Назад, Глава 17. Кустарник: http://www.proza.ru/2018/04/04/2216
– ...Слезайте, пацаны, мы же так пропустим ми-ми... ми... ми-ми... миграцию... Они
без меня ушли!.. И так каждый год!.. За что, Господи?!.
«Ледниковый период» 1
Нет ничего лучше утренней летней прогулки засветло, когда мягкая прохлада летней ночи, словно сладкие материнские объятья, неохотно отпуская сонного путника, позволяет ему вступить в рассвет. И он, шествуя среди изумлённых каждодневным таинством растений, оказывается настигнутым им там, посреди холмов и трав, молчаливых кустов и невысоких деревьев, где в пушистом тумане тихонько притаилась река... Что это за встреча? Что, говорю, за встреча, когда весь мир при встрече с солнцем покрывается румянцем, но не стыда, а радости, легко и в молчании преодолевающей малость и незаметность предстоящего пред лицом вступающего в мир нового таинства...
А если ещё в этой прогулке вы оказываетесь не один, а со спутниками, да такими, что умеют безмолвствовать и видеть не хуже вас – что оказывается теплей и уютней? Вы тогда словно сгрудившиеся у вечернего костра, затерявшегося где-то в глубине сумерек, но согревающего вас и одаривающего благоуханным чаем, – и этот тёплый огонь всегда с вами, идущими теперь вместе по юным утренним лугам, покрытым лёгкой росой, прохладной, как мамины руки, когда она вернулась в дом с лугов после утренней дойки, или щека любимой, когда ты сидишь за пазухой своего дома возле таинственно светящейся тетрадки и всё пишешь и пишешь, а она, возвратившись, лишь коснётся твоего воспалённого виска своею щекой...
И вот, вы уже идёте вместе в глубинах таинства летнего утра, а ветер нежно перебирает вам пряди волос и травы благоухают следами Единственно Тихого, непрестанного проходящего посреди мира, как живительный ему поток, и никогда не кончится это мгновенье, замершее, как и ваше сердце при встрече с Высоким и Кротким и всегда верным, как бывает верен непостижимо и незаслуженно преданный друг... Каждая из срок оканчивается тогда многоточием, каким и бывает молчание постижения.
Но если эта прогулка – прощальная для её участников, да ещё когда и лето уходит... Трудно именовать сочетание более резкое и болезненное и описать прикосновение, опаляющее сильнее. Когда невозможно, да и ненужно быть унылым и понурым, коль скоро радость уже прикоснулась вам, но также и невозможно радоваться как прежде, ведь вы прощаетесь – каждым шагом, каждым несказанным словом и жестом, среди вот этих тихих лугов, у реки, затерявшейся где-то в мягких глубинах тумана.
Такою она и была, эта прогулка, для всех троих – уходящего клисса и двух провожающих его алонтипов, ещё стоящих на пороге своей юности, Бустина и Незабудки. Да впрочем, это и не прогулка была вовсе, а целый поход, пересекающий и проходящий знакомый мир с его спящими обитателями, среди которых были и папа, и мама, и братья с сёстрами, путешествие, вступающее и выводящее их за грань привычного – туда, где ты ещё не был. И было это иное, неведомое и непривычное Местом Больших деревьев. Да, им ещё воспрещалось туда ходить по причине их юности и неопытности, но ведь рядом с ними теперь был Наречник, который проходил и не такое – и чем это не повод тогда, чтобы войти в новый мир и прикоснуться к его дверям, и открыть их, переступая по влажным камням и переходя журчащую под влажным туманом реку? Тем более, что и он, сам Наречник, нуждался в проводнике, поскольку и он в это мгновение оказывался впервые в таких высоких местах.
Но места эти были высоки не тем, что далеко восходили от уровня моря – так, обычное себе было нагорье, не вполне низкое и не вполне высокое – но деревья... Как они были здесь высоки! Но и это ещё не всё – на высотах их жили птицы! Ну, казалось бы, что нового – разве впервой им, диким алонтипам и клиссу, видеть птиц, живущих где-то там, на высотах? Но нет, эти птицы были такими, какие жили на таких высотах, которые парили и высились не где-то там, а здесь, в самой близкой близи, прямо у тебя над головою и пред глазами, потому что невозможно было им идти под такими гигантами и не задирать голов. Самая их высота пела в пространстве! Так бывает, вы знаете, когда каждый их замерший жест – поёт. И она манила их, потому что там, в высоте была жизнь. И в ней были птицы.
