Талант

Антюфеев Геннадий
               
Г. Антюфеев.

Талант
Рассказ

Хутор Кузнецов, окутанный богатыми садами, протянулся вдоль речки. Если идти по центральной улице, то, дошагав до окраины, увидишь станицу Милютинскую, куда часто наведывались хуторяне: то у родни погостить, то на базаре поторговаться, то добраться в Морозовскую или Миллерово, чтобы уехать оттуда по железной дороге в Ростов или в другой город государства российского.

На этой же улице стоял домик, словно вышедший из сказки. Жил в нём художник-самоучка Тюриков. Рукастый человек: за что не возьмётся, сделает –  любо-дорого посмотреть. Но всё же рисовать и украшать свой быт любил больше всего. Изображал милые сердцу донские пейзажи, а также море с парящими над ним чайками. Ни разу не был на побережье, но морские картинки получались на загляденье. Землякам они нравились, как и портреты знаменитых генералов, которые копировал мастер с плакатов или из иллюстрированных журналов.

Вокруг куреня, стоявшего на пригорке, рос ухоженный сад. У опиленных ветвей сучки выкрашены в разные колера. Затворённые голубые ставни окон хаты вторили небу, а когда открывались – на каждой створке появлялось лучистое солнышко. По углам жилья искусник пустил затейливые цветочные орнаменты. Не один день вымалёвывал. И плетень у художника свитый хворостинка к хворостинке. Снизу ветви толще, а чем выше – тоньше. Сначала серая вязь, потом  белая, затем – краснотал, и вновь чередование серого и белого хвороста и краснотала. Издалека казалось: цветной тканью огорожено подворье.

Курень крыт камышом. Нижний слой с листьями, с соцветьями, а верхние – без них, только стебли, как удочки из бамбука. Тюриков вязал их в мелкие пучки и плотно укладывал тонкими концами с напуском в низ кровли, натягивал верёвку и обрубал края. Топор держал лезвием кверху и по нему бил колотушкой. Линию выдерживал, будто ножницами резал. И тут прохожих вводил в обман: казалось, тёсом обитель покрыта. Верх крыши венчал конёк, по-местному гребешок. Изготовил его умелец из особого камыша, который кузнецовцы и жители окрестных хуторов называли камышец. Стебель у него тонкий, как у риса, но длинный. Стянутые из растений тонкими же хворостинками снопики разделял посередине и надевал на кров.
Во дворе рукодельника под навесом печка летняя пряталась. На трубе громоздился чугунок с нарисованной мордахой, с подмигивающим глазом, с усами и широченной улыбкой. На самой же печи выдумщик изобразил летающих птиц, бабочек, стрекоз, а под ними ползающих в траве божьих коровок, ящериц. А ещё камни собирал. И выкладывал из них дорожки во дворе, гроты, горки. Цветы обожал. Росли они у него на подворье, даже на каменных грядах, на улице у плетня. Подбирал так, что одни сходили, другие же распускались, и полыхало разноцветье с весны до поздней осени. Красота!

А ещё славился способностью любой почерк подделать. Талант, одним словом.

Жили казаки – не тужили. Наделы, которые к речке пластались, возделывали, а потом вкушали, что Бог помог вырастить. Ах как сладка и душиста запечённая тыква из собственного огорода – не уешься! А помидорчики солёненькие? Капусточка квашеная? И самому с жареной картошечкой за удовольствие, и соседа пригласить – угостить, похвалиться – тоже услада. После трапезы и чайку можно попить с душицей, чабрецом да липовым цветом. Или взвару отведать из яблок-груш из сада… И неспешно беседовать о всяко-разном, и радоваться жизни…

Когда в Питере-городе смута случилась – революция, поначалу и не обратили на неё внимание. Не первый раз у них, в столицах, брожения. А в провинции всё по порядку, по закону и чину: работали, отдыхали, женились, детей крестили…. И не думали-не гадали, что столичные безобразия до хуторов-станиц докатятся… А они докатились. Да ещё как!

