Назад, Глава 18. Большие деревья: http://www.proza.ru/2018/04/05/316
...Лиси язвины имут, и птицы небесныя гнезда, Сын же человеческий не имать
где главы подклонити.
Мф. 8, 20.
А началось это хорошее настроение с плохого, когда Наречник, выйдя из Больших деревьев, обнаружил, что где-то оставил обе сумки Дори. Бодро начав движение, он вдруг остановился и, хлопнув ладонями по бёдрам, где ещё не очень давно обычно колыхались две сумки, стал осматривать себя, словно они могли где-то странным образом на нём притаиться. Но понятно, что он не обнаружил ничего. Задумчиво сведя брови, он было шагнул назад под кроны Больших деревьев, но, видно вспомнив, что там уже сумок не было остановился и, досадливо поморщившись, вновь вышел из лесу. Постояв и немного подумав, он медленно двинулся дальше. По всему его виду было заметно, насколько он огорчён: уши обвисли, хвост волочится где-то сбоку, ноги еле отрываются от земли, брови стоят домиком, плечи подняты, шея согбенна... Да, судя по всему, он даже не мог вспомнить, где именно он мог их оставить.
В таком состоянии он прошёл стадии три. Потом, не в силах больше идти, сошёл с того, что считал тропою (на самом деле просто ветер так положил травы) и, сев на обломок дерева, стал думать. Вокруг было ни лес, ни поле – так, причудливо разбросанное скопление перелесков, словно пятна на шкуре огромного животного, в незапамятные времена прилегшего здесь отдохнуть, да и ставшего горным отрогом со всеми ответвлениями. У одного из таких пятен и сидел теперь Наречник.
Как видно, грусть снедала его. Он безуспешно подпирал рукою клонящуюся вниз голову, да и саму рука, поставленная локтем на коленку, то и дело соскальзывала. Но он с неизменным упорством возвращал в исходное положение и руку, и голову. Пока наконец не задремал. А задремавши, не свалился и сам весь с облюбованного им обломка дерева. Оказавшись на траве и от толчка земли проснувшись, он сел и некоторое время, хлопая глазами и озираясь, приходил в себя. И так, рассмотрев всё внимательно и обнаружив глазами обломок дерева, и оставленную им тропу, уже переместившуюся в сторону вслед за ветром, и себя, сидящего на земле, он фыркнул и рассмеялся. А рассмеявшись, поднялся и, потягиваясь и расправляя сморщенное грустью тело, осмотрел окрестности.
Перелесок сменял поляну, поляна сменяла перелесок, и так шли они и шли полосами, пока не переходила вся эта изменчивость в единый и необъятный глазами лес. При виде его плавно колеблющихся вершин, словно морские волны, перетекающие из края в край под ветряной ладонью, вечно изглаживающей их, словно глину, да так и не решающейся вылепить из неё что-то законченное, Наречник вздохнул полной грудью и улыбнулся. И в самом деле – самый вид этого леса, мирного и спокойного, но вместе вечно изменчивого, остающегося на месте и всё же непрестанно текущего вдаль, к окончательной прочности, – самый его облик, тихий и невзыскательный, прекрасный – внушает надежду. А значит, и радость.
И, ещё раз оглядев весь представший ему мир (в самом деле, не очень много – всего лишь горы, лес, облака и травы, небо и солнце, и струящаяся в недрах земли вода, – но вместе и много), он двинулся дальше. И, я думаю, любое из мест земли ему было теперь столь же близко, как и все остальные. А значит, и была ближе та, драгоценная встреча, о которой он лишь шептал, переступая лапами и глотая ветер, но не мог даже представить, какой именно она будет... Более того, я думаю, он не мог теперь и предположить, кого же именно он может встретить. Ведь когда ты вступаешь в путь вот таким, ты можешь встретить кого угодно, и встреча эта будет верной и прозрачно-отчётливой, словно отражение в чистой воде. Неожиданной и всё же рождающейся из этих близких глубин каждого шага, необъяснимой и уместной, как летний дождь.
Но странствующий клисс вступал теперь в область осенних дождей и бескрайнего северного леса. И в его странствии не было у него спутника, но так же и весь мир теперь был спутником ему. Как бывает, когда мы, утратив сокровище милых воспоминаний, вдруг вновь посещаем забытые места и обновляем их. Но и не только их, наши воспоминания, но и будущее (да-да, не оставленное прошлое) тогда оживает – ведь известно, что семечку, чтобы вырасти и стать деревом, нужно прежде сойти в землю и умереть.