И вот тогда Наречник, Бустин и Незабудка, тихие и незаметные, перейдя вздыхающую в тумане реку, ощупью находя выступающие над водой валуны, и вступили на каменную кручу, за которой и начиналось Место Больших деревьев. Они шли тайно. Взрослые хотели оставить Наречника в Месте кустарника насовсем, потому что знали, что он смог отогнать Тарнеппу Гнобиру. И пусть она была самой малой из тарнепп, всё равно это было значительно. Ведь в его отсутствие она могла причинить вред их детям. Но Наречник знал, что Бустин и Незабудка не таковы, чтоб позволить это, а прочие малыши всегда при родителях... Но, так или иначе, и им, этим малым, рано или поздно нужно учиться быть мудрыми. Потому что они, как и все здесь живущие, могут видеть Человека...
Когда трое спутников вступили на кручу и начали свой подъём, Бустин, понюхав редкие былинки, растущие между камней, подобно кольчуге охватывавших землю горы, сказал, что ночью здесь проходил Человек, потому что травы благоухали... И Наречник с Незабудкой, переглянувшись, улыбнулись. Потому что при звучании этого имени жителям Места кустарника невозможно было оставаться в печали. Таково и есть познание своей меры. И они шли, радуясь, зная, что идут по следам Его.
Идти было не очень просто – влажные от тумана камни выскальзывали из-под лап и копыт, но им было не привыкать, а потому, хотя и неспешно, но они подходили всё ближе и ближе к окончанию склона. И вот наконец – ровная местность, в глубине которой и начиналось они, Большие деревья. И здесь им нужно было проститься. Но Наречник не торопился. Он стоял рядом с ними и говорил. Сейчас даже трудно вспомнить или понять, что именно. Это было что угодно – какие были санки в Ледяной стране, сколько съедает рыбы обычный клов если не голоден, а сколько – если голоден, как разветвляются норы или пещеры у горных ежей, каков принцип построения вьюррамги... Да что угодно! Бустин и Незабудка уже и переглядываться стали – что это, мол, за шифр? А у Наречника свои переглядки были. Он всё смотрел и ждал, как рассеется над рекой и каменной кручей туман. Ведь подниматься – это одно, а спускаться и идти назад – совсем другое.
Но вот ушёл и туман и теперь уже не было причины их удерживать. И всё равно Наречник стоял и мялся, мямля какую-то бытийскую чепуху.
– Наречник, – сказал тогда Бустин.
И клисс всё понял. И поняли тогда и алонтипы, что они и в самом деле расстаются, потому что глаза их враз наполнились слезами. И они ринулись к клиссу, отчаянно трущему покрасневшие глаза, и прильнули к нему своими боками, своими гибкими шеями. И стояли, прильнув к нему с двух сторон, а он обнимал их за шеи. Их головы склонились к голове клисса и они замерли так – две юные алонтипские головы с маленькими ещё рожками и рыжая клиссова с ушами, грустно упавшими набекрень...
И вот так с грустью они расстались. Но и с радостью, потому что знали, что непременно опять увидят друг друга, когда Наречник, найдя свою Дори, вновь придёт к ним, и уже вместе с ней...
А потом он сидел и смотрел, как они возвращаются. А те, время от времени обернувшись и увидев, что Наречник всё сидит и смотрит, махали ему – мол, иди. Но тот упрямо мотал головой и всё сидел и смотрел, пока те не спустились по каменной круче и, перейдя реку, не оказались вновь на Месте кустарника, когда стали уже в его глазах лишь двумя малыми точками...
И тогда он поднялся и вошёл в пространство Больших деревьев. Был уже полдень.
И он услышал слова. Думаю, именно слова, потому что он щурил глаза, вострил уши, водил головою туда и сюда, пытаясь расслышать их точнее и явственней, но, как видно, у него не получалось, а оттого он шёл и шёл дальше, к источнику звука. По крайней мере, так могло казаться.
