Женщина для космонавта

Евгений Петропавловский
«Есть место в книге Откровения, где тайнозритель Иоанн поведует нам, что, когда придёт время, и мы все будем в Царстве Божием, то каждый получит имя таинственное, которое знает только Бог, дающий его, и познает тот, кто его получает. Это имя как бы содержит в себе всю тайну человека; этим именем сказано всё о нём; этого имени никто не может знать, кроме Бога и получающего его, потому что оно определяет то единственное, неповторимое соотношение, которое существует между Богом и Его тварью - каждой, единственной для Него тварью».
Митрополит Сурожский Антоний

ТОЧКА ОТСЧЁТА

Всю сознательную жизнь Виолетта любила Юрия Гагарина. Сначала просто так, на расстоянии, даже не мечтая ни о какой физической близости. Но потом, в третьем классе, когда у неё уже достаточно потемнели усы и живот округлился до вполне рубенсовских параметров, Виолетте неожиданно повезло: двенадцатого апреля, в День космонавтики, девочке удалось выменять газету с фотографией дорогого Юрасика. В эту газету у соседки по парте был завёрнут завтрак, и Виолетте пришлось купить в школьной столовой солёный огурец, чтобы обмен состоялся. Дома она аккуратно вырезала и разгладила утюгом фотку любимого человека, которого нисколько не портило жирное пятно от варёной колбасы на подбородке, а напротив, даже придавало ему некую гастрономическую индивидуальность. Счастье - слишком простое слово, и оно даже на два с половиной процента не способно отразить химических соединений, которые в результате описанного приобретения вырабатывались и бродили в организме у девочки, при каждом неосторожном движении выплёскиваясь наружу и образовывая беспорядок в комнате...
Ровно тридцать лет висел Юрий Гагарин на стене у Виолетты, являясь катализатором ежедневных фантазий и слёз неприхотливого девичьего экстаза. За этот период в стране поменялась, круто шагнув назад, историческая формация; кроме того, успела сдохнуть мать, перенюхав не то пятновыводителя, не то клея «Момент». В скором времени после родительницы преставился и отчим (он выпрыгнул в окно - с криком: «Морпехи! Вперёд, на мины!» - так и не сумев долететь до пивного ларька и лишь напрасно забрызгав своим мозговым веществом пенсионера Василия Никифоровича Заднепромахина). А по телевизору исчезла утренняя гимнастика, и все его программы оккупировали сначала чеченские, а потом арабские террористы. Такая жизнь Виолетту не интересовала, она и без неё будет продолжаться, пока люди не устанут плодиться, как глупые животные. Внутренний мир казался ей вполне достаточным и не требовал никакого чужого дерьма, поскольку там парил в невесомости один только образ; и если этот образ кривился, открывая рот, и кричал: «Поехали!» - она сразу получала катарсис и все сопутствующие ингредиенты половой сублимации.
Но с годами фотография на стене выцвела и утратила приятный мужской запах варёной колбасы. Разумеется, если бы рядом с Виолеттой находился Зигмунд Фрейд, он бы растолковал ей, что корни её чувства растут из детства, когда она понимала невесомость, падая с кровати; но ждать Фрейда было бесполезно, да и детство отдалялось. Потому кандидатура Космонавта № 1 требовала замены, хотя никаких действий в данном направлении Виолетта не предпринимала. Тем более что оценить свою внешность положительным образом у неё при всём желании не получалось - главным образом из-за врожденного птоза левого века, делавшего её похожей на неизменно готового к бою упрямого снайпера. Вдобавок - по причине упомянутого дефекта - у Виолетты иногда происходило непроизвольное поднимание опущенного века одновременно с поперечным движением нижней челюсти в правую сторону. Бороться с этим она не могла при всём желании.
Разве умопредставимо при таком несправедливом ракурсе представлять себя достойной благоприятных мужских фантазий?
Виолетта понимала свой микроскопический шанс, практически равнозначный нулю. И старалась успокоиться трезвым опытом тысяч прежних человеческих поколений, чтобы не страдать понапрасну. Она жила с натугой, норовя поплотнее втиснуться в каждый новый отрезок времени, дабы не потерять себя среди людей и событий быстродневной текучки. И заменить фотографическое изображение на реальную личность всерьёз не помышляла.
Однако жизнь неподвластна здравому смыслу ничуть не в меньшей мере, чем самые заковыристые женские фантазии. И замена Юрасика на новое лицо таки произошла.
Всё случилось само собой.
В тот день происходила шумная вечеринка у её соседа по лестничной площадке - тридцатилетнего Брема Ковырясова, служившего по линии трамвайного контроля. (Имя, на первый взгляд кажущееся экзотическим, на самом деле придумал отец Брема, с детства страдавший от собственного революционного имени - Лунио, что в сокращении означало: «Ленин умер, но идея осталась». Не имея возможности отомстить своим родителям, а также всем, кто дразнил его в школе, Лунио Куприянович Ковырясов в восьмидесятые годы прошлого века подался в диссиденты, а сына нарёк Бремом, что сокращённо означало «Брежнев - мудак»)... Дело близилось к ночи, Виолетта как раз возвращалась домой с собранными по городу пустыми бутылками, а Брем вышел на порог своей квартиры - покурить или, может быть, помочиться. И вдруг при виде раскрасневшегося с мороза четырёхугольного лица соседки у нетрезвого Ковырясова появилась мысль подшутить над женщиной. Перегородив ей дорогу, он - под смешки высунувшихся из коридора гостей - поинтересовался:
- Слышь, красавица, скажи, ты отдалась бы мне - допустим, за сто рублей?
Ничего особенного Виолетта не испытала от этого вопроса. Ей стало немного обидно, вот и всё.
- Странное спрашиваешь, - медленно проговорила она. - Как воспринимать смысл твоих слов?
- Обыкновенно воспринимай, в числительном выражении. Ну так что - отдалась бы?
- Нет, - потупилась Виолетта.
- А за двести?
От этого вопроса она ссутулилась, как если бы ей на плечи взгромоздили неожиданную тяжесть. Затем подняла голову, с удивлением поглядела на Брема снизу вверх и ничего не ответила. Лишь громко фыркнула, сделав кислую мину, и отрицательно пожала плечами.
- А за триста? - не давал угаснуть в себе любопытству ретивый сосед. - Нет, ты только представь: триста рублей! Это всё-таки не кошка чихнула. Соглашайся, не пожалеешь.
- И за триста не соглашусь. И вообще.
- Вообще - это ты о чём? Говори определённо, не загибайся умом за разум. Что значит твоё вообще?
- А то и значит, что не надо меня морочить, со мной эти штучки не пройдут. Мы с тобой очень мало знакомы для таких разговоров.
- Мало знакомы - это совсем не преграда для современных людей.
- Преграда.
- Ну почему?
- Потому что.
- Ишь ты какая. Вихляешь, да?
- Больно надо вихлять. С какой стати? Не за ту меня принимаешь.
- А за четыреста рублей? - не унимался Брем, весело порыгивая сомнительным дагестанским коньяком и неопределённо жестикулируя. - Или - ну я не знаю… ну, к примеру, за пятьсот? Отдашься?
Её лицо удлинилось, сделавшись не то печальным, не то озабоченным. Впрочем, сколько-нибудь заметных колебаний соседка не допустила:
- Всё равно не отдамся. Ни за пятьсот, ни за шестьсот, ни за тысячу. Не нужны мне твои деньги, можешь не тешить себя надеждой. Пойди чем-нибудь другим потешься со своими дружками.
- Что, в самом деле? - почти непритворно поднял брови Ковырясов. - Вот же какие чудеса… Нет, ты серьёзно говоришь, красавица?
- Серьёзно.
- Да ладно, не могу поверить, неправда это. А если я тебе три тысячи предложу? А? Соглашайся. Не напускай на себя неприступную видимость. Может, я твой счастливый случай и подарок судьбы.
- Ну вот ещё, подарок нашёлся. Сумасброд ты, а не подарок, не возьму я твои тысячи. Заканчивай эту неподобающую сцену, не морочь понапрасну голову себе и другим.
- Я не морочу, всё по-честному. Прямым же текстом предлагаю! Всё равно не поверю, что за такие деньжищи твоё сердце не дрогнет в мою сторону.
- Можешь не верить, мне-то что.
- Тру-у-удно с тобой разговаривать, не отличаешься ты приветливостью.
- Зато, я вижу, ты отличаешься: весь из себя такой приветливый, прямо дальше некуда.
- Ну хватит уже набивать себе товарную стоимость, хитрованка. Давай сговоримся полюбовно, и делу конец.
- Пропусти, не стой на дороге, - с этими словами она твёрдой рукой отодвинула соседа, всё более распалявшегося воображением и уже пытавшегося игриво пошарить у неё под полами потёртого демисезонного пальто.
От неожиданности он посторонился. Исполненная горделивого простодушия, Виолетта поджала губы и направилась к двери своей квартиры.
- Ладно, я не понимаю, что ты передо мной здесь демонстрируешь, и даже понимать не хочу, но так и быть, семьсот рябчиков дам, - расщедрился прилипчивый Ковырясов и шагнул следом за ней. - Это нормальные деньги, не строй из себя неприкосновенную личность.
Виолетта промолчала, сплющив губы пуще прежнего. Вставила ключ в замочную скважину и стала поворачивать его, защёлкав замком. Однако внешность Брема Ковырясова в этот момент крепко запечатлелась в её мозгу. Особенно его светлые, хоть и жидкорослые волосы, а также широкоскулое лицо, серо-зелёные глаза и рост выше среднего.
- Соглашайся, - подал голос кто-то из ковырясовских собутыльников под перекаты несмолкаемого ржания. - Надо быть добрее! Тем более тебя ведь с такой рожей и задаром никто не захочет, а Брем у нас - мужик чё надо, палки три за раз может кинуть, если не брешет! А может, вы понравитесь друг дружке, чем чёрт не шутит! Тогда он тебя ещё и на извращённые вольности сподобится подстрекнуть!
- Давай уже столковывайся, бери деньги и ударяй с Бремом по рукам, - раздался ещё один голос. - Поломалась и будет!
После чего сразу несколько голосов поддержали шутку:
- Да она, поди, хочет сохранить девственность! Высоконравственность блюдёт!
- Блюла, блюдёт и блюдовать будет!
- Все до поры девственность блюдют, а потом терплячка заканчивается, и они грешным делом её проблюдовывают! Но такая внешность, как у этой кадры, если честно, выходит далеко за пределы человеческой воображаемости! Сколько утка ни бодрись, а лебедицею не станет!
- Зато может становиться в разные позы не хуже лебедицы.
- На худой конец выходы всегда существуют. Или вы по телевизору не смотрели эротических фильмов? Нет, такой хренобздени поверить невозможно, все смотрели эротические фильмы! Потому при любой несовместимости на крайний случай можно поразвлекаться минетом! Простое дело! А что? По-современному и без последствий для нравственного обстояния!
- Тада я буду следующий после Брема! Гы-гы-гы! Промежду согласностью или несогласностью, мне без разницы! Гы-гы-гы! По-современному, гы-гы-гы-ы-ы!
- Ну хорошо, - задышал настырный Брем прежними спиртными испарениями и салатом «Оливье» в затылок Виолетте. - Допустим, я поверил в твою моральную позицию… А за пять тысяч рублей - слабо согласиться, а?
- Слабо, - она открыла дверь своей квартиры, шагнула в коридор и, звякнув сумками, поставила их подле стены напротив обувницы. - Странные шутки у вас, мужчин. Даже обидные для порядочной женщины.
- Да совсем это никакие не шутки, а серьёзный разговор. Деловое предложение приятного с полезным.
- Тем более. Глупое предложение. Ничего приятного и полезного в нём не вижу.
Такое пренебрежение малопрезентабельной соседки к его персоне уже начало казаться Брему обидным (в трамвайно-троллейбусном управлении он слыл первым плейбоем, и среди водительниц считалось делом чести хотя бы раз в жизни, загнав свой вагон в тупик, ознакомиться со всеми параметрами его мужского рейтинга). Более он не пытался прикасаться к соседке какими-нибудь двусмысленными местами, понимая, что это может вызвать тошноту у окружающих; но получить формальное согласие ему теперь казалось совершенно необходимым.
- Ладно, пусть так, - бесшабашно махнул он рукой. - Но я же вижу, ты относишься ко мне без апломба. Это хорошо, это проще для взаимопонимания. Как-никак я тебе деньги предлагаю, прислушайся к голосу прагматизма: чтобы не торговаться, даю сразу десять тысяч - и баста! За десять кусков-то небось отдашься, а?
Виолетта на миг замерла в нерешительности. Потом обернулась и хрипло рассмеялась - так, что вздрогнула лампочка под потолком. И сказала сквозь смех:
- Совсем офонарел. У тебя сроду таких денег не водилось, дядька! Откуда их возьмёшь-то, дурья голова?
- Ну, соберу понемногу… - растерялся Брем.
Однако соседка не стала слушать дальше. Насупившись, она красноречиво покрутила пальцем у виска. А затем захлопнула дверь своего недосягаемого жилища с умеренным звуком, быстрой волной покатившимся вверх и вниз по подъезду и скоро затихшим между лестничных пролётов.
Несмотря на независимый и неприступный образ, который Виолетте удалось сохранить невзирая на мужские похотливые взгляды и подначки, она была совершенно выбита из колеи.

***

Вот такой короткий и незатейливый разговор. Глупый даже. Без малейших намёков на оригинальность. Не разговор, а чистое зубоскальство без ума и фантазии.
Нормальные люди о подобных пустяках забывают обычно через минуту или через две. А на следующий день уже ведут новые незатейливые разговоры, подчас глупее прежних. Однако…
Жизнь полна неожиданностей.

ПЕРВАЯ СТЕПЕНЬ НЕСВОБОДЫ

Да, жизнь полна неожиданностей. Благодаря этому все неожиданности полны жизни - даже те, о которых трудно предположить, что они могли бы иметь место. Пусть разговор Брема Ковырясова с Виолеттой Амбреевой произошёл вследствие нечаянной встречи в подъезде, каких в большом городе совершаются ежедневные миллионы безо всяких последствий, однако на описанную встречу наложились случайно-игривое умонастроение Брема и назревшая у Виолетты потребность в замене объекта приложения её неприкаянных страстей. Так и вышло, что после случайного общения с Виолеттой Амбреевой жизнь Брема Ковырясова взяла крутой поворот и пустилась вразгон по непонятной колее.
Впрочем, он не сразу осознал щекотливость своего положения. И не осознавал до тех пор, пока у него в квартире продолжалась вечеринка: играла музыка, звучали тосты, дамы и кавалеры приглашали друг дружку танцевать и соприкасаться иными общедоступными способами. Ничто пока не тревожило умственную плоскость Брема, отдававшего должное коньяку, танцам, перманентной дружеской беседе, скабрезным анекдотам и крутобёдрой Лёльке из бухгалтерии трамвайно-троллейбусного управления (а зря не тревожило, между прочим; впоследствии ему предстояло не раз об этом горько вспомнить).
Потом водка и музыка закончились, и гости разбрелись по домам.
Тут-то всё и стронулось с места.
Стронулось и принялось закручиваться.
Если бы над головой Брема Ковырясова разразилась буря, это имело бы гораздо менее скверные последствия. Невзгоды покатились на него с медленной неумолимостью асфальтоукладочного катка.

***

Началось с того, что ночью, оставшись в постели с Лёлькой из бухгалтерии, Брем вместо радостных пододеяльных утех получил непредвиденный конфуз в виде яростных слёз и безутешных криков на весь дом:
- Убери от меня руки! Оставь мою грудь в покое! А сюда тем более не лезь! Не смей, слышишь? Прекрати это немедленно!
- Не прекращу, - дышал он ей в ухо, продолжая безуспешные попытки преодолеть её оборону.
- Отстань! - не унималась Лёлька. - Ты мне противен!
- Да ладно тебе выкобениваться, - уговаривал Брем. - Нисколько я тебе не противен, брось выдумывать. Ну давай уже, не брыкайся, кобылка, всё равно не отстану
- Я кому говорю, убери руки!
- Почему, Лёля?
- Потому что я не хочу!
- Ну почему не хочешь-то?
- Вот не хочу - и точка! Потому что нечего было подбивать клинья к этой поганой бабе на лестнице!
- Ты из-за неё, что ли? Вот ерунду выдумала несусветную! Брось, дурочка, это же моя соседка. Ну пойми, я с ней просто так заговорил, ради хохмы, чтобы с мужиками поржать-позабавиться.
- Это всего лишь слова, они ничего не значат. Знаю я, как ты на самом деле хотел позабавиться!
- Ну ты же видела, какая она уродка. И чтобы у меня с ней… чтобы я с ней… нет, это вообще ни в какие ворота! Даже страшно представить!
- Мне все трое бывших мужей так говорили про своих любовниц, что им страшно представить! А на самом деле врали, и ничего им не было страшно! Вот и иди к своей уродке! От неё воняет помойкой, не смей после неё прикасаться к порядочной женщине!
- Лёль, да перестань наконец, - пытался урезонить партнёршу Ковырясов, ощущая внутри себя сосущую неудовлетворённость. - Не прельщает меня эта баба, я ж и не притронулся к ней ни разу, а ты повернула всё не так, как было на самом деле.
- Притронулся!
- Нет, не притронулся.
- Опять врёшь, я своими глазами видела: ещё как притронулся! - настаивала она. - И нечего отпираться! Я тебе не какая-нибудь рваная ветошь, чтобы вытирать об меня грязные руки после других баб!
- Да зачем же мне вытирать? После чего? Я об неё не пачкался.
- Ага, а кто совал к ней под подол свои похотливые грабли? Я, что ли? Да тебе, Брем, оказывается, всё равно, между каких ног просовываться, а я и не знала!
- Не было ничего подобного даже близко, Лёль. Тебе, наверное, показалось с нетрезвого глаза, но это неправда!
- Зря отпираешься, у меня пока ещё зрение не настолько плохое, как ты надеялся! Думаешь, раз я в очках на работе хожу, так и не вижу уже ничего? Ошибаешься, кобелюка!
- Да ладно, пусть и прикоснулся разок по нечаянности, - возбуждённо вздыхал он. - Левой рукой, только и всего-то.
- Вот иди и помой свою левую!
- Так я уже помыл.
- Значит, плохо помыл. Иди снова помой, с мылом и пемзой!
- Лёль, ну перестань, всему должен существовать предел, - говорил Ковырясов на ухо неподатливой партнёрше. - Нет, ну что прикажешь мне посыпать голову пеплом? Подумаешь, придумала мне проступок. Глупость это, пустяк микроскопический с моей стороны, а не проступок…
Он говорил и говорил разную чепуху, шептал и выборматывал, а потом повышал голос, едва не срываясь на крик; и в темноте крутил пальцем у виска, адресуя это движение и Лёльке, и соседке, и себе самому, и продолжал барахтаться среди своих разжиженных мыслей, преисполненный безграничного изумления и не умея ничего толком сообразить в непривычной ситуации. Сначала Брем и впрямь испытывал параллельное чувство нелепой, хотя и слабо определённой вины, но затем вину вытеснила злость: какого чёрта? Ни в чём он не виноват! Ни перед кем! Разве только перед самим собой! Нет, у него в жизни тоже иногда случались приступы внезапного упрямства, когда он был готов отказывать всем подряд в чём угодно - но не до такой же степени! Во всём должны существовать умопредставимые пределы! Обида и возмущение разрастались в нём, однако не добавляли аргументов, а только ещё больше туманили умственное пространство Брема Ковырясова; оттого с его языка слетала лихорадочно-малоубедительная чепуха:
- Лёлька, ну Лёлька! Честное слово, ты уже переходишь через все границы. Мы с тобой здесь вдвоём не для того, чтобы выяснять отношения из-за каких-то случайных глупостей, это неправильно.
- А я считаю, правильно! - решительно упиралась она, дрожа крепко сдвинутыми ногами. - Ты просто дурак, если не понимаешь, что я права! Если у тебя на других женщин глаза вразбежку!
- С тобой рехнуться можно.
- Да ты уже рехнулся, Брем, раз тебе не стыдно прикасаться к этой бабе, страшной, как атомная война! Такую орясину поискать нарочно - и то не каждый сумеет найти! А ты сумел!
- Ну и пусть она страшная, только я-то здесь при чём? Или мне ещё и в её внешности считать себя виноватым? Или в том, что она живёт в моём подъезде? Смешно ведь, ха-ха-ха!
- Напрасно смеёшься, подлец! Мне сейчас совсем не до смеха, а тебе это как с гуся вода! Ты, я гляжу, всем доволен и не раскаиваешься в своём поведении!
- Да в чём же мне раскаиваться? Совершенно не в чем. Ну ладно, не буду смеяться, раз тебе не нравится.
- Вот и не смейся. И трогать меня не надо, не надо, не лезь своими грязными ручищами после этой поганой бабы, будь она неладна!
- Нет, это уже просто ни на что не похоже, Лёля, так нельзя. Ни с того ни с сего взяла и окрысилась. Не было печали - и вот тебе на: прихоть и блажь! Раньше ты такой не была, а сейчас словно подменили, я тебя прямо не узнаю. Ну чего ты придираешься-то ко мне? Зачем издеваешься?
- Ах вот как? - задыхалась от гнева Лёлька. - Придираюсь, говоришь? Издеваюсь? Значит, подменили меня, да? И не совестно тебе говорить такое, Брем? Да мне, если хочешь знать, противно рядом с тобой находиться под одним одеялом! Можешь забыть про свою жеребятину, не будет у нас ничего сегодня! Потому что ты вертопрах и волокита, да ещё обманщик! Я теперь о тебе даже думать без отвращения не могу, не то что нежными частями соприкасаться и всякое такое!
Это для Ковырясова было внове. От подобного разворота событий у кого угодно улетучатся из головы праздничное настроение и беззаботные помыслы. Брем то бледнел и стискивал зубы, то судорожно переводил дух и пытался стравить внутреннее напряжение двумя-тремя крепкими словами, однако безуспешно. Он понимал, что надо предпринять решительные шаги, иначе приятного завершения вечера ему не видать как собственных ушей; но какие именно шаги с его стороны могли бы возыметь должное действие, не приходило на ум. Потому разговор двигался по кругу, и возмущённая партнёрша раз за разом энергично отвергала интимные поползновения Брема Ковырясова.
Прежде он не сомневался, что с любой женщиной нетрудно найти посильное взаимопонимание при достаточной эрекции; однако на сей раз убедился, что это не так. В итоге долгих уговоров и ответного женского скандала Лёлька чуть не откусила проштрафившемуся кавалеру указательный палец, обозвала его мерзким похотливым животным и, наскоро одевшись, выбежала из квартиры с надутым лицом, чтобы добираться домой неизвестно каким транспортом (дура, конечно, однако всё равно было досадно, что по дороге кто-нибудь мог учинить с ней непотребство без участия Ковырясова). А он проворочался в постели ещё часа полтора, если не больше. От огорчения у него ломило в затылке, лицо полыхало так, словно его только что отхлестали по щекам, а к горлу подступала изжога пополам с отрыжкой. Пришлось встать и выпить стакан коньяка. Лишь после этого Брему удалось забыться жидким туманистым сном неудовлетворённого человека.
Грустные обстоятельства.
Впрочем, Брем Ковырясов пока не осознавал их в достаточной мере.
Углублённому человеку каждый предмет и любое событие способны дать многослойную пищу для размышлений, однако практического смысла в этом крайне мало, да и цельную картину сложить из чего попало удаётся редкому собирателю всего подряд (к числу коих Брем себя отнюдь не относил, оттого по ходу мыслей обыкновенно не задерживался ни на чём конкретном). Ни прежде, ни теперь Ковырясов не задумывался о том, как жить дальше. Хотя, разумеется, не представлял для себя даже кратковременного прозябания во мраке и пустоте, не говоря уже о чём-нибудь более непроходимом.
Однако  совсем недолго ему оставалось до неожиданных и малоприятных событий.

***

Утром, собираясь на службу, Брем Ковырясов, конечно же, не выспался (помнилось, что во сне он как бы снова засыпал, желая донырнуть до приятных сновидений, но тёмная глубина противилась, давила снизу, выталкивала его, и он выныривал в размягчённое бездумье, чтобы отдохнуть и набраться сил; а затем повторял свои попытки, раз за разом как бы засыпая и пробуждаясь без удовлетворения достигнутым результатом; оттого наутро, воротившись в окончательную реальность, Брем не чувствовал себя отдохнувшим). Да и похмелье - не такая уж простая штука для человека среднего возраста. Краски мира утратили свою яркость, и зыбистая хмурь никак не выветривалась из его умственного пространства.
Даже утренний кофе не принёс сколько-нибудь приблизительной бодрости.
С тяжёлой головой и помятым лицом вышел Ковырясов из квартиры и обнаружил поджидавшую его на лестничной площадке Виолетту.
- Я согласна, - сказала она без лишних предисловий.
- Ч-что? - не понял он.
- Согласна я, - застенчиво потупив голову, повторила соседка, и её щёки зарделись, как полевой мак. - На это самое… Ну, на то, что ты предлагал... За десять тысяч.
- Да ты рехнулась, что ли?! - шарахнулся Брем. - Нет у меня таких денег. Катись отсюда, ходячий обморок.
- Тогда за восемь, - понизила ставку Виолетта; она хотела придать своим словам больше веса, однако не знала, как это сделать, потому лишь решительно тряхнула головой и растянула губы в непропорциональной улыбке. - Восемь тысяч у тебя есть?
- Бред какой-то, - пробормотал он.
- А? - переспросила она, глядя на Ковырясова красными от ожидания глазами. - Что скажешь?
- Бред,  бред, - повторил Ковырясов. - Ну что ты за человек непонятливый, ведь русским языком говорю: ничего от меня не получишь. Это какая-то несуразная ошибка… Или, может, ты шутишь? Нет, ты издеваешься, да? Так сказать, алаверды на мой вчерашний кандибобер?
- Никаких алаверды я не знаю, - возразила Виолетта. И решительно растопырила руки, сделавшись похожей на курицу, которая вот-вот захлопает крыльями и закудахчет, сообщая таким образом, что сподобилась снести свежее яйцо:
- Серьёзно говорю: я согласна.
 Он не стал продолжать этот нелепый разговор. Оттолкнул соседку и побежал прочь - вниз по лестнице, к выходу из подъезда, перепрыгивая через три ступеньки. А Виолетта бросилась следом, крича ему в спину:
- Я и за шесть тысяч согласна! Даже можно за четыре!
- Нет!
- Тогда за три! Разве три тысячи - это много?
- Не-е-ет!
- Как же так? Ты ведь сам вчера предлагал! Я согласна!
- Не-е-е-е-е-ет! Не-е-е-е-е-е-е-е-ет! Не-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-ет!
В голосе Брема Ковырясова слились воедино удивление, возмущение, протест и множество других чувств, которые не передать простыми человеческими словами и которые в большинстве своем, вероятно, даже не имеют членораздельных названий. Он летел вниз по лестнице так, словно пытался спастись от огнедышащей преисподней, зиявшей за плечами соседки. А Виолетта мчалась следом за ним. Их голоса бились о стены подъезда и отскакивали обратно, переполняя воздух; округлые слова сталкивались с остроугольными, рассыпаясь и оставляя после себя мусор, от которого кому угодно стало бы трудно дышать. Слава богу, в подъезде не было ни души, кроме Ковырясова и его несуразной преследовательницы. Впрочем, Брем бежал намного быстрее Вилетты, и она вскоре отстала.
Утро в разгаре и бегущий по улице человек - не особенно часто встречающаяся в городе картинка. Нет, оно-то, конечно, случается, что люди бегают по утрам, но это - в парках и прочих тому подобных местах, где можно узреть граждан, занимающихся физкультурой ради заботы о своём здоровье. А так, чтобы по улице, максимальным аллюром, да ещё с преследованием - это из ряда вон выходящая редкость, как ни крути. Потому, представляя себя со стороны, Ковырясов понимал, что события приняли странный оборот, и не видел в этом ничего хорошего.
«Всё-таки я вчера перегнул палку с соседкой, - решил он, когда прибыл на службу. - Впредь надо быть поосмотрительнее с женщинами».
...Откуда ему было знать, что Виолетта всю ночь не сомкнула глаз. Она лежала, глядя на фото Юрия Гагарина, и размышляла о том, что у Брема, конечно, лицевые мускулы слабее, чем у первого космонавта, и волосяной покров на голове пожиже, зато за ним можно ходить из комнаты в комнату и трогать его за разные места, каковые у фотографии вообще отсутствуют. И ещё у соседа впереди - красивый железный зуб, которым можно раскалывать орехи, и рыжие усы: если их как следует намылить, то Брем станет похож на Деда Мороза; это большое преимущество для мужчины, поскольку у всех когда-нибудь рождаются дети, и они обязательно должны видеть рядом с собой доброе лицо хотя бы перед сном - а Деды Морозы для такой цели подходят лучше всего.
Прежде Виолетта полагала, что она не принадлежит к числу женщин, способных одним своим видом заставить мужское сердце биться быстрее. Но минувшим вечером это её мнение дало трещину. Которая в течение бессонной ночи безостановочно расширялась.
 «Может, я твой счастливый случай и подарок судьбы», - сказал сосед. И Виолетта, вспоминая его слова, испытывала сожаление, что не придала им значения, поскольку оказалось, что они имели под собой реальное основание.
Брем Ковырясов растревожил её воображение.
По правде говоря, один раз ей уже предлагали деньги за любовь - правда, скоропалительно и на улице. Виолетте тогда было пятнадцать лет. Вечером она шагала мимо коммерческих ларьков, и вдруг сильно пьяный незнакомый мужик, чтобы не упасть, схватился за неё... да так и остался щупать девушку. Ничего не видя перед собой, он несколько секунд силился напустить на себя галантный вид, но в итоге сумел лишь выпучить глаза и выхаркнуть полушёпотом:
- Сто долларов хочш-ш-ш - пшли в хус-с-сты...
Виолетта догадалась, что его вот-вот стошнит. Оттого, желая поскорее отделаться, гаркнула над ухом устало уткнувшегося ей в грудь кандидата:
- Отвянь! У меня тех зелёных - полный карман!
Мужик-то, ясный вопрос, упал, едва она отобрала у него точку опоры. Однако зря Виолетта повышала голос насчёт долларов: её услышал нежелательный контингент, которого всюду хватает. Не успела она сделать и нескольких шагов, как её сгребли двое пацанов (тоже изрядно пьяных) и, затащив за ларьки, потребовали валюту. Затем, пошарив у неё в карманах и в нижнем белье, грабители поняли, что девушка наврала. И, разозлившись пуще первоначального, принялись сдирать с неё оставшуюся одежду, чтобы попользоваться хотя бы непосредственно самой Виолеттой. Повезло ещё, что она с перепугу вцепилась зубами в нос одного из насильников. Так три квартала и не отпускала, волочась за ним, пока тот бежал, завывая и пытаясь смахнуть её с себя... В полиции потом долго смеялись над пацанами и всё равно не смогли до конца поверить, что Виолетту могло захотеть хоть какое-то человеческое существо даже с пьяных глаз...
Нет, Брем не был похож на тех двух типов. Он не пытался срывать с Виолетты одежду, и даже в словарном запасе у него преобладали цензурные обороты. А это чрезвычайная редкость в жизни большинства женщин, ведь мужчины не учитывают, что любить полагается сначала ушами, и лишь потом всеми остальными частями организма. С такими тёплыми мыслями Виолетта улыбалась сама себе, и внизу живота у неё зарождалось большое светлое чувство, которое не любит громких слов.
Таким образом к утру, когда планета в привычное время повернула окна её квартиры навстречу невидимым солнечным лучам, Виолетта окончательно утвердилась в убеждении, что Брем является самым правильным кандидатом для распространения её генофонда среди будущих жителей страны. До сих пор она блуждала в тенях, а это неправильно. Теперь же ничто не помешает ей перевернуть все страницы прошлого и смело идти в грядущее, глядя прямо вперёд.
После внутренней констатации этого выбора Виолетта встала, сорвала со стены фото Гагарина и, скомкав его, бросила на пол, твёрдо заявив всем своим внутренним «я», что отныне Космонавтом № 1 в её жизни будет Брем Ковырясов - в радости и в горе, пока смерть не разлучит их. Затем она умылась, побрызгалась дорогими французскими духами польского разлива, надела свой самый нарядный - зелёный с красными цветочками - халат и пошла подводить чёрным карандашом глаза и красить радостно-агрессивной помадой губы.

