Хватает за душу, до воя,
Тепла июльского уродство,
Где мы вдвоем идём с тобою
Под незаметным руководством
Судьбы, амуровых делишек.
Накрапывает мелкий дождик.
Ты нарожаешь мне мальчишек,
Девчонок, ясный перец, тоже.
Ну а потом, перед полётом
На небеса в ракетах красных
В промозглой парка позолоте
Ты скажешь мне: «Всё было классно!»
Игорь Вавилов
Мужчина и женщина, так распорядилась природа, по отдельности – лишь часть целого. Но единство двух начал не в совместном проживании, не в супружестве: для полного слияния судеб недостаточно находиться около и рядом, необходима гармония чувств, помыслов и целей.
Так вышло, что я оказался одиноким и неприкаянным, несмотря на то, что воспитывал в тот момент двух замечательных детишек, которых, увы и ах, без сожаления в пору подросткового становления бросила мать, решившая, что жить необходимо исключительно для себя: это логично… и очень удобно.
Бог с ней, с матерью – хорошей женой никогда она не была, хотя и прожили мы с ней бок о бок бесконечно долгие пятнадцать лет.
Все эти годы мы с ней сходились и расходились, ругались – потом снова любились; томились, страдали, а честнее и конкретнее – попросту маялись, не решаясь окончательно выяснить отношения и расстаться.
Так вышло, что познакомились мы в её шестнадцать с хвостиком лет. Но я о том факте, честное слово не ведал: самоуверенные поведенческие повадки, агрессивная интимная активность, практическая житейская опытность и вполне очевидные физиологические особенности вполне зрелой внешности искажали действительность, а факты личной жизни Лиза умело скрывала, пока тайна случайно не вылезла наружу всвязи с неожиданной беременностью.
Я ведь только на регистрации узнал, что единственная моя любовь – личность несовершеннолетняя.
Лиза была моей первой женщиной, можно сказать учительницей внезапной романтической любви.
Пристрастий своих к неистовым и трепетным интимным мужским ласкам и их видовому разнообразию девочка не скрывала. Любила меня, как могла, но на левую сторону близких чувственных отношений заглядывала систематически.
Этот факт я понял, принял и осознал позднее, когда рассеялся морок страстной влюблённости, когда научился сопоставлять факты.
Поначалу я бесился, потом смирился, поскольку зависимость от её ласк была сильнее ревности.
Я считал, что моя девочка – это моя личная ответственность.
Любил её безумно.
Когда мы молоды, а кровь, чрезмерно обогащённая гормонами, кипит, вожделение, похоть и страсть не сложно принять за настоящее чувство. Нам кажется, что это навсегда, что необходимо бороться за счастье: приспосабливаться, терпеть.
Наивность, граничащая с вопиющей глупостью.
В реальной жизни действительно не бывает ничего достаточно постоянного, чтобы раз и навсегда. Первая любовь, как правило, недолговечна: слишком хрупкая, уязвимая, беззащитная социальная конструкция. Спустя время от романтических грёз не остаётся следов, кроме сентиментальной доверчиво простодушной ностальгии, основанной на ярких эмоциональных переживаниях, и романтических воспоминаний, сконцентрированных экзальтированной памятью до состояния сладкого сиропа.
Вокруг и внутри нас мир постоянно меняется. Под влиянием среды и обстоятельств мы трансформируемся, приобретаем разносторонний жизненный опыт, развиваемся физически и духовно.
Регулярная переоценка ценностей – не порок, не психическое отклонение, норма. Так происходит у всех, кроме некоторых особей, которые никогда не меняются, так и остаются навеки детьми или недоумками.
Сколько незрелых социально личностей бродят по земле – не сосчитать. Моя жена оказалась представителем этой редкостной породы: всю свою жизнь она потратила на поиски идеального любовника и жизни как в волшебных романтических сказках, придуманных людьми, обиженными судьбой.
Детишки наши рождались, можно сказать случайно, по причине того, что Лиза, от избытка чувств впадала в восторженную стадию эйфории от опьянения интимной близостью, забывая об осторожности .
Обычно она избавлялась от плода любви тайно, без особенных терзаний, не ставя меня в известность о случившемся. Об этом я узнал позже, когда сомнений и фактов накопилось в избытке.
Отпросится, бывало, Лиза в гости к приятельнице, с ночёвкой, потом приходит и болеет несколько дней. Увязать в единое целое эти события мне не приходило в голову: мало ли что бывает... все мы болеем.
