Назад, Глава 19. Горный клисс в хорошем настроении: http://www.proza.ru/2018/04/05/859
– Не знаю, что и делать в эти праздники... Знаешь что, старина Громит? А не
выпить ли нам чайку, м? Чайник, должно быть, уже вскипел...
Ник Парк, Великий выходной
Был уже полдень, когда он вышел к воде. Впрочем, это была ещё не та большая вода, которую он видел блистающей меж ветвей, – та ещё оставалась мерцать впереди. А это был пруд, устроенный неизвестно кем на одном из многих лесных ручьёв, текущих в большие воды. И всё же это была вода, причастная той, великой. И первое, что сделал Наречник, придя к ней, – он встал коленки у её края и хорошенько напился. Вода приветливо толкалась ему в губы влажной и чистой гладью, дыша тепло и кротко, – словно мать-корова давала вымя телёнку.
Напившись, он омыл лицо. Выпрямившись, утёр его и осмотрелся. Да, поистине, это уже было совсем другое дело. Ведь несколько дней он вынужден был обходиться без открытых источников вод, удовлетворяясь травами, ягодами и грибами, запасами в чужом доме... А здесь – столько воды, и такая чистая – глаза смотрели совершенно иначе. Он похлопал веками, выравнивая изображение, и пошёл вперёд, туда, где полуденное блистание по мере его приближения делалось всё сильней.
Он миновал плотину, устроившую на ручье пруд, и пошёл дальше вдоль его русла, так же по мере приближения к Большой воде расширяющемуся. И вот деревья расступились и внезапно оробевший клисс вышел к Воде. Блистание сделалось почти невыносимым – столь ярок и огромен был свет, хотя и отражённый, столь величественны и необъятны были эти воды, лёгкой рябью своей подобные плавкой чешуе Великой рыбы. Да, это были Великие озёра, все в Бобритании слышали о них, но мало кто бывал здесь. И Наречник здесь был впервые.
Он стоял и смотрел вперёд, в серебристую даль, переполненную отражённым полуднем, совершенно ослепший, изумлённый и зачарованный, как вдруг кто-то дёрнул его за руку. И это помогло Наречнику наконец оторваться от нестерпимого и восхитительного зрелища. Он зажмурился и потряс головой, пытаясь вернуть зрение, но оно не возвращалось. И тогда он – как есть – посмотрел туда, где, наверное, всё ещё был тот, кто дёрнул его за руку. И увидел белого бобра!
Впрочем, всё вокруг в этот час сделалось настолько белым, что можно было и спутать... Но всё равно он видел: белым по белому, светом по свету – перед ним стоял бобр. И улыбался во все свои так знакомые зубы.
– Бобрисэй? – спросил Наречник, хлопая вдруг начавшими слезиться глазами. – Ты что ли?
Но бобр, даже не подумав сказать в ответ и полслова, лишь подмигнул клиссу и, со всё той же своей улыбкой, исчез в водах!
– Бобрисэй! – завопил клисс, чуть не прыгая за ним, но во время останавливаясь.
Куда там клиссу соревноваться с бобром! Уж если тот задумал уклониться от разговора, скрывшись в воде, то никакое преследование его к оному разговору не понудит.
Ну что ж, видно, поистине пришёл наш клисс к Великим озёрам. И стоял теперь на их берегу, онемев от изумления и восторга. Да ещё и этот бобр... Клисс опять потряс головою, пытаясь вернуться сюда, на землю. И, замерев на несколько минут с закрытыми глазами, наконец вновь смог видеть. И увидел справа в нескольких стадиях, так же у берега, поднимающийся к небу лёгкий дымок от костра. Значит, огонь уже почти прогорел и скоро на углях кто-то будет печь рыбу... Клисс сглотнул слюнки и, старясь не глядеть на слепящую гладь озера, пошёл вперёд, на дымок.
Довольно скоро он пришёл к угасающему костру возле которого, вооружившись длиннющей удочкой сидел бородач, всем видом невыразимой напоминающий Митька.
– М-м... Митёк? – даже спросил Неречник, впрочем, так нерешительно, что, скорее всего, бородач не услышал ни звука.
О, нет, оказывается, что-то всё же услышал.
– Как ты сказал? – спросил он, не оборачиваясь.
И голос его был неожиданно тих для такого его грозно-бородатого вида.
– Да я... – замямлил клисс, поняв, что ошибся. – Тут... понимаете... э-э... А я тут бобра видел, – ни к селу ни к городу вдруг завершил он и замер, вытаращив глаза и ожидая от бородатого ловца рыбы праведных недоумения с негодованием.
