Назад, Глава 21. ...И все времена года: http://www.proza.ru/2018/04/05/920
Глава 22.
...Пришедши на запад солнца...
...Как-то раз Маглуар сказала епископу не без некоторой доли добродушного лукавства:
– Вы, ваше преосвященство, хотите, чтобы всё приносило пользу, а вот этот
кусок земли пропадает даром. Уж лучше бы вырастить здесь салат, чем эти цветочки.
– Вы ошибаетесь, госпожа Маглуар, – ответил епископ. – Прекрасное столь же
полезно, как и полезное.
И, помолчав, добавил:
– Быть может, ещё полезнее.
В. Гюго, Отверженные I, 6
Они прибыли в Стиброль, когда уже наступала ночь. Так уж получилось, что ближайший корабль с северных островов шёл именно сюда. И, поскольку глаза у всех совершенно слипались, Тирирем с дочерьми и Наречник разместились в ближайшей от порта гостинице, почти не глядя, в какой. К счастью, там было два номера рядом, один побольше, с окном на горы, другой маленький, угловой, с протекающей крышей, но из его двух окон, смотрящих в разные стороны, были видны и горы, и море.
Ночь, встретившая их на пороге суши, закончилась так же быстро, как и началась для них. Тирирем, несмотря на то, что времени для сна было немного, поскольку часть ночи ушла на устройство в гостиницу, выглядел бодрым и даже более свежим, чем на островах. Девчонки, как, впрочем, и обычно девчонкам выглядели заспанно. А вот Наречник во всю ночь не сомкнул глаз. И причиной, как он утверждал было не то, что по причине малости номера и духоты ему пришлось открыть окна и в ушах его до утра не смолкал морской шум, словно он приставил к каждому по раковине, а по всему номеру гулял ветер – просто ему не спалось. Так что выглядел он как самый настоящий житель города Стиброля, страны опьянённых – под глазами тёмные круги, уши обвисли, хвост волочится по земле, ноги едва поднимаются, руки дрожат...
– Н-да-а... Хорош клисс! – сказал при виде корчемник, когда они спустились вниз позавтракать.
А Наречник даже ухом на это не повёл, тем более, что они, по причине общей обвислости вообще шевелиться не желали.
Ел он тоже, не замечая, что именно ест. А было это «что-то» ничем иным, как заячьей капустой! Даже у корчемника брови на макушку поднялись.
– А что, – хмыкнул Тирирем, пожимая плечами, – меня, например, это блюдо очень взбадривает. Почему ему оно будет некстати?
– Ну, не знаю... – осторожно ответил корчемник, отходя себе в сторонку. – Вам виднее конечно...
А Наречник ест себе и ест, меланхолически, но неуклонно двигая вилкой. Ну, правда, кроме оной капусты было ещё что-то, но клисс, наверное, всё равно бы не смог сказать, чем отличается заячья капуста от всего остального в его тарелке. То есть, наоборот, всё остальное – от заячьей... ну, в общем, вы поняли. Такой вот был завтрак.
Ну, и ко всем этим бедам ещё присоединилась та, что Тирирем решил, не медля более ни часа, идти к своей Тририри. Только лишь одну ночь-то и переночевали они в гостинице. И вот, пока Наречник сосредоточенно доедал свою порцию (согласитесь, не так-то просто одолеть в общем чуждый тебе элемент), а девчонки баловались клубничным мороженым, бодрый заяц успел слетать в свой номер и, собрав все пожитки, вернуться вниз. Он ведь знал, что у Наречника нет с собой даже мешка, даже маленькой сумочки, и вообще ничего, хоть сколько-нибудь похожего на пожитки – только сам клисс, его драный плащ, да ещё какой-то блокнотик с огрызком карандаша в кармане. Но это и так уже было с ним.
– Ну что, ты идёшь? – словно хрусткий огурчик, выскочивший из банки, возникая у их стола.
– Куда? – устало спросил Наречник, глядя на друга своими синячными глазами (взгляд исполнен трагичности). – Я не знаю, куда мне идти. Я ещё даже и не знаю, что мне нужно сделать, чтобы понять, куда мне идти.
– Н-да-а... – невесело улыбнулся Тирирем, внезапно вторя интонациям корчемника. – Ну что ж... значит, нужно думать. Вот мы с детьми на островах – только и делали, что думали об этом, а потом пришёл ты и всё рассказал нам.