Двоих детишек, однако, супруга родила. Сначала дочку, когда только жить вместе начинали, тогда она и скрывать особенно ничего не умела. Позже наловчилась хитрить и манипулировать. Но, то отдельная история.
Потом уже после двух разводов с истериками и череды расставаний, неожиданно родила сына. Вроде как сама захотела. Клялась, что родив, изменится и навеки станет примерной женой, рачительной хозяйкой и добросовестной матерью.
Где там... Только сын на ноги встал – в садик устроили, в пользу чего были предъявлены тысячи веских доводов… понеслось... только её и видели.
Скрывала Лизка свои похождения мастерски. Или я был на коварство и женскую хитрость настолько близорук, что не замечал вероломства и плутовства.
Лизке удавалось поддерживать романтические связи на стороне месяцами.
Каждый новый роман открывался внезапно и нечаянно, когда в пылу увлечённого разврата парочка теряла осторожность.
Лизка очевидные, неоспоримые факты измены с остервенением и обидой в голосе отрицала, клялась в верности, выдумывала фантастические байки, приводила абсурдные доводы и ластилась без меры.
Мирились мы обычно на брачном ложе.
Поначалу, пока обида имела чётко очерченные контуры, сливались без особенного желания и страсти, чтобы изобразить степень доверия. Позже, когда кровь наполнялась гормонами, а голова окончательно отключалась – с аппетитом и остервенелым желанием.
Что делать, если не могу я копить, тем более складировать обиды и разочарования, зато имею в избытке потребность любить, да не кого-нибудь – именно её, Лизку, будь она трижды неладна.
Околдовывала она меня, что ли?
Семейная жизнь альтернатив в моём понимании не имела. Потребность любить и заботиться были дарованы природой и требовали реализации.
За годы супружества я привык получать чувственный паёк не по карточкам, а по стабильно гарантированной, реально заслуженной разнарядке. Задушевные разговоры, ласковые прикосновения, привычные романтические ритуалы и прочие повседневные мелочи – вот неиссякаемый источник энергии, дающий силы тянуть семейную лямку.
И вдруг гром среди ясного неба…
Ушла, зараза!
Хлопнула дверью, сопроводив это действие серией неприличных жестов, обидных комментариев и недвусмысленных оскорблений мужского достоинства и была такова.
Ни вещей не взяла, ни документов.
– Прощевайте, граждАне! И не ищите зазря. Захочу возвернуться – сама найдусь. За счастьем паолетела…за любовью. Вам не понять!
– А дети, дети-то как? Им ведь мамка нужна, особенно сыну, махонький ещё, спрашивать будет, страдать?
– Да никак... не маленькие, без меня справитесь, не умрёт без сиськи. Вырос уже, дальше сами... ножками, ножками. Хватит за ручку водить да зады подтирать. Сыну уже восьмой год, дочь – невеста на выданье. Я в семнадцать замуж выскочила и ничего. Как видишь – жизни радуюсь. Живу – любя, паря и порхая. Справятся. И ты справишься. А соскучусь – сама найдусь. Мне свобода дорога. Жить хочу, гулять, радоваться. И никому я ничего не должна. О такой жизни – без обязательств, всегда мечтала. Говорила же тебе – хочу жить как люди, а ты – как да как. А вот так – с радостью, танцуя.
– Про радость и мечту я понял, а дальше, что детям сказать?
– Дело хозяйское – что хочешь, то и говори. Скажи, что мавмка – бессердечная сука, что редкостная дрянь, что кукушка. Представляешь, мне без разницы. Я девушка свободная. Ты даже представить не можешь этого сумасшедшего состояния, когда полная, просто абсолютная свобода: работать не нужно, готовить, стирать, воспитывать, долг супружеский исполнять, чёрт бы его побрал. Достали вы меня окончательно и бесповоротно. Дальше – фейерверк страстей, миллион любовников, нескончаемый праздник жизни. Это ты на него не попал, а я… я ещё успеваю… без вас, без вас, без вас!!!
– Ты, Лизка, видно совсем одурела от сказочных иллюзий. Так понимаю, что мозг у тебя враскоряку. Кому ты нужна в стране дураков со своим вечным праздником? Молодость лишь приз, причём переходящий: весьма временное и очень не надёжное обстоятельство. Её не за победы в любовных битвах за идеального самца дают, а авансом, чтобы скрыть от нас, что взрослая жизнь – не варенье с печеньем и не молочные реки с кисельными берегами.
