно оставляя следы. А он и не думал меня преследовать этот оборотень, он давно сидел во мне – мой собственный Минотавр. Я, где–то читал об этом, что в каждом человеке есть свой Минотавр, который пожирает его изнутри. Нужно не поддаваться ему и тогда, он засыпает, а если человек сдаётся, то его пожирает зверь, «… и плотью живой он в могилу живую уходит». Война с несуществующим оборотнем больше напоминала игру и забавляла меня. Часто я забывал о нём, но, когда появлялась передышка, возможность прикинуть варианты, Минотавр напоминал о себе, и я, усмехаясь, мысленно разговаривал с ним, как с равным противником отстаивающим нечто противоположенное. 
Конечно, я прекрасно понимал, что Минотавр не что иное, как я сам, моё второе "Я", мои сомнения, колебания, собственная дерзость или усталость. Сила предчувствий – страшная сила и человеку присуще ощущать тревогу надвигающейся беды, которая не заставляет себя долго ждать. Опять я чувствовал давно забытое одиночество и пустоту, когда человек доходит до критической точки. Беда ворвалась, как буран в солнечную погоду, как хлопья снега во время снегопада и застала, будто пешехода на длинном мосту, ни укрыться, ни убежать. С судьбой не поспоришь, но, когда приходит беда, человек должен встретить её достойно. 
После потери падчерицы во мне вдруг проснулась неведомая ныне жажда мести и непонятное пока что, может быть, даже неосознанное стремление убивать. Я хотел крови и, оправдывая себя видел в своих будущих жертвах не людей, а личных врагов, беспредельщиков, которые не задумываясь замочили бы меня узнай, кто я на самом деле. Они стали врагами, а врагов надо уничтожать. Представляя себя идущим по тайге, пробирающимся через непроходимые дебри, опасность исходящую от живущего здесь зверья, желанием всадить пулю любому зверю защищавшему своё потомство, хотел почувствовать запах крови, вновь ощутить холод смерти. 
– Отговаривать я тебя не пытаюсь – зная, что бесполезно, – говорила мне Ольга перед отъездом. – Я тебе не судья и, если ты решил, значит так надо. 
– Я не совершал никаких преступлений, за которые меня можно было бы сурово судить, – знай это Оля и помни. – Может, я не вернусь, и обо мне будут говорить небылицы, какой я злой и страшный. Ты знаешь обо мне всё и убедилась, какой я на самом деле. Может, я слишком романтичен думая, что жизнь, которую ты мне дала, будет без всякого рода потрясений, но она полна неожиданностей, не думал возвращаться к прошлому, но оно по пятам преследует меня не желая отпускать. Я уже потерял близкого мне человека не пытаясь отомстить, но потеряв Тамару, вырванную из жизни грязной лапой мерзких тварей, не могу быть равнодушен. Может прошлое мне мстит за то, что я хотел его забыть? Я уважу его ещё раз, напомнив о себе, и пусть меня после этого судит Всевышний. Нельзя забывать о прошлом, если даже ты расстаёшься с ним навсегда, наверно я слишком поздно это понял. Мне бросили вызов, и я его принял. Это моё дело, я должен его сделать во имя     справедливости, прежде всего – перед самим собой, и я сыграю с жизнью не кроплёными картами. Помяни Оля мои грехи в своих молитвах. 



                ГЛАВА – 1


  Осень в Белогорье приходит рано. В конце августа тайга меняет цвет, своего рода таёжная линька. Прохладный ветер, короткий, в один порыв, слетает с высоты и на ходу прочёсывая хвойный ворс таёжного ковра, срывает пожелтевшие листья с деревьев и, скрипнув сломанной веткой, затихает в хвое разлапистого кедра. Середина сентября, самая прекрасная пора бабьего лета. Дожди ещё не начинали нещадно сечь холодными струями, и погода стоит сухая. Сквозь лобовое стекло автомобиля я посмотрел на умытое утренней зарей солнце, зависшее над макушками деревьев, небо показалось пронзительно холодным, словно там, в вышине существовала другая жизнь, другой мир. Я ехал по дороге скорби, по которой провожают в последний путь. Ехал тихо по хорошей гравийке, по ней всегда едут тихо. Скорбная царившая тишина, как бы говорила: «А куда спешить, все там будем». Не заглядывали сюда даже местные рокеры на своих рычащих монстрах, переделанных из отечественных мотоциклов. Дул резкий порывистый ветерок, а солнце светило так мягко, что воздух казался бархатным. Местами висел клочьями туман, игривый ветерок шелестел уцелевшей, не опавшей ещё листвой. Поворот направо, некрутой затяжной подъём по пихтовой аллее и за окном замелькали крашеные оградки, памятники, кресты. Съехав на обочину, заглушил двигатель, вышел из машины     прихватив с собой модно разрисованный полиэтиленовый пакет.  Не спеша брёл по тропинке, усыпанной влажной от утренней росы опавшей листвой, вдыхая терпкие осенние запахи. «Золотая осень – пора листопада», вспомнились строки из какого–то произведения. Неугомонный прохладный ветерок играл разноцветными листьями гоняя их между могилами, во всём царил мир и покой. Солнце подсвечивало влажные кроны высоких кладбищенских деревьев, бросая на могилы траурную тень, и лёгкая дымка от недавнего тумана висела над ними. Зелень хвои здесь какая–то не такая, как в тайге, она темнее ядовито насыщенней и навевала грустное, утерянное и невосполнимое чувство. Ничего здесь не меняется, ничего не изменится, разве только прибавится. У свежевыкрашенной оградки бирюзового цвета, щёлкнув дверным шпингалетом, зашёл внутрь. Скомканной газетой согнал утреннюю влагу с вкопанной в землю деревянной лавочки и столика рядом. Расстелив сухую газету сел, доставая из пакета бутылку водки, стакан, свёрток с едой и накрыл столик. Мраморный, невы–сокий прямоугольный памятник, крашенное металлическое надгробие, в середине которого сухие стебли давно отцветших цветов. Я с Ольгой частенько бываю здесь, тут похоронена её дочь – моя падчерица. Вот уже больше двух лет со дня её смерти, а для нас она, как живая, будто вышла в магазин и вот–вот должна вернуться. С минуты на минуту раздастся приветливая трель дверного звонка, и я услышу её весёлый голос и звонкий смех. Я смотрел на фотографию Тамары в овальной бронзовой окантовке, в её красивые материнские глаза. Они выделялись на сером фоне памятника – загадочные, с грустинкой, манящие. Тамара с Ольгой были так похожи, что, глядя на неё, я живо представлял, какой с годами стала бы она. Иногда я замечал, как мысленно разговаривал с ней и давние разговоры, казавшиеся обычными и ничего не значащими, всплывали в памяти. На фотографии она улыбалась неотразимой, очаровательной улыбкой и казалось, что память сейчас воспроизведёт её голос. 
        Когда Ольга с детьми приехали в Белогорье и зашли в купленную мной квартиру и дети, хотя и были маленькими, но показывали себя весьма деловитыми девочками. Разница между ними в четыре года, и прохаживаясь по квартире, оценивающе разглядывали расположение комнат и новую мебель. Казалось их зоркие глазки не пропустят ни одну мелочь, но в целом они остались довольны, и мы, переглянувшись, засмеялись, мы действительно были счастливы!
        С Тамарой мы подружились, и я чувствовал её уважение к себе, как к старшему и близкому ей человеку. Отцом она меня не называла, да я и не стремился к этому, а насчёт дяди однажды сказал, что для меня это слишком солидно, а раз мы хорошие друзья, называй меня просто – Серёжа. 
– Вы с моим отцом такие разные, – как–то сказала она. – Если мне бывает трудно в чём–то, ты всегда замечаешь и стараешься помочь советом. Он, если это замечал, всегда считал виноватой во всех моих проблемах. Отец хотел меня видеть такой, каким был сам, замкнутой и серьёзной, чтобы я не забивала голову разными пустяками и больше придавалась учебе, чем развлечениям. Я пыталась рассказать ему о своих сверстниках, но всё обязательно заканчивалось руганью. Мне казалось, что он не понимает меня, а потом поняла, просто не хочет. 
Она тогда молча сидела, опустив глаза, держала в руках своего любимого плюшевого медвежонка, нежно теребя его за передние лапки. Улыбнулась, посмотрев на меня и сказала: «Хорошо всё–таки, что вы с мамой вместе и любите друг друга, и я знаю, вы счастливы! Раньше я сторонилась взрослых мужчин и относилась к ним с призрением – думала, все они одинаковы, как мой отец, а узнав тебя поняла, что не права». 
–Понимаешь Томик, – старался я подобрать нужные слова, – отец – он отец. Не надо рубить с плеча, ты ещё только начинаешь жить и многое понимать. Я не могу тебе объяснить почему, просто наверно потому, что ты должна всё понять сама, не принимай всё близко к сердцу. Многих людей я повидал, намного взрослее и знающих жизнь очень неплохо, которые заблуждались и в более простых размышлениях. С возрастом всё к тебе придёт, надо только немного подождать. 
– Сейчас я не буду думать об этом, – сказал я себе, стараясь отодвинуть нашу общую с Ольгой беду  вглубь сознания. Стремясь найти какую–то опору, ухватиться за что–то, чтобы не захлёстывала нарастающая боль. Мне не забыть, как уходил из жизни Василий. Я смотрел полными слёз глазами, как уходит из жизни не он, а легенда, короткая, незаметная и несгибаемый человек, который мечтал иметь и хранить свой очаг, хотел выжить в этом беспредельном мире. Порой кажется, что горе и потери, как сторожевая овчарка взявшая след преследует меня, если я пытаюсь ухватиться за что–то хорошее, она с остервенелой злостью вырывает зубастой пастью. У меня всегда так, если хорошо, то ненадолго. 
  Похороны Тамары я помню до мельчайших подробностей, такое трудно забыть.  Пока ты не слышишь, как будут заколачивать гроб, человек кажется живым. А, как услышишь… Да, это самый страшный звук на свете – звук конца… Смерть производит гораздо более тяжкое впечатление летом, чем в другое время года. Яркое солнце и буйство природы, холод могилы и мрак – несовместимы.               
        Ольга держалась мужественно. Она всегда презирала тех, кто, играя на публику, демонстративно падал в обморок, бился в рыданиях, пил валокордин. Она была внешне достаточно спокойна стоя у гроба. По её щекам не текли слёзы, она не опиралась ни на чьи руки, просто стояла молча и смотрела. Я видел, как у неё чуть заметно дрожит щека, что Ольга еле сдерживалась, и её выдержка не позволяла ей кликушествовать. Слёзы не очищают душу, но, когда они не могут пролиться, становится ещё тяжелее. 