И Наречник вошёл в лес, огромный, как невесомость, и неизведанный и дикий, как молчание. И впереди были километры и месяцы тишины.
Довольно скоро он миновал стадии три или четыре, шаг его спорился, деверья так и мелькали по сторонам, трава шелестела под лапами. Но потом движение его стало всё более и более замедляться, пока не перешло в то, что можно было и не отличить от простого движения ветра, когда ветвь, едва шевельнувшись, тотчас возвращается на прежнее место, а лесные колокольчики после такого прикосновения к ним не издадут ни единого звона. Он словно бы сам стал лесом, двигаясь так, как растут деревья, текут ручьи, протекают здешние годы...
И он шёл, овеваемый тишиной. Но тишина всё же не ещё не пустота, в ней есть своя линованность, свои строки, свои нотные знаки и свои паузы. Да, внутри тишины есть и ещё большие пробелы и зияния, когда отступают не только звуки, но и самая тишина. В такие, должно быть, моменты и замирал клисс, словно настигнутый, садился где-нибудь или ложился, глядя в небо, сквозящее в кронах, и взгляд его тогда был подобен тихой воде с остановившейся в недвижности гладью, в которой медленно протекали из края в край лёгкие облака...
Потом он поднимался и снова шёл, и деревья были ему покровом. А он был покровом им, подобно солнечному огню, таящемуся в их глубинах – поистине, нет прекраснее шубки клисса в это осеннее время с загорающейся листвой! Но лес делался всё темнее, хвойных деревьев становилось всё больше, чувствовалось, что путь идёт на север. И всё же даже в этом тёмном и диком лесу перетекал огонёк клисса от прогала к прогалу, как солнечный зайчик пляшет в весенней луже, когда первая из окрестных хозяек затеет мыть окна, а шаловливый ветерок так и вырывает створки из её рук, норовя рассыпать стёкла звонким свои смехом. Но, как известно, хозяйки никогда не дают ему этого сделать. Но он, хотя и знает это, всё равно продолжает свои мальчишеские попытки. Так и рыжая шубка клисса то и дело выныривала откуда-то из-за пазух у елей и сосен, заставляя их улыбаться. Не знаю, как это объяснить, не знаю, что же именно в них менялось, но они улыбались. Да мы и сами не можем удержаться от улыбки, как только видим хитрую и умильную физиономию клисса. Что ж говорить о деревьях...
Так прошёл он весь день и к вечеру захотел есть. Правда, по дороге ему несколько раз попадались брусничники, а ещё один раз встретился ключ с прохладной водой, но всё равно к концу дня живот его недовольно урчал – уж слишком интенсивной выдалась прогулка. И что же он мог ещё найти в недрах вступившего в осень леса? Конечно, грибы! И он набрал десяток прекрасных белых и, сложив их в кучку, сидел и любовался ими. Он были хороши – такие крепкие, без единой червоточинки, со свойственным им тонким благоуханием... Только вот... не очень хотелось их есть сырыми. И он принялся по старинному рецепту крутить палочкой в расщепленном палом сучке. Но, то ли палочка с сучком были слишком влажными, то ли тереть нужно было попеременно нескольким клиссам, то ли ещё что было причиной, а только он истёр все ладони, но добыть огня так и не смог.
Зато он нашёл камень. Ну, или камень нашёл его... Когда, рассердившись, Наречник подопнул сучок с палочкой с пожеланием счастливого полёта, тут и встретился лапой с чем-то ещё, кроме мха, земли и древесины. И это что-то было гораздо твёрже всего перечисленного, потому что оказалось камнем. Попрыгав на одной ножке, пока не утихла боль, Наречник принялся выковыривать из земли этот камень, чтобы отправить его в такой же счастливый полёт, да и нашёл ещё один. А потом ещё. В общем, их тоже кучка была, как и грибов. И они, если стукнуть их друг о друга, роняли искры. Ну а что? На каменной горе как-никак лес стоит.
И Наречник оценил находку. Потому что через пятнадцать минут у него уже был костёр, печёные на огне грибы, тёплая ночь и отличное настроение. Так что даже и не скажешь, что в дополнение к чему было – настроение ко всем этим благам, или блага – к настроению. Так или иначе, он ел грибы, смотрел на мерцающие меж деревьями звёзды и улыбался.