– Я не могу так долго об этом думать, – сказал Наречник. – Я и так слишком долго только и делал, что сидел и думал...
– Ну, раз ты так долго думал, – прищурившись, ответил Тирирем, – значит, подумать ещё немножко тебе не составит труда. Да, и к тому же, судя по твоим рассказам, в последнее время ты как раз только и делал, что носился по горам и по долам, а не сидел, как ты говоришь.
– Я... да нет... – поморщился Наречник, пытаясь не соглашаться, но не находя слов, и, помявшись на этом, растерянно добавил: – Я не знаю, как объяснить это...
– Ну, вот как раз и подумай, – ухмыльнулся Тирирем. – Ладно, значит, тогда мы пойдём, а ты побудь здесь... Я сейчас, – и он, отойдя к стойке, за которой сидел корчемник, о чём-то стал с ним говорить.
Наречник, проводив его глазами, вернулся к сидящим рядом с ним Айненайе и Хабуве:
– Ну что же, девчатки, передавайте привет маме.
– Ладно, – заулыбались те.
Тут подошёл Тирирем:
– Ну что ж... раз так, брат, давай прощаться?
– Да нет пока, – грустно улыбнулся Наречник. – Я вас провожу... хоть немножко.
И они вместе дошли до края города. И Наречник, сам не зная того, спас жизнь своих спутников. Ведь это же Стиброль, страна опьянённых... где всякий, попадающий сюда, если он съедобен, становится пищей. Но клисс – часть этого города, и что до того, что здесь был клисс, не такой, как повсюду, а тот, каким делает всякого своего жителя Бобритания, Жемчужная долина под Великим водопадом между горами с тысячею пещер и морем с островами налаков...
– Так как? – ещё раз на прощание предложил Тирирем. – Может, всё же ты – с нами, а? Ну сам подумай: высокие и свободные горы, тихие и укромные сады, тайное убежище Эглеунты...
– Да, хорошо, конечно... – улыбнулся Наречник. – Но я прошёл вместе с вами весь город и так и не почувствовал, куда именно мне нужно идти... Ни единого следа.
– А когда плыл сюда с нами – чувствовал? – с некоторой укоризной спросил заяц.
– Да, – ответил клисс. – Я не только чувствовал – я видел.
– Ну... – вздохнул Тирирем. – Тогда бывай, брат... Человек – да будет с тобою.
– И ты не теряйся, – слабым эхом ответил ему клисс, оставаясь стоять на крайней улице и глядя, как трое зайцев исчезли в осенних кустах.
Он и теперь не заметил ещё, что из зимы северных островов он снова вернулся в осень, только начинающую сбрасывать с растений листву. Или, может быть, это не было для него сейчас важным...
И он так и шёл по городу, то возвращаясь к гостинице, то вновь поворачивая в сторону, двигаясь каким известным одному ему маршрутом, а может быть, даже и ему неизвестным, и прислушиваясь к чему-то далёкому так, что вообще вокруг не замечал. Что, впрочем, не странно – если ты всегда обращён в одну сторону, как сможешь видеть вместе с ней остальные? И, похоже, и его тоже не замечал никто, что тоже неудивительно, ведь он был здесь не только чуждым всему, но ещё и несъедобным.
Но где же была та самая сторона Наречника, которая теперь так привлекала его, что он словно бы отсутствовал здесь, где находился? Не вверху и не внизу, не слева и не справа, не на поверхности и не в глубине. И это так потому, что иначе он хоть в чём-нибудь из здешнего смог бы найти опору. Должно быть, он был там, что у нас называется «нигде». И я думаю, оно подобно «ничего» Кристофера Робина. Ведь именно оттуда посещает нас всё живое и именно там рождается новая жизнь... Удивлю ли я вас, если скажу, что это «нигде» и «ничто» – дыхание нашей сущности, дыхание нашего дыхания? Надеюсь, нет. Потому что иначе нам будет негде и не о чем говорить. Ведь именно там свершаются все подлинные встречи и разговоры, а если не так, зачем тогда всё?
И он всё шёл и шёл по городу, медленно облетающему, освобождающемуся от листвы своих редких кустов и деревьев, как и бывает осенью, когда остаются лишь ушедшие вглубь себя стволы и ветви и оброненный долу плод...