– Ага! Ещё скажи, что бог терпел и нам велел.
– Не скажу. Просто у реальной жизни бесконечное множество пикантных приправ: горьких, солёных, пряных. Пробовать на вкус приходится все, чтобы научиться различать, что такое хорошо и что такое плохо, чтобы суметь самому понять и передать дальше – детям, внукам, зятьям, невесткам.
– Тебе надо – передавай и пробуй. Я сладкое и горячее люблю. С меня довольно. Объелась. Мне с вами скучно.
– Боже, зачем я с тобой об этом. У тебя же очередная скачка-случка намечается, в стойле новый скакун копытом бьёт... тебе же не до нас. Впрочем, похоже, не до себя тоже. У тебя любовный зуд, возбуждение и фантазии о безразмерной величине свободного кайфа. Только запомни – вожделение проходит, восторг рано или поздно кончается, оргазмы мимолётны, сладострастие требует новизны. После шумного бала приходит разочарование, наступает похмелье, начинается ломка...
– Про себя говори. Меня все хотят. А ты завидуй!
– Я, Лизка, сильный… справлюсь… вены резать не стану. А тебе, если вовремя не одумаешься, вернуться некуда будет. Я ведь могу измениться: постареть, заболеть, забыть тебя и всё, что нас связывает.
– Вот и забудь. Мне без разницы. Хочу быть счастливой сейчас… а потом... да хрен с ним, с этим призрачным потом. Потом будет суп с котом.
– Тогда так: если ты требуешь поставить в наших отношениях точку, ведь этого хочешь, нужно кое-что прояснить.
– Ставь что угодно: точки, тире, запятые… отвали, мне некогда. Меня любимый ждёт. И новая упоительная жизнь...
– Тогда придётся немного задержаться. Есть один вопрос, который решить необходимо... прямо сейчас, не откладывая на потом. Дети, я так понимаю, тебе не нужны. Они для тебя шоры и вериги. Значит, ты от них отказываешься?
– Вовсе нет. Просто мне плевать. Тьфу, и растёрла...
– Зато мне нет. Ты ведь на меня их бросаешь, мне и отвечать, так?
– Ну... и отвечай. Кто тебе не даёт. Хозяин – барин. Короче, я побежала.
– Нет уж, теперь погоди. Ты мне расписку должна составить. Самой же потом спокойнее будет.
– С какого перепуга? Ничего писать не буду.
– Тогда я в суд на тебя подам, чтобы материнства лишили.
– Ещё чего не хватало!
– А ты как думала: можно всё бросить и ни за что не отвечать? Фигушки! Так не бывает. Пиши, что отказываешься от детей и от материальных претензий. Пиши, что никогда, ни при каких обстоятельствах не будешь настаивать на встрече с ними, прекратишь требовать от них и от меня материальное содержание, так как оставляешь их на полное и безоговорочное моё попечение, что делегируешь мне как единственному родителю всю меру ответственности и соответственно прав на родство.
– Каких таких прав? И, причём здесь материальное содержание?
– Формальность, но без неё мы расстаться не можем: дети – аргумент серьёзный. Выбирай.
– Ладно, чёрт с тобой! Только ты сам пиши, а я подпись поставлю.
– Это серьёзный документ и составить ты его должна собственноручно, иначе он юридической силы иметь не будет. Садись, пиши: я, такая-то… прописана, проживаю, имею детей, мужа... составляю этот документ в здравом уме и твёрдой памяти... отказываюсь навсегда от родительских и супружеских прав... материальных и прочих претензий… сейчас и в обозримом будущем...
– Не так быстро. Ишь ты, от всего отказываюсь... может, я не хочу отказываться от всего-то. Вот нагуляюсь и вернусь.
– Тогда буду решать вопрос через суд. Мне сюрпризы не нужны. Уходя – уходи.
– Ладно, диктуй. Чего уж там.
С улицы тем временем засвистели.
Лизка заволновалась, начала торопить.
Я диктую.
Посмотрел вниз с балкона – три лохматых оболтуса, каждый лет на десять младше Лизки, явно под хмельком, расхристанные и какие-то блёклые, словно застиранные в хлам.
– Эй, мужик, Лизку позови. Мы её ждать замучились. Скажи – сейчас свалим. Пусть потом не обижается.
Лизка выбегает на балкон, – мальчики, не волнуйтесь. Ещё немного и я полностью ваша. Тут проблемка нарисовалась, но я её почти решила. Ждите.