Но, сколько ни шёл он, яснее не становилось. А этот лёгкий ветер, звенящий в высоких стволах и кронах, всё говорил и пел, донося ослабленным отражением произносимые кем-то слова. Знаете, каким в Высоком лесу бывает это? Вот и я только думаю, что знаю. А на самом-то деле... В общем, клисс шёл.
Лес был не только высоким, но и большим, даже обширным. Его пронизывали солнечные лучи, расщеплённые кронами и ветвями, в нём звучали голоса множества жизней, но всё это было лишь возле слов. А вот там, в самой всего сердцевине, как зёрнышко... Да, действительно, он нашёл родник. Который скрывался в малиннике, но выдал себя журчанием, а так же влагой, стелившейся по траве по обе стороны маленького его русла, укрываемого высокими и густыми зарослями кустарника. Что ж, то и другое было прекрасно – и хрустальная вода в жаркий полдень, хотя и несколько смягчённый лесною тенью, и спелые ягоды, которые чем они боле мелки и дики, тем более благоуханны.
Сам не заметив того, Наречник спутал малиновые стволики и тем нарушил доступ птиц к воде. И вот тогда он услышал первое различимое слово. И было оно...
– Вот бестолковый!
Да-да, именно так, можно сказать, довольно грубо. Наречник поёжился и огляделся по сторонам, ища источник высказывания. И на одной из близких к земле ветвей соседнего дерева увидел птицу, которая с хитринкой в улыбке смотрела на него. Клисс подождал, не будет ли ещё какого слова, и сказал в ответ:
– Простите, но я не знаю, чем...
– Ветви малиновые раздвинь, как было, – не дожидаясь конца его фразы, заметил Птиц (теперь уже было ясно, что это именно Птиц) и для пущей ясности показал крылом, где именно нужно вернуть то, что было.
Наречник, склонившись к ветвям, подвигал их так и так... потом ещё... И всё поглядывал на Птица, согласится ли он с той или другой постановкой ветвей. Но тот всё мотал и мотал головой из стороны в сторону.
– Простите меня, – наконец сдался Наречник, – но я не знаю, как.
– Ладно, – сказал Птиц и, слетев на землю, прошёл к заветному месту.
Здесь вода и в самом деле была ближе всего к краю зарослей. Птиц сделал всего несколько движений клювом и крыльями, как среди малиновых стволиков образовался туннель, вполне просторный для любой лесной птицы.
– Вот так, – повернувшись к Наречнику, пояснил Птиц и преспокойно пошёл пить.
А Наречник, сидя на земле, ждал его возвращения. Наконец крылатый вернулся.
– Что ж, спасибо за попытку, – сказал он клиссу и, вспорхнув, стал подниматься к кронам.
Он поднимался и поднимался... Голова Наречника всё запрокидывалась и запрокидывалась... Пока наконец он не упал навзничь и стал смотреть в кроны с земли.
– Неужели вы так высоки... – прошептал он восхищённо.
И тогда в самой близости от себя услышал то, что пытался услышать. Какая-то птица, слетевшая, должно быть, к водопою, пела прямо над ним. Но в этой песне были слова, сколь ясные, столь и непонятные. Хотя... В общем, они были такими:
Как в себя принимает высокий лес,
Слышал ли ты когда-нибудь?
Окружённый завесою из завес –
Солнечной, словно тканевой,
Превращает тебя в золотой корабль,
Тихо стоящий в гавани,
Где сияющих волн отражённый крап
Брызжет на веки пламенем,
И в ресницы вплетает ветров корунд
В медленных слёз блистании,
И в высоты высот в протяженье рук
Лёгким парусом слов поднимает вдруг
Новой объятым тайною...
– Вот это да! – в ещё большем восхищении выдохнул Наречник, дождавшись окончания песни.
И вдруг глаза его расширились.
– Постойте-ка, – сказал он птице, уже спустившейся к ручью, – а не Дорино ли это стихотворение?
– Эх, молодой человек, – с лёгкой укоризной ответила птица, – ты думаешь, что все стихи в мире написала твоя Дори? – и, покачав головой, она юркнула в водопойный туннель.
Наречник, лёжа на траве, ждал.
– Ну хорошо, – сказал птица, вернувшись и видя его ожидание, – я скажу тебе. Да, это её стихи, – и не сказав более ни слова, несмотря на отчаянные вопли Наречника, она тоже стала подниматься ввысь.