Такой вот замысловатой вышла в этом году его встреча с осенью. Потому что после того, как они, можно сказать, наткнулись друг на друга в северном этом краю, им предстояло ещё и расстаться, чтобы потом встретиться вновь. Но пока он оставался в её прозрачности, подобной тонкой прохладе, внутри которой, как говорили видевшие, и почивает мир... И клисс тоже спал, покоясь в лесных недрах, объятый звёздным покровом, согреваемый ускользающим теплом угасающего костра.
Утро нашло его замёрзшим и голодным. Поднявшись даже раньше рассвета, он сразу же обратился во взъерошенный ком охвативших самих себя рук, ног, хвоста, ушей, из глубины которого выглядывал фиолетовый от прохлады нос.
– Нет. Так не согреться, – буркнул, точнее, простучал зубами Наречник и вылез из самого себя.
Подул на угли. Да, действительно, в глубине их ещё сохранялся огонёк. Только вот ни сухая трава, ни щепочки, ни прошлогодние шишки, припасённые для растопки, не хотели гореть – всё было то ли в инее, то ли в тонкой такой росе, и только дым в глаза шёл. Исплакавшись и искашлявшись, Наречник сдался и разворошил окончательно угасшее костровище. И обнаружил, что согрелся. Да и солнце уже начало всходить.
Улыбнувшись его первым лучам, клисс умылся росою, да и пошёл дальше, захватив с собою пару издающих искры камней. А лес становился всё гуще. Но даже и внутри такого леса были грибы и ягоды – такова уж осень, ведь в эту пору плодоносят самые непроходимые и нелюдимые, то есть, простите, незверимые чащобы и глущобы.
Вскоре ему уже пришлось больше не идти, а продираться – таким густым был лес. Огромные тёмные ели повсюду простирали свои лапы, которые, хоть высохшие, хоть зелёные, нещадно кололись и драли шкуру.
– Интересно, – вдруг подумал вслух он, – а как здесь шла Дори? – и вдруг остановился.
Распрямившаяся ветка хлестнула его по лицу, но он не обратил внимания. Только поморщился немного.
– Н-да-а... – задумчиво протянул он. – Как-то странно я иду... Но ведь... куда же ещё она могла пойти?
Он задал вопрос и посмотрел по сторонам, словно надеялся найти ответ у окруживших его елей. Но те всё так же тихо и задумчиво грудили свои ветви одну над другой, едва оставляя место для неба. Наречник вздохнул и сел на мшистую землю, усыпанную хвоей. Ветви сомкнулись над ним. Здесь, в последней глубине леса было ещё тише. И даже ни одного Накисомого, которого можно было б спросить!
– Хоть бы черкавий какой попался... – опять вздохнул Наречник.
Но не было и черкавия. И клисс лежал и слушал деревья. Они молчали, а он слушал их.
– А ведь и вы тоже знаете Дори! – вдруг сказал он, что-то почувствовав. – Да, точно... – и поднялся, точно всплыл из ветвей, не обращая внимания на скребущую по лицу хвою.
– Только вот как... как именно? – пробормотал он и опять задумался.
И в такой вот задумчивости пошёл дальше. И так он и шёл, всё думая и размышляя, пока не заметил, что лес опять стал редеть. Тогда он остановился и, оглядевшись, спросил, обращаясь к деревьям:
– Ведь в чём ваша сила? Вы – просто живёте. И всё то, что в вас – естественно и просто, но всё же и глубоко. А вот в чём глубина... А? Что скажете? – и он ещё раз оглядел стоящие рядом деревья.
Они молчали. Лишь какой-то залётный ветерок слегка шевелил их мелкие веточки.
– А вы всё молчите... – сказал опять клисс и задумался: – Хм, интересно... А ведь молчит тот, кто слушает, разве нет? Только вот кого... Кого вы слушаете? – спросил он чуть громче, чем говорил, и замер, оставаясь в отзвуке лесного эха.
Лес мирно и тихо дышал, как спящий младенец, ничто в нём не спорило ни с чем, не противоречило ничему. Так и бывает, когда кто увлечён тем, что слышит и слушает, словно дышит, не имея сил оторваться... Да и не имея и нужды отступать от того.
– Ведь слышать, должно быть, гораздо больше и выше, чем говорить... – продолжал между тем клисс. – Если только не удастся и говорить так же, как слышать. Да... Говоря – слышать... А это уже – беседа... Вот ведь, до чего я дошёл, уже сам с собою разговариваю, – улыбнулся он и, как возвращаются к чему-то важному, добавил: – Беседа... всегда и во всём.