Письмо даётся бывшей подруге, а как её ещё назвать, с большим трудом, но продвигается. Закончив писать, Лизка дала мне его прочитать. Из своих рук.
– Теперь ты мне должен.
– И сколько?
– Половину… половину всего. Я ведь навсегда ухожу. Совсем. Значит половина всего законно нажитого моя.
– Не забывай – нас четверо. Тебе может принадлежать лишь четвёртая часть… минус моральная компенсация за мои издержки. Ладно, на четверть я согласен.
– Когда? И сколько?
– Как деньги будут. Нужно сначала подсчитать всё, бизнес продать… или твою часть, гараж тоже. Месяца через два-три твою долю постараюсь наскрести.
– Тогда сейчас аванс давай… отметить, погулять...
– Сколько?
– Так, нас четверо… нужно, чтобы на кабак хватило… домой потом чего взять… и на опохмелку. Ты же хорошо считаешь. Ну и на первое время, чтобы в кармане звенело.
– Хорошо. Добавляй в расписку двадцать тысяч, подписывай и давай её мне.
– Ага! А деньги?
– Я за все годы хоть раз тебя обманул? Давай бумагу сюда. Вот тебе аванс. Будь счастлива. Вот теперь пока.
Лизка показала язык и двумя руками фак, изобразила жест победителя, после чего, вульгарно виляя задом, стремительно упорхнула, оставив на память запах перегара.
Не сказать, что я в панике, но близок к состоянию отчаяния. Жизнь как упавший на пол хрустальный бокал разлеталась на мелкие кусочки.
Скоро придут с улицы дети: время ужинать. Что я им скажу? Неужели крушения и катастрофы происходят так обыденно, будто посуду вымыл, или за мороженым в магазин сбегал?
Пятнадцать лет жизни коту под хвост. А причина? С моей стороны – нелепое, ничем не оправданное терпение; с её – по детски безрассудная блажь, погоня за несбыточной романтической иллюзией.
Дальше обрыв, пропасть.
А жить как?
В двери слышен поворот ключа – ребятня пришла.
– Привет, па! А мамка где?
– Заболела мамка. В больницу положили… надолго.
– Ура! Приставать и драться не будет.
– А что, дралась. почему раньше не сказали!
– Да… тогда бы убила нафиг. Пусть подольше болеет.
Ничего себе оборот. И сколько ещё открытий будет?
Приспосабливались мы с детишками долго: мне работать, дочке учиться. Сын тоже осенью в школу пойдёт. Хорошо хоть дочка подросла, помогает. Они – моё единственное спасение, надёжный якорь. Справимся.
А я всё равно маюсь от щемящего одиночества, места себе не нахожу. Для меня случившееся – трагедия, несчастье вселенского масштаба.
На днях еду на машине, а по тротуару старушка идёт: старомодная, чопорная, словно из тургеневского прошлого нарисовалась, но аккуратная, чистенькая, благообразная.
Я задумался, о чём не помню, поэтому вёл машину медленно. Одним глазом машинально на бабулю поглядываю.
Чем- то таинственным она меня заинтриговала. У водителей так бывает: интуиция что-то неопределённое сигналит. Для того чтобы понять причину беспокойства нужно время… и факты.
Вдруг понимаю, что не так: неуверенная, разболтанная какая-то походка и что-то ещё, пока неосознанное, но необычное, предвещающее опасность.
Это аномальное моментально проявляется: старушка начинает быстро семенить, неожиданно набирает скорость, темп, ноги её не поспевают за стремительным движением тела...
Вот она спотыкается, навзничь летит на асфальт тротуара… лицом...
Даже в машине с закрытыми окнами я слышу невнятный, неприятный звук, от которого застывает дыхание, по телу пробегают мурашки и сердце пропускает пару сокращений.
Резко торможу, выбегаю, пытаюсь поднять.
– Бабушка, бабушка! Вы меня слышите?
Молчит, не подаёт признаков жизни.
Пытаюсь поднять безжизненное, безвольное тело.
Несмотря на малые габариты это оказывается очень не просто: тело извивается, скользит, одежда задирается и норовит соскочить.
Еле справился с неожиданной миссией, посадил кое-как пострадавшую на заднее сиденье. Лихорадочно вскрыл только что купленную для техосмотра аптечку, вытираю окровавленное лицо бабули.
Приличного размера гематома на лбу наливается на глазах. Ощутимых увечий пока не вижу.