        На поминках собралось огромное количество людей, в квартире, как в переполненном автобусе в час пик. Поминки – это прославление прожитой жизни человека и смех, как слёзы, часть этого прославления. Первые сто грамм были выпиты за помин души, сказано много хороших слов, клялись в вечной любви и дружбе. Захмелев заговорили о своём, послышались весёлые нотки, не хватало гармошки и плясок. Но, как водится, обещавшие вечную преданность наутро забыли о нас, и на девять дней пришли человек десять. 
        Сильные люди не любят свидетелей своей слабости и только дома, когда все разошлись, уединившись в спальне, Ольга дала выход своему горю. Она упала на кровать, уткнувшись лицом в подушки, и в горле её застряло не вырвавшееся рыдание. Я молча сидел рядом, Ольга подняла голову, голос звучал невнятно. В слезах катившимся по её щекам отражался комнатный свет, но она брала себя в руки. 
Однажды в ожидании смерти, я сказал себе: «Говорят, что раньше, каждый наш атом был звездой. Я не умираю, я просто возвращаюсь домой». Тома чистое Божье творение и в наших с Ольгой глазах всегда будет невинной. Она не умерла – нет, просто она ушла домой. 
        Я взял с могилы жестяную банку, обёрнутую жёлтой фольгой, выбросил за оградку стебли засохших цветов и, вылив воду, протёр внутри сухой газетой. Поставив её на столик, вытащил из бокового кармана пиджака бумажный свёрток и развернув его высыпал в жестяное чрево более десятка фотографий вырванных из паспортов. Похрустев крышечкой "Столичной" плеснул в банку хорошую порцию спиртного. Налил по соточке в два стакана, один из которых поставил рядом с памятником под фотографией, накрыв пластиком отрезанного хлеба, другой взял в руку, но прежде бросил зажжённую спичку в жестяную банку. Глядя на вырывающийся голубоватый огонь с проблеском розовых язычков пламени и глубоко вздохнув, опрокинул в себя содержимое стакана. Выпитая водка прожгла знакомую дорожку по–всему телу. 
– Спи Томик спокойно, – проглотил я стоявший в горе комок, – а виновные в твоей смерти наказаны и горят синим пламенем. 
        Нарушая тишину, гаркнула низко пролетевшая ворона, неизменный, живой аксессуар кладбищ. Я давно замечал, что здесь они какие–то особенные, довольно крупные с мощными длинными клювами. Они не каркают, как лесные вороны и при виде человека улетают прочь, а грубо гаркнув садятся не вдалеке на дерево и внимательно наблюдают, тем самым привлекая к себе внимание, вызывая неприятное чувство. Может это души умерших грешников, призванные Богом напоминать живым о будущей расплате за грехи свои? Впрочем, может быть, потусторонний мир нам неведом. Я ладонью провёл по мокрому от пота лицу. Странно, здесь на открытом месте из–за порывов ветра немного прохладно, но мне стало нестерпимо жарко. 
Нет, жизнь – не исключительная мера наказания, только дьявол может внушить такое. В общем–то жизнь, это не только горе, но и счастье. Просто горе запоминается сильнее, вот люди порой и проклинают её, горюя над ней, а она дана для совсем, совсем другого. И вдруг, словно невидимый вихрь налетел на меня, он будто кружил где–то рядом, но вот вырвался со своими запахами, звуками, чувствами прошлого. 


                ГЛАВА – 2


        Много воды утекло с тех пор, когда я хотел уйти из жизни, добровольно приговорив себя. Находясь в камере смертников, ждал, осознавая, что на этом отрезке времени шансы выжить, равны нулю. Я смирился с этим и даже перестал бояться, зная о том, что всё равно, когда–нибудь умру. Но драматург под названием "Жизнь" переиграл весь сценарий, и я прошёл этот кошмар на одном дыхании.
        Сценарий моей жизни требовал, чтобы я шёл по грязной мостовой, а не по тротуару. По диалектике удача сразу не должна броситься из–за угла к тебе на шею, она не может свалиться с крыши или спрыгнуть с дерева. 
– Удача благоволит подготовленному уму, – говорил мой покойный друг Василий. – За неё надо драться, не щадя кулаков, зубов, ногтей!
С Василием мне повезло, наши судьбы пересеклись самым для меня удачным образом, многое он мне помог понять и во многом разобраться. Мне поначалу казалось, что часть его души перешла ко мне, теперь я это знал точно. Тот, кто не знает прелести одиночки, не догадывается, что в камере двое. Один состоящий из плоти и крови, другой сидящий внутри – бестелесный дух сознания. Он всегда рядом: учит, доказывает, спорит, утешает в минуты отчаяния. Я почему–то был уверен, что это Василий, он рядом, жил во мне, не покидая и сны, это тоже его работа. Он частенько показывал в моём сознании фильмы–воспоминания со мной в главной роли и даже в режиме ощущений, где я остро переживал душевную боль, вкус скупых слёз и было над чем подумать, что случилось так, а не этак. Наверно он бы увёл меня из этой жизни, в тот непознанный живыми мир. 
        В камере легко свести счёты с жизнью, но почему–то не хотелось лишать себя последних минут. На воле бессознательно можно разбрасываться месяцами, сутками, часами, когда знаешь, что смерть далека и теряется в туманной дымке предстоящих лет. А, когда впереди не года, а часы жизни, ты находишься в терпеливо–опасливом состоянии, каждой своей клеткой ожидаешь, чего–то важного, может быть самого важного и действительно, что может быть в жизни важнее смерти. 

        В то роковое утро я услышал подходящие к камере шаги и голоса, я резко бросил взгляд, на дверь, возвращаясь из далёких воспоминаний в реальность. Сколько не напрягал слух, но не мог разобрать ни слова, из–за двери доносился лишь тихий, прерывистый гул голосов. Эта проклятая привычка выжить сотрясала моё тело, какие–то дикие, оглушительные толчки, нечеловеческая боль раздирала сердце. Я понимал, пришёл мой час и скоро меня не станет, чувство паники, опустошения и ещё, чего–то непонятного мощным гейзером рвалось наружу. Я так долго ждал, представляя в мыслях уход в мир иной, что устал ждать, как бы разуверившись в этом. Себя я давно похоронил и теперь, когда за мной пришли привести приговор в исполнение, не знал, как вести себя, что говорить. Услышав скрежет вставляемого в замок ключа, на какое–то время реальность покинула меня. Отчаяние полезло из меня утробным криком, который я с трудом сдерживал. Я окончательно растерялся. Это, как страшный сон, от которого хочется быстрее проснуться, провалившийся под  ногами пол, преследуемый неумолимый рок, который мёртвой хваткой ухватился за горло и не отпускал. Чувство, испытанное во время кошмарных снов, овладело мной с особой силой, сердце учащённо забилось. Я стоял среди смерти и страха. Всё существенное, важное исчезло из жизни, она лежала в обломах и паника, словно холодный порыв ветра, завыла диким зверем. Возникший ужас холодной рукой цепко держал меня, и всё побежало. Побежали мысли, и будто вместе с ними побежал я, как бежал сотни раз во сне, бежал вслепую, бежал от самого себя неизвестно куда, подгоняемый безымянным страхом, искал в серой, непроглядной мгле убежища, которого не мог найти. Какая–то неведомая сила сорвала со шконки и поставила на ноги. Я будто бы ждал, сейчас откроется дверь, и мою грудь разорвёт свинцовый град, разорвёт, сердце, душу… Всего лишь лёгким нажатием указательного пальца исполнителя, и я стану бесформенным куском мяса.  Как всё просто: был человек, судьба, жизнь и ничего нет, всё в прошлом. 
        Но, как ни странно мне повезло! Может судьба не хотела отпускать, решив доиграть партию до конца? В тот момент, о чём я подумал, это весточка от Василия. Даже будучи на том свете он помогает мне и наверно кого–то уговорил об отсрочке на энное количество лет. Значит рано думать о смерти, он ещё что–нибудь сделает для меня, Василий никогда не любил половинчатость. Я понял, надо жить дальше, завтра будет новый день, так что я теперь на нулевом цикле. Узнав об отмене приговора, я не чувствовал ничего кроме нечеловеческой усталости от одиночества, от воспоминаний о прошлом и решения проблем в настоящем, если можно так выразиться. Усталость накинулась, как борец сумо на дистрофика, надо было прийти в себя и многое обдумать, такой мощный удар судьбы нужно переживать в спокойной обстановке, иначе можно свихнуться. 
        Да, мне повезло, я остался жить, остался в неведении, что готовит мне судьба в дальнейшем, остался один.  Я сжёг все мосты со своим прошлым: с матерью, друзьями, и даже Василий покинул меня. Никого и ничего у меня не осталось кроме неизвестности.  Тогда я не думал, что судьба готовит мне такие выкидоны при воспоминании которых, будет делаться сердцебиение, вызывая озноб.  Всё это позже, а сейчас, я готовился покинуть эту проклятую Богом грешную землю и вознестись бестелесным духом на небеса. Смерть страшна ожиданием её и менее мучительна сама. Никогда не бывает так плохо, чтобы потом стало ещё хуже, как сказал один еврей. Тогда я не думал о смерти – понимая, она того не стоит и если, что–то должно случиться, то обязательно случится. Судьба сама тебя найдёт, нет смысла за ней гоняться. 
        Довелось мне испытать предчувствие смерти, агонию всей своей нервной системы. Я затылком ощутил её холодное дыхание, но она прошла мимо, прошла, обдав леденящим страхом. Мне не хватило духа самостоятельно оборвать жизнь, волноваться было не о чем, пусть коридорный дубак заподозрив неладное, не стал бы мешать, что заслужил, то и получил. Я часто думаю, какую надо иметь силу воли, какое самообладание, какой пережить нервный стресс, чтобы добровольно своими же руками оборвать собственную жизнь. Василий, как–то выразился, что люди всего лишь разумные животные способные создать способ самоубийства, а умирать не страшно, все умирают – главное, как умереть. Я много размышлял над этим, но к общему знаменателю так и не пришёл. Считая себя не хилым парнем, побывавшим во многих передрягах, казалось бы, достаточно закалённым в жизненных неудачах, загнанный в безвыходный тупик, не имея никакой надежды на дальнейшее существование, я не смог так поступить с собой. А Тамара, невинное существо, жизнелюбивая девушка, не сталкивающая ни с каким житейским дерьмом, не смогла пережить нервного срыва и подвела роковую черту. Удивительные аномалии происходят в жизни, только когда, и где они поджидают неизвестно. 