Улыбка опять сошла с его лица, и все черты его охватила задумчивая серьёзность. Лес по-прежнему предстоял ему.
– Может, потому она и пошла именно сюда... Ведь больше-то некуда, – вздохнул клисс, опуская голову. – И стихов её нет... – и опять сам улыбнулся себе: – Хотя... как знать, может, они стали такими, что я их просто не слышу? Или не вижу...
И тогда он сам сочинил стихи. Правда, всего лишь три строчки, да ещё и без рифмы, без размера... Когда-то он смеялся над Бобрисэем, сочинявшим такие, а теперь сам произнёс их:
И где-то здесь, словно бы на самом краю мира,
Где дубовые листья уже роняет на землю прохладный ветер,
Проходит слову неведомый путь...
И да, лес из хвойного опять стал смешанным, словно бы расступаясь. Наречник поднял голову и повёл носом. Чувствовалась близость воды. И он пошёл в ту сторону, откуда веяло влагой. Серьёзный. Задумчивый. Таким он и достиг вечера, всё идя навстречу водному дыханию, словно бы так и оставался в захватившей его беседе.
Насобирал грибов и ягод, развёл костёр и поужинал, всё как обычно. Правда, прежде чем разводить костёр, ему пришлось изрядно потрудиться, чтобы найти хоть какой-то прогал меж деревьями, а потом ещё и ближние ветви их обломать, чтоб от огня костра не занялся и лес. Но ужин то не испортило. Лес платил ему добром за его внимание.
И хотя сам философствующий клисс так и не задал вслух такого вопроса, нам ничего не мешает спросить: с кем же именно он говорил во всех своих пустынных беседах? И самая простая логика даёт нам возможность ответить: видно, с тем, кто подлинно даёт ответ, и ответ неложный. Но вот кто...
И так же, как есть время говорить, а есть время молчать, когда никто и ничто не должно отвлекать того, кого посетило молчание, – так был вечер, и была ночь, и наступило утро. В этот раз огня в углях клисс уже не застал, поскольку вчера костёр развёл меньше, боясь случайного пожара. А оттого согреваться ему пришлось разными упражнениями вроде подтягиваний или приседаний. Потому как в таком-то густом лесу пробежку не очень-то совершишь.
Отогревшись, он пошёл дальше, куда настойчиво влёк его голос воды. Всё-таки, согласитесь, утолять жажду ягодами довольно непростое дело, хотя ты и клисс, да и, к тому же, растительная диета... А в воде всё же рыба водится, тем более в такой большой. Клисс опять повёл носом – как видно, уже было совсем близко. Но случилось нечто, что задержало его ход.
Дойдя почти до обеда, клисс нашёл дом. Нет, не собственно свой дом, а вообще – дом. Дверь у него была отворена и потому, хотя из трубы ещё шёл лёгкий дымок, внутри было так же прохладно, как и снаружи. Север всё-таки.
Клисс постучал в открытую дверь. Нет ответа. Войдя, дипломатично покашлял и произнёс:
– Здравствуйте! Есть кто-нибудь дома?
Всё так же без ответа. Потоптавшись на пороге и не посмев войти, клисс вышел на улицу. И, сосредоточенно о чём-то раздумывая, стал прохаживаться вокруг. Заодно обнаружил, что при доме имеется огород, в котором росли картошка, морковка, лук и какие-то ещё овощи. В общем-то всё как обычно. Но эта отворённая дверь и ещё не угасшая печь...
И тут он заметил табличку. Столбик с ней стоял возле угла дома, от которого начинался огород. Она гласила: «Мир всем путешествующим! Пожалуйста, берите овощи сколько нужно. В доме можно жить». И всё, никакой подписи. Наречник улыбнулся и, вытянув из земли три куста картошки, обтряс и, отделив плоды от ботвы, взял в охапку и пошёл в дом. Потом, вернувшись, нарвал ещё моркови и лука. Немного, как раз столько, сколько хватит на суп. И пошёл собирать грибы. Ну, а как не отблагодарить хозяина, чем можешь? А Наречник мог варить отличный грибной суп.
Не прошло и двух часов, как ароматный суп, мирно побулькивающий в чугунке в печке, наполнил благоуханием весь дом. Клисс сидел на крыльце и смотрел на небо. Поблёскивающее пронзительной голубизной в прогалах крон, оно было ясным.
– Странно, – подумал вслух клисс. – Печка была совсем тёплой, словно хозяин вышел из дома прямо перед моим приходом... Может быть, он не хотел со мною встречаться?