Что же произошло?
Капаю на вату нашатырь, даю понюхать. Старушка испуганно открывает глаза.
– Где я, что со мной? Голова. Голова-то как болит!
– Потерпите, сударыня. Вы меня хорошо видите, чётко?
– Вроде, да, – неуверенно отвечает пострадавшая.
–А где живёте помните?
– Сейчас посижу и пойду. Извини, милок, стара стала, беспомощна. И не знаю, что порой происходит. Вроде всё нормально и вдруг ноги начинают сами собой жить: побегу-побегу и упану. Не впервой ужо. На этой неделе третий, кажись, раз. Я посижу маленько, не торопи.
– Говорите адрес. Довезу. И домой провожу. Не волнуйтесь. Есть кто дома – родные, близкие?
– Одна живу. Я привыкла. Всё могу, всё умею. Не переживай. Сама как-нибудь добреду.
– Ну, уж нет. Сама... видел, как сама. Чуть богу душу не отдала.
– Так и пора уже. Зажилась. Пора бы и честь знать.
– Рановато про честь, бабушка. Вы ещё о-го-го! Поживёте. Адрес давайте.
Поднимаемся на четвёртый этаж ветхой пятиэтажки. Двухкомнатная квартира. Значит, есть кто-то, иначе, зачем пожилой женщине две комнаты.
Обстановка скудная, убогая, ветхая, сквозит дыханием времени, одиночеством и запахом старости. Не как у меня, когда детвора в доме: друзья есть, знакомые, родственники, а абсолютно беспомощного, тоскливого, горемычного нет.
Почему так?
–Дети-то у тебя есть, бабушка?
– Есть... были... не здесь. Дочка с мужем и детворой в Мурманске. Не упомню, когда и видела последний раз. Наверно детишки уже выросли. Не знаю. Ничего о них не знаю. А сын в Москве. Большой человек, при должности… с положением. Гордость моя. С руководством страны как я с вами общается.
– А телефон, телефон, номер его, есть?
– Да, есть-то он, есть, только нельзя ему звонить, некогда ему – большой человек.
– Как же вы общаетесь с этим большим человеком, если ему звонить нельзя?
– А и не общаюсь. Года три назад, может и больше, не упомню уже, человек от него приезжал, денег сколько-то дал, спросил, не надо ли чего. А мне… зачем мне деньги? Пензия есть, на молоко и хлеб хватает.
– Всё-таки давайте номер, позвоню.
– Нет-нет, милок, не нужно его беспокоить. Привыкла я уже одна, так и помру. А хочешь, я тебе квартиру отпишу? Мне она уже без надобности.
– Мне тоже. Отпишете, а тот большой человек не ровен час объявится, меня обвинит в мошенничестве или в чём ещё. Оставим эту тему. Давайте думать, что дальше делать.
– И то верно. Да чего думать-то, так всё понятно. Сейчас Матвеевна придёт, соседка… ей, как и мне – девятый десяток, вместе всё и придумаем. Обычно мы и ходим вдвоём, только приболела она сегодня, а я и до магазина не дошла, чего нужно не купила.
– Это не беда. Сейчас мигом сбегаю. Чего надо то? Говорите – запишу. Может пока чай поставить, чтобы голову освежить?
– Не, чай мне нельзя, сердце не велит. Я воды… или компотик.
Помог я ей переодеться в домашнее, обработал ушиб, сбегал в магазин, дождался Матвеевну и уехал с тяжёлым грузом на душе.
Вот оно, настоящее-то одиночество. При живых детях, при множестве внуков. А я-то разнюнился: слёзы, сопли, душа болит, сердце мается...
Тьфу! Такое одиночество, если сравнить – счастье немереное.
Тут же Лизку вспомнил. Не то, чтобы плохое или хорошее, просто примерил ситуацию на её неприкаянную душу. Как по ней будущий жребий прописан. По всем меркам подходит – нагуляется всласть, а тогда... разве что дети чересчур сердобольными окажутся.
Но это вряд ли: обидела она их, бросила, словно нечто ненужное, отжившее и носа не кажет. Как дети ту упавшую бабушку.
Лизке ещё страдать и страдать, если вовремя не одумается.
Да куда там...
Свобода, которая дороже семьи и важнее будущего.
А я думаю, она от себя убежала, заодно от ответственности. Некоторые до старости не взрослеют.
Это судьба. Рукотворная.
Что посеешь, то и пожнёшь.