***

Мир полон безумств, мелких и крупных, приятных и отвратительных. Далеко не каждого человека они привлекают. В частности, Ковырясов принадлежал к числу тех, кто по возможности избегает экстремальных отклонений, предпочитая гладкое, предсказуемое движение событий, среди которых трудно потеряться разумом, зато можно с безошибочной регулярностью удовлетворять простые человеческие потребности и даже иные посильные прихоти.
Однако для него пришла пора перемен.
И безумства не заставили себя ждать.
С утра на службе все подступали к Ковырясову с лицами самодеятельных клоунов - лыбились и подшучивали в полном сознании своего коллективного превосходства:
- Ну как тебе понравилась вчерашняя уродина? Это правда, что такие, как она, бывают особенно горячи в постели?
Ещё:
- Ай да Брем, ай да штукарь! Уже совсем никем не брезгует хлопец, вот же смешной какой, прямо умора!
И ещё:
- На свадьбу-то пригласишь, обольститель? Вот повезло тебе: с этакой страхуинной бабой можно запросто попасть и в книгу рекордов Гиннесса! Да не скромничай, не скромничай, герой! Ведь не каждый способен - с этакой страхуинной! А если попадёшь в книгу рекордов - обязательно чтобы проставился перед коллективом, бутылка с тебя!
Одни смотрели на Ковырясова с любопытством, другие - с сочувствием, третьи - с осуждением; и всем его поведение представлялось в искривлённом свете. От подобного обстояния дел расположение духа у кого хочешь опустится ниже горизонтальной отметки. Тем более что привлекательности в Виолетте действительно было мало, и она никак не вписывалась в представления Ковырясова о женщинах, совместимых с природой удовольствий или хотя бы с элементарным здравым смыслом. Она вообще не вмещалась ни в какие рамки.
Некоторые люди умеют обнаруживать положительные стороны во всём, что бы с ними ни приключилось. Но Брем этого не умел. Неудивительно, что на маршрут он вышел злой, как чёрт. Хотя по инструкции полагалось встречать каждого пассажира лучезарной улыбкой и вежливым словом, на деле ему едва удавалось сдерживать кулаки в карманах. Он даже сам себе удивлялся.
Вообще говоря, если не обращать внимания на редкие отклонения чувств и настроений, Ковырясов любил свою службу. Было приятно сознавать, что с его помощью подвижной состав акционерного общества «Городской электротранспорт» только за один день перевозит до полутора миллионов трудящихся. По ходу работы он обычно общался с пассажирами, вникая в их нужды и прислушиваясь к мнению народа о своих недостатках и просчётах. Руководство получало немало писем от населения, в которых, наряду с конструктивными предложениями по организации движения электротранспорта, часто содержались и слова благодарности Брему за его нелёгкий труд.
Но от плохого настроения никуда не денешься. Днём даже до того дошло, что Ковырясов, не сдержавшись, надавал по морде одному зазевавшемуся зайцу. Впрочем, это почти не снизило уровень вибрации в его нервной системе.

***

В конце смены Брем заглянул в депо. Там его должна была ждать молоденькая стажёрка Любочка, с которой Ковырясов ещё вчера договорился сходить в пельменную, а затем планировал отвести её к себе домой. Однако в депо его встретили удивлённые глаза и женское прысканье со всех сторон:
- Ковырясов, тут к тебе невеста приходила!
- Такая своеобразная женщина, просто загляденье.
- Настоящая красотулечка!
- И где ж ты такую нашёл-то, а?
- Брем, ты посоветуй ей сделать пластическую операцию на лице. Сейчас, говорят, медицина способна исправить любое уродство!
- Ещё посоветуй своей невесте, чтобы носила юбку подлиннее. Тогда у неё волосы на ногах будет не так видно!
- А я считаю, это правильно: спутницу жизни надо выбирать такую, чтобы другие мужики на неё зарились. Тогда можно обойтись без ревности и семейных скандалов.
- Нет, нельзя так рассуждать, девочки. Разве вы не видите, что он просто пользуется её несчастным уродским положением? Она же знает, что больше никому не нужна, вот он и пользуется, а эта дурочка и рада. Ишь, какой хитрый безобразник!
- Да это ужас, до чего много козлов развелось на белом свете. При всём желании невозможно перечесть таких, как Ковырясов.
- Это правда. Если бы все козлы вдруг в одночасье поняли, что они тоже обязаны быть людьми, то у нас, женщин, жизнь стала бы намного легче!
В общем, Брема окружили сплошные заподлянки словоблудного характера, помноженные на бабью безапелляционность и отсутствие критериев объективности в суждениях.
Это было похоже на непредвиденный прокол реальности, сквозь который начали просачиваться события из незнакомого смежного мира.
На свете не так много людей, способных сохранять душевное равновесие во время пертурбаций и катаклизмов, и Ковырясов к их числу не относился. Его самолюбие страдало, однако, собрав волю в кулак, он хранил сумрачное молчание, даже ввязываться не пытался - лишь прислушивался к женским репликам с напряжённо сжатыми губами да катал по скулам гневные желваки. В самом деле, какой прок ударяться в чувствительную ругню с этими дурами? Тем более что он один, а их много, потому всё равно бесполезно ерепениться: затюкают скопом, как ни изощряйся в словесном подборе.
До крайности неудачный выдался день. Трудно представить неудачнее.
Не сразу Брему удалось выяснить в подробностях причину дружных женских наскоков и подколов.
Оказывается, с утра в депо заявилась Виолетта. От одного её вида слабым людям становилось плохо, а сильным хотелось начать немедленную борьбу с несправедливым миром, дабы кардинальным образом передвинуть его устройство в лучшую сторону. Виолетта разговаривала с диспетчером Анной Петровной Шмурдяковой и со всеми остальными, кого встречала на своём пути, пытаясь выяснить, к кому ей следует обратиться для срочной выдачи Ковырясову хотя бы десяти тысяч рублей в счёт его будущей зарплаты. По её словам, Брем зачислен в отряд космонавтов под первым номером, и деньги, требующиеся ему для продолжения рода, не терпят ни малейшего отлагательства.
Разумеется, посетительницу никто не принял всерьёз, но объясняться с ней желающих не нашлось. Оттого - пока её визит не принял скандальный характер - от Виолетты сочли за лучшее избавиться, отослав неожиданную бабу куда подальше для решения её ненормального вопроса (причём ради хохмы указали ей дорогу в трамвайно-троллейбусное управление). Всё-таки любая шутка должна иметь вменяемые пределы.

***

Нет, это не было шуткой. Очень даже не было.
Вот уж когда Ковырясов пожалел о своём пьяном кураже в подъезде! Что и говорить, наломал дров; попробуй-ка теперь объясни людям, что Виолетта никак не входила в его расчёты. А тем более перед начальством в трамвайно-троллейбусном управлении ему, наверное, до самой пенсии не отмыться от этого бреда насчёт отряда космонавтов!
Сроду не случалось с ним подобного конфуза. Озадачился, как поленом по лбу, да и немудрено, любому на месте Брема было бы досадно столь несуразным образом поскользнуться на ровном месте. Он догадался, что завтра его вызовут на ковёр и устроят невероятный разнос. И оказался прав; хотя ещё одним - более близким - последствием визита соседки в депо явился отказ стажёрки Любочки идти с ним в пельменную и её безостановочно-истерический хохот с живописной демонстрацией того, как ковырясовская «невеста» ковыляет, переваливаясь с ноги на ногу, и как при каждом шаге трясутся громадные бородавки у той на лице.
После описанного случая Ковырясов на службе не мог отделаться от ехидных подначек и притворно-соболезнующих взглядов. Вдобавок его перестали называть по имени, и за ним закрепилась кличка Космонавт. Разумеется, он не находил нужным оправдываться. («Надо ничего не говорить и ничего не делать, - мысленно осаживал себя Брем. - Я не должен давать людям дополнительной пищи для смеха»). Но это не меняло сути проблемы.
Известно, пьяному человеку может причудиться что угодно. Однако для давно протрезвевшего Брема Ковырясова в образе Виолетты не таилось ни малейшего соблазна. Это не могло не явиться закономерной почвой для дальнейшей твёрдой неприязни.
…А в этот, первый день новоявленного жизненного задвига, его бросало то в жар, то в холод от стыда и возмущения.
Домой он летел на крыльях ненависти, подбирая в уме оскорбления, которыми следовало поставить на место нахальную домогательницу.
Но всё вышло совершенно не так, как ему мыслилось. Перед родным подъездом Брема поджидала толпа неравнодушных соседей в надежде на выяснение отношений и драку, без коих обычно в русском народе не обходится соединение любящих сердец.
- Бремушка! - отделилась от лыбившейся народной массы Виолетта. - Я подумала: откуда у тебя такие деньги, хороший мой. Не буду вымогать лишнего - я согласна и на полтысячи, ты рад?
Хуже нет, чем когда не знаешь, издевается над тобой человек или говорит всерьёз. Впрочем, оторопевшему Ковырясову было некогда вникать.
- Пошла вон! - только и успел выкрикнуть он, сознавая, что любые его отпирательства лишь усугубят развлекательное настроение публики. И, увернувшись от рук Виолетты, бросился в подъезд. И полетел вверх по лестнице с перекошенным от гадливости лицом. Перед глазами у него сделалось мутно, как если бы над ним висела пелена дождя, оттого он хватался за перила и напряжённо смотрел под ноги, чтобы не упасть, оступившись.
- Напрасно ты со мной так! - догонял Брема голос соседки. - Сам потом будешь жалеть! Я ведь вижу: глаза у тебя добрые!
- Пошла во-о-о-о-он! - громогласно повторял он на бегу, и его рот кривился в бессильном гневе.
А в спину Ковырясову неслось укоризненное шамканье дворовых бабок:
- Почто же ты девкой-то гребуешь, охальник? Поматросил и бросил?
- Надо же, и не совестно тебе безобразить! Хоть бы побоялся бога, если людей не боисся!
- Поглядите на него, какой гоголь-моголь жидкого разливу! Одно название что мущщина!
- Аккуратнее надо относиться к женшынам! Что кошке забава, то мышке - смерть!
- Отак они завсегда над слабыми существами изгаляются, изверги! Об своих удобствах только и заботются, шоб им всем пусто было!
- Стыдосрам да и только!
- И куды наши правоохранительны органы глядят? Надоть бедной дивчине написать  на него заявление! Чтобы не ходил по белу свету безнаказанным!
Не утратившая бодрости духа Виолетта с удивительной для её нестандартных габаритов прытью гупала по ступенькам вслед за Ковырясовым. Она бежала по лестнице, чуть отстав от объекта своих женских устремлений, но (так ему казалось) постепенно догоняя его. Однако Брем всё же успел захлопнуть дверь перед самым её носом.
«Вот же какая отмороженная дуроломка, из-за неё у меня скоро разовьётся мания преследования, - негромко думал он вслух, пытаясь унять дыхание, а заодно и кутерьму в голове. - Она выходит за пределы приличия и, надо сказать, очень далеко выходит. Смотрит на меня наивным зрением, хоть глаз выколи. Ещё и выставляет на всеобщее посмешище… И ведь бабища-то сильно перезрелая, ей давно пора выйти замуж за кого-нибудь себе под стать, такого же страхоглядного, а не взыгрываться духом на голом месте. А Виолетта взыгралась - и духом, и самомнением, прямо спасу нет! Может быть, у меня в голове живут не слишком умные мысли - я даже готов допустить, что они очень глупые, раз уж я имел неосторожность затронуть эту грымзу; но соседкины мысли всё равно намного глупее. Их и мыслями-то назвать трудно. Так, сплошная масса идиотских фантазий, полная умственная катавасия. Похоже, на большее она не способна. А мне-то что теперь и как? Мне остаётся одно из двух: либо бесхарактерно покориться желанию этой полоумной бабы, либо, наоборот, не покоряться. Нет, в конце концов, я мужик или кто? Если она согласна выглядеть шутовкой в глазах окружающих, то и пусть, на здоровье, но я уж точно не готов превратиться в шутовскую игрушку для её забав. Мало ли что теснится в её воображении, со мной её постигнет неудача. Ишь, раскрючилась, захотела лёгкой поживы! Но я не пожива, такая роль не для меня! Я стреляный воробей, со мной бабские трюки не пройдут! Пусть хоть в узел завязывается, хоть волчком вертится передо мной, не стану покоряться ни за какие коврижки! На соседкино хотение у меня найдётся достаточно терпения!»
Увы, масштаб многих проблем трудно предвосхитить в самом их зародыше. Многие из них на первый взгляд кажутся ничтожными, вполне решаемыми; а если и не очень решаемыми, то при всяких случаях без труда переносимыми. Подобной недооценённой проблемой для Брема Ковырясова явилась Виолетта. В принципе, он понимал, что каждая не охваченная мужским вниманием женщина ждёт, чтобы свет зажёгся в её оконце, и соседка не составляла исключения. Если б её мозги не протекали, то, возможно, кто-нибудь малопритязательный и согласился бы иметь с нею дело, но раз уж всё обстоит так, как есть, Виолетте надеяться абсолютно не на что - это Брем тоже отлично понимал. И уж себя-то он совершенно определённо не считал малопритязательным. Потому не видел в соседке ничего такого, на чём могло бы остановиться его живое чувство.
…«Ладно, всего предусмотреть не может никто, - думала Виолетта. - Вот и я не смогла, опять он от меня убежал, не оценил порыв души. Но это ничего, это ещё не конец, я пока далека от того, чтобы стать бессильной свидетельницей своего женского фиаско. В жизни при любых обстоятельствах есть место надежде. Значит, и мне надо её не терять. Если бы всегда всё шло как по маслу, то откуда взяться радостным ощущениям? Нет-нет, удача не улыбается человеку за здорово живёшь. Таков закон природы, я должна проникнуться и понимать. Всё, что не добыто с боем или хотя бы посредством упорного труда, обычно не доставляет полновесного удовлетворения - а я готова к бою! Готова к упорному труду и к чему угодно! Настанет ещё моё время, когда всё пойдёт как по маслу - сдвинется с мёртвой точки и заскользит в нужную сторону!»
Она поверила в Ковырясова горячо и до конца. Раз и навсегда поверила лютою верой. И от этого ей самой было немного страшно. А ещё Виолетта боялась, что её опередит какая-нибудь другая женщина - вклинится с наскока, зацепит Брема за неприметный краешек, который тот неосторожно высунет из-под самозащитного психологического панциря, да и утащит в свою тёмную нору, и станет нещадно пользоваться им, и утопит в пучине разврата. Так ведь в жизни иногда случается. Хотя невелика вероятность, но всё же не существовало гарантий, что никто не завладеет Ковырясовым раньше Виолетты (При одной мысли о подобной возможности её сердце сжималось и замирало. Но ненадолго. А затем принималось биться с удвоенной скоростью. Мощно, по-боевому, с готовностью преодолевать противодействие неведомых конкуренток, а также любых враждебных сил).

***

Дома Брем подобрал с пола подсунутую под дверь записку:

«Ковырюсик!
Помнишь, как мы встретились на лестничной площадке? Как ты смотрел на меня, а я на тебя, помнишь? О, я этого никогда не забуду! Ведь теперь я поняла, что влюбилась! Жаль, что не сразу поняла, а немного позже, только ночью меня осенило! Ты, конечно же, помнишь, как всё случилось! И я никогда не забуду ту счастливую минуту!
Давай с тобой познакомимся поближе! Как мужчина с женщиной! Мы должны дать шанс друг другу!
Только если хочешь сказать «нет» - лучше не торопись, подумай как следует. Утро вечера мудренее. Возможно, завтра у тебя появится надежда на перспективу и стабильность рядом со мной. Нам ведь некуда торопиться, правда? Главное - знай: всё во мне проснулось и завибрировало навстречу тебе!
Ты ворвался в мою жизнь, чтобы всё изменить, теперь у меня нет никаких сомнений. Без тебя мне не победить своё одиночество. Как заставить себя не думать, если мысли только о тебе? Это невозможно, мы должны быть вместе, потому что созданы друг для друга. Тебе надо поскорее забыть о мыслях и перейти к чувствам. Это так просто! Я уже перешла, и у тебя тоже получится. Прошу, посмотри трезвыми глазами на себя и на меня! На нас обоих! Ты - часть природы, и я - часть природы, поэтому наше будущее соединение окажется вполне естественным и ничуть не предосудительным.
Родственным душам совсем не обязательно быть похожими друг на друга, они могут оставаться совершенно разными, как земля и вода, но от этого не меняется главная суть, и они всё равно будут родственными, пойми!
Не мучай меня неизвестностью, умоляю!
А деньги - это пустяки, честное слово.
Твоя -
Виолетта».

Далеко не каждому человеку удаётся сохранить себя в чужой памяти.
Брему Ковырясову удалось запечатлеться в памяти недалёкой умом соседки, но данный факт ни в малейшей мере не льстил его самолюбию, поскольку он не усматривал в Виолетте никакого смысла. Колокольцы тревоги тихонько позвякивали у него в душе - впрочем, рассыпчато и бестолково, не складываясь в нечто мелодически определённое.
Вне всяких сомнений, когда-нибудь это должно закончиться. Но когда?
Сказать, что Ковырясов оказался в странном положении, было бы слишком слабо. Ситуация представлялась ему непонятной, издевательской, до крайности извращённой. Иной человек с крепкими нервами, вероятно, беззлобно посмеивался бы над несообразной соседкой и говорил бы снисходительные слова, стараясь ободрить её и сгладить обиду, однако Брем на подобное не был способен - он и сам очень нуждался в ободрении, да не имел возможности его получить.
Как уберечься от возможных эксцессов? Какими средствами бороться с Виолеттой, чтобы устоять на прежней жизненной позиции? Эти вопросы непрестанно возвращались к нему, отягощали ум и не находили удовлетворительного разрешения.
Соседка не укладывалась у него в голове. В облике Виолетты не было ничего властного или интригующего, только несуразность. Она совершенно не соответствовала намерениям Брема, не говоря уже о разных сокровенных планах и мечтах юности. Разумеется, планы давным-давно завеялись туманом, а мечты у нормального взрослого человека обычно не вызывают ничего, кроме скептической усмешки - вот и у Брема не вызывали. Да только это не меняло сути текущего момента. Кабы назойливая соседка показалась ему красивой той неотчётливой красотой работящей женщины, для которой требуется лишь одноразовое банно-помывочное мероприятие, это было б ещё полбеды. Но дело обстояло куда неутешительнее. Ковырясов вспоминал её округлую фигуру и короткие, хоть и на удивление прыткие ноги, её маленькие печальные глаза тёмного цвета и угреватый нос картошкой… Нет, он не считал свою фантазию настолько богатой, чтобы сделать даже робкую попытку проникнуться половым интересом к Виолетте. Она внушала Брему отвращение под любым углом зрения. Если вообразить эту оголтелую страхоглядину последней мерой собственной мужской значимости, то проще сразу повеситься или вскрыть себе вены.
Женщины бывают разные. Одни - с малой дурцой, эти ещё ничего, с такими можно сладить; а иные - с дырцой в голове, и сквозь эту дырцу ветер гуляет, не унять. Виолетту Ковырясов совершенно определённо отнёс ко второй категории. Что он мог поделать со слабовменяемой бабой? Как избавиться от негаданной докуки в её лице? Этого Брем не представлял. Всё шло наперекосяк, и ему оставалось только ждать продолжения событий, которые начались и пока не закончились. А самому стараться по мере возможности сохранять твёрдый вид и надеяться на положительное движение времени.

***

Ковырясов прокручивал в уме своё положение так и этак - всё получалось вхолостую, без маломальских зацепок утешительного характера.
«Зачем я ей нужен? - думал он, расхаживая по комнате, и от возмущения мыслительные движения в его голове совершались всё быстрее и быстрее. - Может, она воспринимает меня как незавершённую затейливую подковырку и собирается довести дело до конца, педантично всё абсурдизируя? Но я ведь не фантасмагория какая-нибудь и не бессмысленная абстракция, а человек с нормальными потребностями, у меня нет желания встраиваться в её сумасбродную схему, которая неизвестно куда способна завести психически здоровую личность - скорее всего, прямиком в дурдом. Или её вывели из равновесного состояния мои денежные посулы, и она хочет отплатить мне чёрт знает какой монетой? Вознамерилась низвергнуть в пропасть угрызений и подавленности? Или я по-настоящему покорил её сердце, и теперь она всерьёз мечтает о нашем будущем соединении? Ждёт времени, когда обладание мною станет её неотъемлемой привилегией? Тогда какой примечательностью, спрашивается, мог я привлечь эту уродину, больше похожую на катаклизм искусственного характера, чем на нормальную женщину? Ведь вокруг неё пруд пруди обыкновенных мужиков, подобных мне - просто, можно сказать, разливанное море кандидатов: бери их голыми руками, волоки в свою постель и влюбляйся по самое не могу в любых формах. В принципе, если посмотреть на меня со стороны, то вряд ли многим женщинам я покажусь кем-то заслуживающим внимания. Нет, конечно, некоторым я нравлюсь, но не до такой сумасшедшей степени, чтобы преследовать и не давать покоя. На чём же основывается выбор Виолетты? Неужели я привлёк её одним голым именем? Разве такое умопредставимо? В самом деле, разве нечаянное сочетание букв и звуков для женщины может быть важнее, чем природные рамки и обоюдосогласное сочленение половыми органами? А если это не противоречит законам природы, то как мне отвадить приставучую соседку или хотя бы переменить своё отношение к ситуации? Как проникнуть в её поразительное, ни с чем не сообразное мировосприятие, чтобы не беспокоиться из-за непонятного? Как оградиться, чтобы не оказаться в роли раздавленной гусеницы, утратившей волю к сопротивлению?»
Ответ на все вопросы скрывался где-то глубоко и непроницаемо для Ковырясова. Хотя он давно догадывался: это неправда, что человек не несёт ответственности за своё имя. Ещё как несёт! Другое дело, что такое положение вещей крайне несправедливо. Однако людям плевать на справедливость - если, конечно, дело не касается их собственных персон. Невозможно требовать справедливости, например, от детей, которые измышляют обидные клички из имён и фамилий своих сверстников и школьных учителей. Равно как невозможно требовать справедливости от водопада, с многолетней настойчивостью протачивающего в скале русло для воды, или от лисы, регулярно прореживающей поголовье курятника ради собственного пропитания.
Не существует таких вопросов, которые не имели бы ответов. Однако Брему Ковырясову от этого было не легче. Потому что ответов на свои вопросы он не знал. А если б и знал, то всё равно ничего не смог бы изменить.
- Наверное, так мне и надо, - шептал он, сжав лицо в складки и нервно встряхивая головой. - Чтобы не был дураком. Не по своей воле оказался я в таком положении, но по собственной вине. Ведь самолично предложил ей отдаться, а теперь отказываюсь от своих слов, увиливаю от исполнения и фактически демонстративно пытаюсь её игнорировать. Ну кто меня тянул за язык, а? Никто не тянул, блин, я сам подставился, приманил к себе эту химеру, не похожую на нормального человека, это отдалённое женское подобие. Угораздился хуже некуда из-за чумарного пустозвонства. Сопротивляться посторонним влияниям я ещё могу, хоть и не уверен в успехе, но как противостоять внутренним побуждениям? А ведь было побуждение: пусть и шутейное, без особенного запала, но  всё же было! С другой стороны, откуда я мог знать, что так получится? У меня пока что не имеется способностей к ясновидению. Оно, конечно, невеликий грех - с бабой позаигрывать, да и под градусом я находился, это смягчающее обстоятельство. А она спятила на почве женского одиночества, свихнулась в мою сторону - как тут предугадаешь? Впредь надо придерживаться осторожности в выражении юмора и всего остального, надо стараться представлять последствия любых слов и не распускать язык перед кем ни попадя. Эх-хе-хе, вот же заколодило, прямо незадача! Хотелось бы мне знать, как вышибить из соседкиной головы хотя бы половину её бешеных тараканов… Нет, половину мало: процентов девяносто хорошо бы вышибить - тогда, может, остальные разбегутся. С другой стороны, кто их знает: могут и не разбежаться, а снова расплодятся у неё в голове, ничего тут не угадаешь наперёд.
Не только Виолетту, но и себя Ковырясов видел в сомнительном и беспокойном свете. Одно у него не вызывало сомнений: предложить соседке равносильную телесную совокупность он мог исключительно в порядке бреда, по пьяной лавочке, в минуту нечаянной умственной слабости. Но сейчас, на трезвую голову, Брем совершенно не горел желанием вкусить её сомнительных прелестей.
Мрак, пустота и бесчувствие - вот всё, чего на исходе очередной тошнодневной колготни хотелось Брему Ковырясову. Лечь спать, например, и не просыпаться до самого утра (а ещё лучше - до завтрашнего вечера или даже до конца жизни; иному непоседе это, наверное, могло бы показаться скучным, но на самом деле какая может быть скука, никакой скуки, только приятные ощущения, исключительно приятные, ничего более). Однако мысли теснились в голове и не давали ему успокоиться, как горсть камешков в ботинке.

***

Он недооценил настойчивость соседки. Которая минут пятнадцать переминалась перед дверным глазком, а потом устала. И ушла. Однако не насовсем. Дома она сделала бутерброды, открыла трёхлитровую банку вишнёвого компота и, снеся всё это на половичок перед квартирой своего избранника, уселась ждать (от избытка чувств у Виолетты обычно разыгрывался аппетит, потому она в нервозной обстановке ела больше обычного). Поедая бутерброды и запивая их компотом прямо из банки, соседка время от времени отрывалась от своего занятия и выкрикивала:
- Брем, а Брем?
- Пошла ты! - неизменно раздавалось в ответ.
- Да не сердись! Иди сюда, поужинаем вместе! Ну чего ты у меня такой злюка, Бремулечка?
- Пошла ты!
- Всё-таки ты дикий!
- Чего?
- Какой-то ты дикий, говорю! И запущенный!
- Да пошла ты!
- Ничего-ничего, я не обижаюсь! Но ты всё-таки не дичись меня, Брем! Выйди сюда, поешь домашненького!
- Пошла ты!
- Другие на твоём месте уже давно вышли бы!
- Другие - это другие, мне нет до них дела! Потому что я - это я! Это тебе не другие какие-нибудь!
- Да я знаю, Бремасик! Других я и не звала бы, а тебя зову! Давай выходи всё-таки! У меня бутерброды с колбасой и сыром! И компот вишнёвый! Поужинай со мной, а? Замори червячка! А то живёшь с разбалансированным эмоциональным настроем, как бог на душу положит, потому что питаешься по-холостяцки! Ведь у мужчин всё в организме зависит от правильного питания!
- Лучше бы ты повесилась, лярва! На толстой верёвке, прямо на лестниченой площадке! Мне не надо твоего правильного питания бутербродами и компотом, я уже сыт тобою по горло! По самое не могу! Или ты думала, что накормишь меня своими бутербродами, напоишь компотом - и я, как Иван Васин, сразу стану на всё согласен?
- А кто такой этот Иван Васин? Твой друг?
- Дубина, никакой он мне не друг!
- Тогда откуда тебе известно, что он на всё согласен?
- Из пословицы, в которой говорится, что Иван Васин на всё согласен! Поняла наконец?
- Поняла. А я, между прочим, и за триста рублей согласна лечь с тобой! Слышишь меня, зайчик? Не упрямься! Это же почти даром!
- Пошла ты!
- В конце концов, можно и за двести! А? Нет, правда, я ведь не стяжательница какая-нибудь!
- Пошла ты!
- Ты что, не веришь мне?
- Пошла ты!
- Если не веришь, то зря. Для твоего недоверия нет никаких оснований. А для грубых слов - тем более. Ну довольно тебе кипеть уже, Брем, успокойся!
- Успокоиться? Ха-ха-ха! - смеясь, он истерически бился об дверь то лбом, то затылком, а сам думал о том, что нервы у соседки, вероятно, толстые, как буксирные канаты, раз никакими словами не удаётся её пронять. - Успоко-о-оиться! Сама-то соображаешь, что говоришь? Да как же я могу успокоиться, если ты прилипла, как фиговый… как банный лист! Впилась, будто клещ ядовитый!
- Ну почему сразу - прилипла? Почему - впилась? Ты ко мне очень несправедлив!
- Прежде чем заикаться о справедливости, посмотри на себя в зеркало! Может, тогда осознаешь бесполезность своих усилий и перестанешь меня изводить!
- Да никто не собирается тебя изводить! У страха глаза велики! Только не понимаю, отчего ты меня боишься-то? Я ведь хочу с тобой добром договориться, полюбовно! А ты ругаешься!
- Пошла ты! Раньше я тебя знать не знал и прекрасно себя чувствовал, а теперь узнал - и ничего, кроме ругательств, во мне не осталось! Ишь, выдумала: боюсь я её! Полюбо-о-овно она хочет договориться! Я не шут гороховый, чтобы с тобой договариваться! Меня наглостью не возьмёшь и нахрапом из нормального состояния не вырвешь! А у тебя ветер в голове!
- Может, и ветер, ну и что же? Разве это плохо?
- Плохо!
- Да что плохого-то?
-  А то, что ты орёшь под моей дверью! Допекаешь и не даёшь покоя! Как прикажешь держаться с тобой при таких делах? Это ведь невозможно терпеть! Сгинь отсюда, курица!
- Небось если жизнь заставит, то и курица петухом закричит!
- Ты это к чему - про петуха-то?
- А к тому же, к чему и ты про курицу!
- Не понял.
- Да не бери в голову! Я это просто так сказала, для поддержания разговора, чтобы ты не скучал! У меня фантазия богатая!
- Плевать мне на твою фантазию! В каждой голове миллион фантазий, не могу же я потакать всем подряд, долдонка тупоголовая!
- Нехорошо обзываться! Ведь ты же мужчина!
- Ну и что из того, что мужчина?
- Мужчина должен быть великодушным!
- Да уж куда великодушнее-то? Другой на моём месте вообще не стал бы с тобой разговаривать, а сразу удавил бы!
- Ты слишком впечатлительный! Возьми себя в руки!
- Это ты возьми себя в руки! И не испытывай моё терпение, оно ведь не железное! Вот сейчас оно лопнет, и я выйду! Допросишься на свою голову! Выйду и покажу тебе, в самом деле, где раки зимуют! Так покажу, что мало не покажется!
- Ой, да! Да-да-да! Выходи, пожалуйста! Показывай что хочешь, Брем, только выходи ко мне!
- Хватит тарандеть языком и разводить антимонии, всё равно ничего не добьёшься! Сидишь там и пялишься на мою дверь, как слепая, подглядывающая через забор! Какой смысл-то тебе в этом? Никакого!
- Откуда ты знаешь, что я пялюсь? Может, я сейчас как раз смотрю не на твою дверь, а совсем в другую сторону!
- Да мне без разницы, хоть в какую сторону пялься, только подальше отсюда! Проваливай на хрен, корова! Осатанела ты мне до смерти, катись на все четыре стороны!
Увы, перекрикиваться с ней и сыпать оскорблениями было делом бесперспективным: нервы у Виолетты и впрямь превосходили по своей прочности не только буксирные канаты, но, вероятно, и многое другое. Она имела непоколебимые, капитальные, непрошибаемые нервы, как и полагается невестам космонавтов, которым с детства внушают желание останавливать коней на скаку и бесстрашно ходить по горящим избам. Поняв это, Ковырясов включил на полную громкость проигрыватель компакт-дисков с первой попавшейся музыкой (которая по логической подлости событий оказалась блатным шансоном) и, не раздеваясь, подкошенным снопом повалился на диван.
Тело не замедлило благодарно расслабиться. Однако сознание расслабляться не желало. Пребывая в полном недоумении, оно продолжало свою бестолковую работу, подобное раскалённому зеркалу, отражающему не то обратную, не то ещё какую-то непостижимую сторону вещей.
«Людям обыкновенно чего-нибудь недостаёт, всем без исключения, - думал Брем, слабовидяще уставившись в сумеречный потолок, - Взять меня или ту же самую Виолетту: мне одного не хватает, а ей - другого. Но мы ведь не совпадаем с ней абсолютно ни в чём, даже в недостаточностях. Она для меня хуже, чем ненужная вещь, которую трудно сбыть с рук. В других местах наверняка имеются другие вещи, а есть, возможно, места и вовсе без вещей, отчего же именно меня сподобило напороться на эту мордоворотину, по какому такому закону природы? Мне надо постараться его понять или хотя бы ухватить за кончик хвоста, чтобы впоследствии представить и уяснить этот закон. Уж тогда-то я наверняка сумею оградиться от назойницы и застраховаться от неё».
Однако закон оставался неуловимым, словно тень вчерашнего облака. Потому Брем Ковырясов продолжал лежать на старом диване румынского производства, тщась осмыслить свалившиеся ему на голову несуразности. При этом он неестественно улыбался, будто его взгляду только теперь открылись во всей потрясающей широте титанические извращения человеческого разума и свисающие гроздьями обнажённые загадки бытия, копошащиеся и похотливо нахлобучивающиеся одна на другую.
Музыка ревела и прыгала у него в ушах, но и сквозь громогласные шлягеры до слуха Ковырясова порой доносился сиреноподобный голос Виолетты:
- Бремасенька, ты не подумай, что я из-за денег! Совсем не в деньгах дело, честное слово, они для меня не имеют значения! Я и за сто рублей согласна! Правда-правда! А если ты сейчас стеснён в средствах, это ничего! Я могу и даром! Нет, серьёзно, ты подумай, я ведь к тебе со всей душой! Мне нужна любовь, а не деньги, она ведь намного ценнее!
«Наверное, всё происходит не на самом деле, не в настоящей действительности, а в каком-то придуманном кошмаре, - попытался убедить себя Ковырясов. - Если бы происходило наяву, это значило бы, что я рехнулся».
Впрочем, упомянутая мысль не обошлась без параллельного сомнения, приглушённым червячком закопошившегося в глубине его ума: «А может, я и вправду сошёл с ума? Или окружающий мир целиком сорвался с вменяемых рельсов? Тогда ведь особо удивляться нечему: если все поголовно безумны в обозримой окрестности, то ни мне, ни кому-нибудь другому совершенно невозможно распознать собственное безумие. Не говоря уже о том, что бесполено пытаться с ним бороться».
Он даже не заметил, когда назойливая соседка успела подсунуть под дверь следующую записку. Но потом, разумеется, заметил. И прочитал:

«Ангелочек-Ковырёчек!
Хочешь, буду смотреть в твои глаза долго-долго, хочешь? Желание - не укор! Оно у меня есть, а у тебя?
Хочешь, я буду смелее и признаюсь, что влюблена в тебя, глупого суслика? Ну чего же ты хочешь?! Я обязательно должна знать, это для меня очень важно. Ты не думай, это не шутки, я на многое готова ради тебя! Ради нас с тобою! Да-да, тебе даже трудно представить, на что я готова. Да и мне тоже трудно представить, но всё-таки легче, чем тебе!
А если ты дуешься на меня из-за каких-нибудь пустяков, то не надо, ты только скажи, что я сделала не так, и я сразу исправлюсь. Люди придумывают себе проблемы и считают их неразрешимыми. А на самом деле между двумя душами может существовать лишь одна проблема, одна преграда - непонимание. Но я буду прилагать усилия, и мы поймём друг друга, мы всё преодолеем, я тебе обещаю. Удача обязательно будет на нашей стороне, и любовь восторжествует.
Наверное, из-за своего огромного чувства я выгляжу слегка тронувшейся умом, да? Но это неправда, у меня с головой всё в порядке, просто я тебя люблю самой сильной, самой нежной, самой вечной любовью на свете. Просто не могу противостоять твоим мужским чарам, это выше моих сил! Ты - моё все!
Мне очень плохо без тебя, слышишь? Ох, если бы ты знал, до чего в отдельные минуты мне горестно и слезоточиво! Но ничего, моя надежда не меркнет, и оттого во все остальные минуты мне радостно. Могу тебе твёрдо пообещать и поклясться чем угодно: надежда будет жить в моём сердце и никогда не померкнет.
Я хочу наглядеться на тебя! Хочу быть твоей всю жизнь, Брем, моя радостная печаль и печальная радость! Я должна стать твоей путеводной звездой, как ты стал - моей!
Твоя терпеливая -
Виолетта.»