Но не дождался ни того, ни другого.
– А, Бобрисэя что ли? – как ни в чём не бывало уточнил тот.
– Так ты знаешь его?! – сам не заметив как перейдя на «ты», выдохнул клисс.
– А то! – ответил бородач, важно усмехаясь и всё также не оборачиваясь.
– Вот это да! – совершенно ошарашенный вымолвил клисс и плюхнулся рядом с ловцом на землю.
– Э-э... – нахмурился тот. – Ты тише плюхайся-то, всю рыбу мне распугаешь. Я ведь сейчас не окуней, чай, ловлю...
И Наречник, не став уточнять, какую именно рыбу ловит его новый знакомец, точнее, всё ещё незнакомец, затих рядом подобно той рыбе, глядя и не глядя на отворённый перед ним мир. Да, вот так-то, братец. Это ведь Великие озёра, не что-нибудь.
Наконец незнакомый знакомец, выловив ещё несколько рыбок, удовлетворённо крякнул и смотал удочку. Задумчиво почесал бородатую щёку и, посмотрев на небо, спросил клисса уже обычным своим голосом:
– Ну так что, уху-то будешь? – со всеми обертонами и громовыми раскатами, как и полагается Бацману.
– Ещё бы! – и глазом не моргнув, заулыбался клисс.
А как вы думаете? Когда такая рыба возле котелка лежит, кого тут громом с раскатами испугаешь? Особенно если этот кто-то не ел этой рыбы целых... уже не помню сколько дней. Просто целая эпоха прошла! Безрыбно-горестная.
– Ну вот тот-то!.. – назидательно произнёс бородач и после небольшой паузы добавил: – Меня Бацманом зовут. Пошлавонцев моя фамилия.
– А я – Наречник. Роман Наречник, клисс, – улыбаясь во все уши, представился клисс.
– Да уж вижу... – улыбнулся и Бацман, – что клисс... Ну что ж, вот и отлично. Значит, рыбу чистить умеешь.
И они принялись готовить уху. И когда они готовили и в который-то раз Наречник назвал своего нового друга по имени, Бацманом, клисс вдруг замер и, нахмурившись, стал сосредоточенно о чём-то думать.
– Ты чего? – добродушно спросил Бацман. – Боишься, я тебе мало оставлю? Проценты высчитываешь?
– Чего? – ещё пребывая где-то, переспросил клисс; а потом опомнился: – А, нет... я не об этом... Нет, конечно! Чего тут бояться – я ведь знаю, что ты всё сделаешь по справедливости, – закончил он, а у самого всё в глазах что-то так и свербит.
– Вот ведь... – ухмыльнулся Бацман. – Явный клисс... Ну, давай, налетай! Уха готова.
И они стали есть уху. Прямо так, из котелка, сидя друг напротив друга. И ни разу их ложки не столкнулись.
– Да-а... вздохнул Бацман, последний раз облизнув ложку. – Знатная получилась ушица...
– Угу, – подтвердил Наречник и по закону младшинства пошёл мыть посуду.
А Бацман ему и не препятствовал. Тем более, что нужно же было чаю теперь заварить. А то что это за обед – без чая? Сплошной «оптицкий обман здрения», как говорится.
– А слушай, Бацман... – начал спрашивать Наречник, когда они пили чай с брусникой, да и замер.
– М-м? – переспросил Бацман, прихлёбывая чай и глядя на клисса через край кружки.
– Да я спросить хотел... про дом... – нерешительно продолжил Наречник, словно не будучи уверенным, надо ли то говорить. – Не твой дом там... который за ручейной запрудой, если идти в сторону Больших деревьев?
– Ну да... – пожал плечами Бацман. – Мой. А что? Картошка была не вкусная? Или морковка?
– Да нет, – улыбнулся клисс. – Всё в порядке. Я хотел сказать... точнее, спросить... Даже не знаю... В общем, когда я был у тебя, приходил Человек, – наконец смог вымолвить клисс и замер.
Бацман остановился на полу-глотке. Отставил кружку с чаем в сторону. Зачем-то потёр глаза. И так и ничего не сказал на это, лишь вздохнул, да так тяжело и сокрушённо, что Роман вздрогнул. И не посмел более ничего спрашивать. Тогда Бацман спросил сам:
– И что? Смог ты поговорить с Ним? Сказал Ему, что хотел?
– Да, – тихо ответил клисс. – А говорил с ним о нас с Дори...
Бацман кивнул головой.
– Ты знаешь её? – удивился Роман, но всё так же тихо.
– Ну кто ж её не знает... – улыбнулся Бацман, но улыбка у него вышла отчего-то кривоватой. – И что сказал тебе Человек?