        Я стоял рядом со шконкой, слушая скрежет ключа в дверном замке, смотрел на  дверь, ожидая самого худшего, и она открылась. В дверном проёме стоял, поигрывая массивным ключом улыбающийся молодой дубак, сзади ещё один. Я назвался, не забыв добавить, что приговорён к исключительной мере наказания. 
– Приговор отменяется! – весело сказал он. – Тебя переводят в следственное крыло, так что с вещами на выход!
– Зубы заговаривает, – подумал я, чтобы не запаниковал, не бросился в истерику. 
– Ну, что стоишь, сворачивай постель, бери посуду и пошли, там тебя из прокуратуры ждут. 
Не слушающими руками сунув в карман полосатой куртки кружку с ложкой, скрутил матрас. Он открыл внутреннюю решётчатую дверь, толкнул её от себя и, отступив назад поторопил. 
        В коридоре свежо и прохладно, сквозь большое зарешеченное окно пробивались лучи весеннего солнца отражаясь от бетонного, отшлифованного половыми тряпками уборщиц пола, слепили глаза. Я поднимался вверх по лестнице за впереди идущим дубаком, следом шёл сопровождающий. Ничего не понимая, находился в каком–то заторможенном состоянии. Из тюремной практики знал, приговорённых казнили либо ночью, либо на рассвете, а здесь утром, к тому же вели не в подвал, а наверх. В общем–то, никто не знает, как всё происходит, по той простой причине, что назад возврата нет. 
        Двери, лестничные пролёты, коридоры, лязг замков и решёток, и наконец–то положив свой скарб у дверей, вошёл в кабинет хозяина тюрьмы. Я щурил глаза, стоя в хорошо освещённом дневным светом просторном кабинете. Напротив, за большим письменным столом сидел пожилой полковник, видимо сам хозяин этого довольно мрачного заведения. Рядом за двумя сдвинутыми чёрной полировки составляющими с хозяйским Т–образную позу, занимали три стула: представительная женщина бальзаковского возраста с мужчиной на вид таких же лет и напротив их подобный хмырь, одеты все в штатское. Я представился и, не зная, чего ожидать, находился в недоумении. Несколько секунд они, молча разглядывали меня, словно какую–то невиданную зверушку. 
        Первой тишину нарушила женщина.  Она говорила спокойным, мягким, хорошо поставленным голосом, а мой мозг подобием губки впитывал каждое её слово и только когда она закончила, я понял смысл сказанного. Всё сводилось к тому, что какая–то организация аналог особого отдела, конкретно взялась за чистку внутренних органов и придатков. Разоблачили преступное сообщество, которое ради карьеры и высоких должностей занималось подтасовкой уголовных дел – развесом висяков на другие плечи. Я один из тех, попавших под влияние этой группы, взявший на себя два убийства к которым не имел никакого отношения. Взялись за них цепко, и следствие идёт полным ходом, а меня переводят в следственную камеру до полного завершения расследования. Она долго говорила, называя незнакомые фамилия, статьи уголовного кодекса, что–то ещё, но я мало слушал. Мои размышления прервал её голос. 
– Как же вы могли на такое решиться? – спросила она, не скрывая своего удивления. 
Да и хмыри вместе с хозяином смотрели на меня удивленно хорошо пристреленными глазами, в них я уловил толику восхищения. Вряд ли наверно кто–то из них решился бы добровольно покинуть этот мир. 
– В тот момент мне просто не хотелось жить, – спокойно ответил я, – когда всё завертелось, отступать было уже поздно, что сделано, то сделано. 
– Да – а, – покачал головой хозяин, – вот это натура – моща! Первый раз в моей практике такое. А знаешь парень, в тебе есть, что–то от человека, давно не встречал. У тебя будет достаточно времени подумать о содеянном и сделать кое–какие выводы на будущее. 
– Хорошо, что вовремя взялись за аферистов, – пробасил один из хмырей, – пострадал бы за чужие грехи и глупость твою никто бы не исправил. 
Я расписался за посвящение в курс дела и в сопровождение одного дубака, двинул в каптёрку на перелицовку. 
        Облачившись в слежавшийся за год вольный прикид похожий на выжатую половую тряпку удивился, на мне он сидел довольно свободно. Более двух месяцев кроме бани я никуда не выходил и надо же, так похудел. Видимо нервишки сдавали и, судя по просторности прикида, заметно. 
– Ничего, были б кости, а мясо нарастёт! – заметил мою растерянность сопровождающий. – В следственной хате нарастишь утраченное, там дачки, ларёк, ежедневные прогулки и опять же коллектив. 
– Слушай начальник, давай заменим это дело, – пнул я скрученный матрас, – будь человеком, своди в баню. Сделай исключение, можно сказать день рождения у меня, не каждый день с того света возвращаются. 
Дубак оказался понятливым и, проявив сочувствие, пошёл на уступки. Смыв с себя предсмертный кошмар, заменив постель и кружку с ложкой, мы зашли в коридор, по бокам которого располагались пронумерованные тёмно–синие двери следственных камер. 
– В восьмидесятую его, – сдал меня сопровождающий местному коридорному дежурному, – потом начальство само с ним разберётся. 
– Молодец, как раз к обеду поспел, – записал мои данные пожилой дубак в чине младшего сержанта. 
Я проследовал за ним к двери с отпечатанным красной краской номером – 80. Он вставил ключ в дверной замок и открыл дверь, а я, переступив порог, вошёл в сизый туман махорочного дыма. 


                ГЛАВА – 3


        За несколько часов, как войти в камеру, в голове творился такой сумбур от всех неожиданностей, свалившихся на меня, что я удивился, откуда здесь посторонние люди.  Неописуемые чувства скованности и растерянности, радости и непонимания, что это происходит со мной, лишь только сейчас при звуке голосов дошли до моего сознания. Даже камера с дурманящим запахом махорочного дыма и обычным тюремным интерьером, показалась приветливой и уютной. 
– Здорово были! – поприветствовал я сокамерников, – где мне расположиться?   
– А вон свободное место, падай, – показал головой, сидевший за столом высокий жилистый парень, мешая домино. – Откуда будешь земеля? 
– С того света, – бросил я постельную скрутку на второй ярус свободной шконки. 
– Я вроде нормально спросил без приколов. 
– А я нормально ответил, – сел я за стол, поставив на столешницу столовые принадлежности и положил рядом ещё нетронутую хлебную пайку, одновременно оглядывая камеру. 
        Небольшая с высоким давно небеленым потолком и стенами, выщербленным цементным полом камера. Обшарпанная мойка с одиночным краником, под которой предметы для камерной гигиены: цинковый таз, подобие веника, жестяное ведро под мусор.  Рядом в углу забетонированное тумбой седалище, закрытое круглой фанерной крышкой, сзади вентиль парашного слива. Одно большое под потолком решётчатое окно, закрытое снаружи жалюзями, света пропускало мало, но проветривало камеру хорошо. Рамы сняли, конец мая, почти лето. Освещения в камере хватало от круглосуточного горения электрической лампы. Неплохая бухта, хорошее место для стоянки, как сказал старый пират, и я стал четырнадцатым "пассажиром" этой бетонной каюткомпании. 
– Не стесняйся, клади в стол, – показал он полку под столешницей, выкладывая из домино замысловатый пасьянс. 
– Местный или залётный? – не терял он своего интереса. 
Я вкратце поведал о своём воскрешении. Все слушали мою исповедь затаив дыхание, они внимали повествование, не перебивая и не задавая вопросов. По их реакции я видел, что произвожу заметное впечатление. Среди сокамерников в основном преобладала молодёжь, человека четыре средних лет и двоим на вид около шестидесяти. Щёлкнула и открылась кормушка – стальное дверное окошко. Первым подбежал среднего роста паренёк и, получив миску баланды, по–шустрому съел большую часть гущи, осадив несколькими ложками жижи бросил в миску дохлую муху, как я догадался заранее приготовленную. С криком: «Ты что мне сунула, ослепла что ли?!..» Расталкивая очередь, сунул миску в кормушку, возмущаясь и показывая плавающее насекомое баландёрше. Получив другую порцию, успокоился, и сев за стол приступил к трапезе. 
– А как твоя кликуха? – спросил рядом сидящий сосед, сверкнув рыжими зубами. 
– Мастер. 
– Слушай, а ведь я за тебя слышал! Это ведь ты умочил мента и двух тёлок в какой–то блатхате?! Ходил базар, что своими джинсами ты кому–то чуть башку не отрезал и всё следствие тебя в одиночке морили. 
– Все эти байки бред сивой кобылы, – разочаровал я их. – Два глухаря по–мокрому, как я уже говорил, на себя повесил по доброте своей душевной. А менту скулу на затылок выбил за то, что он друга моего подстрелил. Друга нет, а мусор живой и здоровый. До суда, пока шло следствие, на спецкрыле парился. Про башку ничего не знаю, в тюрьме фантазёров хватает. В хате конфликтовать не было причин, каждый при своём у каждого свой гон. 
        Насытившись баландой, полчаса ждали второго, а управившись с черпаком перловки и сдав миски, приняли горизонтальное положение, находясь в послеобеденной неге. 
– Странно всё–таки складывается моя судьба, – думал я. – То она, подгоняя пинками бросает в сумасшедшую, безнадёжную круговерть, то дарит радость жизни, вытаскивая из, казалось бы, безвыходных положений. Может это постоянство жизни? Может так бывает со многими, когда человек вдруг начинает понимать, чувствовать гораздо больше обычного? Сейчас мне казалось невероятным, что я здоровый и вроде бы неглупый парень приговорил себя к смерти и уже завидовал Василию, который решил все свои проблемы, уйдя в небытие. Ему больше нет нужды сравнивать себя        нынешнего с тем, каким был в молодости, не надо выверять каждое движение, каждое решение, каждый отказ или согласие. Возможно, в таких случаях повышается проницательность, обретается способность улавливать из пространства какие–то волны несущие мысли, энергию боли и радости.  Получив от судьбы такой толчок, я начинал понимать и осознавать то, мимо чего совсем недавно проходил равнодушно. Я очень долго и тяжело переживал потерю Василия, он много для меня значил и при любых невзгодах всегда был рядом, верный и надёжный друг, как это не прискорбно, но жизнь никогда не сведёт меня с таким человеком, как Василий. Такие подарки судьбы редки и, как ни странно ошибался ещё одна гуманная привилегия жизни – право на ошибки. Не задумывался я тогда о печальном финале, пустил всё на самотёк – будь, что будет, а там походу. 