Околесица какая-то. Просто несусветная белиберда, иначе не назовёшь. Противно и унизительно не то что читать, а даже держать в руках это послание.
И ещё имя у соседки совершенно дурацкое: Виолетта.
Нет, ну что такое имя? Ерунда, малозначительный фактор, пустое слово, начихать на него! Главная заколупина содержалась в том, что для трезвого мужского сознания в Виолетте напрочь отсутствовали притягательные свойства. Кого угодно закоробит от подобной соседки, противоречащей всяким человеческим представлениям о привлекательности. А она вообразила о себе, выпустила на волю фантазию, жар-птица недощипанная. Но того не взять, что в руки не дают, и все её намерения останутся не более чем намерениями, пустыми бабьими потугами сродни невразумительным турусам абстрактного художника, готового напоказ публике изгаляться ради искусства и собственных болезненных амбиций. Слишком многого хочет твердолобая соседка, ничего ей не обломится. Даже если мир перевернётся вверх тормашками или выворотится с лицевой стороны на изнаночную.
Примерно в таком ключе мыслил Ковырясов, ощущая Виолетту как надвигающуюся болезнь, как прожорливого вурдалака, готового без устали преследовать намеченную жертву; впрочем, мыслил рыхло, впрохолодь и постепенно угасал глазами. А потом сказал себе - или ему почудилось, что сказал: «Ладно. Всё равно не стану совершать действий, несогласных со здравым смыслом, однако сейчас я слишком вымотан и не способен думать ни об этом, ни о чём-нибудь другом. Обо всём можно будет поразмыслить позже, на свежую голову. Хотя бы завтра утром. Ведь завтра - это то же самое сегодня, только на один день старше. Не различить разницы невооружённым глазом».
Так он уснул, сохраняя уверенность в своём превосходстве над Виолеттой.
Оставалось совсем немного времени до того момента, когда предстояло выясниться, что его мужская самонадеянность зиждится на пустом месте.

***

Виолетта по-настоящему не хотела от Ковырясова никаких особенных финансовых средств, а торговалась только для пущей солидности, как полагается у цивилизованных людей доброй воли. Однако по здравом размышлении к ней пришло понимание, что торг в её деле не принесёт пользы. И она решила назавтра проявить гибкость, отказавшись от соприкосновения с меркантильной плоскостью.
На всём белом свете не существует человека, который полностью соответствовал бы своим представлениям о том, каким ему следует быть и каков он есть на самом деле. В уме у каждого существует лишь некоторая видимость, в большей или меньшей мере соответствующая действительности. Что касается Виолетты, то прежде она не стремилась к популярности в чьём-либо сердце, представляя себя человеком с чрезмерно костлявыми чувствами, на основании которых сложно не только заниматься любовной откровенностью, но и просто спать с кем бы то ни было ради разнополого отдыха и простого морального удовлетворения. Теперь же всё наклонилось в новую сторону. «Многие женщины нормальным мужикам предпочитают каких-то ублюдков, а потом плачут и жалуются, что у них жизнь складывается негладко, - мыслила Виолетта. - Потому что глупые они, эти женщины. Надо не хвататься за кого попало, а искать хорошего человека, такого как Брем, тогда и реветь не придётся. Всё-таки это замечательно, что я нашла его! Он не верхосвист какой-нибудь половинчатый, не ветропрах. Он чистый и незамутнённый, потому пока не даётся мне в руки, но это даже хорошо! Тем радостнее будет наше соединение! В иных руках и горстка пыли превращается в золото, а уж Брем в моих объятиях засверкает, как самый драгоценный бриллиант! Боже мой, никто даже не представляет, до чего мне повезло!»
Дух Виолетты разбухал и ширился, и бурлил, и торопился навстречу грядущему, норовя выйти из берегов, подобно реке, дождавшейся половодья и стремящейся поделиться с окружающей природой своим бескомпромиссным состоянием. Она ощущала в себе нечто наподобие непрекращавшегося взрыва, делавшего её могучей и неотвратимой во всех направлениях.
Многие явления жизни не соответствовали внутреннему миру Виолетты. А Брем Ковырясов соответствовал.
Зерно стратегического замысла виделось ей пока мутновато, как бы сквозь свежеобразованную сточную воду, которая не успела отстояться от фекалий и прочих неблагоприятных примесей; но одно она знала прочнее ясного: нельзя форсировать события насильственным образом. Не то могло получиться, как у её двоюродного дяди Николки, который измаялся дожидаться, пока его кровный дед Юхим Махарбекович слезет в могилу, оставив богатое наследство. Дядя Николка навестил восьмидесятитрёхлетнего ветерана четырёх войн и двух отсидок - и презентовал ему бутылку коньяка, в которую был подмешан яд. А дед как раз в описываемый период выправлял себе бумаги в собесе - то ли на повышение пенсии, то ли на другие бесплатные льготы; и посчитал он полезным отнести упомянутую бутылку социальным работницам в образе взятки. В результате прямо на рабочем месте отравился дружный коллектив не помышлявших о кладбище женщин, а дядю Николку посадили на пятнадцать лет... Вдобавок злопамятный Юхим Махарбекович заявил, что теперь он - назло неправильноголовому внуку - повременит с кончиной. И сдержал своё слово: недавно дядю Николку выпустили из колонии, и перед воротами его встречал радостный дедушка Юхим...
Нет, Виолетта не торопилась. Нелепо суетиться, хватаясь то за одно, то за другое, то за третье или четвёртое; но ничего не предпринимать тоже было нельзя, да она и не могла. Виолетта не считала себя недалёкой личностью, которой всё сразу вынь да положь на блюдечко с золотой каёмочкой; скоро только сказка сказывается, а дело не очень-то скоро делается, этому недаром ещё в детском саду обучают каждого ребёнка. Однако дело мастера боится, данную поговорку тоже никто не отменял. Конечно же, она не станет ждать до тех пор, пока время превратит её в засохший цветок. Добыча ловца не ждёт - ловец её догоняет; вот и Виолетта станет догонять Ковырясова постепенно и планомерно, вдумчиво и с чувством полной ответственности. День за днём будет неотступно преследовать его и привязывать к себе невидимыми путами.
О, Брем никуда от неё не денется, Виолетта непременно его добьётся!
А пока мечтать и грезить ей никто не возбранял, поскольку мечты человека, скрытые под черепной коробкой, трудно увидеть посторонним глазом, а повлиять на них и подавно невозможно.
- Подумаешь, не случилось сразу как хотелось, невелика беда, - говорила она себе смутным голосом, точно в полуобмороке или в нетрезвом бреду, и её щёки дрожали, а грудь вздымалась в такт размашистому рисунку умственных колебаний. - Всё же у нас было какое-никакое начало - значит, будет и продолжение. Хорошему делу полезнее всего перебродить на своих дрожжах. Многое может измениться, если очень сильно захотеть. При желании даже нереальное делается  реальным. Пусть с первых наскоков у меня с Бремом не сладилось, и он считает, что всё неправильно. Ему ведь неоткуда черпать душевную силу, пока меня нет рядом с ним, вот он и запутался, и не может проясниться, и не понимает, куда его несёт течение жизни. Но я-то уверена, что всё правильно, и я знаю, куда его должно принести течение. А это самое главное. Я должна научиться себя предлагать. Другие умеют, а я ничем не хуже других, я - лучше. Значит, научусь.

***

Как бывают люди, способные мгновенно улавливать дыхание надвигающейся опасности, так существуют и противоположные - те, кому дано ощущать приближение крупной удачи. Виолетта прочно относила себя ко второй категории. Порой сердцу чудилось, будто оно уже различает волнующие контуры счастливого конца, уверенными толчками движущегося навстречу, и тогда Виолетта трепетала от кажущегося звука - наподобие слабого писка недавно вылупившегося насекомого, которому ещё предстоит вырасти и, окрепнув, издать мощное жужжание в неповторимый миг кладки яиц для продолжения рода... Когда она думала об этом и пыталась нарисовать в своём воображении облик грядущего, её телу становилось тесно под пальто и нарядным халатом, и грудь расходилась в стороны, заставляя руки сгибаться в локтях. В подобные минуты Виолетта была вынуждена снова и снова подносить к губам банку с холодным компотом, дабы остудить раскалённые внутренние органы, готовые взволдыриться от предвкушения неизведанного, манящего и неповторимого. Это было приятно и мучительно одновременно и напоминало пряные эротические грёзы вынутого из тела мозга, когда ему нечем закричать о своих желаниях, но всё равно хочется.
- Если ты не желаешь меня видеть, то пусть я тебе хотя бы на несколько минут приснюсь сегодня, - шептала она, ласково прислонившись пышущей жаром щекой к успокаивающе-прохладной двери заветной квартиры. -  Ты ведь только кажешься грозным и неприступным, а на самом деле совсем не такой. Я же вижу, ты беспомощный, как ребёнок. Или как потерявшееся домашнее животное. Ничего, скоро твоё одиночество закончится, и я вывалю на тебя тонны нежности. А пока мы не вместе и ты спишь сам по себе, я постараюсь тебе присниться… Может, у меня получится.
Виолетта упивалась любовным бредом, это было болезненно и отрадно одновременно. Мир для неё теперь играл и переливался удивительно яркими красками, несмотря на то что упомянутые краски оставляли до обидного равнодушным главный субъект её внимания. Бледное прошлое перестало существовать для Виолетты, а настоящее казалось лишь тонкой стартовой линией, откуда обещала начаться новая, исполненная неземного удовлетворения жизнь. И Брем являлся как бы знаком этой приближающейся новой жизни. Её неудержимо тянуло к этому человеку.
Виолетте было жгуче интересно, что Ковырясов делает каждое мгновение, когда отсутствует в её поле зрения.
О, она ни за что не отступится от него! Не откажется от своего Космонавта № 1! Никогда в жизни! Этот мужчина должен принадлежать ей, и точка.
И он будет принадлежать ей.
Только ей, и никому больше.

***

Передряг никто не любит. И Ковырясов не представлял собой исключения.
Он не сомкнул глаз всю ночь, поскольку градус его умственного состояния был хуже некуда.
Вопреки ожиданиям Брема с приходом утра обстоятельства отнюдь не предстали перед ним в ином свете. Всё казалось не менее хмурым и беспросветным, чем вчера вечером.
Небритый и растерянный, Ковырясов поднялся с дивана. Выключил магнитофон, давно растративший звуки вхолостую. Наскоро умылся. Собрался на службу. Завтракать не стал, ибо знал, что кусок не полезет ему в горло; лишь попил крепкого чаю.
Минут десять он стоял возле двери, прислушиваясь к движению звуков в подъезде.
Когда ему надоело напрягать барабанные перепонки и строить предположения, Ковырясов тихо отомкнул замок. И, замирая от смутных предчувствий, настороженно высунул голову наружу.
Виолетта умеренно похрапывала, лёжа на спине посреди лестничной площадки и разбросав руки в стороны почти под прямым углом к собственному телу. Это придавало ей сходство с мощным летательным аппаратом тяжелее воздуха, который, вырулив на взлётную полосу, прогревает двигатель для предстоящего старта - и, быть может, поджидает опаздывающего пассажира.
Интересно всё-таки, за что соседка его полюбила? Главное - с первого взгляда, прямо как в сказке. Тем более что сама похлеще сказочной жабы… Да и он-то не Иван-царевич!
Вот уж положеньице сложилось, полное дерьмо. Вчерашний пьяный кураж обернулся чем-то совершенно иным: болезненным, оскорбительным. Нет, если б Виолетта имела хоть сколько-нибудь усреднённый человеческий облик, тогда ещё полбеды. Тогда не исключено, что Брем рассмотрел бы её кандидатуру - естественно, в недолгосрочном приложении, как это обыкновенно происходило у него с другими женщинами. Но воспринять положительно притязания подобной кикиморы умонепредставимо! С её внешностью нечего делать возле Брема, пусть соседка не тешит себя иллюзиями. Зря только нарушила размеренность его существования.
Ничего не было понятно с этой невесть за какие грехи преследовавшей его Виолеттой. Которая теперь спала на сухом половичке посреди лестничной площадки и хотела невозможного.
Он должен был что-то сделать, однако что именно - никак не оформлялось в уме. Не пойти на службу без уважительной причины Ковырясов не мог. Разумеется, не по причине своей чрезмерной любви к трамвайно-троллейбусной деятельности. По круглому счёту всё, чего ему хотелось - это жить в избыточном качестве, швыряться направо и налево деньгами и деньжищами, потреблять дорогостоящие продукты и труднодоступных женщин, всячески нежиться и изгаляться. Единственная заколупина состояла в обыкновенной нехватке денег, которая - случись Брему потерять работу - вообще обернулась бы полным их отсутствием. Оттого приходилось тянуть каждодневную трудовую лямку, отложив чрезмерные поползновения до лучших времён. В упомянутом отношении наступившее утро ничем не отличалось ото всех предыдущих: служба ждала, и между ней и Ковырясовым лежала соседка.
Прежде Брем не представлял, что это может быть так непросто - оттолкнуться от прилипчивого человека.
«Я её не хочу, - думал он, глядя на Виолетту. - Не настолько же она слаба умом, чтобы этого не понять. Или всё-таки настолько?»
Его мысли текли в пустоту наступающего дня, который не обещал ничего положительного.
«Может, Виолетта - садо-мазохистка, из тех, кому нравится терзать себя и других? - предположил Ковырясов. - Во всяком случае, даже при самом снисходительном отношении фортели этой лахудры нельзя посчитать невинными выходками. Интересно, она спала этой ночью или, как я, провела время в раздумьях? Или одним глазом спала, а другим стерегла мою дверь? Вот же стервозина. Другая на её месте, наверное, была бы в ужасе от самой себя, а ей хоть бы что: спит себе и в ус не дует. А может, надо просто надавать соседке по харе, чтоб отстала? Хотя нет: если садомазохистка, то ей подобное обращение скорее понравится, чем послужит отпугивающим фактором, и тогда она вообще не отвяжется… Да чёрт с ней, сейчас слишком скользкое и неудобоваримое время для понимания чужих сердечных движений. Можно будет и потом как-нибудь разобраться, а сейчас главное - не разбудить долбанутую ракалию, чтоб ей было пусто! Она ведь чего доброго способна и вцепиться в меня обеими руками, с неё станется, и тогда я точно не попаду на службу… Не следовало мне её провоцировать, ох не следовало!»
Его нервы казались подобными натянутым струнам, готовым в любую минуту порваться, однако последнего повода для разрыва не находилось, и струны пока сохраняли напряжённую целостность.
…А Виолетта продолжала похрапывать на сухом половичке, эта карикатура на женский образ, и черви сомнений не точили её растворённое в сновидениях сознание.
Опасаясь упустить момент, Брем открыл дверь пошире, втянул живот и боковым шагом выбрался из квартиры. Затем решительно захлопнул дверь, подался вперёд и судорожно перепрыгнул через расслабленные ноги своей воздыхательницы (та оборвала храп и, зашевелив раздвоенным подбородком, открыла глаза, точно оживший покойник из фильма ужасов) - после чего, не теряя ни секунды, побежал на улицу.
Позади раздавались торопливые шорохи, горловое хлюпанье и прочие звуки, каким свойственно сопровождать застигнутого врасплох и приходящего в себя спросонья человека (или, может быть, это только казалось Ковырясову), однако он не оглядывался. Вылетев из подъезда, Брем бежал с криком: «Су-у-у-ка-а-а! С-с-су-у-у-ча-а-ар-р-ра-а-а!» - и старался не впускать в ум обременительных мыслей. Впрочем, это у него плохо получалось. Неспокойный мир со всех сторон навалился на Брема Ковырясова, с каждым шагом делаясь всё гуще и нечленораздельнее. Ему хотелось спрятаться куда-нибудь и не дышать от страха и возмущения, но он мчался, точно сорвавшийся с цепи африканский спринтер, изрыгая протяжные ругательства и сшибая низко наклонённой головой зазевавшихся жителей города.
Виолетта бежала за ним следом.
- Куда же ты? - летел ему в спину голос соседки. - Зачем? Подожди! Если тебе так уж хочется заниматься физкультурой, то давай это делать вместе! Возьмёмся за руки и побежим рядышком! Так будет намного удобнее и веселее!
- С-с-су-у-у-ча-а-ар-р-ра-а-а-а! - ответно выкрикивал Ковырясов, не снижая скорости бега. - С-с-су-у-у-у-у! Ча-а-а-а-а! Ра-а-а-а-а-а-а!
«Видно, настало для меня сумрачное время, - думал он параллельным сознанием. - Перепрыгнуть бы через него в какой-нибудь более благоприятный период - так, чтобы одним махом, без лишних мучений и перетыков. Жаль, что подобное невозможно без машины времени. А её изобретут наверняка ещё очень не скоро. Или вообще никогда не изобретут. Но это ничего не меняет, всё равно я не обязан соответствовать никому и ничему на свете. Только самому себе, да и то если пожелаю. А если не пожелаю - могу даже самому себе перестать соответствовать, никто мне не в силах запретить. Попасть в дурацкое положение нетрудно, рано или поздно с каждым случается неожиданная пилюля. Но чтобы настолько! Чтобы доходило до настоящей фантасмагории, до невообразимого сдвига по фазе! Как мне вообще поверить во всю эту нелепую петрушку? Вот же я вляпался. Теперь непонятно, как выкарабкиваться… Нет, когда варится подобная каша, трудно принимать решения. Самое лучшее - вообще воздержаться от лишних действий, а значит, не принимать никаких решений. Не сегодня, по крайней мере. Может, завтра или послезавтра мне удастся найти выход».
Соседка вскоре выдохлась и отстала от него. А Ковырясову ещё долго чудилось, что Виолетта, эта пагуба в человечьем обличье, ухватившись за его тень, волочится следом, оттого бежать было тяжело; однако он прилагал титанические усилия и не сбавлял, не сбавлял, не сбавлял темпа движения.
...Невзирая на спешку он опоздал на службу.
Впрочем, опоздание являлось сущим пустяком по сравнению с ожидавшими его впереди событиями. Жизнь Брема вошла в чёрную полосу, о ширине которой он пока не догадывался. И это к лучшему, поскольку если б люди имели возможность узнавать наперёд о подстерегающих их невзгодах, мало кто отыскал бы в себе силы существовать дальше, двигаясь привычными маршрутами, питаясь, размножаясь, совершая разнообразные трудовые процессы и накапливая  материальные блага для грядущих поколений...

***

Как любой нормальный представитель мужского пола, Ковырясов привык считать себя непререкаемым центром мироздания, особенно с женской точки зрения. Несмотря на достаточный возраст и обширное знакомство с камасутрой, он за всю свою жизнь имел лишь один негативный эпизод по эротической линии. Ситуация возникла полгода тому назад прямо на маршруте, когда трое малолетних акселераток внезапно заинтересовались Бремом - стали строить ему глазки и обжимать со всех сторон, пользуясь резкими торможениями и поворотами вагона... Вряд ли среди мужчин положительной ориентации насчитается хоть один, способный отказаться от групповушки, предложенной ему тремя длинноногими гимназистками; поэтому Ковырясов не видел ничего удивительного в том, чтобы сойти в районе парка и углубиться в кусты, как предлагали страстно вздыхающие девы.
Трамвай шёл на последний круг, когда Брем со своими спутницами погрузился в шелестевшие листвой парковых насаждений летние сумерки. В первом же уединённом месте акселератки с задорным смехом повалили его на траву и, всесторонне лаская и целуя, принялись раздевать; а бедный Ковырясов, страшно гордый собой, лихорадочно растопыривал руки, которых всё равно не хватало для того чтобы объять окружавшую его женскую топографию. Сказка продолжалось до самых трусов. Потом ему брызнули в нос из газового баллончика, и Брем, утратив эротический вектор, с хрипением и струящимися глазами покатился по щедро унавоженному собаками газону. А любострастная триада пустилась лататы, растворив в нетях его почти новый костюм, белую сорочку, туфли, часы фирмы «Сейко», золотой перстень-печатку и - самое главное - всю дневную выручку, которую полагалось сдать в кассу трамвайно-троллейбусного управления... Ночью, двигаясь перебежками по враждебному и глухому к чужой стыдливости городу, Брем поминал добрым словом юных грабительниц за то, что они хотя бы имели совесть оставить ему трусы.
А ведь на каждом инструктаже он слышал предостережения и красноречивые цифры - о повальных ограблениях кондукторов и о необходимости предохраняться от беспорядочных контактов со злоумышленниками!
Положительным следствием описанного случая явилось лишь то, что впредь Ковырясов не позволял себе никаких интимных поползновений к малознакомым лицам любого возраста. Слава богу, для разрядки напряжённости в масштабах своего организма хватало кадрового состава и на службе.
Правда, после появления Виолетты в его жизни настала непроглядная пустыня по дамской части. Поскольку, во-первых, молва мигом разнесла повсюду неблагоприятное описание её внешности, и теперь женщины считали оскорбительным тот факт, что Брем станет сравнивать её с каждой имевшей неосторожность физически приблизиться к нему (особенно они боялись позора проиграть в данном сравнении); и, во-вторых, отныне Виолетта в рабочее время практически не отлучалась от  Ковырясова. Утром, шагая следом, она сопровождала его из дома на службу, а вечером - со службы домой (как правило, с блуждающей улыбкой на губах, не предназначенной для выражения чего-либо конкретного и оттого вдвойне раздражавшей Брема). На маршруте она также неотвязно присутствовала рядом с ним; увещевания и угрозы отскакивали от настырницы, будто она была облачена в непробиваемый скафандр; Виолетта садилась в вагон, где Брем осуществлял свою трудовую деятельность, и ненасытным взглядом преданного животного провожала каждый реализованный им билет, делая иногда ненатуральные жесты, дабы обратить на себя внимание любимого человека. А в случаях скандалов на предмет неуплаты за проезд Виолетта непременно вмешивалась и подстрекала общественность к самосуду над зайцами.
Некоторые пассажиры требовали более нежных условий езды:
- Неправильно допускаете грубый тон, ваше дело обилечивать, а не вымещать на нас своё настроение. Надо подходить к людям с чуткостью!
- Некогда мне подходить к вам с чуткостью, - не принимал возражений Ковырясов. - Без узды нет езды - такая есть поговорка на транспорте. Мне и без чутких подходов уследить бы за каждым.
- Вот именно! - не замедливала вступиться за него Виолетта. - Развелось разговорчивых! Трепать языком и отвлекать от работы нынче все мастера! А зайцев ловить кто будет, Пушкин, что ли? 
К слову сказать, заячий вопрос стоял весьма остро. Тех, кто не желал платить просто из любви поругаться, усмиряли вручную, и это не казалось новшеством. Но больше всего портили нервы разные артисты, пытавшиеся симулировать психиатрические симптомы, слепоглухонемоту, проказу, эпилептические припадки и тому подобное. С одной бабкой, изображавшей сердечный приступ, проехали целых два круга: делали ей искусственное дыхание, всесторонний массаж грудной клетки, лупили по щекам кулаками - наконец Ковырясов догадался вынуть у неё из кармана деньги в качестве законной оплаты за проезд, а затем вызвал «скорую», которая и увезла нахальную старуху в морг... В общем, хватало проблем; а тут ещё Виолетта распугивала значительную часть пассажиров.
Обидными выглядели случаи, когда в вагоне возникал кто-нибудь из знакомых Ковырясова: Виолетта неизменно старалась держаться поблизости от своего предмета обожания, и это вызывало насмешки и осуждающие жесты.
Зато она сама почти не замечала посторонних, если только тех нельзя было причислить к разряду безбилетников. Ей было не до людей, пусть даже от них разило алкоголем и кислой капустой, кошачьей мочой и разнообразными человеческими выделениями, нестиранными носками и плесенью: слишком большое пространство освободилось у Виолетты внутри, поскольку прежде в ней, как в каждом бесхозном человеке, бродило множество призраков, но недавно они, слившись воедино, вырвались наружу, обрели плоть и кровь, стали её Космонавтом № 1 - не отпечатанным типографским способом клочком бумаги, а живым мужчиной, прекрасным и неповторимым. Что может быть важнее для женщины, которая поняла, что пришла пора, сметая все преграды, осуществлять свои тайные желания и мечты?
Люди необъективны во взаимоотношениях, этого не понимают разве только дети. Настоящую объективность можно встретить у предметов неодушевлённых да ещё в определённой мере у животных. Но Виолетта не собиралась превращать Ковырясова в животное, всему своё время, а пока ей было вполне достаточно того, что он находился поблизости.
Она не обращала внимания на то, что Брем смотрел на неё искоса, с выражением безграничного омерзения на лице. Виолетта радовалась одному существованию Ковырясова, и противоположный душевный настрой избранника нисколько не смущал её. Она не сомневалась, что возникший между ними досадный минус будет неуклонно укорачиваться, пока не исчезнет совсем, и тогда она навеет Брему нескончаемый сон золотой и алмазы на небе, а он покажет ей настоящее сердце космоса, которое остановится специально для них, и они там спрячутся вдвоём - и даже мёртвыми будут сидеть в своём недосягаемом любовном гнезде, не заботясь ни о чём, кроме сплошных удовольствий.
Молодые трамвайные сквозняки лезли к Виолетте под юбку, рождая невоздержанные фантазии, которые, умножаясь друг на дружку, дарили ей ощущение мощного потока, нараставшего в такт перестуку вагонных колёс и гомону пассажиров. Этот поток нес её по городу и растворял в себе не заслуживавшее внимания бледное прошлое.
Любовь невиданным цветком распускалась в сердце Виолетты.
Этот цветок был живуч и неприхотлив.
А Ковырясова утешало одно. После каждого круга - на конечной остановке - он, как полагается, подходил к Виолетте и злорадно требовал оплатить проезд. Деваться ей было некуда, и она покорно оплачивала. Хотя в денежном выражении это приносило, можно сказать, форменные нанорезультаты, но Ковырясов полагал, что рано или поздно денежные средства настырной соседки исчерпаются, и тогда - хотя бы временно - она не сможет преследовать его в рабочее время.
Он не знал, что эта надежда не имела под собой ни грамма реальной почвы. Поскольку у Виолетты существовало сразу несколько источников дохода.
Первый был прост, как и все остальные. По вечерам она приходила к мусорным контейнерам, располагавшимся под овощным магазином. Там ей, как правило, удавалось набрать по полтора-два ведра гнилых бананов. Дома Виолетта выгружала в большую бадью почерневшие фрукты (в которых как раз наличествовало максимальное содержание сахара), заливала их водой и, добавив немного дрожжей, оставляла бродить. Через положенное время получившуюся из бананов брагу она перегоняла в самогон, который затем продавала оптом тёткам на рынке (те, в свою очередь, перепродавали его из-под полы).
Следующим источником дохода - тоже на рынке - являлся безвкусный турецкий картофель. Поскольку он не пользовался спросом у местного населения, продавцы придумали вываливать его в грязи и, «замаскировав» подобным образом, продавать под видом картошки, выращенной в одном из местных хозяйств. Разумеется, торговцам некогда было самим собирать такое большое количество грязи; по ночам они скупали её у населения: одно ведро стоило двести рублей. Виолетте без труда удавалось нарыть за ночь пятнадцать-двадцать вёдер требуемой субстанции.
А третий источник материальных средств и вовсе почти не требовал трудозатрат. Раз в неделю, по вечерам, Виолетта ходила к одинокому восьмидесятилетнему старику Петру Гавриловичу Мызеру, которого она нашла по частному объявлению о требующемся присмотре. На самом деле выяснилось, что деду нужно иное; давно утеряв способность физически владеть женщиной, он теперь хотел просто тискать, прижиматься, лежать рядом с тёплым телом и плакать; неблагоприятные внешние факторы Виолетты не имели для него значения, поскольку старик по причине слабого зрения различал лишь предполагаемые контуры предметов... Поначалу она собиралась отказаться, но по ходу предварительной беседы дедулька рассказал, что в молодые годы он служил по линии безопасности - и в подтверждение стал вытаскивать из расположенных по всей квартире тайников разнообразные драгоценные предметы: золотые крестики, серьги, кольца, брошки, цепочки и даже... зубы! Всё это старичок Мызер снимал с расстрелянных врагов народа ещё при товарище Сталине, и теперь он предполагал расплачиваться накопленными ценностями со своей работницей, поскольку в могилу всё равно ничего не заберёшь... Это поменяло дело, и Виолетта согласилась. Обязанность у неё оказалась даже проще, чем можно было ожидать. Явившись к бывшему представителю безопасности, она, раздевшись, ложилась на кровать - и тихо подрёмывала, пока пенсионер производил наружный массаж её тела, используя скудные остатки своих возможностей... Впрочем, минут через двадцать он лишался сил и переставал кряхтеть и булькать. После чего Виолетта спокойно уходила - вся обслюнявленная, зато каждый раз с новым ювелирным изделием в кармане. Она не собирала украшения, как некоторые жадные представительницы слабого пола, а просто сдавала их в скупку, имея таким образом регулярный заработок.
Остальные способы получения дохода - наподобие сбора бутылок или воровства женского белья в магазинах «секонд-хенд» - не носили систематического характера и возникали только от случая к случаю, когда ощущалась необходимость в дополнительных средствах.
...Ковырясову материальная платформа его поклонницы не была известна, потому он старался не терять надежды на скорое исчезновение Виолетты в связи с необходимостью зарабатывать на хлеб насущный. Однако обыденная действительность уносила его всё дальше от себя самого, и он боялся потеряться по ходу невольных событий. Порой Брем чувствовал себя просто беспочвенным сгустком мыслящего хаоса, слабой свечой на ветру всеобщих безглуздостей, а то и вообще слабоправдоподобным явлением наподобие сна или фантастической галлюцинации. Это казалось несправедливым и крайне обидным.