– Он сказал... я... Я говорил ему, – сбиваясь, стал рассказывать клисс, – что думал искать в Прекрасном действительно прочное и самоценное, неповторимое, и оно всегда удивляло меня, а Дори я считал занимающейся ничтожным и тленным, всего лишь возобновляемым и повторяемым... А она внимала живому, а меня считала внимающим мёртвому и бездушному... Я думал, что ищу в Прекрасном прекрасное, а она ищет в Прекрасном – полезное... Но вот, вышло точно наоборот.
– И что сказал тебе Человек? – опять спросил Бацман; глаза его были туманны.
– А Он сказал мне... – продолжал Роман. – Он сказал: да, Роман, так всегда и бывает, когда не живёшь просто, а смотришь и сравниваешь... Но знай... Нет ни одного листа и ни одной травинки одинаковых, как, впрочем, и ни одной жемчужины, и ни одного камня... И тем они родственны. И даже более: и единственное, и кажущееся повторяемым – дело одного Творца, и это важнее... Узнал ли ты Его в них? Узнала ли она, как ты думаешь?
Наречник замолчал и тогда Бацман спросил:
– И что ты Ему ответил? – голос его вдруг прервался хрипом.
– Я сказал, – ответил Наречник, – что да. Что теперь – да. И я думаю теперь, – добавил он после паузы, когда и Бацман молчал, ожидая, – что я не понимал её... свою Дори. И она умела быть здесь, в безмолвии, а я, хотя и думал уметь, – не умею...
– Она умела лечить даже при помощи ловли рыбы, – с нежностью сказал Бацман, глядя на свои заскорузлые руки. – Она – необыкновенная... И, если хочешь знать, очень смешливая. Не в пример тебе, старикан, – и ткнул негнущимся пальцем клисса в плечо.
И тут-то Наречник и вспомнил. У него аж лицо изменилось.
– Ой, – испугался Бацман. – Что, так больно? Прости, я не хотел...
– Да нет, я не об этом... – восхищённо поводя бровями и сверкая глазами, воскликнул клисс, вскакивая на ноги. – Ты – Бацман Пошлавонцев!
– Ну да... – удивлённо и даже растерянно произнёс Бацман, отчего-то втягивая голову в плечи. – Я тебе так сразу и сказал. Ну, почти сразу. А что в этом такого?
– Да я же... я же ведь знаю... – начал было клисс и вдруг замялся; улыбка восхищения сбежала с его лица.
– Чего ты знаешь? – несколько отстраняясь, спросил опять Бацман.
– Я? – слабо вякнул Наречник, как видно, усиленно соображая, как выйти из создавшегося положения. – Знаю тебя лично. Ведь я много о тебе слышал, – нашёлся наконец он и с облегчением выдохнул лишний воздух, не дававший ему дышать.
– Это где это? – недоверчиво спросил Бацман, всё ещё держась сторонки.
– Ну... – клисс неопределённо повертел рукой в воздухе, судя по всему, изображая разные края, – от разных хороших друзей.
– Н-да, – озадаченно повёл бровями Бацман и отхлебнул чая. – Странно... Вроде чай как чай... Ты часом не заболел?
– Может, и заболел, – ответил Наречник и, закусив губу, отвернулся. – Ладно, забудем это... Можно ещё чайку?
– Сколько угодно, – ответил Бацман и долил Наречнику в его почти полную чашку столько, что у того по руке полилось.
Но он даже не зашипел и не вздрогнул. И Бацман неожиданно пристально посмотрел на него. И в этом взгляде уже не было ни осторожности, ни опаски. И они продолжили пить чай.
Солнце тем временем отступило и теперь свет его уже не отражался от вод озера столь ослепительно. Они были мирны и тихи, как и прежде, но кроме того в них появилась ещё какая-то мягкость и приглушённость, которые влекли и влекли смотреть в эти остановившиеся в непрестанном движении воды.
И Бацман с Наречником сидели и смотрели.
А потом оказалось, Бацман вышел на озеро с палаткой, так что и ночевать они остались здесь же, при крае вод. И всю ночь им слышалась их тихая и безмятежная песнь. И всякий слух медленно погружался в их прозрачную глубину вместе с солнцем, вместе со светом звёзд, и плавал там, окружённый живою и молчаливой жизнью.
– Всегда так тихо на Великих озёрах? – спросил Наречник утром, когда они с Бацманом вновь удили рыбу (нашлась удочка и для клисса).