        Заглянуть в будущее не дано, разве что предположить, да и то недалёкое. 
«Никто не должен знать свою судьбу, – говорил один философ, – да это и невозможно. Не пускает нас высшая сила, в прошлое, пожалуйста, оглянись и анализируй, но не в будущее – не дано!»
И всё–таки коварная злодейка судьба даст мне шанс и очень удачный шанс, предупредив, что может отвернуться от человека, который не замечает таких подарков, и я ухватился за него, как за верёвку, брошенную утопающему. Но это в будущем, а сейчас я находился в камере провонявшей махорочным дымом и человеческими отходами, которые только можно себе вообразить. 
        Время шло, как и ему положено в нормальном тюремном режиме своим размеренным шагом. Находясь в коллективной среде, возвращался к привычной житейской суете. Хорошо высыпался, не обращая внимания на посторонние шумы, к которым не мог привыкнуть в одиночке, реагируя на всё, что нарушало тишину. Это была тревога ожидания, дни тянулись бесконечно, а ночи ещё больше, что думалось, не будет им конца. От нервного напряжения порой казалось, что схожу с ума, а смерть будет прекрасным избавлением от такой муки. 
        В камере на меня мало обращали внимания, недаром говорят, когда примелькаешься становишься незаметным. Не доставали вопросами о прелестях одиночки, о пережитых чувствах понимая, такая тема не для доверительных бесед и лучше держаться от неё подальше. Да и видок мой не вполне располагал к общению, а на смешное я откликался всего лишь краткой ухмылкой. В том бетонном склепе не очень–то весело и за весь период не приходилось улыбаться, не было для веселья причин. Я чувствовал мертвенную окаменелость лица, а с таким выражением не у каждого возникнет охота к общению. Давненько я не любовался своим отражением, наверно удивлюсь, увидев себя в большом зеркале. В круглой карманной мартышке    /зеркальце/, какую дают в цирюльный день, разглядываешь лицо по частям, общий вид дорисовываешь мысленно. Не вмещает оно в себя весь лицевой объём, разве что разглядеть выскочивший прыщ. 
        Контингент в камере состоял в основном из тяжеловесов, так называют тяжелостатейников: убийства, тяжкие телесные со смертельным исходом и всё в таком роде. Получив обвинительные заключения, уходили ребята на суд за сроками и немалыми, отсюда две дороги, либо на строгач, либо на полосатый. Самое малое у некоторых вторая или третья ходка, к примеру, у Володьки горбатого двенадцатая. Срока он тянул небольшие год, полтора, два. Залетал за надзор, тунеядство, по мелким кражам и в сорок три набрал их дюжину. В жизни ему не повезло, ростом он метра полтора с лихвой и в придачу на спине между лопаток горб. Обидно, что мужик с симпатичным волевым лицом обладал таким уродливым телом. Духом он не падал: шутил, смеялся, делился забавными жизненными похождениями совершенно не комплексуя за свою уродливость и, судя по его натуре, башка у него варила. На свой счёт у него особое мнение. Никакие увечья не могут испортить мужчину! – с гордостью говорил Володька, – тем более такие мелочи, как рост и горб. 
За самого себя порой бывало стыдно, не калека, вышел ростом и лицом, а впал в меланхолию. Володька жестоко наказан природой, а живет полноценной жизнью, считая это мелочью. Попался он за спекуляцию в особо крупных размерах, работая часовщиком в доме быта имея застеклённый уголок, где и проворачивал свои махинации. 
        Одни уходили, их шконки занимали вновь прибывшие. Верно, говорил Василий, что машина преступности вечна, все её механизмы отлажены и смазаны, её нельзя остановить, как остановить зло и добро. Всё же тюрьма не переставала удивлять, казалось бы, обжился я порядком в этом каменном мешке, но порой удивлялся глупости других. 
        На третьем этаже аккурат над нами находились камеры первоходок и, как–то вечером, услышали три стука по стояку парашного слива. Володька горбатый подошёл к тумбе забетонированного с выдолбленной серединой унитаза и подняв фанерную крышку крикнул: «Базарь!»
– Слышишь мужики, у нас тут один проигрался, что с ним делать? – гулко спросил голос, – посоветуйте. 
– Сами решайте, – пожал он плечами, – вы договаривались вам и бразды в руки. 
Услышав один стук, что значило конец связи – расход, Володька, закрыв толчок, помыл руки. 
– Страхуется зараза, может фуфло двинул, вот и ищет откорячку. Знает, что за беспредел может пострадать. Потом скажет, что с бывалыми советовался, одним словом – общак! – махнул он рукой. 
        Среди сокамерников нравился мне один паренёк по прозвищу Фырик. Его выделяло среди остальных неукротимое чувство юмора. Он радовался всему, что преподносила ему жизнь. Фырик слыл одарённым рассказчиком и мог из любого жизненного эпизода поведанного кем–то, сочинить обалденно–смешную историю до коликов в животе. Он со своей жизнелюбивой натурой был любимчиком сокамерников и находил человеческое положение изначально развлекательным. Его натуру можно сравнить с легко воспламеняемой жидкостью. Услышав краем уха, что–нибудь смешное, он сразу включался в разговор, его серые глазки загорались озорным огоньком и через какое–то мгновение, камера наполнялась весёлым смехом. Он воплотил в жизнь идею с мухой, и она срабатывала повторной миской баланды, существовала даже очерёдность. Менялась баландёрша, менялись охотники урвать халявный подогрев. 
Погоняло, Фырик получил за небольшой рост, неусидчивость и несоответствие своих лет с внешностью. В свои двадцать семь, он смотрелся на все восемнадцать–двадцать, запросто при желании мог проканать и за малолетку. Попал он за нечаянное убийство тёщи, которую сварил в ванне при помощи самодельного спирального кипятильника. Ныне покойная тёща сама подыграла ему в такой неординарной ситуации, за что поплатилась жизнью, а зятя упекла на нары. 
        В то утро Фырик отработав последнюю ночную смену, выходил на выходные. Днём позже, получив хорошую зарплату за перевыполнение квартального плана, затарился водочкой, а после ночной планировал порадоваться трудовым успехам родного комбината. Утром обещали дать горячую воду после двухнедельного перерыва, что также, несомненно, радовало. Супруга уходила на работу раньше его прихода и уводила в детский сад пятилетнюю дочь, так что Фырик ощутил себя полноправным хозяином положения! Любил он иногда расслабиться в одиночестве под мурлыкающий магнитофон и хорошую закусь, подумать о житье–бытье, прикинуть кое–какие планы на будущее. Усталость всё же брала верх, и Фырик осилив полбутылки, осадил горячительное ядрёными маринованными огурчиками болгарского производства, забывшись в радостной истоме и сидя за столом, уронил голову на руки под звуки расслабляющей мелодии. Вывел его из коматозного состояния приход тёщи. Жила она неподалёку в частном секторе и частенько наведывалась с визитами, а за одним сполоснуть свои немолодые уже мощи. Фырик любезно предоставил ей свободу действий, а сам, приняв на грудь очередную стопку, наслаждался дорогой сигаретой. Тёща, закрывшись в ванной приступила к водным процедурам. На радостях очищения она совсем выпустила из вида, что у нас в стране уровень всего ниже, чем ожидаешь, и если дали горячую воду, то только дня через три пройдя по всей сети подземных коммуникаций, она действительно будет горячей. Наполнив ванну до нужного уровня, "грешница" опустилась в тёплую воду. Разочарование пришло быстро, когда вода остыла. Вспомнив, что у зятя есть хороший кипятильник с удлинителем, накинув халат, вышла из ванной. 
– Вода чуть тёплая, – пожаловалась она ему, – подключи кипятильник. 
–Какие проблемы, мать!
Фырик взял из темнушки самодельный нагреватель, зашёл в ванную и, положив его в воду, вывел шнур. Тёща, тронутая оказанным вниманием, зашла, прикрыв за собой дверь, надеясь на сознательность зятя, полезла в ванну. Удобно разместившись, приладила кипятильник между ног, чтобы не задеть и дала команду включить. Между тем Фырик пропустив ещё стопарь смачно похрустывая ядрёным огурчиком, взял вилку удлинителя в руки, он–то думал, что она стоит у ванны, надеясь на её здравомыслие. 
– Включать, мать?!
– Да–да сынок, включай!
– С лёгким паром тёща! – состыковал зять вилку с розеткой. 
Допив остатки Фырик не заметил, как уснул, положив головушку на руки. На часы он не смотрел и сколько был в объятиях Морфея, не знал. Проснулся от сильного запаха какого–то варева. Оглянулся, бросив взгляд на электропечь, нет, все конфорки выключены. Может из подъезда тянет? Решив проверить и проходя мимо ванной, запах усилился, он открыл дверь. От ужаса увиденного, чуть в обморок не наложил, его глаза полезли на лоб, в кипящей воде колыхалась варёная тёща. 
        Рассчитывал Фырик на пару тройку лет, от силы на четыре, в прошлом у него был годичный грешок по хулиганке. 


                ГЛАВА – 4


        Более месяца прошло, как взялись за мою персону, и закрутилась следственная карусель. По–мокрому дела отшили, здесь у них расклад без козырей, а за остальное следователь взялся рьяно. Он допытывался до каждой мелочи стараясь, за что–нибудь ухватиться, мечтая намотать хороший метраж раскрываемости. Вёл он себя неторопливо, как бы говорил: «Торопиться не будем, будем медленно ковырять душу». 
        Ему далеко за сорок, не красавец, тощ и угловат, а выпученные глаза делали взгляд несколько обиженным. Он иногда ходил по комнате, заметно сутулясь, то ли стеснялся своего высокого роста, то ли был чем–то болен. Обдумывая мои ответы, придумывал хитрые вопросы, не забывая при этом приклеить к губам вежливую улыбку. 
– Нет, дядя, здесь тебе невпротык, – думал я, зная, что за победой следователя всегда столько разочарований и людских бед, что лучше бы их поменьше этих побед. 