Попрыгал Наречник внизу, побегал, покричал жалобно, потом сердито, потом примирительно, потом ещё как-то, пытаясь привлечь птичье внимание, но ничего более не менялось. Птица достигла самой высоты крон. Большой лес продолжал жить своей жизнью.
И Наречник отправился в путь. Бесцельный, пересекающий лес из края в край, описывающий круги, петли и иные фигуры, изредка замедляющийся у того же ручья с малиной, ягод на которой оставалось всё меньше и меньше, но так ни к чему определённому или хоть сколько завершающему он и не пришёл. И тогда он полез на дерево. Но, в самом деле, не нелепейшим ли это было решением? И, быть может, именно это и было... Короче говоря, он упал. Хорошо хоть влезть успел не слишком высоко, а то бы точно расшибся. А только сознание потерял.
Но пришёл он в себя не в помятом его падением кустарнике, а где-то в другом месте. Совсем другом. Он открыл глаза и едва не упал снова. Но вот теперь-то падение было бы точно катастрофическим. Или ещё каким-нибудь строфическим. Потому что он сидел в птичьем гнезде в кроне дерева. И хотя гнездо и было в самом низу кроны, а лететь ему предстояло столько, что он многое успел бы за это время обдумать. Ну и, соответственно, какой бы звучности получился шлепок. В самую смятку то есть.
– В-вай-й... – сказал, точнее, продрожал Наречник, вцепляясь в гнездо.
Оно было, конечно, весьма большим, это да, но для птиц, не для клисса. А так получалось, что он лежит свёрнутый клубком на маленьком пятачке над огромным простором.
– Во-во, правильно, – заметил Птиц, слетая откуда-то и садясь на соседнюю ветку. – Лежи тихонько, а то лечение не подействует.
– Да уж, – криво усмехнулся Наречник, – если я упаду, оно точно не подействует.
– Ну, это как сказать, – философски пожал плечами Птиц и стал чистить пёрышки.
– А что за лечение? – спросил тогда Наречник, немного ослабляя хватку и чувствуя, что гнездо, несмотря на свою малость, довольно прочно.
– Хм! – улыбнулся Птиц вместо ответа. – А я думал, ты спросишь вначале, как ты здесь оказался.
– Да, – быстро сказал Наречник, – как я здесь оказался?
– Ну, это служебная тайна, – повёл бровями Птиц, – внешним не разглашается.
– И всё же не понимаю, зачем меня нужно было сюда затаскивать, – враз нахмурившись, проворчал клисс.
– Ничего, поймёшь постепенно, – добродушно усмехнувшись, сказал Птиц. – Да ведь ты же и сам хотел сюда попасть.
– Да-а... – расширив глаза, покачал головой Наречник. – Ну и... Ладно, скажите хоть тогда, что вы со мной делать-то решили. Жить-то я здесь навсегда не смогу.
– Ну, это как сказать, – невозмутимо повторил Птиц и, взлетев, поднялся куда-то к верхушке кроны, оставив Наречника одного.
Клисс высунулся из гнезда, пытаясь осмотреться, и обнаружил, что ветка с его гнездом довольно толста и что он, при особом умении, конечно, и великой удаче, сможет добраться по ней до ствола. А там уже и до земли... н-да... рукой подать. Если лезть целый день. Вздохнув, он вернулся в гнездо и обнаружил на «переговорной» ветке какую-то птичку, маленькую и ловкую. Которая, прощебетав ему:
– Лежи тихо и брыкайся, – стала утыкивать его шубку какими-то травками, былинками, листиками.
– М-м... Хи-хи, ха-ха... У-у... о-хо-хо... а-хи-хи... – содрогался от этой щекотки Наречник, но послушно терпел и не двигался с места.
Тем более, что и двинуться-то некуда было. Если, конечно, не начать падать.
– Ладно, – сказала наконец птичка, – умащение закончено, теперь нужно немного подождать. Не бойся, Дори такими травами тоже пользуется. Собственно, это мы её научили.
– Вы?! – изумился Наречник. – А она что – здесь была? – и он окинул глазами крону дерева.
– Ну, это не обязательно, – улыбнулась птица. – Ведь мы и внизу бываем.
– Да, – буркнул Наречник, – только разговаривать не хотите.