– Нет, – неопределённо дёрнув плечом, ответил Бацман, вглядываясь в поплавок. – Как и везде, – и после паузы всё же добавил: – Но да, сейчас какие-то необыкновенные дни.
– Осень... – в тон Бацманову жесту неопределённо сказал клисс и затих; но уши его были на страже.
А Бацман кряхтел и отмалчивался.
Или пытался отшучиваться и уходить в сторону, как в тот раз, когда им попалась особенно большая рыба, что есть мочи молотившая хвостом туда и сюда, а он, отклонившись, подставил под её хлестанье Наречника. Ну, и клисс тоже не оставался в долгу, как в этот самый раз, когда он, отплевавшись от рыбьего хвоста, изъездившего ему всю физиономию и, кажется, навеки провонявшего её рыбой, шутливо пнул и коварного Бацмана, причём попал куда-то по спине.
– Нет, ну вы подумайте, – притворно возмутился тот, – что творится! Клисс Бацману пинок отвесил!
– Да ладно... – махнул рукою Наречник. – У тебя такой массив, что какой там клисс – даже слон не пробьёт. Не хуже как Мидя.
– Не, ну ты сравнил! – развёл руками Бацман. – Где я и где Мидя? Мидя же это просто-таки глава всяческой массивности и преславный её образец. А я что? Так, жирналист...
И в таких-то шутках они там и жили. Но всё-таки клисс то и дело, словно к какому барьеру, подходил к молчанию и останавливался перед ним. Молчанию о том, о чём молчал и Бацман, бравый путешественник Пошлавонцев.
И всё-таки эта плотина прорвалась.
Однажды, когда они уже в сто какой-то раз за три дня ели уху, а Наречник фыркал и поводил носом, Бацман назидательно произнёс:
– Ешь здоровую пищу и избегай тоскинов.
– Может, токсинов? – фыркнул клисс.
– О, это все могут! – повёл головою Бацман и воздвигнув указательный палец, подтвердил: – Нет, тоскинов! В этом-то вся и штука...
И тут наконец Наречник решился.
– А я знаю Гьювву и Вуснедуйю, – сказал клисс.
Улыбка сбежала с лица Бацмана. Он тяжело вздохнул и, посмотрев на свои большие и неуклюжие руки, ответил:
– Да я уж понял...
– Это когда мне чай нарочно на руку налил? – пряча и не пряча улыбку, спросил Наречник.
– Ну, – буркнул Бацман, улыбнувшись тоже, но только краешком губ, и только.
Они помолчали.
Потом Наречник сказал:
– Гьювва мне рассказывала о тебе...
И Бацман Пошлавонцев заплакал. Он сидел, отвернувшись и глядя куда-то в ивовые кусты, а плечи его тряслись. Наречник молчал и ждал. Наконец Бацман затих и, достав платок из глубин огромных карманов, тихонько высморкался. Опять вздохнул и тогда повернулся к клиссу. Глаза его покраснели и были ещё более грустными.
– Пойми, Наречник... – сказал он, неловко стараясь, чтобы голос не захрипел, и оттого он получался каким-то юношеским. – Ты же ведь знаешь уже меня... Разве я не понимаю, что я им там нужен? Но я никак не могу научиться жить в этом её... мире. Ведь Вуснедуйя оттуда родом и потому не хочет переезжать. А мне там невыносимо. Вот что делать? – и он затих, ожидая ответа.
– А знаешь, Бацман, – вместо ответа вдруг сказал клисс. – Гьювва смогла предстать кем-то иным, чем она есть... Ведь ты же помнишь, там есть... Ага. И знаешь кем?
– Кем? – спросил Бацман, почти не дыша.
– Угадай с одного раза, – сказал клисс и улыбнулся, не будучи более в силах сдерживаться.
– Дори? – нерешительно спросил Пошлавонцев и, увидев смеющиеся глаза клисса, улыбнулся сквозь выступившие вновь слёзы.
Обхватив свою большую голову руками, он сидел так и улыбался, а клисс смотрел и смотрел на него и не мог оторваться.
– Ладно, – сказал наконец Бацман. – Пойду к ним жить, что ж делать... Может, и Вуснедуйя тогда... А, ладно, как будет, – и добавил, ласково глядя на растроганного клисса: – Останешься жить в моей избушке?
– А ты как думаешь? – спросил Наречник, начиная собирать котелок, ложки и прочее.
– С огромным удовольствием – да? – спросил Бацман весело-грустно.
– Так и есть, – ответил Роман.
И они посмотрели друг на друга. А что ж здесь неясного? Ведь и так понятно, что эта ночь у мирных вод Великих озёр и в глубине безмолвного леса для них обоих будет последней. И, собрав пожитки, они вернулись в Бацманов дом. Затопили печь, накопали картошки... В кои-то веки поели не ухи.