Я хорошо помнил Алексея, бывалого арестанта с кем делил камеру спецкрыла. Помнил его поучительные советы: «Многословные вопросы проще, потому что в них всегда присутствует ответ, а отвечать на вопросы простые, примитивные, порой даже глупые, гораздо труднее. Невозможно слукавить, когда спрашивают: где, когда, с кем? Нередко бывает, что следователь не уверен в твёрдости доказательств зная, что версия дохлая, не подтверждается ни здравым смыслом, ничем–то ещё, но он всё же за неё цепко держится.  Подчинённый хорошо знает своё начальство, его желание быть на виду у более вышестоящих, а в следственной практике оно желает в кротчайшие сроки видеть перед собой преступника. Следователь поставляет ему такого преступника, не очень–то переживая и сожалея о сломанной судьбе невинного человека». Алексей говорил, что к следователю на допрос он идёт охотно, испытывая при этом внутреннее превосходство перед ним, тот тратит столько сил и нервов, чтобы вытянуть какой–то пустяк. Это кайф наслаждаться тем, что от моей доброй воли зависит, выдам я ему свою маленькую тайну или не выдам. Здесь своего рода схватка, ставки высоки, на кону жизнь! Судьба! Моя судьба!
       У меня память хорошая, спасибо создателю, все протоколы по–своему делу я помнил почти наизусть впрочем, я сам же их и сочинял. Держался уверенно стоя на своём и заметно огорчал следователя, ничего не добавляя нового. Одного он не мог или не хотел понимать, что после побега из лагеря, как я жил до встречи с Василием, не ограбив ни одного магазина, киоска или квартиры. Все мои объяснения никак не укладывались в его с большой залысиной голове. Я догадывался, что корячится тухлый глухарь, только в более ином ракурсе. После второго побега два глухаря повесили внагляк намекая на то, если будешь ерепениться, подцепим ещё парочку. Последние висяки я добровольно взял подкреплённые запугиванием полковника о скорой расправе афганских однополчан за своего сослуживца, которого я якобы здорово покалечил за убийство Василия. Сейчас меня, как бы упрашивали, уговаривая сознаться в не содеянном. Якобы мотивируя тем, что в положении беглого невозможно ничего не стырить. Нет, я вам не новогодняя ёлочка, чтобы вешать раз–ные игрушки и разноцветную мишуру, что было – признаю, а чего не было извините братцы – не моё! Давно известно, что чистосердечное признание облегчает вину, но увеличивает срок. 
– У нас ещё будет достаточно времени на беседы, – говорил следователь в конце допроса, глядя на меня обиженным взглядом. – Подумай и не лукавь, не играй в несознанку, сними грех с души, всё равно тайное станет явным. 
Он смотрел на меня пронизывающим взглядом, и мне на мгновение показалось, что он видит самые тёмные уголки моей души, но к счастью, только на мгновение. Я был предан в руки палача, но не того, который выворачивает руки и загоняет иглы под ногти, а который с остервенением вытряхивает душу. 
        А в окно заглядывало тёплое майское солнце, золотило стальные решётки, высвечивало оспины облупившейся краски на привинченных к полу ножках стульев. Всё–таки, когда весело хочется жить долго, когда грустно – умереть хоть завтра.  В одном он был прав, говоря о времени, это тягло затянется надолго. Не один год ребята занимались развесом нерасследованных дел, дай им волю, они бы весь архив очистили. Немалая работа предстоит следакам: кто–то в зонах, кто–то давно освободился, кого–то может и в живых нет. Все дела поднять, всё выяснить с подробным разбирательством, потом суд.  Выходит, застрял я здесь надолго, а значит торопиться некуда и до получения обвиниловки с пересудом ещё очень много времени. 
        Получить обвинительное заключение и дать желающим почитать в камере не считалось секретом, скрывать нечего и сколько за это дадут всё твоё, а может, кто и дельный совет подбросит из своей жизненной практики. Один сокамерник в этом отношении повёл себя довольно странно. О своём залёте не многословил ничего толком не объясняя крутился, как бы вокруг да около. Вроде попал из–за жены, поймав её в гараже с соседом. Конечно нервный срыв, повлекший за собой тяжкие телесные. Выглядел он гораздо моложе своих пятидесяти, роста выше среднего не сутулился, как многие его возраста, седина придавала деловую солидность, а басовитый голос говорил о том, что на воле он стоял на порядок выше работяг. Про таких говорят: «Человек весьма широких взглядов». По характеру спокоен, начитан. Среди сокамерников пользовался популярностью за после отбойные истории и байки на сон грядущий.  Ездил по ушам с интересом и юмором. Некоторые недоумевали: «Нормальный умный мужик, весёлый, и чего жене не хватало?!»
        Получив обвиниловку он, лёжа на шконке ознакомился с её содержанием и, покрывая матом весь подлунный мир, в сердцах порвал, выбросив в мусорницу. Объяснил свой бурный эмоциональный всплеск тем, что жена со своим хахалем попросту его оговорили и в обвиниловки даже на пятьдесят процентов нет правды. Нервами никого не удивишь, вся тюремная система одна сплошная нервотрёпка, а подобные выпады – рисовка на публику, всего лишь. Каждый из нас с большим   
нервным зарядом, у каждого с жизнью нелады, но тем и уважаем человек, что держит себя в руках не теряя самообладания. Какой толк от такой показухи, как от собачьих боёв – крови много, толку мало. У каждого человека есть свои тайны, одни придают им значение, другие избегают о них говорить, но не нужно забывать о среде, в которой обитаешь. Когда люди уверяют, будто безразличны к тому, что о них думают, они по большей части себя обманывают. Обычно уверены в надежде, что никто не прознает об их прошлом, иногда поступают вопреки мнению большинства, ибо их поддерживает откровения других. Нет, трудно всё же пренебрегать условностями своего общества, если это пренебрежение – условность, принятая в кругу своих приятелей. В таком случае человек проникается преувеличенным уважением к себе, удовлетворён собственной храбростью, не испытывая при этом малоприятного чувства опасности. Жажда признания – пожалуй, самый неистребимый инстинкт здравомыслящего человека. Хочется высказаться, услышать мнение окружающих, зная конечно, что ничего от этого не изменится и всё будет по–прежнему. Не уйти от судебной травли и особенно людских пересудов, которые с настойчивостью преследуемого злобного пса, будут многие годы напоминать о прошлом своей зубастой пастью, но всё же… Я не верю людям, которые доказывают, что не в грош не ставят мнение окружающих, это пустая бравада. Они только не боятся упрёков в мелких грешках убеждённые, что никто о таковых не прознает. Здесь я видел человека, которого будто бы действительно нимало не тревожило, что о нём подумают. Он походил на борца, намазавшего тело жиром, которого никак не ухватить, что давало ему уверенность. Его поведение заметно изменилось, хотя и старался не придавать этому особого значения. Также шутил, смеялся, но это было уже не то… совсем, не то… Можно конечно обмануть одного, но многих… довольно–таки трудно. Я, где–то прочитал, что «… никто так не спешит набросить на себя покров респектабельности, как непот–ребная женщина, преследуемая злобой оскорблённой добродетели». 
        Первым заподозрил неладное Фырик. Он, как бы искоса наблюдал за ним и видимо тоже заметил перемену. После отбоя, когда все спали, я обратил внимание, что Фырик лежит с открытыми глазами и часто поглядывает на впереди лежащего соседа, они спали голова к голове. Шконки стояли у стен по три в ряд и одна под окном создавая конфигурацию буквы П, как бы намекая, потом – всё потом…          В дальнейшем действительно моя судьба круто изменится, но опять же потом, а сейчас, я лежал на втором ярусе читая украдкой от дубака книгу, который иногда показывал в дверной глазок своё серое беко /глаз/. Человек в тюрьме должен стремиться к тому, чтобы мысли его были заняты, каждый старается максимально себя занять, чтобы всякая ерунда не лезла в голову. Я много читал зверски устав от одиночки, где провёл немало дней и ночей со своими тяжёлыми думами, которые ползли, как черепахи. В тюрьме, если каждый прочувствует до глубины души содеянное, у него поедет крыша. 
        Фырик убедившись, что сосед спит, поднялся с постели и хитровато мне, подмигнув, направился к мусорнице стараясь не шаркать туфлями по бетонному полу. Аккуратно достал обрывки обвиниловки и снова лёг в постель. 
– Вот кому делать нечего, – подумал я, продолжая читать. 
В последнее время у меня проявился зверский аппетит к чтению, какая–то необъяснимая потребность. Не зря сказано: «Если хочешь "уколоться" романтикой, уйди в мир книг».  Днём я по большей части спал, а с вечера и до раннего утра бодрствовал, читая мысленно покидал камеру, уходя в другой мир. 
        Утро ничем не отличалось от предыдущих. После подъёма получив по дневной хлебной обязаловки /пайка/ и заправив постели, ждали завтрак. До прогулки можно понежиться на шконке, лёжа на одеяле подремав чуток, а там обед. В прогулочном дворике меня отозвал в сторону Фырик. 
– Мастер, дело довольно серьёзное, – голос его неожиданно пресёкся, – совет нужен. Эта паскуда сидит за надругательство шестилетней девочки в своём гараже. Я его падлу чуть не убил, когда прочитал сложенные обрывки. Надо наказать заразу!
– А как ты его накажешь? – поинтересовался я. 
– Он нам колбаски подлечит на предмет облегчения! – переведя дыхание, он заставил себя рассуждать спокойно. – У меня есть план. Я почирикаю с мужиками и засвечу загашенные обрывки листа, остальное выбросил в мусорницу. Ты же видел, как он перед выходом из хаты схватил её, хотя шнырит /дежурит/ по камере не он. Сейчас он спокоен, думает никто не рюхнулся и всё с рук сойдёт. Мастер, ты парень бывалый, думаю мешать, нам не станешь?!
– Да, Фырика не проведёшь, – подумал я, – а такие дела всегда чреваты неприятными последствиями и на любое действие найдётся противодействие равное ему по силе, но гораздо превосходящее. Ветер рождает бурю. Взывать к совести эту падаль всё равно, что стараться увидеть своё отражение не имея зеркала. Я полагаю, что совесть и чувство ответственности – это страж. Это мент внутри нас, поставленный, чтобы не дать побуждения беспределу. Шпион, засевший в главной цитадели нашего "Я". Такие люди ни за что не признаются в содеянном, они безумно боятся, что собратья по несчастью жестоко осудят, стараются закрыть ворота доверия, чтобы   никто не мог на децалу усомниться в их порядочности. Фырик уже неотступно следил за ним, преданно отстаивая свою позицию о каре педофила, в корне пресекая малейшее поползновение к отступлению. Я тоже иногда бросал взгляд в его сторону и не мог понять, просто не умещалось в голове, как можно пойти на такое?! Какое удовлетворение он нашёл, глумясь над невинным существом, обрекая ребёнка на физические и душевные страдания? И тогда я понял, что таким особям и вправду безразличны чувства, которые должны возбудить в людях их поступки. Я с ужасом отшатнулся от этого чудовища утратившего человеческий облик, когда нас выводили из прогулочного дворика. 