Разделились казаки на белых и красных, размахались шашками – кровушку брат брату пускал, отец – сыну, сват – свату. Красные победили и решили всех уравнять: чтобы не было ни богатеев, ни голытьбы. А раз так, то нужно у владеющим большим отнять нажитое и раздать беднякам. Ретивые комиссары принялись переписывать, кто чего и сколько имел. Добрались и в Кузнецове до участков. А там они крупные. Давно нарезались. Щедро. И чего жалеть – земли вона сколько! Чтобы перемерить её, не один день пришлось махать деревянной саженью по левадам и клеткам. Председатель сельского Совета чесал затылок, крутил ус, пыхтел цигаркой, слаживал цифры и вычислял, умножал и делил. Строчкой и столбиком, так, чтобы всегда выходил ответ: 15 соток. Долго кумекал, прежде чем оделить каждую семью определённым властью земляным лоскутком. У всех стало поровну сада-огорода и всех обложили налогом за каждое деревце. Государство крепко в средствах нуждалось. Казак же в державный карман ассигнации не вкладывал, привык в своём прятать. А отдавал рубли с копейками в казну лишь тогда, когда покупал что-то из мануфактуры или из техники. Страсть как жалко было расставаться  с деньгами… И начали почему-то болеть деревья во дворах. Чахнуть. Их срубали и пускали на дрова. Поредели сады. Хуторское руководство подозревало, что хозяева губили свои посадки, но разве ж докажешь вину?… Втихаря, ночью, со слезами на глазах подпиливал народ у корня вышнину или грушину, сливину, яблоню, лил в лунки керосин или иную гадость… Только у двоих на подворьях ветвились и кустились садовые левады: у Тюрикова да у деда Максима. Старик не посмел пустить под топор лелеянное ещё его прадедом. Собирал урожай, продавал на милютинском базаре и тотчас шёл в райфо платить налог. А художник… У творческих людей выгода никогда не стоит на первом месте и красота, даже если наносит урон семейному бюджету,  неприкосновенна. Она и глаз радует, и вдохновляет. А без созерцания прекрасного и без вдохновения не рождаются произведения искусства… Работают художники, конечно, и по заказу, но заказ должен так подкупить необычностью, что отказаться от него – никаких сил не хватит...

Как ни старались советские управленцы всех уравнять, всё равно среди казаков и крестьян жили богатые и бедные. Стали состоятельный люд именовать кулаками да подкулачниками. Урезали зажиточным  права, отбирали у них продовольственные излишки, ссылали семьями в холодные края. Многие, дабы избежать притеснений, избавлялись от добра и тикали из родных мест. После гражданской нужно было восстанавливать фабрики и заводы, депо и пароходства, карьеры и шахты. И потянулся народ туда, где нуждались в руках и не расспрашивали, кто ты, откуда и зачем. И где зачастую без документов принимали на работу. Но по дороге к производству удостоверение личности могла потребовать милиция. Поэтому уезжавшие старались обезопасить себя какой-нибудь цидулькой, поскольку паспорта селянам не выдавали.

Однажды глубоким вечером в окно Тюрикова тихо постучали. Хозяин впустил позднего гостя. Прошли на кухню и там, не зажигая огня, о чём-то долго шептались… При расставании собеседник произнёс: «Значит, договорились. Через три дня приду. В энту же пору».
В обещанный день, когда сумерки накрыли хутор, снова раздался стук в окошко. Посетитель, войдя в коридор, скинул с плеч мешок, от которого поднялась белая пыль, протянул сумку: «Как и договаривались. Сделал?» – «А как же? Чин чинарём – никто не подкопается». – «Гляну?» – «Да за ради Бога», – умелец взял со стола бумажный лист и протянул навещателю. Тот долго рассматривал его, крутил у лампы и так, и эдак, усмехнулся: «Ну, маста-ак! Как настоящая! Выручил». Тряхнул восхищённо головой и шагнул к порогу.

Тюриков же, подождав, когда хлопнет входная дверь, вытащил из сумки кусок сала, шмякнул на стол и удовлетворённо промолвил: «И воздастся вам за труды!» Посидел молча, потом стал рассуждать вслух: «Половину муки продам. Да и половину сальца можно на базаре сбыть. Опять барыш. Ай да я, ай да молодец!»