***

Вокруг него творились какие-то полужидкие кошки-мышки, и это Ковырясову всё больше не нравилось. Он ни капли не огорчился бы, если б его безобразная соседка провалилась в дыру времени и опустилась на дно Всемирного потопа, не обременив мир воспоминаниями о себе.
Увы, она никуда не проваливалась. Зато Брем словно угодил в болото: чем дальше он двигался (хотя вряд ли это можно назвать движением, но другого слова для своего перемещения во времени ему на ум не приходило), тем сильнее погружался в трясину.
Виолетта была готова на любые лишения и жертвы, чтобы добиться желаемого результата; ничто её не останавливало - ни вразумительные доводы, ни пренебрежительные жесты, ни какие-нибудь иные мелкие действия оскорбительного порядка. В ней чувствовалось нечто от твердокаменного упорства гранитной статуи, и это пугало Брема. «Патологический человек с патологическими желаниями и соответствующего пошиба поступками», - так он определил для себя образ Виолетты. До неё ещё никто настолько угрожающе не расшатывал фундамент его беззаботного пофигизма. Прежде все дни Брема Ковырясова текли ровным потоком, подобно спокойному неглубокому ручью. А теперь они мчались стремительно и неудержимо куда-то вниз, точно бурная река, низвергающаяся с горной кручи в пропасть.
Ему надо было постараться дотянуть, дотерпеть, сохраниться до лучших дней. Надо было не думать о соседке. Выбросить её из головы, поставить внутренний шлагбаум и постараться отвлечься от неприятного, чтобы выстоять.
Однако волей-неволей мысли Брема непрестанно обращались к Виолетте.
«В женских чувствах вообще трудно разобраться, - понимающе-тяжеловесно сетовал он. - А если эта женщина умом и телом целеустремилась в твою сторону - тогда уж совсем беда. Верно говорят: куда чёрт не поспеет, туда бабу пошлёт. Вот он и послал по мою душу соседушку кругломордую, хваткую дуболомку. Ей хоть кол на голове теши, она знай своё гнёт и гнуть будет, пока не случится чего-нибудь удивительного. Или чего-нибудь гнусного, болезненного, неподвластного её пониманию, наподобие термоядерного взрыва».
Все женщины торопятся найти себе пару, поскольку боятся, что с возрастом подурнеют, сделаются старыми клячами, естественным образом утратив соответствующий инструментарий для привлечения мужского пола. А его соседке на сей счёт опасаться было абсолютно нечего, ибо невозможно потерять сокровища, которых у неё отродясь не имелось в наличии… Может, оттого она такая непрошибаемая?
Хорошо бы как-нибудь напугать её. Очень сильно напугать, буквально сделаться пастырем ужаса в глазах соседки, непереносимым злодеем и животным. Но, к сожалению, такая оторва безбашенная скорее сама кого хочешь испугает, чем дрогнет перед любой умопредставимой угрозой. Потому заурядной фантазии окажется маловато для успешного отворота Виолетты. А незаурядной фантазии у Ковырясова в запасе не было. Не надеяться же на подсказку со стороны, откуда ей взяться, если до Брема нет дела никому, кроме тягостной воздыхательницы.
Углубляться в её духовную сущность казалось пустой тратой времени и сил. Разумеется, о близости с ней не могло быть и речи. У Ковырясова даже думать о Виолетте не получалось без душевного содрогания.
Но как растолковать ей свою мужскую позицию? Откуда взять слова - такие, чтоб они не показались воздыхательнице обидными, и вместе с тем чтоб она поняла и отстала от него раз и навсегда?
Подходящих слов у него в уме не находилось.
И всё же один раз Брем, застав Виолетту перед дверью в свою квартиру, не утерпел, решил-таки объясниться с ней по-хорошему, без нервов и ругани. Или как угодно - хоть по-хорошему, хоть по-плохому. Главное - чтобы окончательно и бесповоротно.
- Сколько можно подкарауливать меня на лестничной площадке? - спросил он нарочито спокойным тоном. - Пора бы и стыд знать. Неужели тебе самой не надоело?
- Совсем не надоело, - простодушно ответила она, расплывшись в приветливой улыбке. - Я могу здесь хоть до самой старости дожидаться, лишь бы ты снова обратил на меня внимание, как в тот раз.
- Да не собираюсь я обращать на тебя внимание, балбешка стоеросовая. Ну как ты не понимаешь?
- Не понимаю. Почему не собираешься? Ведь тогда, в первый раз, обратил же?
- А в первый раз всё случилось по ошибке, - соврал Ковырясов, продолжая стараться не выйти из спокойного русла. - И не смотри на меня так, будто я покушаюсь на устройство мироздания. С каждым может случиться погрешность, чего только на свете не бывает. Ну ладно, признаюсь без околичностей: я перепутал тебя с другой женщиной, но это недоразумение, вы с ней совсем не похожи. Извини.
- С какой женщиной? - сощурилась Виолетта, легко распознав неправду в его словах. - Почему обратил на меня внимание, если мы с ней совсем не похожи? Может, я её знаю?
- Не знаешь.
- Нет, а всё-таки. Скажи, как её зовут.
- И не подумаю.
- Значит, ты говоришь мне неправду. Признайся честно.
Поняв, что спокойный тон ему более не по силам, Ковырясов перестал сдерживаться в выражениях:
- С чего это вдруг я стану отчитываться перед тобой? Возомнила чёрт знает что! Разве ты мне жена? Или сестра? Или, может, мать родная? Да меня от тебя тошнит, если хочешь знать!
Соседка сделала шаг назад, потом - два шага вперёд; быстро подняла красные от избытка жизненных сил руки и хищно пошевелила растопыренными пальцами - так, словно собиралась схватить Ковырясова за горло. Однако он успел отшатнуться. После этого Виолетта опомнилась и, обуздав свой непроизвольный порыв, проговорила ласково-примирительным голосом:
- Не сердись, Брем. Ну ладно, поступай как считаешь нужным. Не хочешь отчитываться - и не надо, я же не требую.
- Ещё бы ты требовала.
- Так я и не требую, просто попросила сказать, ну что тут такого. Знаешь, в тот вечер… ну, когда мы встретились на лестнице… если ты воспринял мой отказ как вызов, то зря. И если посчитал знаком пренебрежения - тоже зря. Просто всё вышло слишком неожиданно, и я немного растерялась. Это ведь простительно, да? Пойми, мне потребовалось время, чтобы подумать и принять правильное решение.
- Ничего я не воспринял как вызов или пренебрежение, мне вообще до лампочки твой отказ. Даром ухищряешься, псу под хвост. Ну что за кавардак у тебя в голове, а? Ведь это была шутка - понимаешь: шутка, дурачество, прибамбас!
- Ты только что говорил, что принял меня за другую женщину.
- Я соврал. Разве тебя можно принять за кого-нибудь другого, пухлощёкая поросятина? Если только в страшном сне после литра водки, да и то вряд ли. На самом деле это была обыкновенная шутка.
- Хорошенькая шутка! Разве трудно понять, какое чувство я к тебе испытываю?
- Понимать тут нечего, - он упрямо замотал головой, и из его волос посыпалась обильная мужская перхоть. - Твои чувства меня абсолютно не трогают, потому что они ложные. Не поддавайся им, ты ведь не животное.
- Но я уже поддалась и теперь не могу ничего поделать. Это сильнее меня. Ты заворожил меня с первой нашей встречи, просто я не сразу это поняла.
- Заворожил, ха!
- Ну приворожил.
- Что за ахинею ты городишь? Сроду не занимался привораживаньем! И вообще никакой шнягой мракобесной! Очень надо, пхы!
- Да не сердись, это я в хорошем смысле сказала.
- В каком таком - хорошем?
- В переносном. Ну почему ты сердишься-то? Или не ждал, что я так скоро соглашусь? Потому и испугался?
- Ничего подобного. Не хватало ещё, чтоб я ударялся в испуг из-за бабы, не воображай о себе слишком много. Просто не надо мне этого. От тебя не надо.
- А мне от тебя надо.
- Мало ли что тебе надо! Мне до этого нет никакого дела! Вот же упёрлась! Как ослица! Знаешь, ты ещё глупее, чем кажешься на первый взгляд!
- Ой ли? По-моему, совсем другое тебе казалось на первый взгляд, иначе не стал бы предлагать мне денег.
- Да ничего особенного мне не казалось. Я ведь тебе только что сказал: это была ошибка, неудачная выходка, пьяное помутнение рассудка!
- А любовь - она и есть помутнение рассудка. Крепче всех других помутнений. Но зато лучше - приятнее и чище, и… и… я даже и не знаю, что ещё можно об этом сказать. Да ты сам должен меня понимать.
- Я понимаю только, что ты грызёшь меня, как собака - кость. Что бегаешь за мной повсюду, как сумасшедшая, ужаленная пчелой. Из-за помутнения рассудка, ага. Из-за того, что у тебя голова - как сырая тыква.
- Я бегаю, но не грызу.
- Ну не грызёшь, так глодаешь.
- И не глодаю. Я перед тобой открываю свои чувства, а ты держишь сердце на замке. Не надо, всё равно не удержишь, открой сердце - и любовь вырвется наружу.
- Да нет никакой любви! Ни у меня к тебе, ни у тебя ко мне! Ну что такое любовь? Бабья фантазия и сказка, её вообще не существует в природе... Сердце перед тобой открыть, нормальная заявочка! Моё сердце - это не тумбочка прикроватная, чтоб открывать перед каждой желающей! И не сундук с сюрпризами от Деда Мороза! И не скатерть-самобранка! Вернись в здравый ум и выдави из себя эту дурь! Исчезни с моих глаз, сделай одолжение!
- Но ты же сам всё начал.
- Опять двадцать пять. Ехали-шпехали и никуда не приехали! Фу-у-ух, до чего же трудно с тобой… Но я ведь извинился. Бес попутал, как говорится. Забудь. И прошу по-хорошему: отвяжись, не устраивай здесь каждодневные спектакли. Я не хочу, чтобы меня даже видели рядом с такой… м-м-м… рядом с тобой, в общем.
- Почему?
- Потому что все, кто увидят нас вместе, станут считать меня ненормальным.
- А зачем тебе оглядываться на посторонних людей, Брем? Наплюй на всех и не теряй самоуважения, ты же свободный человек. Нет, я, конечно, постараюсь тебе соответствовать, но, по большому счёту, разве кого-нибудь должны волновать наши отношения? А если они, и в самом деле, задевают некоторых любопытных и отчего-то им не нравятся, то нам с тобой до до этих людей нет дела. У них своя жизнь, а у нас - своя. Тебе надо заботиться только о собственном счастье.
- Вот я и забочусь! Потому и прошу: отвали от меня! Нет, я требую, чёрт побери! У нас с тобой нет и не будет никаких отношений! Отстань наконец, не компостируй мне мозги! Я не утырок какой-нибудь, чтобы терпеть твою персону рядом с собой! Самое лучшее для тебя - это удалиться из моей жизни навсегда, потеряться, испариться к едрене-фене!
- Человек не может испариться.
- Он всё может, если захочет, - Ковырясов сардонически скривился, после чего издал несколько смехоподобных звуков (затем вгляделся в глаза соседки, однако не заметил в них ничего, хотя бы отдалённо напоминавшего отблеск сомнения). - Незачем нам с тобой встречаться. Найди себе мужика или какое-нибудь полезное занятие.
- Полезных занятий у меня достаточно, - парировала Виолетта, прикипев ненасытным взглядом к его лицу. - И мужика я уже нашла. Вернее, это ты меня нашёл.
- Вот заладила, чирей тебе на язык! Навязалась на мою голову сойка болтливая! Я никому ничем не обязан, а тем более тебе, запомни! Подумаешь, неуклюже съюморил один раз, ну и что? Да ничего особенного! Обычное мимоходное дурачество! А ты неравносильно реагируешь, фактически невменяемо! Пристала ко мне, как слепая к тесту! Устраиваешь выходки! Надо понимать юмор, а не навязываться! Так что отвянь и отсохни, не доводи меня до зелёной тоски!
- Я и не думала доводить.
- Может, и не думала, да уж так получается, что доводишь! Выкидываешь номера и отчебучиваешь фортели! Домогаешься и вешаешься на шею, а мне этого не надо! Или до тебя не доходит? Повторяю ещё раз: откопайся от меня, не то я за себя не ручаюсь! Прекращай хулиганить!
- Я не хулиганю.
- А что же тогда ты делаешь?
- Ничего не делаю.
- Но меня-то преследуешь! Зачем?
- Хочу добиться взаимности.
- Не добьёшься никакой взаимности. И вообще ничего не добьёшься. Ну что глазами-то лупаешь? На меня не подействует твоё лупанье, можешь не стараться. Я не предоставлю доступа к себе, даже не мечтай.
- Предоставишь. Я всё равно добьюсь.
- Чёрт побери, только тебя мне не хватало для полного счастья!
- А мне - тебя!
- Вот же, блин, что за настыра! Ты, я вижу, совсем юмора не понимаешь.
- Как это не понимаю? - она застенчиво потупила взор и принялась теребить прядь волос. - С чего ты взял, Брем? И тебя, и юмор, и многое про жизнь я очень даже понимаю.
Ковырясов ощутил животрепещущую потребность дать волю бранным эмоциям (от нервов у него уже стали подрагивать пальцы, и Брем сжал их в кулаки) - однако мысленно осадил себя, понимая параллельным сознанием, что на повышенных тонах нормального объяснения не получится. Он желал, чтобы всё закончилось если не гармонично, то хотя бы безболезненно. Потому сделал несколько вдохов и выдохов, дабы вернуть себя к текущим фактам непропорциональной реальности, а затем взял соседку за руку и проговорил максимально благожелательным тоном:
- Ну послушай, это же всё выдумка и бредовая околесица - насчёт разных там чувств. Откуда им взяться? Я не имею с тобой ничего общего и не хочу иметь. Мы ведь не дети, в конце концов, чтобы страдать сердечным трепетом или романтическими сантиментами, или чем-нибудь ещё. Тем более что сердцу не прикажешь. Ну чего смотришь на меня так, будто на всём белом свете больше не на кого посмотреть? Я не могу прыгнуть выше головы и заставить себя почувствовать невозможное. И вообще, ты вынесла обо мне поспешное заключение и напрасно рисуешь меня в привлекательном свете. Я совсем не такой. Честное слово, не такой.
- О да, конечно, я знаю, ты совсем не такой, Брем! - с горячностью воскликнула Виолетта. - Правда-правда! Я знаю, ты человек хороший, я чувствую это. Не старайся казаться хуже, чем ты есть на самом деле. Ведь в действительности у тебя добрая и ранимая душа, она намного лучше, чем ты даже сам можешь представить! Я это сразу поняла, с первой нашей встречи! И с каждым днём понимаю всё вернее!
- Ну и дура, - разочарованно расшеперил брови Ковырясов, поняв, что обстоятельства снова складываются не в его пользу, и что никакими средствами вразумить малахольную соседку не удастся: что ни говори, в какую форму ни облекай здравые мысли - всё выйдет скверно, всё только раззадорит Виолетту. Потому, решив не продолжать словопрения, он отворил дверь и укрылся в своей квартире от этой беспокойницы.
Из-за нелепости ситуации ему захотелось рассмеяться, и он для этого уже набрал полную грудь воздуха, но потом неожиданно понял, что на полноценный смех у него не достанет сил - оттого лишь тихо кашлянул и, выпустив воздух из грудной клетки, печально сплюнул себе под ноги. Затем вспомнил, что находится в собственном жилище, и поспешил растереть плевок подошвой тапочка.
С лестничной площадки до его слуха донёсся тихий шорох, как если бы курица зашевелилась в гнезде, устраиваясь высиживать яйца: это Виолетта всё не желала угомониться, всё шлындрала за дверью - шлындрала и ждала.
- У неё мозги набекрень, - простонал Ковырясов (с брезгливым чувством представив, как соседка обретается снаружи и стережёт дверь его квартиры цепким взглядом надзирателя). - Ведь она не может сказать ни одного разумного слова: всё время несёт сущую околесицу. Врезать бы этой идиотке по балабасу, да только неизвестно, куда разбегутся круги от моего удара в смысле последствий. Но какого чёрта она лишает меня душевного равновесия? Я не давал ей такого права! Кто она такая, в конце концов, чтобы давить на порядочного человека, стеснять его и не давать прохода? Ничтожная личность, дура самого невысокого ума, какой только бывает на свете. В чувствах у неё всё раздуто до невероятных размеров, а в голове - наоборот, фактический микромир, не поддающийся расшифровке. Потому и роет землю копытами коровища, не желает понимать. О чём можно разговаривать по-хорошему с подобным созданием природы? Да ни о чём, конечно, даже пытаться бессмысленно. У каждого человека свои желания, но на всех желающих мягко не постелешь. Принести ей мешок сена, запереть в каком-нибудь хлеву, и пусть делает что хочет. Мало того что она глупа, так ещё её глупость растёт день ото дня, и не очень-то похоже, чтобы этому существовал предел. Верно, у меня в горсти поместится воды больше, чем в её голове - здравомысленных понятий. Лоб что лопата, да ума небогато, нашла на кого глаз положить! Притом пользуется грязными методами! Что она думает, на что рассчитывает? Ждёт, что я согнусь под непосильным гнётом? Сломаюсь под её напором и сдамся? Совсем овца не различает никаких краёв - дай ей палец, так она всю руку откусит. Смотрит на меня, точно гипнотизирует или охотится из засады. То-то глаза у неё горят охотничьим пламенем… Напрасно я оказал ей знак внимания, только себе навредил: после сегодняшнего разговора она, вероятно, станет надеяться пуще прежнего. Ха, да если б я откликался на призыв каждой скорохватки и одаривал собою всех недостаточных и убогих, то истощился бы в два счёта! И откуда они только берутся, подобные бабы, кто и зачем их порождает? Есть ли они ещё где-нибудь, интересно, а если есть, то в каком количестве? Хотел бы я знать на будущее способ оберечься от этаких окаянных экземпляров, которые стараются играть на чужих слабых струнах, чтоб удовлетворить свои дикие инстинкты!
Ковырясов постепенно заводился, не замечая, как его голос поднимается всё выше, теряя мужские особенности и расцвечиваясь не свойственными ему плачевными красками:
- Таких, как Виолетта, вообще нельзя пускать никуда, а не только к себе в квартиру. В приличном обществе перед особами её разряда, наверное, растопыривают руки, чтоб они не могли проникнуть и смешаться с общей массой, - а то, может, и гонят прочь пинками без лишних разговоров. Нет, моё самолюбие никогда с ней не смирится, пусть хоть перевернётся с ног на голову или продаст душу дьяволу. Вот же не было печали! И ведь никакие противодействующие слова в её соображалку не проникают, будто червь угнездился среди мозговых извилин этой лярвы и пожирает любые здравомыслимые аргументы. Ну как её умиротворить и отвадить? Ведь должен существовать какой-нибудь способ! Может, соседка и вправду чиканулась умом? Наверное, так бывает: живёт себе баба, в ус не дует, и однажды ночью ни с того ни с сего - хлоп! - у неё случается перетрус в мозговом веществе, гайки спрыгивают с резьбы, шарики закатываются за ролики - и всё, пиши пропало: одной трёхнутой в психиатрическом мире прибавляется. Почему бы и нет? У женщин мыслительная сфера устроена слабее, чем у мужчин, не зря их называют слабым полом. Тем более без половой жизни баба всё равно что автомобиль без правильного техобслуживания: того и жди поломки… Не к добру всё складывается, ох не к добру. Если так пойдёт дальше, скоро Виолетта вытошнит меня из нормальной жизни и станет преследовать до конца моих дней. Эх, подбросить бы её высоко-высоко, чтоб улетела за пределы земной атмосферы и задохнулась в безвоздушном пространстве! Жаль, у меня не достанет мускулов на подобный бросок. Был бы я супермен с богатырской силой - такой, что ни в сказке сказать ни пером описать - тогда другое дело… Ишь, явилась и перевернула всё с ног на голову. И неизвестно, как теперь привести желания и возможности к прежнему порядку, чтобы существовать на сколько-нибудь приемлемом уровне. Всё равно она меня не разжуёт и тем более не проглотит. Надо просто не обращать на неё внимания: пускай себе сидит в подъезде с безрезультатной рожей, каракатица идиотская. Когда-нибудь ей осточертеет ждать у моря погоды.
После этих слов Ковырясов, спохватившись, сообразил, что разговаривает с самим собой (правда, соседка, находясь в двух шагах от него, могла всё слышать через дверь, однако её можно было принять за пренебрежимую прореху на голом месте). Он сообразил это - и перестал высказываться впустую. Устало потёр пальцами виски для прояснения ума, затем разделся и отправился на кухню готовить небогатый холостяцкий ужин.
Однако бурление в его мозгу не утихало. Столпотворение полувразумительных вопросов и запальчивых соображений казалось невыносимым; умственное пространство бурлило и норовило выплеснуться через край.
«Невозможно проникнуть в природу всех явлений и чувств, - думалось ему, пока он разбивал яйца над сковородой. - Но хоть во что-то же надо проникнуть! А иначе какой смысл тратить силы и время на колебания мозговых извилин и прочие движения сознания? Танталовы мучения какой смысл себе устраивать? Вот, казалось бы, простая недалёкая баба с неудобоваримым внутренним содержанием приклеилась ко мне и хочет невыполнимого. Мелет что попало, куражится, а главное - имеет наглость в открытую заявлять о своих женских притязаниях. А я что? В том-то и дело, что я - ничего, ни рыба ни мясо. Получается, у меня слабоватые умственные способности, чтобы извернуться? Или недостаточная моральная закваска по сравнению с ней? Нет, этого не может быть. Я, конечно, понимаю: почти в каждой женщине имеется тайна, а тайны для того и существуют, чтобы оставаться нераскрытыми. Но на Виолетту невозможно смотреть как на женщину. Да и вообще никак на неё смотреть невозможно! Ходячая каверза с языком что помело! Лох-несское чудовище только и годится ей в женихи, больше никто. Неужели она сама этого не понимает, когда видит своё отражение в зеркале? С другой стороны, о себе такое мало кто способен понять. Разве безнадёжный урод, положа руку на сердце, станет считать себя уродом? Вряд ли. Человек враг тому, чего не знает и знать не желает. Только мне от этого не легче, факт. Нет-нет, ни в коем случае нельзя ей потрафлять! И вообще, я должен положить конец этой полоумной чехарде! А если мне суждено заключаться в каких-нибудь рамках, то я сам выберу их для себя, а не буду игрушкой в чужих руках! Нельзя запускать ситуацию. Надо придумать что-нибудь другое, раз обыкновенные словесные объяснения не оказывают воздействия на соседку. Или, может, ей всё-таки надоест сидеть под дверью? Или не надоест, и мне придётся самому позаботиться о том, как выгребаться из этого оборота? Вот же, чёрт побери, какая затруднительная колдобина - наперёд ничего и не промыслишь!»
Ковырясову хотелось остановиться на каком-нибудь успокоительном заблуждении и забыть обо всём. Однако это было выше его сил.
Скверные дела. Ничего подобного с ним прежде не случалось. Может, вообще ни с кем в мире не случалось. Слишком уж извращённым и невероятным казался засасывавший его водоворот несуразностей.

***

Поужинав, Ковырясов привалился боком к холодной батарее, упёр локоть в подоконник и, положив на ладонь колючий от щетины подбородок, уставился растрёпанным взглядом в небесную темь. Луна пряталась за невидимыми облаками, и сквозь оконное стекло были видны только две звезды: одна - чуть поярче, а другая - тусклая, едва заметная.
«Совсем как я и Виолетта, - пришла в голову Брему неожиданная мысль. - От меня, конечно, больше света, чем от неё. И правильно, нечему тут удивляться, это вполне естественное явление. Уже хотя бы потому что мужской пол отличается от женского и перевешивает в положительную сторону. Между прочим, не только у людей перевешивает, но даже у зверей и птиц. Вот у птиц, например, самцы умеют песни петь, а для самок вокальное искусство не предусмотрено. Или взять оленей: самец у них может кому угодно рогами наподдать так, что мало не покажется… Наверное, у космической материи тоже существуют различия между мужской и женской линиями. Вот и выходит: если представить меня рядом с Виолеттой на небе, то я получаюсь во всех отношениях ярче. Да и вообще - какой человек, такая и звезда: мерцает без толку. Скоро, может, она вообще погаснет или скроется за облаками…»
Он подождал немного. Но в небе всё оставалось по-прежнему, два светила мерцали в однообразном режиме, и бледная звезда не собиралась никуда исчезать. Скоро это наскучило Брему. Тогда он взял со стола тарелку и вилку, вымыл их под краном и отправился спать в надежде на завтрашний день.
Во сне он увидел незнакомого человека неопределённой половой принадлежности. Этот человек молча пританцовывал и, неестественно мотыля головой, протягивал руки к Брему с невысказанной, но недвусмысленно-нежелательной целью. Которая не могла не вызвать соответствующих ощущений общечеловеческого порядка. Всё бы ничего, однако после жарких движений упомянутый ноявленный персонаж побледнел, сделал притворно-испуганные глаза, и из чёрного провала его рта стало выпрастываться неожиданное - тягучее и подло-язвительное:
- Ф-ф-фиолетта… Бз-з-зи-и-ио-о-олетта… Пс-с-си-и-ио-о-олетта-а-а-а-а-а-а-а…
Ковырясов проснулся в обильной испарине и несколько минут матерился последними словами. А потом, сделав над собой усилие, отогнал страх и снова попытался уснуть. Без незваных видений с кривляниями и глумлением, а спокойно, как в детстве, когда отплываешь вдаль на воображаемом корабле, отрешённо покачиваясь на волнах нерождённых мыслей обо всём и ни о чём, когда темнота ласкова и приветлива, а ум и тело сливаются воедино, и всё вокруг гладко, соразмерно и хорошо. Это у него получилось, и он уснул. Однако тишина и подобие темноты продолжались совсем недолго, а потом прежний человек вернулся. В новом облике, куда более страшном и противоестественном, чем в первый раз…
Дневные страхи отличаются от ночных. Дневные сильны своей неподдельностью. Они могут отталкиваться от ложного посыла, равно как и от близкой угрозы, однако связь с реальностью в любом случае неизменна, оттого подобным страхам трудно противостоять, но всё-таки возможно, если вооружиться мужеством и здравым смыслом. Ночные же страхи имеют обыкновение тянуться нескончаемо, для попавших под их власть каждая секунда превращается в целую эпоху, а минута - в вечность, и противиться им совершенно невозможно.
И Ковырясов не противился.
В его сне человек неопределённой половой принадлежности непрестанно трансформировался: у него то удлинялись уши, то заострялись и высовывались изо рта огромные зубы, то глаза превращались в щёлочки и начинали светиться неестественным жёлтым огнём, а то и вовсе на голове незнакомца вырастали рога. Лишь одно оставалось неизменным - после каждой трансформации этот человек продолжал тянуть своё подло-язвительное:
- Ф-ф-фиолетта… Бз-з-зи-и-ио-о-олетта… Пс-с-си-и-ио-о-олетта-а-а-а-а-а-а-а…
Ковырясов даже предположить не мог, что упомянутый сон явился лишь слабой разминкой перед событиями ближайшего будущего.
…Виолетта не перестала обременять его своим присутствием. Мало того что она преследовала Брема в дневное время. Вскоре он перестал чувствовать себя защищённым и ночной порой, ибо влюблённая соседка стала шастать по его тревожным сновидениям: то в одном сюжете мелькнёт, то в другом, то в третьем - пусть не в образе главной героини, зато с навязчивым постоянством. Просто умственный сорняк, иначе назвать не придумаешь.

***

Поначалу Ковырясов ждал, что всё кончится смехотворной микроскопичностью остаточных впечатлений. Потом ждал, что всё просто кончится - хоть как-нибудь. Невозможно ведь не ждать, когда не представляешь, чем руководствоваться и где искать точку опоры. В конце концов, иногда на людей, словно ветер, налетают несчастья - и, подхватив, покружив, расшибают их или уносят в такие места, откуда невозможно вернуться. Если б это произошло с Виолеттой - вот уж поистине великий праздник получился бы для Брема. Но ничего подобного не происходило.
Он ощущал себя словно в пустыне.
Любая пустыня способна свести человека с ума. Особенно пустыня чувств. Ковырясов не знал об этом, потому не боялся загреметь в сумасшедший дом; однако его страшило непонятное, и этого было достаточно для постоянного осадка в душевной полости.
Если же говорить о вещах более простых, то Брем всё яснее примечал разного рода неприятные знаки и оскорбительные факторы вокруг себя. Например, ежедневно, возвращаясь со службы (Виолетта, как дрессированная сука неизвестной породы, бежала чуть позади), Ковырясов перед своим домом неизменно ловил ехидные, недоумевающие, а порой и жалостливые взгляды соседей. Не было ничего приятного и в том, что каждый раз, когда Брем открывал дверь собственной квартиры, ему приходилось выдерживать утомительную борьбу с Виолеттой, чтобы та не прорвалась в его жилище.
Обстановка постепенно накалялась.
Даже голуби, бессмысленно летавшие в небе, стали гадить на него в два раза чаще.
Никакой теорией вероятности подобное затемнение зеркала судьбы нельзя было объяснить.
У Ковырясова не оставалось сомнений: всё внимание, всю недюжинную женскую волю соседка сконцентрировала на его преследовании. Иметь дело с подобными женщинами мало кто способен без фатальных последствий для своего психического устройства; Брем догадывался об этом, однако старался не верить догадке. Разумеется, о потачках с его стороны не могло быть и речи (известное дело: дай курице грядку - изроет весь огород), однако это ничего не меняло. Соседка старалась не выпускать Ковырясова надолго из своего поля зрения. А когда его не было рядом, резиновый взгляд Виолетты тянулся за Бремом повсюду; казалось, можно уйти сколь угодно далеко, хоть за пределы города или вообще за окоём родной страны, а этот взгляд будет продолжать растягиваться, истончаясь, но всё равно не порвётся.
Идиотская петрушка, просто умом за разум задвинуться можно.
Из человека неопределённого пошиба соседка с каждым днём все явственнее превращалась в фатальное наваждение и липкий морок.