Наконец, когда уже близился вечер, он вернулся в гостиницу. Войдя, несмело подошёл к стойке и, явно не надеясь получить ничего, спросил, нет ли для него какой еды. К удивлению своему он получил отличного запечённого окуня с картофельным пюре, а так же кружку чая. Несколько ошарашенно он взял свою еду и, устроившись в уголке, стал есть, то и дело поглядывая на стойку – верно, ожидая, что сейчас корчемник заметит ошибку и отнимет данное. Но этого не произошло. Закончив ужин (в котором для него был и обед), он стал пить чай, поглядывая в окно на брезжащее меж домами море. Но и тот скоро подошёл к концу и нужно было, как ни оттягивай это дело, спросить о завтрашнем дне. Точнее, о сегодняшней ночи.
Что он и сделал, краснея и спотыкаясь на каждом слове. И тут же поспешно предложил отработать проживание, потому как ни денег, ни других ценности, да и вообще вещей у него нет.
– Пф! – фыркнул корчемник, протирая вымытые бокалы. – Конечно, если хочешь, можешь работать. Сколько влезет! Можно вымыть полы, подмести улицу, не знаю... Починить крышу на своим номером... Это пожалуйста! – и он засмеялся, запрокинув от удовольствия собственным красноречием голову. Но потом всё же добавил: – А вообще-то за тебя уже заплачено на неделю вперёд.
– Как? – растерялся Наречник. – Да кто ж заплатил-то? – а сам озирается туда и сюда, ожидая увидеть кого-нибудь знакомого.
Но никого знакомого он не увидел, а корчемник, вздохнув с неожиданной для него жалостью, объяснил, что сделал это Тирирем.
И Наречник только покачал головой от удивления, к которому примешивалось что-то ещё... Восхищение? Благодарность? Опять задумчивость? Не знаю. Должно быть, всё вместе. И вот так он остался в городе, всё ещё не зная, что делать, и непонятно чего ожидая.
Всё ещё растерянный, он вышел посидеть на веранде возле гостиницы, глядя на уходящий вечер, слушая слабеющий городской шум, к которому неизвестно откуда примешался голос цикад, и только теперь заметил, что в Стиброле, оказывается, ещё осень, а не зима... И он, опять войдя внутрь и подойдя к стойке, с идиотской своей улыбкой (какой она и была у него теперь) поделился этим открытием с корчемником, чем вызвал у него ещё один вздох сожаления. И когда клисс пошёл в свой номер, корчемник, глядя ему вслед, опять покачал головой – совсем, мол, плох бродяга.
И он действительно все эти дни бродил по городу из конца в конец, не находя себе ни цели, ни пристанища, лишь время от времени возвращаясь в гостиницу, чтобы перекусить.
И теперь его уже замечали, оглядываясь на странную долговязую и худощавую фигуру задумчивого и несуразного клисса. Но сам он по-прежнему не замечал ничего. Кроме города с его узкими улочками, которые с наслаждением и всё той же идиотской улыбкой рассматривал. Кроме осени, во всей пышности царящей в растениях, в прозрачном и тёплом воздухе, в мягких солнечных лучах, в море, из зелёного медленно делающемся синим и холодным, в горах над городом, всё чаще кутающихся в меха туманов, нахлобучивающих шапки облаков на самые носы и даже до подбородков, в окрестных реках, текущих всё тише... Период дождей ещё не наступил здесь. А ведь в нём – венец. И в этом – самая жажда.
И вот этом странном и, кажется, абсолютно не подходящем для подобных открытий месте, вдруг открылось, что странный и странствующий клисс Роман Наречник, оказывается, искал прекрасного, потому что теперь, не находя выхода в ином, он ходил, и смотрел, и видел, даже в таком жалком городке, как Стиброль, страна опьянённых, то, что заставляло его улыбаться по-идиотски и ничего не видеть вокруг.
И возможно, именно теперь он и понял, что есть нечто гораздо большее, чем обходить весь мир, совершая чудеса и принося всем и всюду неисчислимо полезное. Ведь они, чудеса, возможны и так, когда остаёшься на месте. А иначе отчего он так улыбался? И для чего вообще тогда дана ему эта пауза, в которой, словно на полувзмахе и полувздохе, он замер теперь?