И когда они пили прекрасный и летний зелёный чай с мятными леденцами, Наречник ещё спросил:
– А скажи, Бацман... Не знаешь ли ты таких Митька или Веника?
– Отчего ж не знать? – улыбнулся в усы Бацман. – Вон, один до сих пор в углу стоит...
Наречник даже посмотрел. Ну, понятно, там был веник.
– Ну, а если кроме шуток, – продолжил тогда Бацман, – то я – непутёвый его племянник. Веника то есть. Моя тётка была его двоюродной сестрой...
– Угу, – фыркнул теперь и Наречник. – Её часом не метлой звали?
И едва не упал со скамейки. Ну кто ж знал, что Бацман умеет так громко смеяться?
– Нет, Мирандой, – промолвил Бацман, отсмеявшись и вытирая выступившие слёзы. – Но, правда сказать, метлою она отлично орудовала. Моя спина до сих пор помнит...
– Нет, ну это просто уже не удивительно становится, – сказал клисс, вертя головой и бровями. – Как встретишь кого, начнёшь узнавать – так он точно кому-нибудь или брат, или сват, или кум, или племянник...
– Ну, как хочешь, – сказал Бацман, ещё улыбаясь. – Можешь тогда считать, что я пошутил...
– О, это да! – подтвердил клисс. – Вот на это ты уж точно мастак.
– Ну а как же? Я ж ведь Бацман... – ласково ответил племянник Веника.
И на том разговор их прекратился. Точнее, он стал иным, уже не требующим слов. И они сидели и пили чай с мятными леденцами.
Но это были ещё не все чудеса за эти сутки. Потому что наутро, когда они только успели подняться и умыться и готовились пить чай, пришёл Гораноль.
– Гораноль! – обрадованно воскликнул Бацман бросаясь к вошедшему.
Гораноль, пропавший хранитель Родины горных кловов, дедушка Майи... И Наречник, поднявшись из-за стола, так и остановился, как вкопанный, и стоял с открытым ртом, глядя на то, как Бацман и клов-воин приветствуют друг друга.
– Нет, ну прямо-таки общество беглецов-семьеоставцев!.. – наконец воскликнул клисс, найдя хоть какие-то слова для речи; но тут же поспешил добавить: – У нас.
(Всё-таки для клисса было бы чересчур смелым торопиться критиковать хранителя Родины горных кловов, особенно когда ты ещё с ним едва знаком).
Но Гораноль оказался простым и добродушным. Может, именно потому ему никак и не удавалось вернуться на свою Родину – он провожал и провожал бесчисленных потерпевших бедствие, заблудившихся путников, заболевших странников, защищал разорённых земледельцев, обнищавших купцов... А в этот раз он провожал Дори. И вот теперь вернулся туда, где мог хоть сколько-нибудь помолчать и собраться с мыслями и силами.
Бацман было обрадовался этому, надеясь оставить свою избушку на попечение Гораноля, но тот, узнав от Наречника как обстоят дела на его Родине, сказал:
– Ну, раз Муриэль ушла из города кловов, значит, мне уже невозможно здесь оставаться. Я должен идти к ней. И так она слишком долго была одна...
– А она ведь думала, что ты погиб... – тихо, но укоризненно сказал Наречник.
– Ну вот, а я не погиб! – ворчливо ответил Гораноль. Но, помолчав спросил: – Говоришь, Майя стала матерью? И как назвала?..
– Да я не понял... – засмеялся Наречник, впрочем, осторожно. – Рамуня какой-то...
– Ну, так и есть... – засмеялся и Гораноль. – Это, знаешь, какой-то у неё был друг детства по имени Роман, она всё им бредила... Так вот в честь него и... ты чего?
А Наречник изменился в лице. Глаза его затянулись пеленой... Бацман с Горанолем переглянулись, но никто из них ничего не спросил.
Потом они продолжили разговор.
А наговорившись вволю и хорошенько накормив Гораноля, да и сами поевши, Бацман с Наречником пошли каждый в свою сторону. Бацман – на юг, а Наречник – ещё дальше на север, куда, как сказал ему Гораноль, он проводил Дори. Гораноль же, отдохнув немного и дождавшись полудня, тоже отправился в путь, бережно притворив дверь оставленного пустынного жилища.
Хотя, быть может, оно и не будет оставленным. Кто знает, кого приведёт ещё сюда желание тишины...
Дальше, Глава 21. ...И все времена года: http://www.proza.ru/2018/04/05/920