                ГЛАВА – 5


  Тюремная жизнь имеет свои законы, и ничто не может их изменить. Вот тогда–то я и открыл для себя реальный мир: странный и в тоже время пугающий. Наверно существует какая–то не сразу осознаваемая связь между лицедейством и преступлением. Человек переступив закон и совершив страшное преступление из ряда вон выходящее, сам того не замечая, начинает вести себя неестественно. Он играет, притворяясь порядочным, пытается привлечь к себе внимание окружающих, изображая остроумного и всезнающего. Если бы он видел себя со стороны! Конечно, его настоящая натура всё же частенько проявляется, но он, как бы опомнившись сразу старается поглубже спрятать её в себе. То он предстаёт перед окружающими суровым и неустрашимым, чаще просто дурачится, корчит рожи, принимает позы. Я заметил, что тупые утверждаются не делами, а позами, то пальцовку разбросят, походочку поставят, взглянут до того величаво, что от смеха удержаться нет никаких сил. И стоит за этим не просто глупость или наивность, а какая–то давняя порча в душе. Такое уродство мало приветствуется, а на воле тем более. Глядя на этих дёрганных уркачей, у людей невольно возникает общее впечатление о находящихся в заключении. Метут всех одной метлой, если молодёжь такая, что ожидать от более взрослых с приличным арестантским стажем. Давно известно, что люди, достаточно долго находясь в изоляции лучше сохраняются, не только физически, но и духовно. Время, словно задерживается на том уровне, на котором судьба остановила их жизненный бег. В таких людях остаётся и детская жестокость, и простодушие, уверенность в какой–то своей, никем не понятной правоте, а самое главное – справедливость, нередко толкающая на такое, от чего седеют не только жертвы, но даже следователи, описывая их поступки в томах уголовных дел. 
        После прогулки в камере всё шло, как обычно. Играли в домино, шахматы, вели непринуждённые беседы в ожидании трапезы. Наконец–то через некоторый промежуток времени послышался говор за дверью, открылась кормушка и баландёрша начала подавать долгожданные миски с приторно пахнущей баландой. Рассчитавшись с государством по части съестного и на время, превратив камеру в махорочную душегубку, успокоившись, легли на шконки, впадая в послеобеденную дрёму. 
        Люблю такое состояние, когда лежишь, с закрытыми глазами находясь в полузабытьи и под урчание пищеварительного процесса о чём думаешь, то и проецируется перед глазами. Словно смотришь телевизор, а засыпая, видишь во сне продолжение своих же мыслей. Какие воспоминания только не посещают в часы раздумий, плохие конечно стараешься отбросить, а ухватившись за что–то хорошее пытаешься подольше задержаться в этом прекрасном мире иллюзий. Но всё же у каждого арестанта одна, самая сокровенная мечта – жажда свободы, этот длинный коридор, где впереди свет. Я много думал об этом, научился разговаривать с самим собой, не зря сказано: друг личности –  призрак одиночества. Конечно, в любой момент можно было разом прекратить все страдания, но всегда, чего–то не хватало: табурета, мыла, верёвки, но я привык – судьба. Уйти из жизни просто, она удивительно хрупкая, остаться жить – сила, жизнь одна и проходит в постоянной борьбе с самим собой. Я понимал, на этот раз вляпался крепко, и пыхтеть придётся всерьёз. Дадут не меньше десяти и режим подберут соответствующий, этапируют в дальние–дальние края, откуда не убежать, а убежишь не выживешь, у них это просто: раз – и ты опасный рецидивист, два – и тебя уже нет!
        Тяжело выходить из мечтательных грёз послеобеденной неги возвращаясь в бетонную скорлупу тюремной камеры. Поначалу идёт адаптация с нарастающей злобой, поднимающейся откуда–то из нутри на всё и всех, но через несколько мгновений всё нормализуется, ты снова живёшь прежней, давно привычной жизнью возвращаясь к своим проблемам. 
        Камера ожила. Застучали о столешницу доминушки, играющие в шахматы сморщили куриной попкой кожу на своих лбах, насупив брови. Посыпались разговоры, приколы, смех. Всё, как обычно, всё, как всегда. 
– Что–то Фырик сегодня не весел, – ударил доминушкой о столешницу педофил. 
Фырик сидел на верхней шконке у окна с двумя сокамерниками жестикулируя руками. Полушёпотом азартно, что–то обсуждая. 
– После ужина посмеёмся! – посмотрел он на него сверху, – обещаю, будет весело. 
– Ну что ж, подождём, – перемешивая домино, усмехнулся тот. 
Было заметно, что среди играющих он имел успех. Я посмотрел в сторону окна. Фырик настраивал ребят конкретно. По их злобным взглядам, которые они бросали в сторону педофила, намечалась серьёзная заварушка, как я понял, он распределял роли. Педофил ни о чём не подозревая, вёл себя обыденно. Много шутил, посмеиваясь над проигравшими доставая их остротами. По его раскладу беспокоиться не о чем, обвинительное заключение никто не читал, и он ловко от него избавился. Сейчас он ждал этап на суд, а после суда уйдёт в отдельную камеру к таким же чертям, как и сам. Всё шито–крыто, а затеряться в тюрьме, как он думает легко, вышел из камеры и о тебе, тут же забыли. 
        Фырик ждал, когда настанет момент, главное правильно оценить обстановку. Нет ничего хуже недожаренного, недоваренного, недошедшего до кондиции. Ужинал он без аппетита, ел осторожно, словно боясь раскопать в миске нечто непотребное. Заметно волновался, курил не взатяжку, а в засос глубоко втягивая дым надолго задерживая в лёгких, и о чём–то напряжённо думал. Никотин явно стимулировал его мыслительный процесс. 
        Вечерняя каша даёт не такой приход, как обеденная "услада", поэтому сонной расслабухи не бывает, а напротив наступает вечернее оживление. Бьют пролётки от двери до стола, азартней играют в домино и шахматы, оживляются разговоры, чаще камера наполняется махорочным дымом. Часа за два до отбоя, как будто, что–то изменилось, и в камере стал нарастать, какой–то невидимый накал. Фырик, как бы невзначай подсел к педофилу, который ожидая очереди на игру в домино, следил за ней и волновался не меньше самих игроков. 
– Так ты за что сидишь? – злобно спросил он его. 
– Ты что Фыря прокурор, чтобы тебе в деталях всё раскладывать? – не обращая на него внимания, ответил тот. 
Он стал хихикать, топить в словах собственное смущение и попытался игнорировать его, но Фырик не унимался. 
– А у меня другие сведения за твой косяк. 
Они вцепились глазами друг в друга с нарождающейся ненавистью. В камере повисла гробовая тишина, даже мухи перестали летать, почуяв неладное. 
– А ведь ты паскуда за надругательство здесь, – процедил сквозь зубы Фырик. 
– Фильтруй базар, баклан! – он уставился на него, как животное загипнотизированное удавом. 
Внутри педофила всё клокотало. Такое случается даже с уравновешенными людьми, которые всегда стараются держать себя в руках. Порой они производят впечатление людей не способных впадать в ярость, но это далеко не так. В каждом есть свой предел натяжения, как в щипковых инструментах или колок полетит, тогда меняй весь колковый ряд или струна порвётся – проще, но больнее, может так стегануть… В данном конкретном случае порвалась струна и стало невыносимо больно. 
– Ты думал, избавился от обвиниловки и концы в воду, никто ничего не узнает?!
– Ну, так поведай. 
– Сейчас расскажу! – властно осадил его Фырик. 
Педофил прекрасно понимал, что натворил, так что не было оснований застыть в депрессивном ступоре, как будто на него наехали без всяких причин от нечего делать. Его уже окружили подельники Фырика, взяв в плотное кольцо. Мельтеша перед дверным глазком тусовались трое, будто ничего не происходило. 
– Я тебя падлу угандошу! – полез рукой в карман своих брюк Фырик. 
– Может ты, меня замочишь?! – не сдавался педофил. 
– Я мочусь в толчок, а смерть ко всем успеет, её не торопят, – он показал ему горсть обрывков от листа обвиниловки. 
        Пусть не выяснилось ничего нового, но слова, произнесённые вслух обладают некой физической силой и те подробности, которые для того же педофила были неопределёнными, теперь стояли перед ним явственно и зримо. У Фырика, имевшего с детства глупую привычку после события вторично проигрывать всё в мыслях, переворачивать ситуацию так или этак, добавляя упущенное, возможную реакцию противной стороны и последующие свои более геройские действия, медленно закипал котёл злости. Достигнув точки кипения, варево превратилось в ярость. Кустистые брови педофила сдвинулись, как никогда устрашающе. Он с трепетом гадал, что его ожидает? Резко встал и сразу же получил мощный удар в солнечное сплетение. Задыхаясь, понимал, что надо за что–то удержаться, схватиться и кричать, привлекая криком коридорную охрану. Но рука его поймала только воздух, а рот бесшумно раскрывался, как у пойманной только что рыбы. Резко сев уронил руки, как бы говоря, что ничего не может с собой поделать. Сзади на его рот накинули скрученное полотенце. От неожиданности он его закусил, как удила взбесившийся мерин, пытаясь вырваться из этих оков, но его держали крепко, пресс был мощный. Повалив на шконку брыкающуюся тушу перевернули на живот. 
– Держите его, а я сниму штанишки и раздраконю ему попку! – взвизгнул Фырик. 
Он не сопротивлялся и не кричал, а тихо выл не по–мужски тонко. 