И вот, однажды в какой-то из этих дней Наречник с самого утра вдруг оставшись на веранде в гостинице, весь день смотрел в никуда, да что-то писал на листочках, потом сминая их и бросая в урну. Наконец у него остался один листочек, на котором был текст. И, всё так же не замечая никого и сидя в углу, он стал читать написанное сам себе, слушая, как это звучит. И это было:
Притаился Господь
Меж летящей листвою, нечаян,
И, прозрачностью в новом начале –
В золотистых плодах – означаем,
Вдохновенья исполнь,
Он сплетает лучи
Одеянием тайного пира,
Где в ветвях протяжённою лирой
Свои крылья пылающий сирин
Распахнёт и молчит.
И в зиянье ресниц,
В высоте наступивших молчаний
Есть рождений всех окончаний,
Когда строчку растущей печали
Ты привьёшь золотыми речами
Твоих, Господи, птиц...
Это произнёс Наречник, поглощённый задумчивостью. А его опять почли полоумным и пьяным. Но он и этого не заметил, а, сунув в карман плаща последний листочек, отправился в своё странствование по городу, когда уже миновал обед. А маленький уборщик-ентоий, уносивший посуду и протиравший столы в зале и на веранде и слышавший, как Наречник читал, подойдя, собрал из урны все скомканные листочки и опять составил невнятно прочитанный Наречником текст.
Этого недоростка по его малости никто, ни один корабль, не захотел принимать в команду, и теперь он, спрятавшись в углу веранды и сидя на полу за урной, читал и перечитывал эти листочки, беззвучно шевеля губами... Пока гостинник, увидев, что тот остановился и не моет, не прикрикнул на него. И ентоий, торопливо сунув своё чтение в карман фартука, продолжил своё занятие, дающее ему хлеб. А листочки оставил себе для памяти.
И когда в другой раз вечером какие-то клааши сидели на веранде и дулили брандахлыст, да ещё предложили и клиссу, как раз вернувшемуся из своего похода по городу, он пытался вступиться за него, чем вызывал неистовый смех всех и вся, так что стёкла в веранде тряслись. Лишь один Наречник не смеялся, а улыбался – как обычно стало ему теперь, своей идиотской улыбкой. Но опасность и в самом деле была, не зря ентоий волновался. Ведь Стиброль, как вы помните, – место Сонного Виуса, город «пищевой полезности». Но наш-то клисс всё ж таки оказался тоже не шиком лыт. Потому что он смело отказался и быстро ушёл в свой номер. А ентоий, облегчённо вздохнув, продолжил своё обычное дело – убирать со столов, мыть тарелки, подметать пол... И Наречнику оставался для пребывания здесь лишь следующий день.
И тогда наконец случилось это «что-то», происходящее из «ничто».
Когда Наречник обедал, ентоий, подойдя к корчемнику, стал ему что-то говорить. Тот вначале не хотел слушать, но потом, всё же снизойдя, выслушал. И потом, хмыкнув и иронически подвигав бровями, крикнул Наречнику, сидящему в этот раз не на веранде, где всё ещё воняло вчерашним брандахлыстом, а в зале:
– Эй, постоялец! – и продолжил, когда Роман поднял на него глаза: – Тебя тут клисс без хвоста ищет. Говорят, на рынке последний раз его видели... Не иначе, смерть твоя пришла! – и ощерил в ухмылке свои тёмные зубы.
У задумчивого Наречника, вначале слушавшего болтовню корчемника вполуха, вдруг расширились глаза и он выдохнул, не слыша сам, что говорит:
– Жуль!
– Вот и я говорю – жуть! – кивнул головой корчемник, продолжая ухмыляться, но тут же улыбка сошла с его лица: – Э, ты куда?
А Наречник уже, бросив недоеденный обед, чесал что есть мочи на рынок.
Добежать-то было делом простым, учитывая то, что он уже изучил все самые короткие пути в этом городе, но вот найти в таком скоплении народа невысокого Жуля... Ходил он там, ходил, толокся сред острых локтей и массивных торсов, да всё – ничего. И опять, вот в этом-то ничего... Вдруг заметил он странную куцехвостую и одноухую фигуру, удаляющуюся в сторону порта. Роман прищурился, вглядываясь...
– Жуль! – воскликнул наконец он и бросился сквозь толпу.
Ему мешали, не давая пройти. Тогда он стал кричать, а Жуль всё не слышал и шёл к пристани. А Наречник всё продирался сквозь локти и торсы, потом бежал вслед за Жулем, один раз упал, ободрав коленку, другой раз рассадил плечо о водосточную трубу. Наконец уже у самой воды Наречник догнал его.