А обладатель бумаги, выйдя за калитку тюриковского двора, свернул её вчетверо, сунул в кошелёк и бодро заторопился в сторону Милютинской. В центре хутора веселилась молодёжь. При виде парня засвистела, заулюлюкала, зашумела: «Эй, кулацкий выкормыш, куда торопишься? Стой! Счас ты у нас схлопочешь». – «За что? Я ж вам ничего плохого не сделал». – «За кулачество твоё!». Видя настрой ватаги, «выкормыш» прибавил ходу. Его догнали, толкнули в спину, потом ударили. Юноша был не из робкого десятка, да и при силе. Развернулся и махнул наотмашь. Завязалась драка, с криками, с бранью. Навесив фонарей обидчикам и сам помятый, с разорванной рубахой, с пиджаком без пуговиц, парняга убежал. Поглаживая ушибленные места, вытирая кровь с лица, забияки понемногу успокоились, повернули в клуб, куда и шли. Глядь, гаманок валяется. Обрадовались: деньгами побои возместим. Открыли, а там, кроме бумажонки, ничего нет. Прочитали. Оказалось, это справка на имя сына бедняка. С датой выдачи, с подписью и печатью. Возмутились: ах ты ж, сволочь! Обманщик власти советской! Ринулись к секретарю сельсовета: «Что же ты, паскуда, делаешь? Способствуешь врагам советской власти! Мы их раскулачиваем, с несправедливостью боремся, а ты в бедняки записываешь, значит, и сам враг!» – «Вы о чём гутарите, ребятишки?!» – «А то не знаешь?» – «Да вот и не знаю…» – «А это?» – и суют под нос листок. Повертел-повертел его секретарь и отвечает: «Грех на душу не берите: не выдавал я ничего в тот день». Утром милицию из станицы вызвали. Начали сыскари сличать почерк со странички с секретарским – один в один. И печать похожа. Но самую малость меньше настоящей. Ага, липа, значит. Вызвали подозреваемого: где взял, кто писал? Тому деваться некуда, отвечает: Тюриков бумагу состряпал. Привёл милицейский наряд обманщика в сельский Совет. Писал? Поглядел он на «документ»: «Моя работа. Позарился на награду в мешок муки и шмат сала. Думал оставить себе половину, а вторую половину продать: и блинов с оладушками будет из чего испечь, и денежек выручу».

Суд «наградил» и заказчика, и исполнителя. Умельцу достались три года наказания, которые предстояло отбывать в каменской тюрьме.

В кутузке для каждого заключённого найдётся занятие. Но и там есть свободное время, когда выпускают во двор на прогулку. Сбиваются зеки в кучки, байки травят, хохочут, а искуснику не до историй и не до смеха: совестился своей слабости. Так стыдно было, что снился ему один и тот же сон. Завершил  огромную картину, сделал для неё раму и повёз в большой город. Ходит публика, смотрит на неё, восторгается, а он стоит в сторонке и млеет от похвал. И вдруг кто-то громко спрашивает: «А это полотно написал не тот ли товарищ, который документы подделывал?» Тут люди поворачивались к нему, осуждающе качали головами, а потом растворялись, будто в тумане. И оставался кудесник один в громадном зале. А в раме висел чистый холст… Что там живописал – выветривалось с пробуждением.
Каменск – городишко шахтёрский. Подобрал как-то узник угольки, пришёл в арестантскую и стал стены разрисовывать. Тут тебе и море с прибоем и пальмами, и пароходы, горы, степи, всадники… Никто не мешает, восхищаются сокамерники и просят изобразить то одно, то другое. Ширится, растёт галерея. А художник недовольно брови сдвигает: не то, не то должно быть на картине-мечте.
Однажды нагрянула в каталажку инспекция: ходила, смотрела, как и чем заняты заключённые. Заглянули и в камеру, где Тюриков сидел. Спросили: «Кто рисовал?» – «Да это я от скуки». – «Молодец!».

У главы острога дел хватает, не ходить же ему по застенкам,  ручкаться с каждым невольником да спрашивать о здоровье – сам впервые увидел рисунки. После проверки вызывал искусника к себе: «А ты красками можешь изображать?» – «Могу».
Выделили мастеру отдельную комнату, снабдили всем необходимым, обязав малевать ковры. Они в те времена – дефицит. Да и цена изделия из шерсти и шёлка не всем по карману. А украсить жилище народ хотел. Вот и возник спрос на рисованные поделки с лебедями на пруду, с оленями у речки, с орлами среди скал. Красота на любую стенку в любом доме. Напишет умелец несколько картинок – придёт тюремный руководитель, поцокает восхищённо языком, похлопает Тюрикова по плечу, даст новое задание, свернёт изображения в рулон и унесёт… А виртуоз остаётся с опостылевшим поручением и с грёзами о полотне…

После освобождения узнал арестант, что в Новочеркасске, в Морозовской, в шахтёрских посёлках продавала его творения жена начальника. Незаконное предпринимательство для тех лет, но кто бы посмел привлечь её к ответственности за спекуляцию: на любом базаре продавщицу прикрывало имя супруга... Видимо, хорошие деньги получила семья, раз муж через полтора года выхлопотал умельцу волю.

Приняли бывшего заключённого в кузнецовский клуб разнорабочим и оформителем по совместительству. Мёл он улицу, стеклил окна, писал афиши для кинофильмов, майстрячил подрамники и делал плакаты, с которых смотрели вожди пролетариата и руководители государства. И мечтал о картине, что непременно покорит мир…