Я сижу на уютной деревянной скамеечке со спинкой возле входа в парадную. Непривычным способом эта парадная закрывается на ключ, как за границей. На скамеечке, почти рядом со мной сидит благообразный старичок и охотно рассказывает, как он всю жизнь стремился к идеалу, к совершенству, к Богу.
Дедушка очищал организм согласно последних теорий, даже голодал, и как-то раз начал он такое осмысленное голодание, чтобы стать к Всевышнему еще ближе. Однако, не смотря на подробную инструкцию, изложенную в восторженном стиле, голод мучил старика зверски. Не пройдя положенный цикл, через какое-то время, дедуля вновь начал голодать.
Голодание хорошо выглядит на бумаге, а дедушка мучился с непривычки так, что порой становилось ему дурно.
Однажды во время подобного голодания соседский мальчишка стал дразнить его, заметив какими голодными глазами смотрит старик на его булочку с колбасой. Булочка была румяной, колбаса стыдливо и нежно розовела, чумазый ухмыляющийся рот этого карапуза жевал нарочито медленно и громко, а запихиваемый бутерброд никак не хотел съедаться, крошки сыпались и сыпались, жирные голуби толкались, жадно их склёвывая, а потом...
Последовала многозначительная пауза, благообразный дедушка громко высморкался и продолжил свой рассказ, как бы подчёркнуто с новой строки, выделяя почти рыдающим голосом новую тему:
— …а потом я очнулся уже в сумасшедшем доме. Как мне позже рассказывали, мальчика этого я почти доел, когда меня остановили.
Как это началось, я не помню, как это происходило я не знаю… — дедульке потребовалось некоторое время, чтобы справиться с собой, проглотить нахлынувшие слёзы, вытереть глаза, после чего он продолжил свой жуткий, но, в то же время, весьма складный рассказ,
— …помню судебный процесс вернее не весь процесс а лишь один момент, когда мой адвокат, очень дорогой и знаменитый (да, сын мой хорошо зарабатывал и мог себе позволить), так вот, он провозгласил вроде бы старую, но по-новому звучащую в моём случае, идею, вернее, вопрос : "А был ли мальчик?"
Оказалось, что мальчик был, и был он из многодетной семьи каких-то там опустившихся алкашей. Детей в этой семье было много. Так что нашли где-то из беспризорников им на замену такого же чумазого малыша, отмыли его, и, одев в красивую матроску, отдали семье, будто их собственного. Опять же оплатили и некоторое время беззаботного пития, и скандал затих: мальчик имелся в наличии как бы и не исчезал никуда.
Алкаши заявление свое забрали, и пробыв какое-то время в больнице для умалишенных, я был выписан. Сынок меня тихо оттуда забрал домой, и вот я живу и мучаюсь.
— Вот вы скажите, мил человек, почему Господь не заберет меня, преступное свое творение? Зачем я живу и отправляю эту планету своими, как это говорят сейчас, эманациями?
Я сидел на лавочке совершенно обалдевший и пытался переварить всю эту чудовищную информацию.
Мамочки звали своих детей обедать, кто-то выходил погулять с собачкой, две соседки вяло обсуждали гастрономические новости, из парадной жутко несло мочой и кошками, а я сидел и думал...
Вскоре пришел сын этого чудовища, коротко сказал:
— Пойдем, папа.
Сын, аккуратный, круглый, лысеющий мужчина в тёмном костюме, мало чем походивший на старика, достал из кармана ключ и открыл дверь парадной.
Соседка, которая наблюдала из окна первого этажа за мной и моими недоумёнными и несколько испуганными взглядами, бросаемыми то на сына, то на отца, сказала, что сейчас выйдет и всё мне объяснит.
Что она может мне ещё объяснить? Куда уж тут объяснять? Это же ужас какой-то! Кошмар! Сожрать живого ребёнка — это как? Как этого каннибала, этого людоеда оставили на свободе?! Он же опасен! Нет, надо срочно принимать меры!
— Ой, я Вас умоляю, молодой человек, не нагнетайте! — мягко перебила женщина мои, к тому времени уже почти бессвязные, междометия.
— Этот милый дедушка никакой не людоед и не каннибал, он просто пи-са-тель. Да, и не задирайте так сильно брови, так у Вас лоб пропадает! Не надо, Вам не идёт. Он просто писатель, хороший писатель, в свое время его охотно публиковали, он написал даже несколько так называемых бестселлеров. Вся его беда заключалась в том, что он хотел создать картину максимально приближенную к реальности и настолько увлекся этой идеей, что сам поверил в те страсти-мордасти, что сочинил…
А на самом деле никакого мальчика таки да не было. А у дедушки на этой почве крыша маленько съехала. А так он очень, очень безобидный и вежливый и миленький старичок.
Женщина говорила так убедительно, так славно, что я тут же ощутил себя будто в фильме "Собака Баскервилей" напуганным Михалковым, а её — уютной, домашней Крючковой, и даже ощутил вкус овсянки во рту...
— Вы в этом уверены? — воскликнул во мне правдоискатель и защитник детей. — Или может быть и Вам зашпаклевали рот дорогущей шпаклевкой из нескольких тысяч зелененьких?
— Ой, ну шо Ви такое ужасное говорите! Как вам не совестно? Мне даже на Вас неудобно! Чтоб Вы знали, дочка выдает мне только по одной зелёненькой бумажке, где написано 100 и чей-то портрэт. А больше я в своей жизни не видела, да оно мине и не надо. Всё остальное она привозит в своём багажнике. А я, чтоб ви знали, эти бумажки складываю, складываю, а потом даю внуку. Ему так нравится!
— И что хороший внук у Вас? Учится, или работает уже? — зачем-то спросил я.
— Ну Ви скажете тоже, хороший внук учится-работает... Да обыкновенный шалопай и бездельник! Он и мороженого не заслуживает, не то что пачку зелененьких от бабушки. Но он МОЙ внучек, единственный внучек! Разгильдяй шалопай и бездельник, но, миленький мой, это же не чей-то то там пацан, а МОЙ родненький внучек, и я его люблю. И таки этот мальчик есть, и я надеюсь, будет, долго и хорошо!
Тут моя собеседница воткнула свой пронзительный взгляд на огромный швейцарский будильник на своей руке и воскликнула, что ей «пора идти стремительно жарить картошку для своего любимого пупсика он скоро придет с лекцией».
— Тысяча извинений! — прозвучало над моей головой, — и я увидел, наконец, своего долгожданного рецензента, ради которого и торчал на этой скамейке.
— Простите ради Бога, я заставил вас ждать, — сказал он, вытирая потную шею уже не свежим носовым платком, — но на Садовой попал в жуткую пробку, я думал, что попрошу на этой улице политического убежища и останусь там навсегда.
— Ничего страшного, — успокоил его я. Мне тут вовсе не пришлось скучать.
— Ну, пойдемте, я постараюсь отпустить Вас скорейшим образом…