Он посмотрел на свои лапы, вздохнул и, поднявшись, пошёл в дом, всё также оставив дверь открытой. Он как раз пробовал суп, держа крышку от чугунка в левой руке, когда кто-то вошёл в дом. У Наречника дрогнули уши и он оглянулся.
– Вы, наверное, лесник? – спросил он вошедшего и остановившегося у дверей. – А вот я тут суп сварил... Будете?
Вошедший лишь улыбнулся в ответ и, кивнув, прошёл в дом и присел у стола. Скамья даже не скрипнула. Клисс ещё раз попробовал суп и засвидетельствовал:
– М-м... Вполне готов. Так как? Будете? А то что, зря я что ли тут у вас хозяй...
– Роман! – позвал клисса сидящий у стола.
Наречник медленно оглянулся. Крышка чугунка выпала у него из рук и ударила его по левой лапе, но он того даже не заметил.
Потому что перед ним у стола неизвестно чьей лесной сторожки сидел Человек.
Нет, Он всё так же выглядел лесником, но...
– Человек! – выдохнул Роман и, не глядя положив ложку на шестке рядом с чугунком, сделал шаг к Нему. – Господи... – ещё сказал он и замолк, во все глаза глядя в сияющее лицо.
Весь дом наполнился светом.
– Ну что ж, – сказал Человек, тихо улыбаясь, – давай поедим твоего супа. Действительно, не зря же ты старался.
И – о чудо! – они стали есть суп, который, кстати, и в самом деле оказался весьма удачным.
Но Наречник, отведав совсем немного, больше не мог есть.
– Господи, – сказал он, едва сглатывая образовавшийся в горле комок, – я предатель... Я был им.
И тогда Человек и Господь, улыбнувшись ему, ответил:
– Что ж... Если ты понял это, то больше не будь им...
И от улыбки и ласковых слов Его Наречник готов был прыгать и скакать в радости. Если бы не слёзы, застилавшие глаза. Если бы не тепло руки Его, взявшей трепещущую Наречникову...
– Да ты ешь, ешь, – сказал Человек, – а то суп-то остынет.
И они стали есть. Да ещё и сухарики пшеничные откуда-то обнаружились – прямо тут, на столе мешочек лежал – и как Наречник его до сих пор не заметил? Как раз находка к супу пришлась.
А потом они пили чай из душистых лесных трав и, сидя на крыльце, молчали. То есть нет, время от времени кто-то из них что-нибудь говорил, то один, то другой, но никогда не случалось сказать разом, – и это было таким, как молчание. Потому что они были рядом.
И Человек пробыл с ним до вечера. А потом ушёл. Клисс едва успел сморгнуть набежавшее в глаза дуновение ветра – как вот, ветви елей, дрогнув, сомкнулись и опять крыльцо и полянка пред домом были пусты. Но нет, не пусты. Потому что разве может быть в пустоте такая-то радость?
И Наречник сидел всю ночь на крыльце и смотрел на звёзды... И хотя он, кажется, был один в охватившей его прохладе осенней ночи, ему не было одиноко... Потом он уснул. Во сне он улыбался, и это было так, как если бы на лицо его падал дальний отблеск. И он что-то шептал, будто читая книгу, но проснувшись, смог дочесть лишь окончание. И оно было:
...А звёзды смотрели вниз,
В тишину, объяснённую светом,
Где, подобный зерну земному,
Недоведомый – был Человек...
Но после того, увидев себя опять на крыльце холодного дома, клисс всё-таки загрустил. Глаза его затянулись пеленой, он смотрел на всё это – дом, стол, две миски, чугунок с остатками супа, половник, две ложки – и словно не видел. И всё же даже тогда в его грусти было что-то ещё, что рождало на задумчивом лице его улыбку, лёгкую и далёкую, но всё же улыбку.
– Нищие всегда с вами, а Я не всегда с вами... – пробормотал клисс. – Вот оно что... вот что... Вот оно...
Он убрал со стола, допил вчерашний чай, чугунок с супом поставил в печь и, выйдя из дома, затворил за собою дверь. Он шёл на озеро, о существовании которого уже можно было знать с несомненностью – оно уже поблёскивало меж стволов. Он шёл ловить рыбу.
Ведь не зря же сказано негде: «Подобает делателю прежде от плода вкусить».
И он знал это теперь наверняка.
Дальше, Глава 20. Наречник ловит рыбу: http://www.proza.ru/2018/04/05/899