***

Не то худо, что худо, а то, что никуда не годится. Хотя под любым углом понимания незадача не способна обернуться своей противоположностью, ведь при всяком случае из плохого хорошее не выстругаешь. Так бывает: стоит человеку один раз в жизни сделать что-нибудь не так, и устоявшаяся привычность начинает идти враздрай - и ломается, рушится, проваливается в сумрачную бездну. Однако и на этом всё может не закончиться, ибо даже превосходное - в самом недостаточном смысле - иной раз оказывается превзойдённым.
Сказать, что Ковырясов чувствовал себя паршиво - значит почти ничего не сказать.
Теперь он регулярно обнаруживал подсунутые под дверь его квартиры записки:

«Ковырякин!
Ты, наверное, мне не веришь, а я тебя люблю. Правда-правда! Я тебя люблю всем сердцем! Поверь мне! Пожалуйста! Я не могу без тебя! Если надо, я готова сказать это не только тебе, но и всему свету!
Ах, зачем ты дал мне повод открыть свои чувства? Теперь мне даже немного стыдно, но вместе с тем и хорошо.  Ты встретился мне как озарение, и сердце моё расцветает, а душа поёт и танцует.
Возможно, я не должна торопить события. Ведь тебе предстоит принять важное решение, и на это требуется время. Но мне кажется, что я не видела тебя уже целую вечность. Давай хотя бы иногда встречаться (а лучше почаще). Тогда ты намного скорее узнаешь меня как следует. А когда узнаешь, то поймёшь, как хорошо мы подходим друг другу. Поймёшь, как я тебе нужна!
И ты мне нужен... всегда! Никакой другой мужчина не в силах отвлечь моё сердце от тебя. Наяву и во сне я думаю только о тебе.
Надеюсь, ты увидишь моё послание. Может, тогда-то ты наконец поймешь моё отношение к тебе и подаришь мне больше справедливости. У нас всё ещё впереди. Не думай, что у меня есть какие-то сомнения на этот счёт, о нет. С каждым днём я чувствую себя всё уверенней на избранном пути и никакие силы не заставят меня свернуть в сторону. Мы соединимся и будем вместе непременно. Я превращу свою душу в храм нашего счастливого будущего!
А без тебя моя жизнь не имеет смысла.
Навеки твоя -
Виолетта.»

Впрочем, влюблённая соседка по мере своих возможностей старалась быть оригинальной; не сказать чтобы тексты записок возвысились до настоящего поэтического звучания, однако их стиль порой существенно менялся. Так, примерно через неделю после начала домогательств Виолетты он прочитал в очередном её послании:

«Кренделёк-Ковырёк!
Вот несколько причин, почему я люблю тебя:
1) Потому что моё самое любимое мужское имя - Брем.
2) Потому что у тебя сияющие глаза.
3) Потому что ты - интересная и многосторонняя личность.
4) Потому что ты - мой Песик и Кысик.
5) Потому что ты - белый и пушистый ангел!
6) И ещё много-много причин, которые я не стану здесь упоминать, потому что для их перечисления не хватит бумаги.
Любовь ли это? Конечно же, это любовь, ты не сомневайся! А уж я-то никогда сомневаться не буду, потому что в целом мире нет сильнее моей страсти! Тебе дано было судьбой присвоить всё моё сердце без остатка!
Твой ласковый котёнок-Виолеттёнок.»

Однако на следующий день Виолетта (видимо, сочтя вышеприведённую манеру изложения мыслей чрезмерно протокольной) вернулась к прежнему стилю - и Брем подобрал из-под двери сложенный вдвое листок в клеточку с текстом следующего содержания:

«Хрюнька-Ковырюнька, мой дорогой и единственный!
Это непостижимо, почему ты опять где-то далеко, почему ты сейчас не со мной?
Знаешь, ты ворвался в мою жизнь лучиком света, и теперь моя душа наполнена тобою. Но сегодня весь мир затянут чёрными тучами, потому что тебя нет рядом… Где же ты? Я умру без тебя, потому что люблю! Просто люблю тебя! Потому что ты - это ты. А я - это я. Моя жизнь без тебя - ад! Ну пожалуйста, хотя бы из жалости выведи меня из этого адского положения! Умоляю, избавь меня и себя от ежесекундного умирания друг без друга! Мне так больно! Да и тебе очень одиноко без меня (я ведь чувствую это). Мы обязательно должны быть вместе!
Одиночество приводит меня в страх и трепет. Как воображу, что ты рядом со мной и держишь меня за руку, то я вне себя от счастья. А потом вспоминаю, что тебя рядом нет, и мне хочется выброситься из окна или отравиться таблетками. Но я не выброшусь и не отравлюсь, потому что я терпеливая и скоро понадоблюсь тебе. И даже если не очень скоро - всё равно! Рано или поздно ты меня оценишь, и мы будем вместе наслаждаться красотой мира и блеском нашего нового времени, наполненного цветением и счастьем!
Как же сильно я люблю тебя! Такая любовь убьёт нас, эта гидра с пороком сердца терзает наши души так искусно! Но лучше умереть от её пыток в объятиях друг друга, чем таять от безысходности в холоде тоски по ушедшему «вчера»!
Освободись от иллюзий, я тебя прошу, и пойми, что не будет для тебя на всём белом свете никого лучше, чем я, потому что мы созданы друг для друга. Верни нас обоих к жизни - тебя и меня! Или научи, как вырвать бурное пламя из недр моей истерзанной переживаниями и очень любящей души, противный Хрюнька-Ковырюнька.
С нежностью и грустью -
Виолетта.»

Уменьшительно-ласкательное коверканье его фамилии несказанно бесило Брема Ковырясова. Ведь - за исключением того проклятого разговора на лестничной площадке - он не давал соседке поводов для подобной фамильярности.
Ему было стыдно перед самим собой.
Ковырясов не знал, что думать об этом и как поступить. Во всём поведении Виолетты чувствовалось нечто антипафосное - такое, чего он не понимал. Такое, чего он и всегда-то был чужд, а теперь и подавно. Какой, к чертям собачьим, может быть антипафос, если тебя засасывают события, о которых в болезненных снах или даже в сказочном повествовании ни словами сказать, ни пером описать?
Прежде Ковырясов старался ничему особенно не удивляться, поскольку от удивления рукой подать до испуга. Теперь же оба упомянутых чувства теснились и противоборствовали в его сознании, и периодически сменяли друг друга.
Пытаться найти укорот на Виолетту было всё равно что голыми руками ловить птичью тень на зыбкой поверхности студёного водоёма. Если человек путает берега, к этому, наверное, худо-бедно возможно притерпеться. Но что делать, когда на тебя открыл охоту воспалённый экземпляр женского пола, не вмещающийся ни в какие рамки и вообще не имеющий понятия о правилах мирного сосуществования и добрососедства?
Разумеется, у Брема Ковырясова не имелось ни малейших причин идти навстречу нескромным желаниям сорвавшейся с катушек домогательницы, но в общепонятном округлении это ничего не меняло, ибо всё переменилось без малейшего осмысленного усилия с его стороны. Возражай или не возражай - кому какое дело?
Хорошо, когда жизнь ровна, предсказуема и наполнена отрадным совпадением собственных желаний с чьими-нибудь ещё. Только лишившись этого совпадения заодно с упомянутыми ровностью и предсказуемостью, человек обычно удосуживается вникнуть в детали и, сложив их совокупно, осознать всю степень своего былого благоденствия. Увы, прежнее душевное спокойствие оставило Ковырясова, исчезло так быстро и непонятно, словно его унёс ветер с тысячей хвостов, коими он замёл свои следы. На фоне Виолетты все проблемы и заботы минувших дней представлялись Брему несущественными, бестолковыми, смехотворными. Прошлое скрылось за гранью достижимого, осталось за горами, за долами, у чёрта на куличках; всё хорошее сделалось похожим на сказку, и ныне о том, чтобы жить, трудиться и развлекаться по-старому, не могло быть и речи.

***

Его удивляло не только поведение соседки, но и многое в самом себе - в частности, собственные вялость и нерешительность. Хотя вмешаться в ход событий, разумеется, следовало бы. Ковырясову не требовалось убеждать себя в этом, он прекрасно понимал, что под лежачий камень вода не течёт. Брем был не настолько молод, чтобы его мысли сразу брызгали струями движений или фонтанировали ещё какими-нибудь незамедлительными воплощениями, однако и застывать в совершенном бездействии ему не улыбалось, ведь это невыносимо: ежевечерне валяться на диване или сидеть сиднем, ничего не предпринимая для улучшения своего положения - наподобие Ильи Муромца, лежавшего пролежнем на печи тридцать лет и три года, пока калики перехожие не приказали бедолаге: «Встань и иди!». Нет, уж кому-кому, а Ковырясову волшебных слов никто не скажет. Страшно представить, но если он сам о себе не позаботится, то, вероятно, ему не останется ничего иного, кроме как куковать свой век подле Виолетты. Точнее, перекуковываться с ней через закрытую дверь… Как же смягчить безотвязчивую соседку? Как достучаться до остатков её здравоумия? Неужели её невозможно подцепить ни единым соображением?
Под влиянием таких вопросов Брем иной раз не выдерживал - подавив отвращение, подходил к двери (за которой - он знал - соседка бдительно ждала, когда объект её женских устремлений даст слабину) - и пытался взывать к голосу рассудка:
- Эй! Неужто тебе совсем не стыдно? Устроила тут любительский спектакль по заявкам! Вернее, без заявок! Дуром преследуешь человека ни за что ни про что! С какого перепугу, спрашивается? Неужели ты не можешь заняться чем-нибудь другим, более разумным? Более полезным, чем это сидение под дверью?
- Не могу! - доносился в ответ бодрый и уверенный голос Виолетты. - Буду ждать под дверью, пока ты не откроешь!
- Никогда я тебе не открою! Не изводи меня, сделай одолжение! Ничего хорошего из этого преследования не получится! Или ты окончательно осатанела и потеряла последнюю женскую порядочность?
- Нет, не потеряла! Но с тобой согласна потерять всё, что угодно - от начала и до конца!
- В каком смысле?
- В любом, в каком тебе нравится, Брем! Во всех смыслах готова потерять порядочность!
- Это безнравственно! Неужели ты не способна совладать с собой?
- Не способна!
- Не ври!
- Я не вру!
- Приличная женщина на твоём месте была бы готова сгореть от стыда и провалиться сквозь землю, а тебе хоть бы что! Умонепредставимо высказываться о своей слабости перед мужчиной! А ты высказываешься как ни в чём не бывало - прямым текстом, без зазрения совести!
- Высказываюсь прямым текстом, ну и что? Каким ещё текстом можно высказывать? Разве человек должен стыдиться естественных желаний? Совсем не должен! Что естественно, то не безобразно, это знают даже дети! А если кому-то естественность не нравится - значит, он устарел и должен поискать в себе ошибочные взгляды! Моя мама говорила: без стыда лица не износишь, как платья без пятна! А мне стыдиться нечего, я не скрываю своих желаний! Если ты пока не созрел и стесняешься ответить мне взаимностью, это ещё не значит, что моё поведение достойно порицания!
- Именно порицания оно достойно! Уж мне-то виднее, можешь не сомневаться!
- Но почему?
- Потому что ты навязываешься! Тешишь своё воображение вхолостую, нахальничаешь и меня изводишь! Я о тебе знать не знал и хочу, чтобы снова стало так, как было раньше!
- Раньше ты обо мне знать не знал, а теперь знаешь!
- В том-то и беда! Но она легко поправима: исчезни, и я тебя с удовольствием забуду!  Неужели сама не понимаешь, что насильно мил не будешь?
- Буду! Я ведь не насильно!
- Как же это не насильно, если ты мне - ни богу свечка, ни чёрту кочерга? Как это не насильно, если я тебя гоню отсюда, мечтаю о том, чтобы духу твоего здесь не было! А ты не желаешь уходить, крапивное семя!
- Ну так ты не гони меня! Я всё равно не уйду! Где сладко, там и мухе падко!
- А может, я для тебя просто собирательное лицо? Абстрактное воплощение мужской благопримерности или что-то в этом роде?
- О нет! Ты мне нужен сам по себе, а не как абстрактное воплощение!
- А ты мне нужна как пятое колесо в телеге и как зайцу стоп-сигнал!
- Скажи ещё как козе баян!
- Вот именно! Как козе баян и обезьяне граната! Ха! Да ещё меньше нужна! Как покойнику галоши и собаке пятая нога! У меня просто в голове не укладывается твоё поведение! Оно заслуживает порицания и ничего больше!
- Может, и заслуживает, но мне всё равно! Я буду ждать тебя здесь сколько угодно!
- Ну и жди, если тебе больше нечего делать! Высиживай себе реморрой! Только смысла в этом нет никакого! Глухой номер, зря время теряешь!
- Ничего-ничего, от геморроя существует профилактика: специальные физкультурные упражнения! А времени у меня хоть отбавляй!
- Вот и употребила бы его на что-нибудь более полезное, чем этот цирк под моей дверью! Чем твоё идиотское преследование! У тебя левая нога не знает, что делает правая! Сплошной танец вприсядку получается и бег с барьерами! Ну сама подумай, кто на моём месте согласился бы терпеть такое? Да никто! Или тебе нравится играть на чужих нервах?
- Не нравится!
- Зачем же тогда играешь?
- Я не играю!
- А я говорю: играешь! Приличная женщина на твоём месте так бы себя не вела, а наоборот - бежала б от меня как угорелая, давно уже её след простыл бы! А ты ведёшь себя как чёрт знает кто! По твоей милости я увешан проблемами, как крыжовник - ягодами!
- Почему как крыжовник? Разве у него больше ягод, чем у других растений?
- Да откуда мне знать! Ну, пусть не крыжовник - пусть как шиповник или смородина! Или как собака - блохами, какая разница! Главное, что от тебя одни проблемы! Ведь ты изгаляешься и творишь умонепостижимое! Допекаешь и терроризируешь! Вырабатываешь к себе негативное отношение! Хотя что бы ты ни делала, оно всегда было и останется негативным, поняла?
- Не поняла! По-моему, ты поддаёшься настроению и преувеличиваешь! Не надо всё так драматизировать!
- Я бы не драматизировал, если б ты не устраивала мне на каждом шагу драму пополам с комедией! Нашла себе Ромео для бенефиса! Джульетта недоделанная!
- Я не Джульетта! Я - Виолетта!
- Джульетта, Виолетта! Да хоть Апассионата, мне без разницы!
- Неправильно ты относишься к людям!
- Неправильно - это как?
- Так, словно они незначительные создания, которых без микроскопа в упор не видно!
- Я не ко всем так отношусь, а только к тебе! Потому что ты достала! Учти: меня трудностями не испугать и ложными целями не заморочить! Я тебе не флюгер, чтобы мною вертеть как попало! И не тряпка, об которую можно вытирать ноги!
- Конечно, Брем, я это вижу: ты - не флюгер! И не тряпка!
- Я не нуждаюсь в твоих подтверждениях! Лучше поищи себе кого-нибудь другого, с тряпичным характером! Тебе именно такой мужик нужен! Чтобы валандался с тобой и цацкался! И чтобы мог вытерпеть все твои завихрения и выходки!
- Нет-нет, никого другого мне не надо! Мне твой характер подходит!
- А мне твой не подходит! И я тебе не подхожу! Всё, что ты навоображала обо мне - это фикция, сказка, плод твоего не в меру расстроенного воображения!
- Оно не расстроенное! И ничего я не навоображала!
- Навоображала! Ведь невооружённым глазом видно, что мы не подходим друг другу! У нас абсолютная несовместимость!
- Это неправда!
- Правда!
- Неправда!
- Правда!
- А я говорю: неправда!
- Ты ошибаешься, Брем! Рано или поздно сам это поймёшь и скажешь мне спасибо! За то, что я проявила настойчивость и не отступилась!
- А вот хрен тебе на постном масле! Спаси-и-ибо я ей скажу! Размечталась! Хотя, может, и скажу - но только в одном случае. Знаешь, в каком?
- Не знаю. В каком же?
- А в таком - если ты отступишься от меня! Освободишь от своих домогательств и скроешься с глаз долой! Вот тогда скажу спасибо, это совершенно точно! Мало того что скажу спасибо, ещё и в ножки поклонюсь!
- Как же ты поклонишься, если я скроюсь с глаз долой?
- Да уж как-нибудь поклонюсь! Фигуральным способом хотя бы! Или телепатическим! Так что давай-ка, удаляйся отсюда побыстрее! Некогда мне с тобой возиться и рассусоливаться, я своим временем дорожу, между прочим!  Ты мне надоела хуже горькой редьки! И вообще!
- Что - вообще?
- Вообще забудь обо мне!
- У меня не получится. Потому что кто кому надобен, тот тому и памятен!
- Зато ты мне не памятна! Скажу больше того: ты для меня практически не существуешь! Никогда не существовала и существовать не будешь - даже намёком! Мы с тобой живём в параллельных пространствах, которым вместе не сойтись! Или нет - не просто в параллельных пространствах, а даже в разных измерениях! Пойми это наконец и успокойся!
- Не пойму! Не хочу такого понимать! И не могу!
- Значит, ты очень недалёкая умом!
- Ну и пусть! А ты - знаешь, какой?
- Какой? Ну-ну, говори, раз уж начала!
- Ты как будто смотришь на всё сквозь тёмные очки, Брем! Так нельзя, это неправильно!
- Правильно или неправильно - уж мне-то лучше знать про самого себя! Ишь, какая нашлась учительница! Да на тебя смотреть даже сквозь тёмные очки вредно для здоровья!
- Напрасно ты так! Нехорошо смеяться над женскими чувствами, не по-джентльменски! Лучше открой дверь и выйди ко мне!
- Да кто тебе сказал, что я джентльмен? Не-е-ет, я никогда им не был и становиться не собираюсь! Потому не требуй от меня джентльменского отношения! Пороть тебя некому!
- Некому, некому! Но если ты пожелаешь, то пожалуйста! Можешь выйти и выпороть! Я буду только рада!
- Ну вот ещё придумала! Да тьфу на тебя, чтобы я такого желал! Разве только в кошмарном сне!
- Нет, в самом деле! Не зря говорят: и резвой кобыле кнут нужен! Выходи! Выпори меня, выпори!
Всё было как об стену горох. Не действовали на Виолетту ни трезвоумственные доводы, ни напористые увещевания, ни громогласные угрозы. Ничего ей не надо было говорить: она сама знала всё (но знала так, как ей хотелось). Да и за словом в карман не лезла, каждый раз находя что-нибудь для ответного сотрясения воздуха. Ни страх, ни здравый смысл не имели над ней власти. Хоть кол на голове теши, соседка не знала угомона. Не женщина, а чистое оскорбление, порождённое глубоким сном разума или чем-нибудь ещё менее доступным человеческому пониманию… Даже краем сознания помнить о Виолетте было противно: несдержанна, нескромна, некультурна, некрасива наконец (да что там говорить: некрасива - это чересчур мягкий оборот, щадящий сверх всякой меры; при подобной внешности, помноженной на несуразное целеполагание, трудно блистать душевными качествами) - такой женщине если и возлагать упования, так лишь на то, что кривая вывезет… Однако, увы, сколь бы страстным ни было желание Ковырясова избавиться от невыносимого и настырного человека, оно не давало ни малейшей гарантии избавления. Брема не оставляло ощущение, что его принуждают участвовать в бездарном, до безобразия затянувшемся реалити-шоу для слабоумных зрителей, которых совершенно не интересует, чем закончится представление и закончится ли оно вообще - главное, чтобы действующие персонажи выглядели нелепо и мучились посильнее, и не сообразовывали свои потребности с возможностями, да и сами ни с чем не сообразовывались бы, экая незадача.
…А Виолетта стояла за дверью с закрытыми глазами, улыбаясь и слегка раскачиваясь из стороны в сторону. Она слушала и не слышала Брема Ковырясова, по-настоящему вникая только в звучание своего сердца и единственно ему намереваясь повиноваться.
«Трудно мне будет с Бремом, - понимающе сквозило в голове у Виолетты. - Его нельзя мерить на обыкновенный аршин, но и меня тоже нельзя, это любой увидит невооружённым глазом, если посмотрит на нас обоих… Что ж, пускай мне будет трудно с Бремом, но без него ведь было намного труднее, просто я этого не сознавала: жила себе привычно и думала, что одиночество - это нормально. Да, я погрязла в привычности, и порой даже чувствовала себя хорошо, пусть нечасто, но всё-таки хорошо. Но теперь всё стало по-другому, и я пройду через трудности, сколько б их не ждало меня впереди, я готова».
Сделанный выбор для Виолетты не подлежал сомнению. Вопрос состоял лишь в методах, в средствах, в длине пути к цели.
«Надо уметь понимать достоинства любимого человека, - говорила себе Виолетта. - Даже если он сам не догадывается о своих положительных качествах и никаким образом их не проявляет, я должна всё в нём угадывать, чувствовать и понимать, нам обоим это очень пригодится. Пусть сейчас Брем на меня обижается, пусть ругается; но потом, когда мы соединимся, он будет вознаграждён за неудобства. Я стану колодцем, из которого он станет черпать сколько захочет, и уж тогда-то у него хватит здравого смысла не держать на меня обиду. Всё-таки счастливая звезда привела его ко мне, я вызвала у него интерес, хоть он и сердится, не желая этого признавать, потому что слишком гордый. Настоящий мужчина таким и должен быть - гордым и неприступным».
Большое и светлое желание глодало Виолетту. Надежда для неё таилась во всём: в шагах, в стуках и шебаршании за дверью, в собственных соображениях о счастье, хоть и не до конца оформившихся, однако ни на пядь не отклонявшихся от намеченного вектора, в её собственных пламенных призывах к Брему Ковырясову, даже при отсутствии положительного отклика, который - она не испытывала сомнений - обязательно созреет и заколосится, и наполнит щедрым урожаем её душевные закрома. Неудовольствие, всякий раз выказываемое Бремом при встречах с нею и даже во время безрезультатных переговоров через дверь, представлялось Виолетте несколько показным. Ничего обидного она в этом не видела и воспринимала как необходимую часть ритуального поведения мужчины на тропе зарождающегося чувства. Пути к достижению желаемого у разных людей могут быть совершенно различными: короткими и длинными, гладкими и витиевато-расколдобистыми. Вероятно, это к лучшему, что её персональный путь к блаженству не окажется слишком скорым, иначе какое же это блаженство, к нему ведь надо успеть внутренне подготовиться.
Она думала о Бреме и о себе, и о совместных перспективах с любимым человеком, и ещё о многом другом - думала и улыбалась своим мыслям.
До встречи с Бремом Ковырясовым всё у Виолетты было по-другому. Жизнь казалась ей похожей на мрачную расселину, зияющую между скалами. Теперь же, озарённая внутренним светом, она грезила наяву, представляя, как суженый движется среди миров и светил, медленно плывёт по спирали, перемещаясь от периферии к центру, коим является она, Виолетта Амбреева, единственный центр притяжения и конечная точка его долгого космического пути. Возможно ли вообразить что-нибудь более прекрасное, чем  грядущий миг соединения, слияния и перехода в новое качество? О нет, совершенно невозможно!

***

Виолетта была настолько наполнена помыслами о Бреме Ковырясове, что испытывала благоговейный трепет перед самой собой. Она неотступно подкарауливала предмет своих одиноких мечтаний, не отвлекаясь от этого занятия ни на секунду (точнее, так казалось Ковырясову, поскольку на самом деле ей, конечно, приходилось отвлекаться на ночной сон, а в остальное время - на приём пищи и прочие естественные необходимости). Даже вынести мусорное ведро из дома теперь стало непростой задачей для Брема, ибо соседка, нелепая и досадная, как чья-то дурная подначка, непременно выскакивала следом. И провожала по пятам, глядя ему в спину взглядом, полным обожания. Добро бы хоть молча преследовала, так ведь нет - норовила завязать разговор. Ему оставалось только упражняться в беге и ругательном словообразовании.
Со стороны всё происходящее могло показаться забавным. Да и на него самого, вероятно, было трудно смотреть без юмора. Однако Брем Ковырясов не пытался взглянуть на себя со стороны, и ему ничего не казалось; разве только что это похоже на жестокую игру, правила которой ему неведомы. Нескончаемые прятки-догонялки способны вымотать кого угодно, если у него не стальные нервы.
Много - в связи с Виолеттой - происходило несправедливого и обидного. О насмешках во дворе даже говорить не приходится: иначе чем женихом и невестой окружающие их уже не называли.
Уничтожить бы или перелицевать все неприглядные ситуации сразу или каждую по отдельности, дабы обстояние дел вернулось на круги своя или хотя бы приблизилось к стабильной траектории. Но, к сожалению, Ковырясов не мог изыскать такую возможность.
Всю жизнь он был паразитом, безразборчиво пожиравшим имена большинства подворачивавшихся ему под руку женщин. А теперь настал черёд и ему послужить пищей для чужой страсти.
Воистину не зря говорят: любовь не пожар, загорится - не потушишь.

***

С одной стороны, ничто не мешало Брему Ковырясову надеяться на перемены к лучшему. С другой стороны, ничто этому не способствовало. Надеяться можно было до морковкина заговенья, а что толку? Не факт, что упомянутые перемены настанут.
Удобоприятность мира гасла и ускользала от него.
Есть люди, для которых солнце встаёт раньше и садится позже, чем для всех остальных. Ковырясов завидовал им, поскольку себя он никак не мог отнести к упомянутому разряду счастливчиков. А с появлением в его жизни Виолетты стало намного хуже, чем он мог себе представить.
Быть может, в скором времени сомнительная действительность вокруг него отрезвеет и прояснится, а соседка отодвинется в область кошмарных видений и затеряется среди них. Такого оборота дел Брему очень хотелось. Однако порой ничуть не менее вероятным ему представлялось развитие событий в противоположном направлении, с полным и безоговорочным триумфом Виолетты.
Это не говоря уже о прочих непредвиденных нелепостях и катаклизмах. Мало ли что. К примеру, вдруг прилетевший из космических глубин астероид врежется в Землю, и планета вывернется наизнанку, выпустив на свободу всё население ада; мёртвые превратятся в живых, а живые - в мёртвых, запретное станет дозволенным, а дозволенное - запретным; вот уж когда окажется нетрудно позабыть не только о соседке, но и обо многом другом, в том числе, вероятно, и о самом себе… Нет, в подобное Ковырясов, конечно, не верил. Просто он знал: ни при каких обстоятельствах нельзя утверждать, что завтра не станет хуже, чем сегодня.
Нервы у него стали совсем ни к чёрту. Иногда, шагая по улице, Брем с криком ужаса отпрыгивал от собственной тени, как если б это было хищное животное из плоского мира или ядовитое растение, к которому нельзя прикасаться. Хотя после каждого такого прыжка он быстро возвращался к реальности и конфузился, понимая, что бояться нечего; и шагал дальше тусклой походкой, расплываясь сознанием по животрепещущим пространствам необходимого и недостаточного.
- Какое мне дело до этой обормотки и до всех её чувств и желаний, - слетало у него с языка непроизвольное. - Мало ли что она понарисовала у себя в умишке без моего согласия. Подстерегает, норовит застать врасплох - а толку? Непонятно, на что надеется эта хабалка. Имела бы достаточно сил - тогда конечно. Уж в этом случае не замедлила бы скрутить меня, как бобика, чтобы затащить в постель! Слава богу, не хватит сил у маньячки, пусть не старается впутаться в моё личное пространство. Пусть хоть разорвётся, а я не поддамся. Если бы каждый мог жить как угодно и делать всё, что ему заблагорассудится, то мир перестал бы крутиться вокруг прежней оси и перевернулся бы с ног на голову. Потому что слишком много желаний вокруг, причём удобоваримых среди них - капля в море, а все остальные не просунутся ни в какие ворота. Такую, как моя соседка, ничем не уважишь, только полной капитуляцией. Но это равносильно гибели, я не хочу и не могу! Надо держаться подальше от Виолетты и смотреть в оба. И ведь что обидно: она ничего особенного не представляет для мира, и главным образом ничего не представляет для меня, а вместе с тем доставляет чёрт знает сколько беспокойства. Вылезла из пустого места - и вот поди ж ты, решила осчастливить, руководствуясь своим животным началом. Облагодетельствовать, не спрашивая моего мнения. Не хочет понять, насколько мы с ней разные. Да что там разные - мы просто две коренные противоположности! Оно, конечно, порой и противоположности ходят бок о бок, сохраняя обоюдное миролюбие, но это не наш случай. Нет уж, всех подряд принимать за чистую монету у меня не хватит сердца. А вот что я должен, так это обострить в себе чувство внутреннего достоинства и руководствоваться исключительно им в дальнейших поступках. Иначе эта бестолочь меня вконец закошмарит и доведёт до ручки. Если у неё мозги не в порядке, то её место в дурдоме, а мне туда пока неохота!
Беспробудный ледяной смерч крутился в сердце у Брема Ковырясова, затягивая в себя все чаяния и перспективы.
По-настоящему излить желчь ему было не на кого. Оттого приходилось копить её в себе.

***

Почему с ним стряслось такое, чего, вероятно, ни с кем другим приключиться не могло?
Не раз и не два Ковырясов спрашивал себя об этом.
А ещё чаще он задавался вопросом: что такое особенное углядела в нём соседка, из-за каких его достоинств прилипла к нему, точно приклеенная? Из-за красоты? Нет, разумеется, страхолюдным пугалом Брем Ковырясов себя не назвал бы даже в порядке юмора. Однако понятие красоты он считал более-менее подходящим для приложения к женщинам и разве что ещё к педикам, но никак не к нормальным мужикам. Потому не мыслил подобными категориями. Тем более что объективно не втискивался он в гладкие рамки средневзвешенного женского взгляда, со своими близко посаженными глазами, сросшимися рыжими бровями, широким приплюснутым носом, впалыми щеками, большими шершавыми губами, тонкими, слегка коротковатыми ногами и длинными руками с узловатыми пальцами… Как ни крути, далековато от идеала, который может свести с ума представительницу слабого пола. Во всяком случае, не так, чтобы с первого взгляда и наповал.
Что же тогда притянуло к нему Виолетту? Его недюжинный ум? К упомянутой версии он, пожалуй, склонился бы охотнее всего. Ведь при наличии большого интеллекта физические данные вполне могут отойти на задний план. Но Брем хорошо помнил, о чём разговаривал с соседкой тогда, при их слабовразумительной встрече на лестничной площадке. Настойчивые предложения платного секса вряд ли раскрыли перед собеседницей его незаурядный умственный потенциал.
Какие ещё мужские качества привлекают женщин? Благородство, щедрость, романтизм и хорошие манеры? Доброта, надёжность и основательность? Смешно. Если бы Ковырясов водил близкое знакомство с Виолеттой в продолжение недели или месяца - может, тогда она и нащупала бы в нём признаки упомянутых достоинств. Но имевшая место ситуация исключала возможность чего-либо в подобном роде.
Касательно общественного статуса тоже ничего не вытанцовывалось. Сейчас у слабого пола большим успехом пользуются чиновники, имеющие возможность брать крупные взятки, звёзды кино и спорта, загребающие лопатами сумасшедшие гонорары, а также нахрапистые предприниматели, ворочающие большими деньжищами на свой страх и риск. Ни к первой, ни ко второй, ни к третьей категориям Ковырясов не относился, и вообще преуспевающим - ни в делах, ни в финансах - отродясь не являлся. Это наверняка было нетрудно определить с первого взгляда.
Словом, ничего удивительного и неоспоримого  - такого, что кардинально отличало бы его от других людей - Брем в себе не видел.
Но тогда чем же он примагнитил к себе Виолетту? Неужто своим необычным именем? Однако существуют имена и позаковыристее. Вот, например, Ургавкос - сокращённое от «Ура, Гагарин в космосе!» - это же куда заметнее. Или Персовстрат, произошедшее от сокращения «первый советский стратонавт». Или такие, как: Урюрвкос (Ура, Юра в космосе), Перкосрак (Первая космическая ракета), Челнальдин (Челюскин на льдине), Тролебузин (Троцкий, Ленин, Бухарин, Зиновьев), Ясленик (Я с Лениным и Кpyпской), Ватерпежекосм (Валентина Терешкова - первая женщина-космонавт), Пофистал (Победитель фашизма Иосиф Сталин), Нисерх (Никита Сергеевич Хрущев), Владипут (Владимир Путин) - всё это явно заметнее, чем Брем. Да бог с ними, со сложносоставными словечками, существуют ведь и старые имена ого-го какие примечательные: Акакий, Пафнутий, Африкан, Евпсихий, Христодул, Брячеслав, Павсикакий,  Епимах, Нектарий. А среди иностранных имён вообще целое море броских загогулин, например: Джамлет, Дурбан, Бытбылдык, Сруль, Мраз, Эльпидифор, Дуда, Додо, Бобо, Нафигулла, Желтубай, Насрулла, З;мбэрэл, Долдой, Балдай, Куланда, Биляд, Серик, Мандах, Ахуй...
Нет, вряд ли имя послужило причиной того, что соседка прилипла к нему, это было бы слишком просто. Мало ли каких умозаключений можно накрутить на пустом месте в расстроенных чувствах. Некоторые утверждают, будто в имени человека заключена тайна его судьбы. Разве можно поверить в подобное? В то, что судьба зависит от сочетания каких-то придуманных звуков? Несусветица на постном масле.
Если подходить ко всему рационально, от имён вообще надо отказаться. Вместо них  проще и безобидней было бы присваивать людям номера, так считал Ковырясов. Поскольку имён на всех не хватает, у многих граждан они одинаковые. К тому же у каждого свой вкус, оттого человеку может не нравиться и казаться обидным то или иное имечко (вот как, например, Брему - его собственное). А цифры не могут нравиться или не нравиться, они все, как одна, безобидные и все отличаются друг от дружки. Ведь нумеруют же дома на улицах и автомобили. Даже звёзды и галактики в последнее время стали нумеровать, ибо их на небе открыли уже такое количество, что и слов-то люди столько не придумали.
Конечно, домам, автомобилям, звёздам и галактикам это всё равно. Особенно звёздам и галактикам. Им не нужны ни цифры, ни имена, они и без того прекрасно существуют и движутся куда им назначено природой. Живут своей таинственной и бурной жизнью, не обращая внимания на человеческие усилия их пересчитать и классифицировать. Испускают жар и магнитные поля, и радиацию, торопясь поскорее улететь за край видимого пространства или нырнуть в чёрную дыру, или самостоятельно превратиться во что-ниудь ещё…
Подобным образом, начав с собственных проблем, Ковырясов постепенно отклонялся от них мыслями всё дальше - и свободные от силы тяжести умопостроения уносили его  чёрт знает куда, в зияющие просторы космоса, в безмолвное сияние реликтового излучения, в кротовые норы параллельных измерений.
А насчёт Виолетты он всё равно ничего не понимал.
Только одно ему было совершенно ясно. Что ему в этой издевательской комедии предназначена роль безответной жертвы.