– Жуль! – завопил он, хватаясь за какие-то ящики, потому что кончились силы. – Жуль! – пытался он крикнуть ещё раз, но раздался лишь какой-то сип.
И всё же он услышал. И, уже начав подниматься по трапу, медленно оглянулся, оглядывая причал и то, что вокруг. На него стали кричать прочие пассажиры, но он, не обращая внимания, смотрел и смотрел. И он заметил. Заметил полусогнутую от сбитого дыхания долговязую фигуру при в самом входе на пристань, у каких-то ящиков, которые уже начали грузить. Лицо его просияло.
– Ромка... – прошептал он. – Роман! – завопил он уже что есть мочи. – Я сейчас! Я здесь! Я иду! – и полез назад по трапу сквозь торсы и локти, получая тумаки и отращивая синяки и шишки.
И два клисса лезли к друг другу через толпу.
И наконец толпа заметила, что это – два клисса и с уважением расступилась, так что они смогли, подбежав к друг другу, обняться так, что хрустнули суставы. И слышалось только:
– Братан... братишка... старикан... бродяга... дружище... брат...
И жители, и гости Стиброля, оставляющие и прибывающие в город, глядя на эту сцену, не могли сдержать улыбок, и были они сколь ироничны, столь и светлы.
Они вернулись в Наречникову гостиницу, где его ещё ждал недоеденный обед. Взяв для Жуля порцию вместо причитающегося себе вечером ужина, Наречник с другом сел в уголке на веранде, где ентоий уже настолько всё вымыл и проветрил, что ничто и не напоминало брандахлысте. И они стали есть, ни о чём пока не говоря и лишь поглядывая друг на друга улыбающимися глазами. Потом стали пить чай и вот тогда уже можно было и поговорить.
И Жуль рассказал Наречнику, что вчера вечером видел здесь в городе одну клиссу, которая спрашивала, не видел ли он здесь, в Стиброле ещё каких-нибудь клиссов. И что он ответил ей, что клиссов не видел, но слышал в Городе в Бобритании, что ты ходишь где-то здесь, потому что ищешь какую-то Дори Мэдж.
– И что она? – спросил Наречник, у которого перехватило дыхание.
– Она села на корабль, идущий к нам в Город, – ответил Жуль. – А я...
– Да как же! – Роман от досады хлопнул себя по коленке и вдруг сообразил: – Постой, а ты что, не знаешь Дори?
– Ну... – виновато улыбнулся Жуль. – Похоже, теперь уже знаю...
– Погоди-погоди, – сообрази вдруг Наречник, – а может, это была и не она?
– Опиши её, – предложил Жуль.
– Глаза голубые, как весеннее небо, – сказал Роман, ни минуты не задумавшись. – Рыжая, но не так, как все, а особенно рыжая. Её даже в темноте из-за этого видно.
– Угу, – кивнул Жуль. – И на левой брови – шрам, так? И хвост держит так... как-то... ну... элегантно.
– Да... – выдохнул Наречник. – Это она... – и захныкал: – Ой, вот ведь досада! Я же ведь был здесь!
– Да я-то откуда знал? – стал оправдываться Жуль. – Я сам только вчера с гор вернулся. Ходил в гости к Атрекиту-ману...
– Ну ладно, – вздохнул Наречник. – А о чём вы ещё говорили?
– Ну... – стал вспоминать Жуль. – Я уговаривал её просто подождать, потому что предполагал, что ты скоро здесь будешь – может, как раз ты ей и нужен. И откуда ж я знаю зачем и кто ей здесь нужен? Вдруг именно ты и пригодишься, раз уж я не подошёл... Ведь не мог же я сразу знать, что ты уже тут!.. Но она сказала, что хочет поступить так, как поступают такие, как ты, и хоть что-нибудь сделать, чтобы найти то, что ищет, а не просто ждать.
– И что дальше? – жалким голосом спросил ещё Наречник.
– Ну, помнится, я сказал ей тогда, – продолжал Жуль, – что, может быть, просто ждать иногда и есть самое дельное дело. Но она не согласилась и сказала, что сама хочет найти то, что ищет, а не ждать у моря погоды. И на первом же корабле... в общем, да... А я остался здесь, чтобы подождать тебя, раз уж такие обстоятельства. Странно, что никто о тебе здесь не слышал...