– Нужно просто знать язык, на котором с нами разговаривать, – всё так же улыбаясь, ответила птица, – тогда получится. Но ничего, ты поймёшь это. Язык-то ведь не в словах, а в том, что внутри... внутри них.
– Внутри них? – переспросил Наречник и задумался. – Внутри них...
– Ладно, – сказала птичка, садясь ему на плечо и легко коснувшись его лба крылом, – не напрягаясь так. Это не таким напряжением понимается.
– А каким? – спросил Наречник, затихая.
– Ну... – загадочно повела глазами птица. – Вот послушай. Я тебе отвечу Дориными словами.
И она прочитала стихи:
Где сердце наслаждается тишиной,
Где жизни приоткрыты покровы,
Нисходит Невозможное день и ночь, –
Как солнце в облаченье багровом
И ливни, что молчания облака
Прозрачной раскрывают завесой, –
И длится, бесконечное, как река,
Раскрывшись зеленеющим лесом...
Попробуй драгоценное удержать –
И слово на ладони удержит
Тебя же; разделяющая межа,
Сквозь время протяжённая мрежа –
Живущее в сердце...
Она замолчала, и Наречник тоже молчал, глядя куда-то вверх, где сквозь ветви высокой кроны сочились солнечные лучи. Точнее, он смотрел в никуда, где и было сейчас, наверное, его сердце. Потому что эти места, как я думаю, где-то вне этого мира, хотя и не без него... Как объяснить? Не знаю. Но тогда становится человек тем, кто не от сего мира.
– А что, – спросил наконец Наречник, всё ещё глядя туда. – Дори здесь тоже кого-то лечила?
– Нет, – мягко улыбнулась птичка, всё ещё сидя на его плече. – Она просто была здесь. Ну и, может быть, мы её немножечко подлечили... Она ведь тоже с дерева упала, – и поспешно добавила: – Но мы делали состав по её указаниям. Ну, или... почти по её указаниям.
– Вот как, – улыбнулся и Наречник. – Она, значит, тоже с дерева упала, – и, закрыв глаза, тихонечко рассмеялся.
А птичка не произнесла более ни слова. Потому что клисс уснул.
Разбудила она его уже утром.
– Наречник, – прощебетала она. – Просыпайся... Осторожно! Так... хорошо...
Клисс сел, сонно хлопая глазами.
– Так, – продолжала птица, – теперь вздохни... и осмотрись.
– Ну и что? – буркнул клисс, всё ещё сонный. – Я на дереве сижу, в гнезде. Подо мной пространства на полчаса лёту до земли. И что?
– Ничего, – ответила птица. – Я рада, что ты всё заметил. Теперь подожди немножко... Вот.
И тут он заметил солнце. Даже так: Солнце. Потому что оно всходило.
Восхищённый, он замер, пристально, что есть сил вглядываясь сквозь зыбкий ветвяной прогал в прекрасные его черты, сейчас достижимые взору, не слепящие, мягкие, как и все очертания мира в эти минуты. Да, весь мир действительно был всецело охвачен им, восходящим Солнцем – на всём лежали розоватые его блики, каким бывает румянец на юных щеках.
И они сидели так и молчали, безымянная птица и он, уврачёванный клисс.
Наконец солнце взошло выше и стало уже невозможно смотреть на него впрямую, да и крона дерева стала уже его заслонять. Клисс вздохнул и, откинувшись навзничь в гнезде, закрыл глаза.
– А как же я вниз попаду? – тихо спросил он птицу, сидящую рядом с ним.
– На этот счёт не беспокойся, – ответила та, – немного погодя ты сам всё увидишь.
И клисс снова затих. Но он не спал – ресницы закрытых его глаз трепетали.
Когда солнце взошло ещё выше, птица коснулась крылом лба клисса:
– Пора.
– Что я должен делать? – спросил Наречник, садясь в гнезде.
– Вначале пролезть по ветке до ствола, – без тени сомнения или смеха произнесла птица.
С тяжёлым вздохом содроганием принялся Наречник за это отчаянное дело... Но, к его удивлению, довольно скоро он уж был у ствола.
– Так, хорошо, – сказал птица, порхая рядом. – Теперь спускайся вниз... Когти у тебя теперь заострены, ты сможешь. Если что, мы поддержим, – и действительно, вокруг клисса в воздухе откуда ни возьмись появилось множество крылатых, среди которых выделялся уже знакомый ему Птиц.