***

Человеку для совершения существенных поступков способны давать силы в равной степени как добро, так и зло. Но разве возможно взлелеять добрые устремления, если тебе без конца досаждают? На подобное способны разве только святые мученики. А Ковырясов причислять себя к упомянутой категории не собирался. Оттого иногда у него в голове появлялась ненормальная мысль: убрать Виолетту самым надёжным и кардинальным образом. То есть, попросту говоря, убить её собственными руками.
Впрочем, ненормальной упомянутая мысль казалась лишь поначалу. А потом Ковырясов к ней привык. Многие люди стремятся к каким-нибудь крайностям, особенно сексуальным, и только смерть способна пресечь их неумеренные помышления. В конце концов, не он первый, не он последний пришёл к такому выводу. Степан Разин, например, не терзался сомнениями, когда бросил в набежавшую волну персидскую принцессу, а ведь она-то наверняка имела гораздо более презентабельные внешние данные, чем Виолетта.
Если бы соседка являлась слепым орудием пытки, тогда ещё куда ни шло - можно было б осадиться настроением и скрепя сердце пощадить эту удушающую бабу. Однако она не страдала слепотой и, прекрасно ориентируясь в происходящем, скрупулёзно рассчитывала свои действия. Потому иных вариантов, кроме физического устранения Виолетты, Брем пока не мог измыслить.
Разумеется, топить её в реке совсем не обязательно. Существуют и другие способы.
Но каким образом произвести устранение соседки, чтобы потом не попасть под подозрение полиции? Для этого не должно быть ни свидетелей, ни шума единоборства, ни тем более предсмертных криков. Значит, следовало усыпить бдительность Виолетты: например, сделать вид, что он согласился уступить её необузданным домогательствам - и, пригласив к себе, незаметным образом зарезать дуру. Однако возникал новый вопрос: каким образом избавиться от трупа без неприятных последствий? Выносить из дома в мешке из-под картофеля - слишком заметно, да и тяжело. Если расчленить на куски и распихать по чемоданам - это казалось самым простым; но всё равно данный факт не способен проскользнуть мимо внимания старушек, неусыпно бдящих на скамейках перед подъездом. Обязательно спросят, куда Ковырясов уезжает. А куда он может уехать, если каждому ведомо, что у него работа - хоть и по транспортной части, но сугубо местного масштаба, без командировок... Значит, чемоданы отпадали.
Вполне рациональным казалось перемолоть всё мясо убитой на электромясорубке и мелкими порциями спустить получившийся фарш в унитаз. Но останутся кости. Куда их девать?
Наконец его посетило  озарение: кости запросто способна разгрызть и сожрать собака! Да-да, именно собака может решить проблему: она сама, без посторонней помощи, сделает всё, что надо!
Обрадованный наметившимся светом в конце туннеля, Ковырясов сказал себе:
- Хватит проявлять нерешительную аморфность. Сам заварил эту кашу, сам её и расхлебаю.
И  отправился на птичий рынок.

***

По дороге он так и сяк прикидывал различные вероятности, не сдерживая прыжков фантазии, но лишь утвердился во мнении, что приобретение собаки - наилучшее решение среди всех умопредставимых. Не исключено, что это вообще единственное реалистичное решение, которое способно в обозримом времени аннулировать его проблему с Виолеттой.
К сожалению, на птичьем рынке взрослые животные отсутствовали в продаже. Вдобавок дешёвые щенки встречались только среди представителей маломерных пород, а хозяева крупногабаритных собак ужасно дорожились. В итоге Брем - после полуторачасового торга с собачьей заводчицей - приобрёл трёхмесячного щенка ротвейлера.
…Вернувшись в свою квартиру, он обнаружил подсунутую под дверь записку следующего содержания:

«Бремасенька Ковырясенька!
Одна женщина по имени Виолетта любит одного человека по имени Брем. Может быть, Брем любит Виолетту тоже? Так почему же Брем не скажет ей об этом, это ведь так просто... А может быть, он - трусишка? Может, он страшится совместнгой жизни и своего собственного счастья? Ах, если б ему только удалось понять, какое он пронзает сердце своим неправильным поведением! Не надо ничего страшиться, ведь недаром говорят: что естественно, то не безобразно!
Ты так много для меня значишь, Брем, что я не могу прожить и дня, не думая о тебе. Потому что таких, как ты, нигде больше нет. И таких, как я, тоже. Чувства соединяют нас тесными узами, которые никакою силой невозможно разорвать. Жаль, что ты этого пока не понимаешь, но ты поймёшь. А может быть, на самом деле и понимаешь, но стесняешься себе признаться. Ничего. Время расставит всё на свои места. Будет ещё на нашей улице праздник, вот увидишь. И ещё скажешь мне спасибо за моё терпение, когда мы станем неразлучны и каждый день и каждый час будут приносить нам радость.
Я тебя очень люблю и не перестаю надеяться на скорую встречу. Когда она состоится, я брошусь тебе на шею, прижму тебя к своей груди и попрошу одного слова - что ты меня любишь, и это слово сделает меня счастливой!
Представь, что вместе с нашей планетой мы доживаем последние дни, а потом солнце взорвётся, и всё поглотит пламя. Надо торопиться жить, чтобы успеть получить друг от друга всё, что можно! А ты не торопишься!
Утешь меня, свою верную подданную, воскреси пожизненную рабу твою, дай мне новую жизнь!
Ты должен понять, что это не какие-нибудь там невинные шалости, это всё очень-очень серьёзно, потому что нас обоих настигли страсть и глас природы. А бороться с ними человек не в силах.
Чмок тебя нежно в губки!
Твоя сказочная принцесса -
Виолетта.»

«Едва скажешь «Цао-Цао» - и Цао-Цао тут как тут, - вспомнил Ковырясов китайскую пословицу, услышанную им недавно по телевизору. - Хотя кто такой этот Цао-Цао? Или что такое? Чёрт его знает, но к доставучей соседке это очень подходит. Преследует меня повсюду, словно гиена, облизывается и предвкушает. Держит нос по ветру и рыщет вокруг да около, разевая алчущую пасть. Однообразное, гнетущее поведение, раньше я и представить не мог, что могу столкнуться с чем-нибудь подобным. Из-за неё я скоро стану шарахаться от собственной тени. Парадоксальная личность, совершенно невозможная гримаса природы. И всё ей сходит с рук, будто она заговорённая. Ни просьбами, ни запретами, ни руганью - ничем не пронять проклятую хабалку. А у самой что ни слово, то несуразность, абсурд и нонсенс, я уже не говорю о поступках! Допустим, на моей почве у неё во внутреннем мире совершился нешуточный переворот, ну и что же? Какое мне дело до её внутреннего мира? Дамоклов меч в образе человеческом! И вообще какого чёрта судьба взвалила на мою шею эту ношу? Как из квашни, прут из неё разнузданные чувства, но я совсем не обязан её терпеть! Да мне легче представить себя беспробудным ханыгой, чем любовным партнёром соседки! Это же какое самоотречение надо проявить, чтобы по доброй воле согласиться на подобное! Даже если б она колотила меня по голове железной палкой, и то, наверное, было бы легче! Ладно, раз призывы к здравомыслию на эту неугомонную образину не действуют и моё мнение ей не указ, пусть тогда пеняет на себя».
Щенок, точно желая собачьим способом присоединиться к его недовольству, не замедлил напустить на пол обширную лужу.

***

Прежде Ковырясов полагал, что собака - животное уравновешенное и размеренное. Он и не подозревал, какими неприятностями обернётся для него приобретённое на птичьем рынке четвероногое создание. С первого же дня этот комок глупой шерсти провонял поносом всю квартиру. Кроме того, он сдёргивал с окон занавески, подгрызал ножки стульев, объедал края коврового покрытия в большой комнате и воровал из обувницы туфли и тапочки, норовя спрятать их в укромных местах под мебелью.
А по ночам щенок практически непрерывно выл и останавливался лишь в те минуты, когда принимался обкусывать уши спящему хозяину.
Само собой, недостаточный возраст не позволял собаке приступить к немедленной утилизации костных отходов. Следовательно, её предстояло ещё  выращивать до необходимой величины зубов, и с убийством Брем должен был повременить как минимум полгода. С каждым днём он всё достоверней опасался, что не сумеет выдержать такой непростой срок. Во всяком случае, уже через неделю ему хотелось убить не только Виолетту, но и злосчастного ротвейлера в придачу.
Кроме всего прочего, на собачьей почве возникало много неприятностей на улице. Отчего-то людей раздражал вид человека, выгуливающего пса на поводке. В первое же утро на Ковырясова разоралась дворничиха Нателла Гамарджобова:
- Ну вот, ещё один вывел свово бобика посрать! Зажрались люди! Собачищ здоровенных поразводили! Весь двор уже засрали, как не стыдно! Хоть бы подумали, что многие щас недоедают и на пенсиях мизерных сидят, да эти богатеи - разве они о людях думают? Нет, они не думают, что лучше б этот килограмм мяса, которым ты псарню свою поганую раскармливаешь - лучше б его, это мясо, какому ни то было неимущему пенсионеру отдать. А пенсионер, может, целую неделю питался этим мясом! Вот об чём всегда предупреждали коммунисты! Вот это и называется капитализм - когда звери мясо жрут, а ветераны труда сидят на крупе и картошке! Поубивала бы всех! Ничо, придёт наше время, отольётся ещё вам это собачье столованье! Умоетеся кровавой юшкою, минроеды!
Помимо откровенных скандалистов среди прохожих встречалось немало любителей читать нравоучения. Так, например, один пожилой дядька ни с того ни с сего молодцеватым аллюром приблизился к Брему и заговорил примерно в таком духе:
- Я лично работаю водителем такси и, хоть ничего не имею против домашних животных, но скажу честно: слишком много их развелось в нынешнее время. Я считаю, если ты содержишь собаку, то должен как следует следить за ней, чтобы под колёса на проезжей части не бросалась. А то какая-нибудь сволочь безмозглая отпустит свою шавку гулять саму по себе, без поводка, как будто это человек, а шавка-то шасть на дорогу - и в результате получается транспортное происшествие. Часто даже с человеческими жертвами... Так что ты уж гляди, молодой человек, не отпускай барбоса на проезжую часть!
Впрочем, подходили к Ковырясову не только ругаться или читать морали. Попадались и просто любители поболтать о разных пустяках - но больше, конечно, по четвероногому вопросу. Так, одна молодая женщина с отвислыми щеками, поставив на землю хозяйственную сумку, принялась делиться воспоминаниями:
- Собака - это такая морока, просто ужас! Сама несколько лет овчарку держала, намучилась я с ней. Пока не заведёшь животное, даже не представляешь, сколько с ним хлопот. Нет, я предчувствовала, что так и получится, не хотела - но дочка маленькая как пристала: купи да купи… Она, конечно, обещала, что будет сама её выгуливать, ухаживать за ней и всё такое. Но вы же знаете детей: сегодня пообещала, а завтра наигралась с собачкой - и ей уже неинтересно. Вот и легла на меня эта забота. А животное ж - как ребёнок: то болеет, то прививки ему делать надо, а уж если до обуви дорвётся - изгрызёт всю, это просто кошмар какой-то!.. В общем, два года мы терпели, а потом, когда дочь гостила у бабушки на хуторе, муж втихаря увёз собаку куда-то за город. Дочке соврали, будто она сбежала. Жалко бедную псину, но что поделаешь, если - ну совершенно некогда ею заниматься…
А как-то раз к Брему подошла девушка лет двадцати и зачастила скороговоркой:
- Ой, я собачек люблю! Сама бы завести хотела, да живу на квартире - а попробуй найди жилплощадь, если у тебя собака. Намного трудней.. А так ведь приятно, когда есть кто-то, кто тебя по-настоящему любит. Мне кажется, собаки вообще намного лучше людей: они никогда не предают, не обманывают… Эх, жалко, что я не могу завести собаку!
Протараторив это, юная особа вульгарно шмыгнула носом и удалилась, цокая по асфальту каблучками.
Но больше всего Ковырясов не любил своих «товарищей по несчастью» - то есть, владельцев собак. Эти были самыми нудными. Как прицепится такой собаковод с жалобами - хоть палками отгоняй, а он знай тянет свою волынку:
- У меня самого ризеншнауцер дома... Ох, и замучили меня эти пенсионеры. Не понимаю, отчего они так бесятся, когда человека с породистым псом видят? Или завидно им, что человек в достатке живёт и может себе позволить завести домашнее животное? Не знаю. Раньше у меня жена выгуливала Цезаря, а теперь я вынужден сам это делать, поскольку супругу мою эти пенсюки малахольные уже до нервного срыва довели: слышали бы вы, как они матерятся! Не нравится им, что ты с собакой ходишь, и всё тут. По улице с ней не гуляй, во дворе не гуляй, в парке - тоже. Нигде, в общем, нельзя, хоть умри… Ну, ладно, словесные оскорбления - это ещё полбеды, как-то ещё можно стерпеть. Так эти ровесники Октября до чего додумались: они разбрасывают по двору отравленную еду. Собаки и кошки, естественно, подбирают эти куски и травятся. Знаю не понаслышке: у моего соседа пудель вот так сожрал какую-то гадость во дворе и сдох… А на первом этаже, в моём подъезде, женщина кошек держит, так она их на улицу боится выпускать, потому что кошки у неё без конца дохнут, и ветеринар говорит, что, скорее всего, кто-то их подтравливает… Или как, например, вам такое понравится: недавно одна бабка в мою жену запустила с балкона пустой бутылкой - целилась-то, наверное, в собаку, но попала в жену… Вот с тех пор я сам Цезаря выгуливаю...
В общем, волей-неволей наслушался Ковырясов и ругани, и нотаций, и разных кинологических россказней. А куда от них скроешься? Никуда. Потому волей-неволей приходилось терпеть.
Порой подмывало махнуть рукой на эту канитель и уехать в другой город. Переселиться - если не навсегда, то надолго. Однако возникали вопросы. Во-первых, на какие деньги там жить, если повсюду безработица? Во-вторых - где, собственно, жить? В съёмной квартире? Дорогое удовольствие! Да и с транспортом получалась загвоздка. Лететь самолётом - очень дорого, к тому же самолёты в последнее время слишком часто разбиваются. Автобусом - ещё опаснее: то террористы их захватывают, то рэкетиры грабят, это по телевизору показывают почти каждый день... А о поезде Брем и думать боялся, даже слова такого вспоминать не хотел. Потому что лет пять назад у него случилась железнодорожная поездка по туристической надобности, и она обернулась катастрофой. Началось-то с малого, когда Ковырясов вышел из своего купе, чтобы посетить туалет: там стояла такая болтанка - неудивительно, что приходилось, как обезьяне, цепляться руками и ногами за все выступающие места. Но потом Брем расслабился, наклонившись заглянуть в унитаз. И у него вывалился из кармана бумажник, угодив прямиком в отхожее отверстие. Делать нечего: засучил он  рукав пиджака, полез доставать бумажник - и рука застряла! Бедняга кое-как дотянулся до стоп-крана свободной конечностью и дёрнул его. Поезд, как положено, остановился... Вопли о диверсии и паническая давка в проходах длились минут двадцать, пока персонал не обнаружил наконец Брема. К тому времени подоспели спецслужбы, полиция, спасатели из МЧС и «скорая помощь». Общими усилиями они оторвали Ковырясова вместе с унитазом от пола и выволокли на свежий воздух.
Единственным положительным ракурсом того случая явилась свалившаяся на него короткая знаменитость: Брема - прямо с надетым на руку сантехническим прибором - показали по всем каналам телевидения, а его фото поместили во многих газетах... Но поездов он с тех пор панически боялся.

***

Однажды вечером, съев тарелку макарон, щедро сдобренных «Крестьянским» маслом, он стоял на кухне, задумчиво курил, выставив рот с лоснившимися от масла губами в распахнутую форточку, и, казалось, слышал скрытное и недоброжелательное движение времени за своей спиной. На улице медленно и безрезультатно догорало начало двадцать первого века, но до его середины было ещё далеко, а до конца и подавно. (Тем более вообще не факт, что миру суждено в целости и сохранности просуществовать столь продолжительный срок. «Да и какая мне разница, собственно, дотянет ли этот дурацкий мир до конца века, если мне самому природой не попустится прожить так долго», - подумалось Ковырясову).
Мысли, разбавленные плотным ужином, замедлились донельзя, но глаза продолжали видеть крыши домов и тёмный космос над ними; и Брем, вдыхая перемешанный с сигаретным дымом густой и нежный вечерний воздух, удивлялся неправильности окружающих образов. Ему думалось, что гораздо лучше было бы для всех, если б Земля оказалась полой внутри. Тогда бы человеческий фактор не околачивался, не брындал и не валандался неприкаянно под открытым небом, беззащитный перед лицом любого неодушевлённого метеора: все народности давным-давно переселились бы на изнаночную сторону планеты, где звёзды - просто ледяные глыбы, являющиеся центром Земли; и лично за ним сейчас бы не имели возможности наблюдать все эти ангелы сверху, которые зловеще улыбаются и выжидают, обнажив клыки и топорща чёрные перья... Чего они ждут? Может, того дня, когда он, Ковырясов, умрёт и полетит на небо, где бог приделывает каждому по два крыла и заставляет потом всех сидеть в своём эдемском концлагере, не предоставляя работы по специальности?
Как ни странно, Брем был уже почти не против собственной отправки в этот неясный потусторонний мир, поскольку находиться здесь ему не казалось лучше. Особенно если соседка продолжит свою линию поведения с прежней силой и не отцепится от него всю оставшуюся жизнь.
В последнюю пору даже его ощущение самого себя изменилось. В паху у него стояла неподвижная тяжесть, накопленная за время вынужденного воздержания от женщин, которые теперь шарахались от него, как от чумы и холеры вместе взятых (потому что слух об отношениях Ковырясова и его невесты-страхопудины распространился во все стороны со скоростью степного пожара, подгоняемого ураганным ветром). Но именно эта тяжесть в паху и натолкнула его на догадку: «У соседки, наверное, отродясь не было мужика, при её-то отклонениях от среднестатистических габаритов. Я могу представить её в каком угодно положении, но в мужских объятиях - никогда! От подобного любая баба съедет с катушек. А тут возьми да и случись моя роковая встреча с Виолеттой, а я ещё сдуру поманил её сексом - вот соседка и кувыркнулась умом на этой почве: решила, что в моём лице она отыскала идеальную кандидатуру на роль жертвенного агнца… Но почему бы не попробовать перенаправить её силы в другую сторону? Разве она не человек, пусть и жаба жабой? Ей живого мужика внутри себя надо попробовать хотя бы один раз, причём по-нормальному, от души, а не абы как! Вот и вся проблема! У каждого должна быть личная жизнь. Это закон природы, с которым бессмысленно бороться. Проще удовлетворить закон, чем противиться естественным процессам и зову жизни!»
От внезапной радости Ковырясова прошиб холодный пот.
- Я должен найти ей кого-нибудь вместо себя! - воскликнул он на всю комнату, с оживлением потирая ладонь о ладонь. - Да, именно так: опосредоваться через другого человека! Если её мозг заполняет розовый дым и она не в состоянии здраво смотреть на вещи, это ничего не меняет - я ведь ещё в состоянии! Вот я всё и устрою!
Неужели его затруднение может разгладиться так легко и быстро? В это было трудно поверить. Но ведь не исключено!
Надо уметь пользоваться обстоятельствами, в какую сторону они бы ни выворачивались.
-  Пусть Виолетта цветёт пышным цветом и радостно потирает руки возле кого угодно, лишь бы мне от этого не было хуже, - проговорил он иезуитским голосом. - А мне уж точно хуже не станет, если эта кровососка наконец оставит меня в покое. Главное, чтоб она не стала белым флагом, который будет развеваться над воротами моего завтрашнего дня.
Пнув попавшегося под ноги Хера (так он окрестил своего ротвейлера), Брем побежал в спальню, снял с платяного шкафа стопку старых газет, которые он собирал для застилки мусорного ведра - и стал разворачивать печатные издания одно да другим...
Искомое быстро обнаружилось. В графе «Услуги» Ковырясов узрел объявление: «Мальчики по вызову. Приятный досуг для дам».
По всей видимости, удовольствие не из дешёвых, но ничего не попишешь: надо, вконец припёрло!
Брем обвёл карандашом указанный в объявлении номер телефона и удовлетворённо хмыкнул. Затем пересчитал имевшуюся в доме наличность. И пошёл звонить...

***

Три дня подряд Виолетта травила тараканов и теперь взялась за уборку, потому что мёртвые насекомые повсюду хрустели под ногами. Она успела подмести и уже перешла к мытью полов, когда раздался стук в дверь.
К Виолетте в гости обычно никто не приходил. Единственными редкими визитёрами бывали сантехнические работники и - в случае каких-нибудь проверок - местное жилищно-эксплуатационное начальство. Потому, встревоженная, она даже забыла бросить в ведро мокрую тряпку и прямо с ней в руке заторопилась к двери, орошая линолеум дорожкой водяных капель.
На пороге стоял молодой парень в нутриевой шапке и длиннополой дублёнке, с небольшим портативным магнитофоном в одной руке и с пышным букетом алых роз, завёрнутым в блестящую серебристую фольгу - в другой. На вид парню было лет восемнадцать.
- Господи… - прошептал он, увидев Виолетту, и букет в его руке задрожал.
Цветов ей отродясь не дарили - Виолетте даже в голову не пришло отнести их по своему адресу.
- Если вы из жилищного управления, - начала она с ходу, - то я свою задолженность по квартплате давно погасила. Сейчас принесу квитанцию - сами убедитесь.
- Нет-нет, я не из жилищного управления, - успокоил её нежданный визитёр (он продолжал всматриваться в её лицо, словно в душе у него происходила мучительная борьба, непонятная Виолетте).
- А-а-а... к-кто же тогда? У меня, кажется, всё в порядке... И газ... И краны... Унитаз, правда, иногда засоряется, так я сама всегда говно проталкиваю этим... плинтусом... палтусом… нет - вантузом...
Парню наконец удалось перебороть себя. Сделав глубокий вдох - наподобие ныряльщика, собирающегося  ринуться в морскую пучину - он решительно улыбнулся и протянул ей цветы:
- Это вам.
- Мне? - растерявшись, она выронила тряпку на линолеум с неразличимым от времени рисунком.
- Вам, конечно, - подтвердил юный незнакомец, продолжая держать букет в вытянутой руке.
- Да нет, это, наверное, какая-то ошибка, - подобрав губы, покачала головой Виолетта и ощутила, как сухой воздух царапает ей горло. - Я ж... Мне ж... Никогда... Такое вот... А вообще - на самом деле, кто вам нужен?
- Виолетта Амбреева? - уточнил парень, и в его голосе прозвучала робкая надежда на отрицательный ответ.
- Да.
- Значит, как раз вы-то мне и нужны, - надежда в его голосе потухла. - Возьмите, возьмите цветы, Виолетта, что вы стесняетесь, ей-богу. Это вам.
- Ну...
- Вам, вам. Не сомневайтесь!
Она приняла букет.
- Может, впустите меня? - предложил он. - А то неудобно как-то - через порог...
Словно сомнамбула, она посторонилась, пропуская его в коридор. Происходящее казалось настолько необычным, что возникало ощущение, будто это - сон. Или кинофильм, который смотришь в первый раз, поэтому не знаешь, что случится в следующую минуту.
Букет алых роз. Они же зимой чёрт его знает какие дорогущие.
И этот парень. Пахнущий каким-то волшебным одеколоном. И собою ладный: рослый, широкий в плечах, с голубыми глазами и соломенными волосами - гладко уложенными и, кажется, даже сбрызнутыми лаком для закрепления модной причёски.
И...
Шапка и дублёнка, которые он деловито пристроил на вешалку.
И...
Строгий чёрный костюм, который он тоже неторопливо снял - сначала пиджак, затем брюки.
И...
Галстук, блестящий и переливающийся - наверное, тоже ужасно моднючий - как он его медленно развязывал!
И...
Сиреневая сорочка; пуговичку за пуговичкой расстёгивали его пальцы - длинные, как у музыкального работника, с аккуратно подстриженными ногтями.
И...
Тонкая белая маечка, Виолетта даже не знала, что у мужчин бывают такие - взяв её за низ, он потянул маечку через голову и одним движением сдёрнул с себя.
И...
Боже! Божебожебоже!
Трусы!
Он их снял!!!
А под ни-и-ими-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и!
Всё-таки это, наверное, сон.
Или у неё что-то неправильное сделалось с головой.
Так подумала Виолетта, растерянно хлопая глазами, которые слезились от неимоверности происходящего.
И ещё она подумала, что это неправильно, нехорошо.
А впрочем, если всего один разочек… В конце концов, кто в жизни много разных горечей пережил, тому не грех в порядке исключения и сладкого отведать.
Волнение душило её. Она не знала: то ли самой позвонить в «скорую помощь», то ли попросить об этом гостя - чтобы поскорее приехали психиатры, дабы установить, какие пертурбации произошли у неё в голове, и выписать срочное успокоительное лекарство... «Наверное, всё-таки я ненормальная женщина, - подумала Виолетта. - Потому что к нормальным в гости такие красавчики не приходят с бухты-барахты, да ещё с пышными букетами». Никогда прежде с ней ничего подобного не приключалось, а теперь - вот оно как!
Гость между тем включил принесённый с собой магнитофон. И стал отплясывать вокруг замершей в ступоре Виолетты зажигательные хореографические композиции латиноамериканского происхождения.
А минут через десять он мягко отобрал у неё букет и, бросив розы на пол, привлёк хозяйку к себе в медленном танце.

***

Виолетта танцевала с красавчиком, глядя через его плечо в пол, и старалась ни о чём не думать. Её душу наполняло, густея, сладкое предвкушение…
Приблизительно через полчаса она собралась с духом и, продолжая прижиматься к партнёру, спросила:
- Ты кто?
- Можешь звать меня... м-м-м... Вольдемаром.
- Разве такие имена бывают?
- Бывают.
- Что-то я прежде никого с такими именами не встречала.
- Конечно, не встречала. Потому что я - единственный и неповторимый. Такого мужчины, как я, ты больше нигде не найдёшь... Скажи честно, я тебе нравлюсь?
- Нравишься. Но... почему ты здесь? Зачем? По какому вопросу?
- Ни по какому. Не бери в голову. Просто расслабься и получай удовольствие. Я для этого сюда и пришёл.
- Для чего - для этого?
- Для того чтобы ты получила довольствие. Я сегодня его тебе доставлю. Я очень хорошо это умею делать.
- А-а-а… ты что - иностранец?
- Почему иностранец? - удивился похожий на сказку гость. - Русский я... Может, тебе не нравится имя Вольдемар? Тогда называй меня... ну, в общем, называй как тебе самой хочется. Хоть Бонифацием.
- Бонифацием… - засомневалась она. - Нет, всё-таки лучше - Вольдемаром. Или Бонифацием… Нет, всё-таки - Вольдемаром... А как ты про меня узнал?
- Разве это имеет какое-нибудь значение?
- Конечно, имеет.
- А мне кажется, не имеет, - ласково ворковал гость. - Главное, что сегодня мы вместе...
- Нет-нет, я обязательно должна знать, - мягко настаивала Виолетта. - Ты уж скажи, откуда про меня узнал.
- Да откуда обычно, - сдался наконец Вольдемар. - Позвонили в наше агентство, сказали адрес, договорились о цене, о фантазиях... И вот - я здесь, бесподобная моя фея, весь в твоём распоряжении...
Его гибкие руки уверенно путешествовали по расплывавшемуся от удовольствия  телу Виолетты, даже там, куда она сама достать не умела. От этих нежных прикосновений у неё сладкими тисками перехватывало горло и подгибались ноги.
- Как это - позвонили? - всё-таки сумела выдохнуть она.
- Так я же - твой подарок. Меня на всю ночь заказали для тебя… красотка... Нет, всё-таки двести долларов - это он сильно сэкономил, сучок, даже не знаю, как я смогу...
Она старалась вникнуть в смысл его слов, однако мысли колыхались, как трава на ветру, прыгали сумасшедшими кузнечиками, и не было никаких сил гоняться за ними. Она ощущала лишь, что за это время стала старше на несколько важных минут, а во всём остальном не пыталась даже сомневаться. У Виолетты, разумеется, оставалось ещё много вопросов, но гость принялся целовать её и покусывать, и водить влажными губами по её лицу, и, шелестя слюной, засовываться кончиком языка к ней в ухо... Никогда ещё такого не делали с ней - ни наяву, ни в иных состояниях. Всё остальное стало казаться ненужным и лишённым смысловой нагрузки. Виолетта жаждала чуда, всем своим существом ощущая неимоверную краткость человеческого бытия; ей так хотелось чувствовать, чувствовать... и в полной физиологической мере обладать чудом, которое обещало подарить ей новые чувства. Этим чудом был материализовавшийся невесть из каких блаженных эмпирей красавчик-Вольдемар... Виолетта испугалась собственного желания, отчего торопливо застонала и сильноруко обняв нежданного визитёра, притиснула его к своей подпрыгивавшей от возбуждения груди.
- Нет, дорогая, не торопись. Не надо так быстро, - прошептал Вольдемар, стараясь придать своему голосу максимально ласковую бархатистость. Однако вместо желаемых обертонов его голосовые связки предательски роняли нараставшие примеси полумальчишеского ужаса:
- Нет-нет, я не могу... Ну-ка, подожди секундочку. Я сейчас...
С этими словами он отстранился от Виолетты и побежал в коридор. Затем, вернувшись оттуда с какими-то таблетками, попросил стакан воды, чтобы запить.
- Тебе плохо? - испугалась она.
- Нет-нет, это мне надо, чтобы... Ну, чтобы всё у нас с тобой получилось, дорогая. Надеюсь, ты меня понимаешь?
Виолетта кивнула, хотя ничего не поняла - мало ли какие у этих мужчин бывают проблемы - и, сходив на кухню, принесла полный стакан вонявшей хлоркой воды из-под крана. От волнения на лбу и над верхней губой у неё выступили бисеринки пота. Она зачарованно смотрела на Вольдемара, вздрагивая и с каждым вздрогом всё сильнее размягчаясь телом и сознанием.
После двух таблеток гость некоторое время стоял, закрыв глаза, и прислушивался к своему организму. Затем, когда даже Виолетте стало со стороны заметно отчётливое затвердение на его теле, Вольдемар удовлетворённо хмыкнул, снова потянулся к хозяйке и, стараясь глядеть подальше в сторону, повалил её на диван.
Она одновременно боялась и хотела этого; невероятная, чудовищная сила, которая годами копилась в ней и блуждала, не давала покоя и скрытно перетекала по кровеносным лабиринтам - эта сила теперь неукротимо бурлила, распирала её одеревеневшее от страсти тело и искала отверстие для своего выхода;  никто - даже весь мужской состав человеческого общежития планеты - не сумел бы затолкать её обратно; само собой, вряд ли кому-либо могла прийти в голову мысль о том, чтобы предпринять подобную попытку...