– Да уж, – криво усмехнулся Наречник; лицо у него было в слезах. – А она не сказала, кого именно она искала?
Жуль отрицательно покачал головой.
– Тогда, – сказал Роман, шмыгнув носом, – надо идти за ней. А иначе мы так и будем бегать по кругу.
– Наверное, так, – согласился Жуль. – Надо же вам в конце концов выяснить, кто кого ищет.
Но этому их плану не довелось сбыться. Вдруг неизвестно откуда налетел шторм и все корабли остались в порту, ни один не рискнул выйти. Да ещё пошёл такой дождь, что, наверное, и пешим из города никто не вышел.
И им оставалось лишь вернуться в гостиницу и, сидя в номере Наречника у окон, сохнуть и смотреть на дождь. Ни тот, ни другой во всю ночь не сомкнули глаз, а всё сидели, смотрели в глубины ночи, освещаемые редкими фонарями, где теперь проходили все времена года, и юная весна с первыми грозами, и пышное лето с его волнующими ливнями, и осень с холодными сеющими дождями, и наступающая зима...
Но наутро дождь кончился и они смогли уйти из гостиницы. Завтрак им был уже не положен, а денег не было ни у того, ни у другого, так что они хотели было уже выйти так, лишь попив дождевой водички, но малыш-ентоий дал им по бутерброду, заявив, что у него сегодня премия и оттого он может себе это позволить, так что они не смогли от этого отказаться. И ещё бедный ентоий, желая им услужить, сообщил, что слышал, что Дори, которую они ищут, отбыла с Налаками куда-то в дальние страны. Он и не предполагал, что так расстроятся те, кому он хотел принести эту полезную информацию. А у двух клиссов просто лица упали, почти до земли, наверное. Особенно у одного, который долговязый и тощий.
– Скажи, Жуль, – спросил тогда Наречник, жуя бутерброд вперемешку с волнением, – как ты думаешь, кого именно ищет Дори?
– Вот уж не знаю, – опасливо пожал плечами Жуль, – я уже итак в этой истории слишком многое напредполагал и надумал...
– А я думаю, – сжав губы и сведя брови, сказал Наречник, – что не меня. Ведь иначе она бы осталась здесь по твоему совету... Разве нет?
– Понятия не имею, – пожал плечами Жуль, доедая последний кусочек бутерброда. – Ведь это ж девчонки! Кто из нас может знать, что им на ум взбредёт?.. – и, помявшись, добавил, видя, что Наречник сидит, задумавшись, и не ест: – Ты будешь доедать? Или...
– Нет, – сказал Наречник, отдавая оставшиеся полбутерброда другу. – Что-то не хочется.
– Ну, а я съем, – философски заметил Жуль и, съев, поблагодарил всё ещё стоящего рядом ентойя: – Спасибо тебе, брат. Отличные бутерброды!
– Да что там... – засмущался тот. И, увидев, что клиссы поднялись, чтобы выйти, торопливо спросил: – Тут у меня листочки... Вот, посмотрите, это стихотворение оконченное или нет? Я всё думаю, может, я потерял кусочек...
Наречник, взглянув, улыбнулся:
– Прости, брат... я не знаю. Может, оконченное, а может, и нет.
– Почему-то я так и думал, – облегчённо вздохнув и улыбнувшись в ответ, сказал ентоий.
Наречник с Жулем прошли два шага к двери, Наречник обернулся, хотел спросить имя этого ентойя, но тот уже исчез.
– Я знаю его, – сказал Жуль. – Все его дразнят Немо, да и сам он себя так называет, но настоящее его имя Никтополион... Я знал и его родителей.
– Странное в самом деле имя для такого малыша, – улыбнулся Наречник, – хотя... может, и не странное...
– Вот и да, – кивнул одноухой головою Жуль. – Ладно, пойдём, не нужно его искать, это его только смутит.
И они вышли из гостиницы, а потом и из города. Дождь кончился, но ветер был ещё силен, так что все корабли по-прежнему стояли в порту. Так что у них оставался лишь путь по суше. Ну, то есть почти по суше. Потому что все дороги ещё были влажными, так что подчас двум бравым путешественникам хорошо пригодились бы лыжи, да только их не было у них.
Дальше, Глава 23. И домой: http://www.proza.ru/2018/04/05/1272