        Карали его не все, всего несколько человек. Остальные глядя на это зрелище плевались, продолжая играть в настольные игры, одобряли правоту Фырика, делая вид, что ничего не происходило. Потом переселили на шконку ближе к параше, где он переночевал. Теперь эта особь полностью соответствовала своей фамилии – Пендраковский. Утром сидя на параше, он позавтракал дрожащей рукой держа миску, а второй хлебал баланду обжигая чуть припухшие губы. Выглядел исхудавшим, измученным, как студент перед экзаменом, на котором очень боялся провалиться. Казалось бы, просто невозможно не проявить к нему сострадания. Думается, что за годы, отделяющие прошлое от нынешнего, я хорошо научился разбираться в людях, но даже если бы весь мой опыт был при мне тогда, когда я впервые попал за решётку и встретил подобных особей, я уверен, что отнёсся бы к ним точно также. С одной только разницей – уразумев, что человек полон неожиданностей. 
– С какой лёгкостью хищник тоже может оказаться жертвой, – подумал я, глядя на Пендраковского. 
Перед прогулкой он у коридорного попросился к воспитателю, после скрутив матрас, шаркающей походкой покинул камеру. 
        Из послеобеденной неги меня вытащил хрипатый голос дубака, словно скрип годами не смазываемой тяжёлой двери, которую, по крайней мере, не открывали лет десять.  Он сопроводил в комнату дознаний, где я в который раз встретился со своим мучителем.  Сегодня он в приподнятом настроении, весь сияющий – дёрганный, прямо воробышек, резвящийся на весеннем солнышке. 
– Значит, маховик следствия стал набирать обороты, – прикинул я, – следователь, судя по его настроению приготовил, что–то из ряда вон…   
– Протокол необъективно отражает то, что было на самом деле, – он азартно хлопнул в ладоши, потирая ими. – Так что соберись и давай всё сначала по порядку, чистосердечное тебе зачтётся!
Нет, лучше стоять на своём, не стоит привлекать к себе внимание. Менты любят совать нос не в свои дела и искать слабые места. Начнут копать одно, а вытащат совсем другое. Перед собой я видел одного из тех, который очень сильно желал трактором проехать по моей жизни. Опасливый опыт человека, которого всю жизнь искали, ловили, сажали, подсказывал мне, что со стороны внешнего мира каждую секунду можно ожидать пакости. 
– Ты пойми, – откинулся он на спинку стула. – На тебе дело толщиной в кирпич. Запомни одну мудрость: «… что песчинка, что камень, одинаково идут ко дну». Ведь прошлое хорошо тогда, когда оно помогает реализоваться настоящему, очисти душу. Я уверен, что из всех городских краж до твоего ареста, треть твоя. 
– Это недоказуемый навес. 
– Уж если на то пошло, был бы человек, а дело сошьётся, – он улыбался, как бы подбадривая меня. 
Но я не позволил себе замешкаться с ответом, чтобы не оставить лазейки для сомнений. С потерей Василия я потерял способность трезво мыслить во мне, что–то надломилось и даже пропадало желание жить. Это казалось было так давно, а сейчас? Сейчас всё по–другому. Я твёрдо стоял на своём, ложь не считается ложью, если является ответом на вопрос, который спрашивающий не должен был задавать. Конечно, хотелось бы во благо справедливости, чтобы нашли виновных за те мокрухи, которые вешали на меня и наказали по заслугам, но дела – глухари, а по заслугам у нас наказывают невиновных. Он метнул в меня полный ненависти взгляд. Я никак не отреагировал и продолжал стоять на своём: «Никого не грабил, ничего не воровал. Насчёт денег обходился случайными заработками с бичами на разгрузках вагонов, пока не встретил Василия». 
        Как быть, и что делать? Два классических вопроса, не для всех они несут одинаковую смысловую нагрузку. Кто–то рвётся в лидеры, стремясь проскочить вперёд и подняться ввысь, пронзая облака упорно рвётся к высшей цели. Кто–то крутится на земле в поисках земных благ, рассуждая о бренных делах и хлебе насущном для себя и своих ближних. А кто–то барахтается в грязи, как самое последнее отродье и не для того, чтобы выбраться, а напротив ещё глубже зарыться в неё. Когда долго находишься в тюрьме начинаешь понимать, здесь изолируют отступившихся от общества, одновременно вырубая ростки человечности, которые при желании можно найти в душе у самого закоренелого уркача. Правильнее сказать, ничем я следователя не порадовал, и остался он, как говорится – при своём. 


                ГЛАВА – 6


  Дни тянулись медленно, убивая однообразием. Я с волнением ожидал окончания следствия и суда. Самое трудное для меня – ждать. Хорошо, когда знаешь, чего, а когда нет? Вот это нет – неизвестность, самый тяжёлый груз в этих бетонных стенах. Какие только мысли и воспоминания не посещали меня, но среди них, как прослойка теплилась, какая–то надежда. Откуда она? Ведь прекрасно знаешь, что надеяться не на что. Порой бывает лучше отсутствие характера, чем характер сильный, упрямый и злой, – размышлял я. – Порой лучше съехать с трассы на обочину, чтобы не внести свой вклад в грядущую катастрофу или хотя бы уберечь самого себя, свою душу. Спрятаться. Всё бывает, как бывает. Главное и, пожалуй, самое правильное не отчаиваться, если вдуматься у каждого из нас, жизнь трагична и коротка, потому что каждый смертен. Человек, когда–нибудь превратится в прах и будет забыт. Растворится, как пишут в книгах, в потоке времени и это факт. Но надо жить во чтобы то ни стало! Не зря же судьба отвела от меня смерть, заставив жить. Значит она, что–то готовит мне в будущем, на что–то я ей понадобился и именно живой, а не мёртвый. И тут, как гром среди ясного неба, меня мысль за извилину укусила.  А что, если заняться тренировкой гипноза. Недаром мудрецы говорят, что человек обладает множеством разных талантов, о которых и не       подозревает. А если развить силу гипноза, то можно повлиять на судью. До тридцати мне ещё далеко и ссылаясь на безрассудство молодости, можно разыграть партию в свою пользу. Сослаться на Василия, будто попал под влияние старого арестанта, который задурил мне голову расписав жизнь в розовых тонах. А по молодости своих лет, я просто хотел жить, тянулся к ней, как молодые побеги к солнцу. Как бы ни были строги судьи, они же люди. Взять, да и мощно ударить по чувствам надавив на жалость, вызвать максимум сострадания: «Загляните в самые тёмные уголки своей души, вспомните самый ужасный кошмар и это пустяки с теми испытаниями, какие выпали на мою долю». 
        На пустом коробке из–под спичек нарисовав посредине карандашом жирный кружок, я усиленно начал тренировки, чтобы не выглядеть идиотом в глазах сокамерников, занимался этой авантюрой по ночам. Лёжа на нижней шконке напротив обеденного стола, лавка которого на уровне моей подушки, открыв до половины коробок, ставил его вертикально, сверля взглядом нарисованный кружок, мысленно приказывая ему упасть. Я неотступно смотрел на него до рези в глазах, стараясь не моргать, изо всех сил напрягая мозг и спинной тоже, когда глаза начинали слезиться, давал им небольшой отдых и приступал заново. Главное, чтобы они от напряжения не превратились в яичницу, поэтому я ограничивал занятия, постепенно увеличивая их по времени. Однажды ночью, решив проверить эксперимент на соседе спящим напротив, вцепился взглядом в его затылок. Я смотрел не моргая и усилием воли мысленно приказывал ему встать. От сильного напряжения покалывало в висках, но я не сдавался всё жёстче и жёстче заставляя его повиноваться. К сожалению, со стороны испытуемого не наблюдалось никакой реакции. Я начинал злиться, приказывая ему слить прямо в постель. И вдруг, он дёрнулся! Поднял голову, почесав затылок, сел. Одновременно потянувшись зевнул и, сунув ноги в разношенные туфли поплёлся к параше, где, справив малую нужду, вернулся на своё место. Поправив подушку, лёг, накрывшись с головой одеялом и глубоко вздохнув, засопел.   
        Я был на седьмом небе, а вдруг удача, вдруг получилось?! Теперь главное успокоиться и втихомолку экспериментировать на сокамерниках закрепляя свой успех. Так я продолжал до глубокой осени и понял, что это всё равно, что биться лбом о бетонный столб – боли много, а толку мало. 
        По–первому делу в отношении преступной группы следователей, занимавшихся развесом висяков на чужие плечи, я прошёл, как свидетель. Свою братию менты на публику не выгораживают, поэтому суд был закрытый. Свидетелей также доставляли скрытно. К заднему входу подъезжал автозак, пристёгивался наручниками сопровождающий, заводили в зал суда, быстренько допросив и ходом назад в своё стойло. Кого на сколько наказали мне не сообщали, да это и не столь важно у самого проблем выше крыши, не хватало ещё за чужие переживать. 
        В мае следующего года окрестили меня по полной программе. Везёт мне на весну. Весной я бежал из малолетки, открыв ворота, которые так безжалостно поглотили года моей жизни. Весной погиб Василий, а я угодил в камеру смертников. И опять же весной с меня сняли навес за две мокрухи, отменив смертный приговор. 
В зале суда я всё же пытался применить силу гипноза и неотступно пожирал взглядом прокурора. Я его внимательно разглядел. На вид лет сорока, может сорок два – не больше, я таких много видел. Только раньше они для меня были однородной массой, и лиц я их не различал. Глаза серые близко посаженные, губы тонкие, шатен. В кресле судьи восседал моложавый мужчина в сером костюме. Густые чёрные волосы лежали ровной плойкой. Лицо бледное и хмурое, алые чуть полноватые губы с небольшим капризным изломом. Я испытывал к людям с такими губами почти физическую неприязнь, чем–то он напоминал Пендраковского, почему это происходило, объяснить я не мог. Он был мал, худ и черты лица мелкие. Плотно сжатые губы и пронзительный взгляд говорили о том, что даже малого жука на дороге он не обойдёт вниманием – обязательно раздавит.  Как я ни старался, собирая всю свою волю в единое целое, как не напрягался, приказывая им проявить ко мне толику снисхождения, всё тщетно. Запросил прокурор пятнадцать лет особо–строгого режима. Правда адвокат, молодая женщина, не красавица, но на вид дама приятная, много хороших слов про меня сказала, обо мне ни один человек столько не говорил. Она не только бальзам лила на мою исстрадавшуюся душу, но и мозги попутно вправила. Разложила меня, как клопа на предметном стёклышке и всю мою личность раскидала по полочкам. Может быть, она и ярче сверкнула эрудированным красноречием, но за это надо платить, как я понял по её глазам – немало. 