***

Ночь.
Она пролетела стремительно, на едином дыхании, как несколько неосторожных движений, о которых впоследствии даже вспомнить трудно.
Сексуальный красавчик Вольдемар.
Вот уж о ком нельзя сказать, что он пролетел незаметно. Как раз наоборот. Он перетекал в Виолетту капля за каплей - всю ночь струил и вбрызгивал в неё животворное семя. Струил и вбрызгивал, и запечатлевался в её трепещущем чреве горячо, горячо...
На самом деле в нерабочее время его звали по-русски, как и было записано в паспорте - Володей Красношишкиным, но Виолетта, разумеется, этого не знала... Хоть его и можно было отнести к тому редкому типу людей, которые способны стойко и мужественно совершать любые путешествия как внутри, так и снаружи всевозможных женских организмов, пусть даже нескольких сразу, но к утру он вконец обессилел, стал задыхаться и моментами ронял голову на подушку, теряя сознание и выдувая пузыри расслабленными губами. То ли ему было плохо, то ли, напротив, чересчур хорошо - этого Виолетта уразуметь не могла, а он не производил наружу ни сколько-нибудь определённых образов, ни даже приблизительных подсказок.
Зато она ещё никогда не представляла себя настолько подобревшей и нескончаемой, бодрой и невесомой. В отдельные минуты ей даже чудилось, будто она готова вот-вот приподняться над мелкозернистой пылью событий; так праздничный воздушный шар, до отказа надутый тёплым летучим газом, способен парить над толпой шагающих на демонстрацию или митинг весёлых и нарядных человеческих отбросов, пока пацаны - смеха ради - не проколют его булавкой.
Виолетта чувствовала себя счастливым человеком. У неё внутри что-то тепло шевелилось и переворачивалось, дышало и просилось на волю. А перед глазами зыбилось нескромное, то уходя в туман, то вновь сгущаясь и шоркая, и юркая вперёд-назад, туда-сюда - так и сяк, и по-разному.
...Когда город открыл свои прохладные объятия мутному рассвету, ни Виолетта, ни её партнёр не заметили наступления утра. Зато к ней вернулась способность улавливать в собственной голове внятные мысли. И тогда, словно внезапно проснувшись, Виолетта обнаружила себя оседлавшей слабо стонущего Вольдемара - и вспомнила о своих обязанностях невесты Космонавта № 1, нерушимость и святость которых она умудрилась попрать самым бесстыдным образом. Ужас мерзкой мстительной иглой пронзил всё её существо: боже, что она делает с этим ничтожным мальчиком-жеребчиком? Как она могла до такой подлой степени понизить свои моральные характеристики?
Эта окончательная мысль мгновенно отрезвила Виолетту,  как бы одним движением невидимого скребка содрав неприглядную инородную коросту с её душевного механизма.
Сделав над собой усилие, она прекратила фрикции; всё ещё тяжело дыша, выпустила парня из своих ненасытных объятий и расслабленно завалилась на бок, а затем легла на спину. Заложив руки за голову, несколько минут с печальной безысходностью смотрела в потолок. Потом решила, что настало время, когда можно выяснить все непонятные вопросы: что там Вольдемар проронил насчёт подарка, и почему он пришёл танцевать именно к ней в квартиру.
Однако её партнёр оказался не способен поддерживать беседу. Он лежал с застывшей гримасой изумления на лице и отчётливо откликался лишь на своё имя - а в ответ на все расспросы Виолетты сумел, едва ворочая языком, выдавить из себя следующее:
- Сссед... пзвнил… зкзал... тя... тр-р-рхнуть... Двсти... дларов... скжу... мало… пль...
После этих полусвязных звуков Вольдемар захрипел, несколько раз конвульсивно дёрнулся и, пустив пену между скупо растворённых губ, окончательно затих.
По-утреннему весёлые солнечные блики резвились на оконном стекле, слепя глаза. Из-за них Виолетта щурилась, глядя на неподвидное тело и с ужасом вспоминая (всего-то на одну ночь забыла - и вот результат!), что мир не соразмерен человеческим желаниям.
Зато Вольдемару ничто не доставляло неудобств с того самого мгновения, когда он перестал дышать. Потому он и не думал щуриться, а наоборот - глядел сквозь потолок широко открытыми глазами. И многозначительно скалил зубы.

***

Перепуганная Виолетта взялась тормошить Вольдемара. Однако тот не подавал признаков жизни.
Она принялась хлестать его ладонями по щекам, которые несмотря на это воздействие заметным образом холодели, теряя прежний розовый цвет.
Потом, рассердившись, она крепко подёргала Вольдемара за волосы.
Наконец врезала ему кулаком по лбу. По груди, По животу. Снова по лбу. Закусив губу, стала молотить его обеими руками - как бокесёрскую грушу.
Бесполезно!
Сотового телефона Виолетта не имела, поскольку до недавнего времени звонить ей было некому. Теперь же, сообразив, что надо  вызвать «скорую помощь» для Вольдемара, она впала в ступор. Правда ненадолго, поскольку затем вспомнила, что у Ковырясова в квартире есть телефон. Набросив халат на голое тело, выскочила босиком на лестничную площадку и стала что есть мочи колотить кулаками в соседскую дверь:
- Брем! Бремушка! Открой!
- Пошла вон! - раздалось обычное в ответ.
- Бремулечка! - орала Виолетта прямо в замочную скважину, чтобы было слышней.
- Пошла отсюда, свиноматка задрюченная! Мне видеть тебя мучительно и слышать нисколько не легче, мымра полоротая! Чумичка чумовая!
- Бремасик!
- Хренасик! Оставь меня в покое, остолопка бестолковая! Ты меня не интересуешь! И никто не интересует, заруби себе на носу! Никто, кроме меня самого!
- Открой, прошу тебя, Бремулечка! Ну не будь же малодушным!
- Пошла, говорю, отсюда!
- Ну пожалуйста!
- Не дождёшься, блярва отпетая!
- Дорогусик! - не унималась она, всё явственнее ощущая дыхание пустоты за спиной. - Там Вольдемар! Я знаю, ты заказал его для меня! Спасибо, но не надо было, неправильно это! Он сейчас там лежит, Брем! Надо вызвать «скорую помощь»! Он не дышит!
Услышав это, Ковырясов отпер замок и приоткрыл дверь на три сантиметра.
- Как это не дышит? - с тихим испугом спросил в образовавшуюся щель. Потом рассмеялся озабоченным смехом; а через несколько мгновений оборвал несообразные звуки и строго предупредил:
- Если ты шутишь, то время выбрала неудачное, да и место тоже. Мне, знаешь ли, не до шуточек сейчас, не до забав и хиханек разных.
- Ну какие могут быть забавы, какие хиханьки? - заколыхалась всем телом Виолетта, глядя на Брема собачьими глазами. - Я не шучу! Он захрипел - и всё! Позвони в «скорую», ладно?!
- Совсем, что ли, не подаёт никаких признаков?
- Совсем-совсем не подаёт! Абсолютно никаких признаков! Можешь зайти ко мне и убедиться!
- Врёшь или нет? - посомневался он. - Если врёшь - я тебе тогда не знаю что сделаю.
- Да не вру я, не вру, честное слово! - она молитвенно сложила руки перед грудью. - Помоги, Бремушка! Вольдемар вообще не дышит! И не двигается даже! Вызови «скорую»! Пожалуйста!
Такого оборота дел Ковырясов не ожидал. Он едва не выпрыгнул из себя, как рыба из воды. Ещё минувшим вечером он полагал, что скоро настанет время, когда он сможет позабыть, как выглядит лицо Виолетты, и вот на тебе!
От внезапно нахлынувшей злости у него перехватило дыхание и ладони сделались влажными.
Снова всё двинулось вкривь и вкось. А ведь ему казалось, что он так хорошо всё рассчитал. Чёртова баба. Неужели против неё не существует надёжного противоядия?
Распахнув дверь, Брем шагнул к Виолетте. Крепко взял её за плечи и встряхнул - так, словно вознамерился однократным усилием удалить туман тщетной жизни из головы соседки. После этого оставил её в покое и вернулся в свою квартиру. Чувствуя себя тенью, скользящей по чужим теням, бросился к телефону. Позвонил в «скорую помощь» - и как умел объяснил ситуацию, в которую и сам до конца ещё не мог поверить. Диспетчер приняла вызов и раздражённым женским голосом велела ждать.

***

Всё шло шиворот-навыворот.
Медики приехали часа через два. Постояли над неестественно выпрямившимся телом Вольдемара, брезгуя трогать всё ещё возбуждённого мертвеца. А он лежал, индифферентный к обращённым на него взглядам, ожидая, как и полагается покойнику, того предельного сигнала, когда среди звёзд покатятся громобойные колесницы без тормозов, и на земные нивы и пажити огненными росчерками посыплются всеядные ангелы...
Медики повздыхали от нечего делать, стрельнули каждый по сигаретке у подтянувшихся на шумок соседей, жидко посмеялись над несколькими анекдотами о загробной жизни и рассказали два врачебных афоризма: «Qui non viveas, at decederis» (что в переводе с латыни означает: сколько ни живи, а умирать придётся) и «Non senex, at properus decedit» (Умирает не старый, а приспевший). А затем с бескорыстными улыбками на лицах отбыли восвояси.
Спасибо хоть объяснили, кому и сколько надо заплатить, чтобы потом забрали остывшее тело в морг для полицейской экспертизы.
Впрочем, невзирая на добросовестно уплаченную мзду, за бывшим Вольдемаром ещё четыре дня не спешили присылать труповозку. И он продолжал испускать запахи на нестиранной простыне - почти такой же по-мужски привлекательный, как при жизни, абсолютно голый, с уставившимся в неопределённую сторону стеклянным взглядом и жадно распахнутым ртом, в котором при любом намёке на опасность прятались барражировавшие по комнате раскормленные мухи. Там, внутри, нахальные насекомые сердито жужжали - и успокаивались лишь когда Виолетта клала в рот своему покойному любовнику что-нибудь сладкое: например, мёд или варенье. Во время еды, подобно большинству людей, мухи становились сосредоточенными и не доставляли беспокойства.
...Только теперь Брем осознал свою оплошность: не следовало платить вперёд мальчику по вызову. Двести долларов - не шутка, хорошие деньги, мог бы и сэкономить, если б не поторопился. Хотел было поискать в карманах остававшегося на вешалке вольдемаровского пиджака, но сделать это незаметно никак не удавалось, поскольку вокруг непрестанно сновали посторонние люди. А потом прибыл следователь. Он изъял магнитофон и содержимое карманов покойника, выслушал общие жалобы соседей по поводу растущей смертности, неблагоприятной политической обстановки и слабой работы жилищно-коммунальных служб; после чего составил список свидетелей происшествия из нескольких десятков фамилий. Затем вытолкал всех вон, распорядившись задержаться только Ковырясова и хозяйку квартиры.
В ходе допроса и очной ставки, пока сыскной работник обследовал холодильник и пил чай с «Краковской» колбасой, бледная как полотно Виолетта со спутанными волосами и разметавшимся фланелевым халатом рыдала и поминутно падала в ноги Ковырясову, ударяясь лбом об пол. Ядовитые тени её неостывших желаний резали Брему глаза. Ему делалось то стыдно и неуклюже, словно он при большом наплыве официальных личностей допустил какую-то умопомрачительную оплошность, то печально и пусто, как если б он ощущал безвозвратную потерю самой доброй и благотворной части своего биополя, то глупо и непонятно, точно перед ним развернули чрезвычайно хитросплетённый ребус, который вовек не разгадать не только простому человеку, но даже самому высоколобому любомудру.
Несколько раз Ковырясов порывался уйти, однако следователь его не отпускал. А Виолетта, пользуясь моментом, целовала ему тапочки вибрировавшими от раскаяния сухими губами и выкрикивала сумасшедшей частоговоркой:
- Прости меня, Бремушка! Он сказал, что это ты так хотел, я только потому и согласилась! Ты же умный, ты понимаешь, что животные инстинкты для человека пока никто не отменял! Нет, я знаю, Бремасик, всё равно не надо было поддаваться! Мне так противно казалось - прямо тошнило от этого Вольдемара! От его мерзких прикосновений! От одного его гадкого смазливого вида! Мне противно даже вспоминать! Лучше б я умерла, честное слово! Прости меня! Если человек споткнулся и упал, это ещё не значит, что он идёт не туда! Поверь, я теперь больше ни с кем не хочу! Вообще ни с кем и никогда! Ты один мне нужен, родной мой, только ты и больше никто среди всех-всех мужчин на планете! Ведь моё сердце не копилка, в которую можно складывать чувства! Это был минутный порыв, неправильный, глупый, чудовищный порыв! Как будто не со мной всё произошло, честное слово! Нет, в самом деле, не со мной, это была какая-то другая женщина, гадкая, мерзкая! Прости меня, пожалуйста, я оступилась, единственный раз в жизни допустила слабость, но осознала свою ошибку, этого больше никогда не повторится!
Ковырясов слушал соседку, стараясь сохранить равнодушную улыбку на губах, и озноб ненависти бежал по его спине. Он смотрел, как во рту Виолетты с плотоядной быстротой ворочается толстый розовый язык, а внутри у него кто-то орал незнакомым голосом так, словно целую стаю гарпий распиливали пополам - но сам он молчал, не смея выпустить этот непропорциональный ор наружу. А в голове у Брема ходила по кругу, точно привязанная, одна-единственная мысль о том, что он понапрасну устроил интим-услугу для любвеобильной дурищи, поскольку та всё равно не отцепится. Как говорится, купил лихо за свои деньги… С виду никакая, на поверку соседка оказалась чёрт знает чем, настоящей природной стихией и аномальным явлением, представляющим собой могучую силу.

***

Не существует твёрдых мерок для осуждения человеческих поступков в тех или иных обстоятельствах, потому каждый придумывает свою мерку и старается её придерживаться. Но поступки Виолетты ни с чем не соизмерялись.
Уже на следующее утро Ковырясов поднял из-под своей двери листок, мелко исписанный рукой соседки (причём не шариковой ручкой, как прежде, а старомодными чернилами грустно-фиолетового цвета). В новом послании содержался очередной крик невостребованной души:

«Мучилкин-Ковырючилкин!
Прости меня за мою подлую измену! Знаешь, мне отчего-то кажется, что ты сам это всё подстроил! Но я не снимаю с себя вины, я виновата! И всё равно люблю только тебя! Сильно-сильно, до невозможности!
Пожалуйста, не относись ко мне как к прокажённой.
Я очень хорошо понимаю, почему ты чураешься меня. Да-да, конечно же, я заслужила презрение. О, я не знала, что во мне столько сил и склонности к издевательствам над собой! Теперь я знаю, что не сломаюсь, буду любить тебя, ждать, надеяться и верить столько, сколько потребуется. Я теперь знаю цену словам, тем более ЭТИМ трём. Я теперь знаю, что может случиться с миром без твоего взгляда. Ничего, я сильная, я выдержу, потому что знаю: всё не напрасно!
Я согласна терпеть что угодно, даже безразличие и твою внешнюю холодность. Я знаю, что за этим холодом прячется большое горячее сердце, и я найду путь к нему, слышишь? Это мое самое большое желание, мне нужен ты один. Мне слишком трудно без тебя, но я держусь. Когда я просыпаюсь утром, моя первая мысль всегда: «Где-то рядом, в соседней квартире, проснулся мой любимый человек, а раз он там проснулся, значит, есть смысл в этой жизни, есть любовь, есть счастье. Значит, Земля сделала еще один оборот вокруг своей оси, и пока ты есть, Солнце будет озарять этот мир, как твой взгляд освещает мою жизнь».
О нет, я не хочу страдать! И тем более не хочу, чтобы ты страдал! Ни в коем случае!
Серьезно, я очень тебя люблю, и моя страсть никогда не утихнет. Не существует слов, которые способны выразить моё  раскаяние. Давай же отбросим прошлое, забудем обо всём плохом и станем помнить только обо всём хорошем! Давай возьмём друг друга за руки, чтобы вместе шагать по жизни! Ты мне нужен! Ни до кого другого мне дела нет! Прости меня, и я покажу тебе небо в звёздах!
Твоя гадкая-прегадкая, но ужасно раскаивающаяся -
Виолетта.»

Нагородила сорок бочек арестантов шельма, не разгребёшь никакой лопатой. При всём желании вряд ли можно было придумать что-нибудь глупее.
Несколько мгновений Ковырясов прислушивался к себе, дабы понять чувства, испытываемые по отношению к Виолетте. И, поняв, что ощущает нечто наподобие сострадания, смешанного с презрением, устыдился. Поскольку сострадать обременительной соседке было ещё глупее, чем всё, что она набуробила в своей записке. Вот если б её распустить на лоскуты, а потом старательной рукой сшить заново по правильному лекалу, тогда, наверное, Виолетта получилась бы похожей на нечто удобоваримое. По маловероятной нечаянности, но всё же могла получиться. Жаль, что такое невозможно в реальной жизни.
Скверное положение. Неужели он близок к тому, чтобы лишиться всех своих защитных свойств, и одержимая животной страстью соседка всегда будет сопутствовать ему?
Нет, так не должно быть. Брем не хотел и страшился поверить в подобную возможность.
Иная женщина кажется страшной, а присмотришься поосновательнее да притеснишься ощупкой - и вроде бы ничего, вполне сойдёт для нескучного контакта. Но с Виолеттой не так: к ней сколько ни присматривайся, станет только хуже. Если к наружности этой мымры добавить горб или даже хвост - это для неё вряд ли явится катастрофической деформацией. Встретишь ночью в тёмном переулке бабищу с подобной внешностью - поневоле вздрогнешь или завопишь от страха. У Брема и теперь-то при одном воспоминании о соседке всё внутри передёргивалось. Совершенно определённо, что у него даже с пьяных глаз не могло возникнуть желания притесниться к Виолетте.  Пусть безукоризненных женщин не бывает, но рядом с этой неотёсой можно очень скоро оскотинеть, опуститься до её уровня, а то и пониже. Можно расстаться со своей идентичностью, утратив человеческое достоинство без остатка.
Своим новым письмом Виоллетта пробила очередную брешь в затворничестве Ковырясова, подобно тому как разряд молнии пробивает атмосферу, мгновенно пуская коту под хвост энергетический баланс окружающей среды.
- Она хочет заморочить меня и поработить, превратить в бестолковую вещь и пользоваться без зазрения совести, - подумал он вслух, стараясь укрепиться духом. - Невероятно беспардонное существо, совесть у неё под каблуком, а стыд под подошвой. Ишь, вцепилась. Как кошка в крысу! Не постеснялась предстать во всей своей душевной наготе! И, наверное,  ждёт от меня того же самого. А я не собираюсь идти ей навстречу и выполнять дурные бабьи прихоти, мне надо держать себя в руках и продолжать свою линию, других вариантов нет. Да, я должен уверенно и строго вытягивать единственно правильный вектор, чтобы не потерять свою внутреннюю организацию и не стать заложником безумия. Пусть она прёт, как бульдозер, не разбирая дороги, ещё неизвестно, кто из нас быстрее оскудеет и окончательно размякнет. Мало ли о чём ей помышляется. Мы с ней из разных миров, которые ненадолго соприкоснулись, вот в чём наша обоюдная беда. Я разговариваю с Виолеттой из своего мира, а она со мной - из своего, и мы с ней как бы слышим друг друга, но неправильно, искажённо, без сопереживания. Уж лучше бы вообще ничего не слышали, ё-моё. Бесполезно взывать к справедливости. Нет, понятно, что человеку нельзя сообразовываться только с собственными интересами, это нереально, всегда приходится считаться с кем-нибудь ещё. Но любым компромиссам должен существовать разумный предел, а Виолетта ждёт от меня слишком многого. Ну что она за человек такой? Ведь живёт и совершает всё вопреки здравому смыслу. Даже вопреки инстинкту самосохранения умудряется изгибаться и выкидывать коленца. Так не годится! Не пойду, не пойду ей навстречу больше никогда! Пусть день за днём будирует меня как заведённая, пусть мается дурью и мечтает, что я сделаюсь марионеткой, которую она сможет подёргивать за ниточки! Что буду трепыхаться, как муха в паутине, и дудеть с ней в одну дуду - пусть тешит себя иллюзией! Всё равно останется при пиковом интересе, ей со мною не управиться! Взваливать сызнова на свои плечи тяготу в лице этой дуры я не собираюсь даже в страшном сне! Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним! Нет, если б у меня было два сердца, то их, наверное, хватило бы и на Виолетту, и на всех остальных. Но я же не мутант какой-нибудь двухмоторный. О, ядовитая бестия меня ещё не знает! Она никогда не будет праздновать надо мной победу, я не предоставлю ей такой возможности! Виолетте не удастся измельчить меня, не удастся истощить и поставить на колени, не на того напала! Я сам стану пользоваться кем пожелаю, а собой - не позволю! И хватит думать об этом. В конце концов, должно ведь что-то измениться рано или поздно. Так не бывает, чтобы ничто не менялось!
Сколько ни старался успокоить себя Ковырясов, всё было напрасно. Да и вряд ли кто-нибудь другой на его месте умудрился бы сохранить себя в равновесном состоянии при подобных событиях. В последнее время он явно не пользовался благоволением судьбы. Если прежде у Брема имелись какие-то возможности или по крайней мере иллюзии этих возможностей, то теперь они порушились, и тщетность всех его стараний приблизиться к прежнему образу жизни стала очевидной. Надежда на возврат к размеренному и незамутнённому существованию раскрошилась в уме Брема Ковырясова, подобно тому как крошится слежавшаяся подземная порода под отбойным молотком опытного шахтёра или передовика-метростроевца.
Если с человеком случается одноразовая неприятность - это ещё не беда. И двух-, и трёхразовая неприятность - это тоже не бог весть что такое. Но если всё его существование превращается в сплошную непроходимую неприятность, что тогда делать человеку? Под каким углом и в каких выражениях вообще можно думать об этом?
Любые соображения по данному поводу казались Ковырясову лишёнными убедительности.
А слова и подавно было некому говорить. Разве только собственному отображению в зеркале да ещё превратившейся в добровольную тюрму пустой комнате. Не соседке же. Для неё любые словесные сотрясения не имели значения, зато исключительно существенный смысл обрели буйные чувства и разгул фантазий, игра гормонов и невменяемая женская страсть. Похоже, характер Виолетты, не разбавленный чрезмерным количеством нравственных установок, был способен выдержать любые испытания и превратности чувств. Кто бы мог подумать, глядя на неё в трезвом уме и здравой памяти. Нет, совершенно точно - никто.

***

На свете существует множество счастливцев, чьи жизни текут размеренно и неспешно. Вероятно, таких людей в мире подавляющее большинство. О, как хотелось Ковырясову принадлежать к их числу! Но что такое желание, когда оно не подкреплено действительным положением вещей? Ничто, издевательство и насмешка судьбы.
Пытаться  представить, чем его встретит завтрашний день, было занятием совершенно бесполезным, а держаться за день вчерашний и подавно не удавалось, ибо тот ускользнул безвозвратно. Ковырясов уже не проявлял любопытства к фактам, поскольку не имел на это сил, ни моральных, ни физических; актуальность для него сохранили исключительно ощущения и умственные флуктуации. Он угодил в непредсказуемый дьявольский омут, и его кружило, и затягивало в сумрачные глубины, и нащупать ногами дно не удавалось.
…Следователь ещё в течение целой недели ежедневно вызывал повестками Брема и Виолетту к себе в отделение. Его интересовала не столько суть вопроса, сколько материальное положение Ковырясова. Ведь не каждый мужик может себе позволить выбрасывать по двести «зелёных» на вызовы мальчиков, тем более не для себя, а ради ублаготворения соседки. После настойчивых рассуждений блюстителя правопорядка на эту тему вкупе с намёками, что запутанные дела подобного рода обычно расследуются «о-о-оч-чень долго», Брем наконец догадался выложить ещё сто условных единиц в качестве безвозмездного взноса на приватные нужды отечественного сыска.
После этого следователь перестал переводить казённую бумагу на повестки, избавив Ковырясова от необходимости просиживать часами в прокуренном полицейском кабинете и выслушивать рассуждения о преступной латентности граждан.

***

Худшие предчувствия оправдались: сбыть с рук Виолетту не удалось.
Любвеобильная соседка не только не отколупнулась от Ковырясова, а напротив - вцепилась в него пуще прежнего. Смотрела глазами изголодавшейся собаки. Выслеживала, подкарауливала, преследовала. Самым недвусмысленным образом, хищно и неумолимо.
Было из-за чего огорчаться.
У людей всегда имеется целая куча недовоплощённых побуждений, ну и что же. Невозможно потакать каждому встречному-поперечному, подобное находится за пределами человеческих возможностей.
Лучший выход из тупиковых ситуаций - это компромисс. Но какой компромисс мог возникнуть между Бремом и Виолеттой? Разве только совершенно фантастический - в виде чуда или чего-нибудь ещё более душераздирающего куда как менее вероятного.
Впрочем, ему даже думать о подобном казалось противоестественным.
А всё равно думалось.
Неужели не существует средства, с помощью которого можно было бы избавиться от неуёмной соседки? Неужели он обречён маяться бессрочно, до тех пор пока его душа не покинет тело, чтоб удалиться от набрякших проблем в чужие измерения?
В любом жизненном случае содержится какое-нибудь поучение. Сознавая это, Ковырясов мучительно ломал голову, до тошноты выкручивал мозговые извилины и так и сяк, а всё равно не мог понять, какое поучение преподнесла ему зловредная судьбина конкретным случаем в образе Виолетты. Разве только то, что удачливый в гору ползёт, а неудачливый даже под гору не катится. Но разве для понимания столь простой истины стоит бросать человека в непоролазные тернии взаимоотношений чёрт знает с кем?
Он старался не попускать свои чувства до чрезмерно высоких градусов, опасаясь в негаданную минуту закипеть и взорваться, не то вообще сгореть дотла, развеявшись по ветру дымом и пеплом. Однако сохранять спокойную видимость Ковырясову становилось с каждым днём всё труднее, ибо Виолетта преследовала его как неизлечимая срамная болезнь. Вперившись в него кротким взглядом, улыбалась приветливыми влажными губами и говорила заискивающим и повинным голосом. Стремясь соединить несоединимое, сулила развернуть перед Бремом величественную панораму своей души и делала разные ласково-приглашающие жесты. И не отставала. Как говорится, ни отмолиться, ни отчураться.
Соседка одержима тяжёлым бредом, теперь ему это было совершенно ясно. Непостижимым и ошеломительным бредом. И чёрт бы с ней, мало ли какая проблема может случиться у женщины с головой; но беда не ходит в одиночку, и скоро Брем стал опасаться, что беспробудное умопомутнение Виолетты просыплется в его голову и приживётся там, прорастёт пышными всходами, застя белый свет и все нормальные человеческие желания и возможности, без которых его существование вообще утратит смысл.
Неоднократно он ловил себя на желании бежать прочь, спасаясь от этой интриганки, со всех ног бежать куда глаза глядят. Или взять соседку за руки и за ноги, растянуть до максимальной длины в разные стороны, а потом завязать докучливую бабу в крепкий узел. Чтобы никогда уже не сумела она вернуться к распрямлённому состоянию - ни самостоятельным образом, ни с посторонней помощью. Но желать - это одно, а сделать в реальности - совершенно другое. Не всё возможно осуществить даже при самом горячем стремлении за край доступного.
«Наверное, Виолетта не осознаёт своей низости, а если осознаёт, то не в полной мере, и всё равно свинство получается, - думалось Ковырясову. - Неужели я никогда не выпью эту чашу до дна? Ведь с каждым днём становится только хуже, чем было раньше. В печёнки въелась мне эта прохиндейка, скоро всё нутро прогрызёт или по крайней мере я из-за неё перестану нормально функционировать и утону в тревоге. Если б она понимала, что женщина должна быть сдержанной, а не такой, как она, тогда бы мои проблемы развеялись сами собой. Но она не понимает и, видимо, никогда не поймёт. Хорошо бы каждый день делать ей успокоительные уколы. Или кормить ненормальную бабу расслабляющими таблетками. Принудительно, конечно, ведь согласия на подобное она ни за что не даст. Только кто ж её принудит, если мне это не под силу, а всем прочим на неё наплевать. Да и на меня тоже…»
Тем не менее надо было с Виолеттой что-то решать. Хоть отмолиться, хоть отчураться от неё, хоть ещё как-нибудь извернуться и отлыгаться. Избавиться любым способом, пусть даже самым извращённым и незаконоудобным.
Иногда гнев способен давать обильные плоды. Однако в случае Брема это чувство лишь выморачивало из него жизненные соки, распускаясь пышным пустоцветом, нескончаемыми метаниями и редкими словесными потугами в одиночестве.
Виолетта тяготела над ним, словно проклятие свыше.
Правда, в проклятия он не верил. Зато не верить в соседку было невозможно при всём желании.