И Наречник уже даже вздыхать не стал. Просто полез, и всё.
– Ты должен спуститься сам, иначе ты ничего не запомнишь... – пояснила бывшая с ним птичка, последний раз оказавшись вблизи, и после смешалась со стаей круживших вокруг птиц.
Скрепя сердце и скрипя действительно ставшими острее когтями, Наречник полез вниз. И в самом деле случалось, что порой птицы его поддерживали, когда и казалось, что он готов упасть.
– Хи-хи-хи... Слушайте, вы так только меня щекочете, – хрипел и сипел тогда Наречник, едва держась, чтоб не свалиться.
– Ничего-ничего, – говорил тогда невозмутимый Птиц, опять находившийся вблизи клисса. – Это тебе и поможет. Ты, главное, не забывай спускаться.
И он спускался.
Где-то на середине пути Птиц, глядя на делавшиеся всё ловчее движения клисса, сказал:
– Да, хорошо... Так и держи, – и вдруг добавил: – Но как же случилось что ты, вот такой умелый и ловкий, не смог удержать Дори? И это Дори! Которая, по-моему, вообще ни на кого не обижается. Ну, разве что иногда... – сказал он и тихонько хихикнул, что-то вспомнив, но быстро исправился: – По-моему, нужно было очень постараться, чтобы её чем-то так задеть, чтобы...
– Да она готова была лечить всех, – перебил его Наречник, пыхтя и двигаясь всё быстрее; похоже, слова жгли ему уши, – но не меня. Вот и ушла... из-за меня. Да, Прекрасное в её руках находило родственное себе во всём живом. Думаю, ты знаешь, мудрый Птиц, – поджав губы и бросив косой взгляд на Птица, заметил Наречник, – что Прекрасное тогда именуется Жалость и Милость. А я... – продолжал он, вздохнув, – что я? Я воровал прекрасное у самого него же, у Прекрасного... Так что... Я, получается, предатель Прекрасного. Хотя я и думал делать это ради неё, ради Дори... Вот тогда она и ушла.
– Ну, ты, Наречник, похоже, точно не первый раз с дерева падаешь, – укоризненно покачал головою Птиц. – Надо тебе, наверно, ещё разок упасть. Ну, чтоб выровнять ситуацию...
И клисс в самом деле свалился. Хорошо хоть уже успел спуститься довольно низко, так что лететь оставалось – всего ничего. Да ещё и заросли были внизу, смягчающие падение... Которые были кустами крапивы!
– О, горе! – завопил клисс, пулей выскакивая из крапивы. – Я всё-таки упал! Я что теперь – ничего не запомню?
– Отчего же, – едва дыша от смеха, прохрипел в ответ Птиц. – Как раз-таки очень хорошо всё запомнишь...
Потому что упал Наречник... э-э... вниз сиденьем. Так что теперь ему не светило посидеть, глядя на водопад, или прекрасный закат, или на огонь костра, или на вообще что угодно целую неделю, а то и две – только стоя или лёжа. Но, опять же, на боку.
– Да что же это такое! – хныкал клисс, чешась и растирая всего себя.
– Осень, брат, осень, – мягко улыбнулся Птиц. – Падают плоды...
И Наречник, внезапно перестав прыгать и чесаться, серьёзно посмотрел на Птица. И тот смотрел на него.
– Спасибо вам, – тихо сказал клисс.
– И тебе, брат, – ответил Птиц и, взлетев, опять стал подниматься к кронам.
И клисс уже не смотрел ему вслед – он и так знал, куда тот летит.
Был уже полдень, когда клисс слез с дерева. И он прожил в том лесу ещё до утра, пил воду ручья, ел малину... жил.
А наутро птицы стали собираться на юг, и эти чудные и странные дни лета стали его излётом, а грустный и вместе радостный Наречник смотрел им вслед, стоя посреди высокого леса с Большими деревьями. А потом повернулся и пошёл ещё дальше на север. Туда, где уже не осталось летних птиц. Но зато там было иное... Ведь именно туда, как сказали птицы, ушла его Дори. Да он и сам уже знал это.
Дальше, Глава 19. Горный клисс в хорошем настроении: http://www.proza.ru/2018/04/05/859