        Если бы я знал азы ораторского искусства, может речь моя выстроилась совершенно по–иному, но я к сожалению, не знал элементарных вещей. Не знал, что необходимо выбрать одного человека обращаться, и доказывать свои постулаты именно ему, а не всем сразу. Не знал я и того, что в зависимости от содержания и остроты темы необходимо подобрать соответствующие жесты. Не ведал, что, находясь в зале суда, каждый болеет за себя лично и интересуется собственными проблемами. Мои мольбы не тронули их души. Судья гордо объявил приговор, что через двенадцать лет, я могу быть свободным, а для полноты ощущений режим оставил особо–строгий. И опять же весной, застучали колёса столыпинского вагона, унося меня из России в Среднюю Азию – туда, где решётки толще и путёвки длиннее. 
        Более двух месяцев мытарился я по тюрьмам и качался в вагонах засыпая под стук колёс на стыках рельс, проклиная азиатскую жару и нещадно палящее солнце. Злейшему врагу не пожелаешь такого "Доброго пути". Чем ближе я подъезжал к пункту назначения, тем назойливей чёрные мысли, как тараканы лезли в голову. На душу тяжёлым камнем ложилась жуть. Я понимал, что самая счастливая пора моей жизни детство, а остальное расплата за прошлый кайф. Сделав в Ташкенте небольшую остановку и приплюсовав к нам четверым ещё шестерых, довезли до Бекабада, а оттуда отдельной веткой с шестичасовой пробежкой до пункта назначения. Посёлок с зоной закрытого типа назывался просто – "Тридцать вторая точка".  Когда на автозаке нас везли в лагерь, я смотрел сквозь решётку в приоткрытое дверное окно. Проезжая по посёлку меня удивило, что даже на улицах мелкой волнистой россыпью лежал песок. 
        Этап встретили "радушно" усиленной охраной. Коридором стояли солдаты с аксессуарами всемогущества за спиной, рядом сидели овчарки – дармоеды блохастые, чуть поодаль сбились в кучку офицеры. Вся эта братия пожирала нас такими взглядами, будто у них за день умерли все родственники и виной их смерти были мы. В кабинете хозяина, куда нас сразу завели было немноголюдно, человек пять офицеров. В глаза бросился двухметровый портрет козлобородого родоначальника ЧК во весь рост. Под ним за письменным столом гордо восседал сам начальник лагеря. Он вышел из–за стола и, стрельнув по нам взглядом, как арестант на вошь, повесил на лицо недовольную ухмылку. Выглядел он внушительно и походил на борца сумо. Лысоватый с маленькой головой сморщенной, как урюк из компота, короткими тумбообразными ногами и необъятных габаритов туловищем. Всё это с трудом втиснуто в форму полковника огромного размера. Говорил он с лёгким узбекским акцентом. 
– Вы думаете, вы блатные – я блатнее, вы возомнили себя крутыми – я круче, вы обалденно умные – я гораздо умнее. Я живу здесь, это мой дом, и вы мои гости, поэтому будьте благоразумны. 
Он смотрелся среди нас, как баобаб среди берёз. 
– Для полноты впечатления! – ехидно улыбнулся он, – слушайте мою речь, краткую и выразительную. Лишнего вам не надо, мне тоже. Вы и так всё получили сполна, если попали ко мне. Зона – модель государства в замкнутом пространстве, а с государством разбираться глупо, оно само разберётся с вами и намного быстрее, чем вы думаете. Государство для вас я и это усвойте. Кто будет прыгать выше пупа или фуфлить /врать/ со здоровьем, для таких имеются лечебные палаты, называемые кубатурой. Срок лечения пятнадцать суток. Но прежде, чем косануть на здоровье, вас осмотрит наш квалифицированный доктор, – показал он рукой, на майора, сидящего на стуле. 
Чем–то они были похожи друг на друга. Холёные сыто–сморщенные лица, одинаковые габариты. Но во взгляде, даже в улыбке майора проскальзывало, что–то волчье, хищное.               

– Есть у меня одно лекарство, – хлопнул он могучим кулаком по ладошке и заулыбался, обнажая редкие зубы. 
Да, довольно внушительно! Если такой кувалдой причесать по темечку, анестезирующий эффект будет мгновенным. Только придёт ли после такого человек в сознание – вот в чём вопрос? 
– Главное не нарушать режим содержания и хорошо работать, доказывая тем самым, что вы твёрдо стоите на пути исправления, – продолжал хозяин. – Как это сделать, думайте сами. Не сделаете, никогда и ни о чём больше думать не будете, это я вам обещаю. Проблемы индейцев шерифа не волнуют. А пока живите. 
Беседа с ним была непродолжительной: имя, отчество, фамилия, место рождения, несколько поверхностных вопросов. 
        Так началась моя отсидка, так я стал, как говорят в народе: «В полосатом клефту лагерном». В этой зоне одного дня хватало понять, какой ты крутой и сильный. В камере сидя на шконке я боялся, как бы со мной не случилась истерика, я понимал, что никакой некрутой, и никогда им не был. Здесь я понял главное, самое ценное на свете – свобода.  Ни деньги, ни яхты, ни богатые дачи, ни личные автомобили, а свобода, потому что, когда её нет, ничего этого не нужно.          В заключение всё видишь в истинном свете. Конечно зона строгого режима не пикник, но в сравнении с особым… в этой системе совсем другой подбор очков. Разборок тут не бывает. Виновный сразу на суд идёт, тот, который небесный, сам господь Бог ему срок отмерит и на каторжные работы к чертям в ад отправит.  Жизнь строго по понятиям. Есть вещи, которые нельзя произносить вслух, не нужно трёкать языком, ради безопасности этого же языка. Говорящий рискует замолчать навсегда. Первое время было трудно, даже очень трудно. Приходилось обдумывать каждое слово, чтобы не дай Бог не обидеть собеседника случайно вылетевшей не по делу фразой, но в дальнейшем адаптировался, ведь человек скотинка изменчивая и ко всему привычная. Я уже давно уяснил, что твои личные чувства и эмоции никому не интересны, кроме тебя самого, если в этих стенах есть какие–то неудобства, значит так и должно быть. 
        Пока одни отсюда стремятся вырваться, другие сюда ворваться. Молодёжь в основном с зоновских раскруток. Главным контингентом считались зрелые арестанты прошедшие огни и воды. Имелось несколько законных воров, но они уже доживали свой век. Придерживаясь воровских понятий не работали, а только числились работающими. Как и положено выходили в рабочие цеха занимаясь личными делами или играли в карты, вся зона была помешана на играх. 
        Жил я, как бы в не своего тела, но, тем не менее, старательно заботился о его содержании. Узнав, что такое кубатура, косить на здоровье совсем не хотелось. Под штрафным изолятором в подвальном помещении сделаны с десяток бетонных кубов, сравни собачьим будкам, как полтора метра в длину, так в высоту и ширину. Штрафника сажали в кубик в шесть утра и только в десять часов вечера выводили переночевать в общую камеру и так пятнадцать суток кряду. После такой отсидки, да ещё на спецпайке, приводили бедолагу в камеру под руки. 
        Жили в этой лагерной цитадели одним днём. Нет смысла планировать свою жизнь потому, что за тебя всё решает, какая–то высшая сила. Медленно крутился годовой счётчик, наматывая прошедшие пасхи. Ничего в этой жизни не менялось: камера, рабочий цех и опять камера. Можно выразиться поэтичней: «Потерянная жизнь, это я, я путешественник в душе». Правда была микрозона открытого типа, но туда выходили, не имея замечаний и отбыв полсрока, вроде условно–досрочного освобождения. Оттуда можно было юзануть на строгий режим, также за хорошее     поведение. Василий, как–то говорил, что первые десять лет проведённых в лагере – обживаешься, вторые – привыкаешь, а на третьем червонце тюрьма покажется, как родной дом. В настоящее время по его понятиям, я привыкал. 
        В зоне гуляла дубинка и, выходя из рабочего цеха на шмон, стоило только чуть замешкаться, вертухай прикладывался резиновой палочкой погонялочкой по рёбрам. Первое время тяжело, потом просто не больно. Я со временем настолько втянулся, что уже по привычке подставлял бок, даже, когда этого не требовалось. Неудивительно, что многие задумывались о самоубийстве. Самая распространённая причина суицида – отчаяние, а способы петля или вскрытие вен, но могут быть и другие варианты. С общего режима за серьёзное преступление, совершённое в зоне с довеском поднимали на строгий. Далее на особый, а с особого билет только в один конец. Здесь мы никто и уходили никем в никуда.   
        Их было трое, что их подтолкнуло пойти под вышку никто и никогда не узнает. В рабочем цехе под пьяную лавочку устроили кровавую разборку, правда по отношению к ним кто–то высказался против, пытаясь возникать, но и он под горячую руку ушёл к праотцам. 
        В любой зоне, да и эта не исключение, можно достать многое, были бы деньги.  Заключённые и надзиратели – это единый коллектив, связанный одной жизнью, одной крышей, одной целью. Самые строгие хозяева зон и их подчинённые – нечто единое, спаянное. К примеру, если за какие–то грехи убрать начальника лагеря – и что будет? Кто–то скажет, что подчиненные обрадуются? Что будут ликовать, хлопая от радости в ладоши? Конечно же, нет! Поначалу может, и радостно пошутят, но только от ощущения перемен. Потом спохватятся и постараются вернуть его обратно, доставая бумагами высшее руководство в его оправдание. Они уже не могут без него. Он думал за них позволяя наживаться за счёт зеков, закрывая на это глаза. Позволял воровать, хлопотал за них и отмазывал. Кто скажет, о чём мечтают подчиненные? Конечно о том, чтобы заработать хорошую пенсию и уйти на отдых. Мечтают о больших должностях и конечно о своих подчинённых. 
        Эти трое завалили двоих. Первого они нашли в электроцехе в карточной сваре. Предъявив тому беспредел, а за это здесь могут сделать такое, что сказать противно, сходу шарахнули по голове увесистым металлическим прутом проломив череп. Один из играющих начал возмущаться, что якобы тот у него в долгу проиграв большие деньги. За свой язык, он подписал себе смертный приговор.  После они пошли к мастерам в кондейку, где на лестничном пролёте встретив офицера охраны приласкали арматурным прутом. Офицер остался жив, но так и не оправившись от черепно–мозговой травмы ушёл на инвалидность. 
        Кончается день. В десять часов объявляют отбой. По коридору ходит суточный хозяин – ночной дежурный, заглядывая в дверные глазки. Сон, идеальное укрытие, где можно спрятаться от страшной реальности.