***

Изо дня в день Ковырясов находился в слякотной области ума и сердца, искал выход из этой области и не находил. Даже при ярком солнечном свете окружающий мир для него был овеян сумраком и недоумением. Одни концы не увязывались с другими, и только начало всему оставалось хорошо понятным и невозвратимым.
Как ни пытался он мысленными усилиями разогнать тучи, сгущавшиеся над головой, эти потуги не принесли сколько-нибудь заметного вектора в позитивном направлении. Фактический результат морального напряжения Брема выразился в повышении у него кровяного давления, тупой ноющей боли в затылочной части и медлительных багровых кругах перед глазами. Вдобавок по всему его телу пошли мелкие прыщи, а грудь, шею и руки обметало красными пятнами - вероятно, на нервной почве. Прыщи чесались, а пятна не прибавляли ни красоты, ни самочувствия. Правда, недели через две организм притерпелся, и прыщи рассосались, а вместе с ними не стало и пятен. Это было даже несколько странно, ведь нервная почва никуда не исчезла и продолжала неуклонно расширяться.
Ковырясов подходил к зеркалу, смотрелся в него и ужасался. У него был такой удручённый и обескураженный вид, словно он обретался в полусне, из которого украли лучшую половину не успевших ему присниться сновидений.
А Виолетта ночевала теперь исключительно под дверью его квартиры, до самого утра не прерывая громогласной мольбы о прощении за свою нечаянную измену, перемежаемой формулами жаркой благодарности за трогательную заботу Брема о её нерастраченном либидо. А когда ей это надоедало, она принималась молоть всякую чушь:
- Слышь, Брем, а если твои имя и фамилию прочитать задом наперёд, то получится: Восярывок Мерб! Ничего, мне и так тоже нравится! А слово «космонавт» если вывернуть - получится: тваномсок! А меня тогда можно звать - Авеербма Аттелоив! Даже не очень-то понятно, где имя, а гда фамилия, правда? А хочешь, мы будем называть друг друга по-новому, шиворот-навыворот? Как будто мы стали совершенно другими людьми? Может, так тебе будет легче простить меня?
- Да не собираюсь я тебя ни за что прощать! - нехотя огрызался он. - Со мной тебе вообще ничего не светит: где не было начала, не будет и конца. А ты: «про-о-ости-и-и меня!»… Не за что мне тебя прощать!
- Как это?
- А вот так: не за что!
- Почему?
- Потому что ты больной человек!
- А ты упрямец, каких свет не видывал. И вообще плоские у тебя шутки.
- Это не шутки, я вполне серьёзно говорю: ты - больная! И подтверждаешь мои слова всем своим поведением!
- Ошибаешься, я здоровая!
- Телом-то, может и здоровая, да на голову - тю-тю! Я не силён в психиатрии, но это представляется мне совершенно очевидным! Не в порядке у тебя обстоит с головой, капитально не в порядке!
- Всё не так, как ты говоришь. Но если дашь мне возможность, я докажу, что всё в порядке у меня - и с головой, и с другими частями тела. Мне надо совсем немного времени, чтобы это доказать - вот увидишь: скоро ты почувствуешь ко мне доверие.
- Хвалилась синица море спалить: «если дашь мне возмо-о-ожность», «почувствуешь ко мне дове-е-ерие»! А вот и не дам! И чувствовать к тебе ничего не собираюсь! Не пройдёт номер!
- Почему?
- Потому что об этом и речи быть не может! Исключено!
- Но почему, почему?
- Вот же заладила: почему да почему! Пойми наконец: ты должна пересилить себя. Возможно, это окажется непросто, я готов понять и даже посочувствовать, но другого выхода нет:  тебе надо совладать со своими чувствами, с этой дурацкой любовью, как ты её называешь, хотя я уверен, что на самом деле это никакая не любовь, это нездоровая распущенность и помутнение рассудка! Ты просто обязана вернуться в норму, потому что так дальше продолжаться не может! Моё терпение не беспредельно, и нервы у меня не железные!
- Да, я знаю, ты чувствительный и обидчивый, совсем как женщина - в хорошем смысле слова, конечно.
- Женщина в хорошем смысле слова? Сама не понимаешь, какую ахинею несёшь! Распустила язык, точно баба базарная!
- Не обзывайся, я прекрасно понимаю, что говорю, совсем это не ахинея. Ты чувствительный и обидчивый, оттого не всегда владеешь собой. Это, между прочим, дополнительный аргумент в пользу того, что ты нуждаешься в надёжной спутнице, которая поможет тебе держать себя в руках.
- Только не предлагай собственную кандидатуру, мне и так от тебя не продохнуть! Если понадобится, найду кого-нибудь получше!
- Не найдёшь!
- Найду!
- Ты наверняка и сам в этом сомневаешься, просто не хочешь себе признаться! Из мужского самолюбия не хочешь!
- А я говорю: найду! Стоит только свистнуть - сбегутся и в очередь выстроятся!
- Чем же я тебя не устраиваю?
- Да хотя бы тем, что ты невозможная женщина! Не нравишься мне! И ведёшь себя слишком настырно! Просто чёрт знает как ты себя ведёшь!
- Мне это простительно! Мне вообще многое должно быть простительно, потому что я тебя люблю! Ты бы вёл себя так же, если б оказался на моём месте!
- Да ни за что в жизни я на твоём месте не оказался бы! Никогда! Просто поразительно, до чего ты узко мыслишь!
- Пусть узко! Значит, я так устроена, и в этом нет моей вины.
- Слушай, а может, у тебя страсть к приключениям? Прыгать с парашютом любишь или совершать банджи-джампинг на тарзанке? Горнолыжничать и скалолазать? А может, тебе нравятся рафтинг, сёрфинг и дайвинг? Как насчёт адреналинового драйва - испытываешь зависимость или как?
- Да я половину из этих слов вообше не знаю. Мне ты нравишься, а никакой не рафтинг-дайвинг или что там ещё. Только к тебе у меня страсть, и сейчас я хочу лишь одного: заслужить твоё прощение, Брем! Но говорить о серьёзных вещах надо не через дверь. Выйди ко мне, давай всё спокойно обсудим, нам надо многое сказать друг другу!
- Ха-ха-ха!
- Не вижу причин для веселья!
- Это потому что ты сидишь под дверью, как пугало, и себя со стороны не видишь! И понимать ничего не хочешь!
- Ты меня тоже пока видеть не можешь, Брем! Выходи - и увидишь! Может, тогда посмеёмся вместе!
- Ты не имеешь права ничего у меня требовать!
- А я и не требую! Я прошу!
- Про-о-осит она! Да по боку мне твои просьбы! И все твои похотливые ужимки - тоже! И сама ты мне абсолютно по боку, чёртова кукла! Я тебя сюда не звал! Ты доставляешь мне нравственные мучения, неужели это трудно понять?
- Не надо преувеличивать и раздувать из мухи слона! Сразу видно, что ты никогда не испытывал благородных чувств!
- Абсолютно правильно ты угадала: отродясь не испытывал ничего подобного! И не собираюсь испытывать!
- Значит, ты жестокосердечный, Брем! Неотзывчивый и чуждый сострадания!
- Ах вот как ты заговорила! Сама раздуваешь из мухи чёрт знает что, да ещё на меня сваливаешь! Нормальный подход! Я думал, у тебя есть хоть крупица совести, а оказывается, ни грамма не имеется, ни малейшего зёрнышка! Нет, в самом деле, неужели ты не видишь ничего чудовищного в своих домогательствах?
- Нет, не вижу!
- Мне за тебя стыдно!
- А мне совсем не стыдно!
- Тем хуже! Бесстыдство - единственная правда, которая в тебе осталась! А всё остальное - неправда!
- Не знаю, за что эти обвинения! И зачем они? Ведь ты наверняка видишь, что неправды во мне намного меньше, чем можно себе представить при всём желании! Да что там говорить: её во мне вообще не отыщешь, даже если будешь очень стараться: на всём белом свете, наверное, можно по пальцам пересчитать таких искренних женщин, как я!
- Твои слова только лишний раз доказывают отсутствие стыда и кавардак в голове! Ну что же, если тебе не хватает соображения и женской скромности, то меня это не касается! В любом случае, не пытайся сбить меня с панталыку своими разговорами, не получится! Даром теряешь время, дохлое твоё дело!
- Это твоё дело дохлое: сидеть взаперти и чахнуть. Откуда у тебя такая нездоровая тяга к одиночеству? Ведь скоро совсем до ручки себя доведёшь. Японцы таких затворников, как ты, называют хикикомори. Я по телевизору смотрела документальный фильм: в нём рассказывали, что сейчас в Японии много людей, которые не хотят взаимодействовать с окружающим миром, потому что от общения с посторонними испытывают стресс. Вот и сидят они в своих жилищах, эти хикикомори, добровольно самоизолировавшись.
- Да ладно. Самоизолироваться человек может только до тех пор, пока у него жратва не кончится. Да и на работу - хочешь не хочешь - надо ходить.
- Нет, они не работают: живут на иждивении родителей или ещё каких-нибудь родственников.
- Родители не вечные. И родственники тоже.
- Ну правильно. Если родители умирают и других родственников не остаётся, то хикикомори скоро превращаются в кодокуши.
- Тьфу ты, слова какие. Хикамори… кадаку… язык вывихнуть можно.
- Кодокуши называют тех, кто умерли дома в одиночестве, из-за болезней или несчастных случаев, и никто не заметил их кончины. Такие покойники могут месяцами, а то и годами лежать в своих квартирах, часто от них даже остаются силуэты на полу или на постелях - после того, как тела уносят: это следы разложения.
- Вот и после тебя лучше бы остался только мокрый след под моей дверью.
- Жестокий ты, Брем.
- Я не жестокий. Я равнодушный.
- Но почему же ты такой равнодушный?
- Потому что мне до фени, какие такие мысли ты думаешь обо мне. Наплевать с высокого дерева! Не хочу тебя ни видеть, ни слышать!
- Но ты же один-одинёшенек на свете, у тебя никго нет, кроме меня!
- И тебя у меня тоже нет! И не будет!
- Это неправильно, что ты так считаешь, я должна быть рядом с тобой! Таково моё предназначение! Если ты сейчас меня не простишь, то потом тебя будут мучить сожаления об упущенной возможности! А если простишь, то не пожалеешь! Я обещаю превзойти все твои ожидания!
- Нет у меня никаких ожиданий! То есть - вообще ожидания есть, но к тебе они не имеют отношения! Ты в моём будущем отсутствуешь! Можешь посчитать свою любовь несчастной и успокоиться на этом!
- Несчастной любви не бывает. Всякая любовь - это счастье, даже если ей суждено закончиться плохо!
- Вот-вот, это как раз твой случай! Всё у тебя началось и закончилось плохо, просто хуже некуда, будь счастлива!
- Бремушка, вот ты издеваешься и говоришь грубости, а я ведь страдаю! Знаю, что сама виновата! Но поверь, я смогу загладить свою вину!
- Бре-е-емушка… Хренушка тебе, а не Бремушка! Отстань ради бога!
- Ну накажи меня, если хочешь! Это будет справедливо!
- Наши с тобой понятия о справедливости сильно различаются! На кой ляд ты мне сдалась со своим наказанием? Смотри, ведь и впрямь накажу: выйду и дам по морде!
- Ой, выйди, выйди! Дай мне по морде! Ударь как следует!
- Не доводи до края, Виолетта! С огнём ведь играешь!
- А я не боюсь, я заслужила! Можешь даже несколько раз дать мне по морде! А потом давай помиримся наконец! Это нужно для твоего же блага! Прости меня, Бремушка! Конечно, я не идеальная, но вот увидишь, я обязательно исправлюсь! Уже исправилась! Я стану для тебя идеальной! Ты только открой дверь и выйди! Или впусти меня в свою квартиру! Мне никто, кроме тебя, не нужен, клянусь чем хочешь!
- Да ничем не хочу! Плевать мне на твои клятвы! И тебя не хочу - ни видеть, ни слышать! Ишь: впусти её в квартиру! Многого хочешь - мало получишь! Говорю же, отлипни от меня, долдонка подколодная! Фуфлыжница пустословная! Балалайка бесструнная!
Он мог сколько угодно выкрикивать через дверь слова неприятия и отвращения - это не имело практического смысла. Ибо Виолетта не желала ничего воспринимать в реалистическом ключе. Если б у Ковырясова имелось достаточно жизненной энергии, он, наверное, стал бы ловить звуки её голоса и швырять их себе под ноги, чтобы топтать, топтать, топтать, растирая в пыль. Однако он ощущал нехватку сил и не желал растрачиваться на пустые движения.
Трудное положение, ничего не скажешь. Виолетта для Брема превратилась в явление повседневной жизни - обрыдлое, плачевное явление, от которого не отмахнуться, не отругаться и никуда не сбежать.
В сущности, незаманчивых женщин на свете мало. Дурных много, а незаманчивых - раз-два и обчёлся. Но с Виолеттой как раз случай из наитяжелейших, в ней сошлись и перемножились друг на друга все отрицательные признаки, какие только способен представить мужской разум.
Ковырясову хотелось крепких напитков, головокружительных куртизанок и воспламеняющей музыки. Или хотя бы пива и мало-мальски симпатичных девиц - таких, рядом с которыми было бы не стыдно увидеть своё отражение в зеркале. Но ничего подобного у него не имелось. Только соседка за дверью. И неустойчивые мысли в голове. Которые то замедлялись до черепашьего шага, то вдруг принимались бурлить и клокотать, и простреливать туда и сюда, и в каких угодно направлениях (впрочем, не достигая ни одной конкретной цели и не побуждая Брема к осознанному движению куда бы то ни было - разве только к пассивной самозащите). Любит его Виолетта или не любит, кто её разберёт, дело не в этом. А в том, что жизнь рядом с ней совершенно невыносима.
Говорят, желающего судьба ведёт, а не желающего - тащит. Видно, не напрасно судьбу определяют в женском роде. Да, все женщины являются потребительницами, каждая в своём наклоне, просто одни действуют похитрее да половчее, а другие тянут одеяло на себя по-простецки, без затейливых кренделей и экивоков. От каких-то из них отмежеваться легко, от большинства прочих - гораздо труднее, а от особо зацикленных и ярых - вообще непосильная задача. «Неужели Виолетта - единственно возможная перспектива, отведённая мне глупой судьбой? - думал Брем. - Нет, неправда, это было бы слишком несправедливо! Что дёшево достаётся, то меньше ценится - вот когда я сумею выстоять, когда не спасую перед нахрапом этой агрессорши, уж тогда-то стану ценить свою свободу по-настоящему, так, как не умел ценить раньше!»
Иногда, чтобы не содрогаться от воплей опостылевшей преследовательницы, Ковырясов уходил на балкон и оставался наедине с усталыми мыслями. К которым, впрочем, не особенно прислушивался, а просто дрейфовал без руля и ветрил среди их вялотечения, пользуясь возможностью расслабиться умом и телом. Дышал прохладным лунным светом и глядел на звёзды, поблёскивавшие, точно шляпки гвоздей, коими некто мастеровитый в соответствии с невесть откуда спущенными стандартами приколотил небо к чёрной пустоте наружного мира. Вдобавок ввиду позднего времени городской шум спадал, вокруг царила спокойная атмосфера и можно было слушать доносившиеся снизу разговоры. Как правило, женские, но иногда и сложносоставные. Соберутся этак молодые - с банками пива в руках и сигаретами в зубах - и, рассевшись на приподъездных скамейках, заведут свою волынку:
- Вчера встретила своего бывшего, фу-у-у, какое неприятное ощущение. А он такой, ничего не замечает, что я не хочу его видеть, подходит, заводит разговор: как живёшь, и тому подобное. Нет, ну вот зачем ему? Казалось бы, ну расстались и расстались, а разговоры, идущие дальше «привет - пока» - это просто никому не нужный трёп.
- Не принимай близко к сердцу. В конце концов, когда-то же вы не были друг для друга бывшими и могли прекрасно общаться. Почему же теперь - нет? Или для того, чтобы общаться, надо обязательно спать друг с другом? Ведь от других людей ты же не шарахаешься.
- Это если просто разошлись и не было ничего из ряда вон выходящего, никаких пакостей. А когда расходятся плохо, то незачем общаться с человеком, которого считаешь предателем или кем-то в этом духе.
- Так ведь в этом и дело. Если человек перешёл в категорию бывших, значит, ничего хорошего не получилось. Пепел от сгоревшего костра не может согреть тебя, он теперь, наверное, согревает уже другую женщину. А вообще-то, прошлое касается тебя лишь настолько, насколько ты сама этого хочешь.
- Надо проходить мимо друг друга, будто вы не знакомы. Забыть, вычеркнуть навсегда. Не знаю, как вы, а я не могу натянуто улыбаться при встрече, лицемерить, интересоваться его делами, а на самом деле думать: «Ненавижу и его, и её! Чем же она лучше меня-то?»
- Между прочим, не все расходятся со скандалом и обидой. Почему нельзя остаться друзьями? И вообще, полностью бывших не бывает. Если когда-то тебя что-то связывало с человеком, значит, в тебе осталась его частичка. Правда, жизнь всё равно разводит в разные стороны. Вот у меня есть бывший парень, с которым мы уже два года как расстались, но сохранили хорошие отношения. Недавно у него появилась девушка. И она вдруг вздумала ревновать его ко мне. Однажды прочитала эсэмэску, которую я ему отправила, и закатила такой скандал, что мне аж жалко стало моего бывшего парня. Теперь эта дура проверяет все его эсэмэски. И я решила больше не общаться с ним. Не ломать же бедняге личную жизнь. Честно говоря, жаль, человек-то хороший, да и любила я его.
- А сейчас?
- Не знаю. Нет, наверное, не люблю… И всё же никак не могу понять - отчего она стала ко мне ревновать? 
- Оттого что хочет за него замуж. Страшно ей, что отхватишь парня обратно, и тогда настанет конец её надеждам. Чувствует соперницу на расстоянии.
- А-а-а, ну да, я об этом как-то не подумала.
- У меня была похожая ситуация. Простой звонок моего бывшего навсегда испортил отношения с новым парнем.
- Не представляю, как можно ревновать к прошлому.
- А тебе было бы приятно, если б твоему любимому оставляла сообщения его прежняя подруга? Не думаю. Никогда не знаешь, что на уме у такой подруги. А что, некоторые особо прилипчивые потом оказываются просто-напросто до сих пор влюблёнными по уши. Надо держать их подальше от своего любимого.
- Раньше я честно говорила своим парням: «Это мой бывший», - и получала скандалы, очень глупо. А сейчас так не поступаю. Говорю: «Дорогой, я со старым приятелем встречусь», или: «Мы вместе учились». И даже если меня после этого кто-то увидит и сообщит моему нынешнему парню, то предъявить он мне уже ничего не сможет, ведь я его предупредила.
- Я общаюсь со многими бывшими, и у меня никогда не появлялось желания вернуть прежние отношения. А если уж встречаюсь с человеком, то никогда ему не изменю!
- Ну, речь-то была не об измене, а о беспричинной ревности.
- А я вот и сама ревную. Мой парень общается со своими брошенками, и я ревную. Потому что они ведут себя слишком назойливо. И как-то так получается, что я всегда оказываюсь виноватой. Вот и сейчас все мои попытки позвонить и помириться разбиваются о его холодный тон: «Хорошо, зайка, я не обижаюсь, но сегодня мы не сможем встретиться. Нет, я ни с кем не встречаюсь, ты у меня одна. Нет, я никуда не пойду, буду дома, но хочу побыть один». Вот и всё.
- Эх ты! Да разве можно напрашиваться на свидание? Не звони ему! Если честно, ситуация похожа на мою. Мне безумно нравится один человек, но он ждёт, что я позвоню ему первая. А я-то знаю, что это очень умный мальчик, и если уж я позвоню, то он просто сядет на шею и свесит ножки. Вот и мучаюсь, терплю. Жду, когда он позвонит. И он тоже ждёт.
- Слушаю я вас и думаю: всё-таки дуры вы, бабы. Вот и моя новая подруга тоже. В рот не берёт, заставляет меня сдавать анализы. Хотя поначалу брала, но когда я ей по глупости рассказал про своих бывших баб - сказала: «Сдай!» - и сама уже сдала, за мой-то счёт.
- Фу, какой ты пошлый, Федюша.
- Да не слушайте его, девочки. Он, наверное, свою новую подругу так же, как и все мужики, ревнует к её бывшим, только виду не подаёт.
- И ничего я не ревную, подумаешь. Я её даже не спрашивал о прошлом: кто там у неё был, когда и сколько раз. Зачем мне? Если узнаю, только хуже будет. Всё равно ведь ничего не изменить. Ни с какими там своими бывшими она отношения не поддерживает - вот и ладно. А то ещё была охота ревновать. На фиг надо.
- О, я тут на днях встретила своего бывшего под ручку с другой фифой - так у меня всё перехватило от ревности.
- А я вот взяла и помирилась с милым. Просто плюнула на условности, позвонила ему и сказала правду.
- Какую правду?
- Такую, что очень-очень его люблю.
- И что в итоге?
- Я же сказала: помирились мы. И сразу на душе стало очень хорошо.
- А я бы дала совет всем ревнивым девушкам: не устраивайте истерик, своим парням, они этого не любят. Есть много иных способов привязать их к себе.
- Блин, вечно вы, бабы, всё усложняете. А я вот просто давал по мордасам всем прежним парням своих девушек.
- Зачем?
- А просто так, для профилактики. Чтобы не путались под ногами. Это проще простого: взять и нахлобучить бывшего. И предупредить его о том,  что если он хоть раз ещё появится или позвонит - ему будет плохо... Зато после этого я уверен в себе, могу не париться и не ревновать.
- А я считаю, что бывший парень вполне может стать другом девушке, с которой расстался.
- А мы с Алёшей так и не смогли стать друзьями. То есть, сначала смогли, но ненадолго. А потом всё равно оказались в постели, теперь даже и не знаю, как нас назвать. У меня другой, у него тоже другая, а когда встречаемся - смотрим друг на друга голодными глазами, страсть прямо-таки бешеная, вот тебе и дружба.
- Это нормально, я со своим вообще постоянно то схожусь, то расхожусь. Сначала у нас всё чудесно и замечательно, но через два-три месяца что-то меняется, наверное, мы просто привыкаем друг к другу, и он этого боится, начинает придираться, устраивает ссоры на пустом месте, и мы в конце концов разбегаемся. Но через неделю-другую он снова звонит - и вся любовь-морковь закручивается снова.
- Чего только не бывает в жизни.
- Вот я не сказала бы, что у меня остались какие-то особенные чувства к моим бывшим, но мне интересно, как у них сложилась жизнь после расставания, и мы иногда перезваниваемся, и, встречаясь в общих компания, вспоминаем прошлое, и переписываемся по мылу.
- Моему парню регулярно звонит его бывшая: то денег занять, то у неё ещё какая-нибудь проблема, то с очередным парнем разбежалась и хочет поплакаться в жилетку. Уже надоело это мне порядком. А он её жалеет - говорит, что друзей у неё нет, надо поддержать бедняжку. Просто хрень какая-то на постном масле. Надавать бы ей по помаде.
- Так открой ему глаза, объясни, что все эти звонки - лишний повод для того, чтобы его увидеть.
- Да я ему уже говорила, что всё это не просто так делается, а он: «Ну разве ты мне не доверяешь?» А дело-то не в доверии, а в том, что всё это надоело!
- Как будто он не понимает. Ему-то, наверное, приятно такое внимание с двух сторон. Он играет вами обеими. Если твой парень общается с ней, значит, их ещё что-то связывает.
- А я недавно встретил свою старую подружку, она пригласила к себе домой, как в старые добрые времена. А ведь я с ней расстался из-за её ****ского поведения. Ну и что ж, позажигали мы с ней от души. Нормально, она рассказала, что встречается с парнем, тот её сильно любит, зовёт замуж, упакованный чувак, она уже свадебное платье выбирает. А всё-таки со мной трахнулась. Ушёл я от неё довольный, хотя сделал вывод: «Вот же какая она всё-таки *****!»
- Да все вы, мужчины, такие. Если не твоя - значит, ****ь. А может, надо искать проблему в себе.
- Да чего её искать-то, нет никакой проблемы вообще.
- Ну да, для вас всё проще.
- А я своего убедила в том, что он мне не нужен, и что я не рассчитываю на совместное будущее. Вероятно, только поэтому он до сих пор и сохраняет дружеские отношения со мной. А если б я распустила сопли, то он давно исчез бы из моей жизни. Но как его совсем вернуть-то? Ведь он давно встречается с другой, и я знаю точно, что она ему изменяет, у меня даже есть доказательства. Вот теперь ломаю голову, сказать ему об этом или нет, и если сказать, то каким образом, ведь нельзя открыто ругать соперницу, чтобы не добиться обратного результата... Ему в глаза я только улыбаюсь, всем своим видом показываю, что у меня всё прекрасно, а на душе тоска, особенно когда он начинает рассказывать о своих отношениях с этой, со своей новой подружкой…
- Да-а-а, я на этот счёт покрепче: в один прекрасный день решила расстаться - и как отрезала. Хотя… чёрт меня знает: если Серёжка снова начнёт клеиться и подмазываться ко мне, то не ручаюсь, что смогу выдержать и не простить его в очередной раз. Но пока просто дружим.
- Ничего, постель дружбе не помеха.
- Нет, всё это неправильно. Если кто-то с кем-то трахается, то это совсем не дружба. И вряд ли ею станет.
- Не знаю, не знаю. Может, настоящая дружба между мужчиной и женщиной возможна без постели и разных там планов на совместное будущее, но это встречается редко. Я, во всяком случае, ничего подобного не встречала…
Ковырясов слушал эти разговоры и завидовал чужому беззаботному времяпрепровождению.
«Надо же, до чего у них всё хорошо и занимательно, - думал он. - Раньше и у меня было вот так же, разве только самую малость по-другому. Хотя большинство людей от рождения до старости висят на скучной ноте и даже не понимают, какая это благодать. Я ведь тоже не имел понимания до недавней поры, а теперь имею. Но что толку-то? Знать бы заранее, откуда подлянка присунется, там бы соломку подстелил, да я же не знал. Если бы мне удалось увидеть хотя бы трагический смысл в собственной жизни, тогда б ещё куда ни шло. Однако что-то вообще никакого смысла в ней пока не проглядывается…»
Ему хотелось снова почувствовать себя крепким и содержательным человеком, способным смотреть на мир ясными глазами. Но Брем не знал, как этого добиться.

***

На службе продолжалось всё то же самое, что и прежде: Виолетта, Виолетта и снова Виолетта - её обильные слёзы, крики покаяния и яростное расталкивание пассажиров локтями, чтобы не мешали исповедоваться. А поскольку большинству ехавших внешние признаки Виолетты казались далёкими от идеала, то неудивительно, что люди даже в час пик старались пропускать трамвай, обслуживаемый Ковырясовым, предпочитая потерять несколько минут, но дождаться следующего вагона. В результате выручка за проданные билеты неуклонно падала, и вскоре Брем даже на пятьдесят процентов не выполнял положенный план.
Раньше он был на хорошем счету, но теперь это закончилось. Его регулярно вызывали к начальству, обзывали недостаточным работником, заставляли писать объяснительные записки и угрожали увольнением.
Это переходило всякие границы.
Находясь внутри бесформенной массы неуравновешенных впечатлений, Брем запутался в них, точно прилипшее к паутине мимоглядное насекомое, и не знал, как выбраться на простор спокойной жизни.
Виолетта казалась Ковырясову насмешкой над его прежними мужскими чаяниями. Ужасной, глумливой насмешкой, от которой любому уважающему себя человеку полагается бежать без оглядки, обгоняя собственную память и не задаваясь лишними вопросами. Если б соседка в сознании Брема представляла собой нечто эфемерное, не имеющее твёрдого облика, ему было бы намного легче. Однако с реальностью не поспоришь; оставалось попытаться как-нибудь свыкнуться с ней. Прийти к такому выводу было столь же нелегко, сколь и неминуемо.
Правда, свыкнуться не получалось. Хоть убей, не получалось.
Когда Виолетта смотрела на него - Ковырясов, отвернувшись, принимался демонстративно смотреть в другую сторону.
Нормальные женщины, совершая любые действия, обязательно интересуются тем, какое впечатление они производят на посторонних мужчин. Виолетту же не интересовал никто, кроме Ковырясова (в уме которого царила неблагоприятная обстановка, живо отображавшаяся у него на лице - и это её несказанно огорчало). Стараясь быть полезной любимому человеку, она удвоила своё вспомогательное рвение по трамвайной линии: с некоторых пассажиров взимала плату за проезд дважды, а то и трижды, а если попадались зайцы - так вообще, невзирая на сопротивление, выгребала у тех из карманов всё подчистую.
Брем со снисходительной миной принимал у неё дополнительную выручку, поскольку не видел иного выхода, чтобы удержаться на службе. Однако разговаривать с ней упорно не желал - не только на темы любви и близкой дружбы, но и на все остальные. Впрочем, и такое, пусть микроскопическое сближение казалось бедной женщине позитивной деталью на пути к дальнейшему прогрессу. Откуда ей было знать, что Ковырясов чувствовал себя так, как если бы находился на дне мрачного ледяного ущелья, не имеющего выходов к солнечному свету.
Однажды, воротившись домой с работы, Брем обнаружил в кармане куртки записку, хитроумно подброшенную Виолеттой во время совместной езды в трамвае. На сей раз текст любовного послания был написан не чернилами, как в прошлый раз, а обыкновенной шариковой ручкой:

«Милый мой Ковыряшка!
Не могу заставить молчать своё сердце. Со мной происходит из ряда вон выходящее. Я тебя обожаю, и ты знаешь, что это серьёзно! Сначала ты ворвался незваным в мою явь, а потом стал врываться и в мои сны. И теперь я жду и зову тебя - и наяву, и во сне. Я тебя обожаю с каждым днём всё сильнее!
Может, что-то во мне не так? Но я всё равно хочу сидеть рядом с тобой и плакать, потому что мне грустно! А если бы мы сидели рядом и плакали вместе, то мне бы не было так грустно, как сейчас!
Ты не думай, я не какая-нибудь разнузанная. Совсем наоборот, честное слово. Пожалуйста, не думай обо мне плохо! Нам обоим надо закрыть глаза на всё, что осталось позади, и смотреть вперёд, в наше с тобой счастливое будущее.  Оно будет именно таким, я верю!
Дорогой мой зайка-попрыгайка, мне трудно жить неизвестностью, я устала. Не сомневайся во мне, будь великодушен или хотя бы снисходителен. Всё равно я докажу, что очень тебя люблю. Женщина может очень долго страдать и терпеть. Если надо принести какую-нибудь жертву на алтарь моего священного чувства, ты только скажи, и я принесу!
Ты первый, кому я это говорю. О, я говорю и говорю, и пишу в записках, а ты всё так же холоден ко мне, как прежде! Это мучительно! Сделай шаг мне навстречу! Время пройдёт, и твоё сердце отмякнет! Повернись же поскорее лицом к жизни! Открой последнюю дверь и выведи меня на дорогу, которая ведёт в райские чертоги!
Я хочу тебе сказать, что ты - единственный такой на свете! Никто не сможет лелеять и миловать тебя так, как я! Ты - лучшее, что есть в моей жизни! Много-много поцелуев шлю тебе с любовью и обожанием!
Я терпеливая. У нас всё получится, вот увидишь!
Твоя каждый день -
Виолетта.»
Он скомкал записку и выбросил её в мусорное ведро. Подумал в привычном ключе: «Был бы я порешительнее, это избавило бы меня от многих страданий. Да, наверняка избавило бы. Но я нерешительный. Или недостаточно сообразительный. А может, просто невезучий…»


***

Рациональное зерно может содержаться во всём, даже в страдании. Надо только суметь его извлечь из страдания и дождаться всходов. Правда, как это сделать, Виолетта не знала. Но незнание не избавляло её от приглашения к неизбежности, которое ощущалось в каждом порыве звуков и красок, в каждой капле времени, в каждом всплеске нечаянных мыслей. Она и Брем пали жертвами параллельных судеб, которые искривлённое пространство непостижимым и чудесным образом свело на лестничной площадке; и теперь им предстоит бежать навстречу грядущему в одной упряжке, как двум собакам ездовой породы. Может ли быть перспектива прекраснее этой?
Виолетта не допускала мысли о том, что Ковырясов посмеет не ответить ей взаимностью. Всё желаемое приходит к тем, кто умеет ждать. Пусть не очень скоро, пусть даже после продолжительного преследования - какими угодно средствами - она завоюет доверие Брема, покорит и принудит любимого человека доставлять себе регулярные удовольствия, без коих невозможно женское счастье; это казалось Виолетте с каждым днём всё более твердокаменной аксиомой. Она не откажется от мечты, пусть даже Брем швыряет в неё кирпичами или даже протыкает в ней дырки. Да, пусть протыкает дырки, она согласна. Обязательно придёт лучезарное время, когда она сумеет построить отношения со своим Космонавтом № 1, станет нежить и лелеять его, оберегать и стеречь от чужих глаз как непомерное сокровище, которое у неё отобрали, но затем по нечаянности вернули, и она не могла не сделать из этого должных выводов, потому более никогда не назовёт своим избранником другого мужчину, ни на единое мгновение не ослабит бдительности, не допустит ни малейшей погрешности; так оно и будет, только так.
Она привыкла понимать сложность жизни. Для Виолетты картина мира издавна была переполнена лишь тёмными возможностями всех имеющихся в природе оттенков и преимущественно враждебными существами, стремящимися употреблять друг друга себе на пользу самыми извращёнными способами с помощью денег и личных знакомств. Тем большей своей заслугой она считала то, что среди многочисленных отрядов слаборазборчивых и сомнительных космонавтов ей удалось выбрать самого отчётливого и  положительного, единственного на свете. Виолетта выбрала Брема и знала, что теперь будет идти за ним при свете дня и в темноте, станет незаметно и терпеливо ждать его, ни на минуту не выпуская из своего поля зрения - ему просто никуда не деться от её гигантской и неистребимой любви, которую вряд ли возможно измерить средствами, доступными современной науке.
Виолетта написала правду в своей записке: она думала о Ковырясове даже во сне. Правда, наутро обычно забывала значительную часть ночных мыслей и начинала думать их заново.
Да, так оно и было: после отхода ко сну Виолетта подолгу строила планы по сближению с любимым человеком, представляя себе различные способы и старательно отмечая их сильные и слабые стороны. Нередко затем, пробудившись, она садилась на постели и говорила безапелляционным голосом приблизительно следующее:
- Всех помех не переждёшь, но если выбрать среди них главнейшие и набраться упорства, то пядь за пядью любые помехи преодолеваются. Наверное, мне надо полагаться на свои инстинкты, они помогут определиться с правильными действиями. Надо использовать всё, в чём удастся отыскать хотя бы малую надежду. Другие женщины готовы влюбляться направо и налево, в кого угодно, этим женщинам палец покажи - они влюбятся и в палец, и во всё, что около него находится. Им-то, конечно, жить намного легче, чем мне, но я не такая, потому и жить буду не так, как они. Я украду Брема у человечества, спрячу его в самом тёмном углу своей душевной кладовой - чтобы никто не отыскал, не отобрал, не посмел даже представить, что подобное возможно! Не хочу быть похожей на сундук, внутри которого пусто и непроницаемо. Брем должен наполнить меня смыслом и всем остальным, что есть в мироздании. Сейчас он смотрит сычом, потому что дымовая завеса разума мешает моим чувствам отыскать путь к его сердцу, но я разорву и смешаю с пылью эту завесу!
После этого она ощущала внезапное облегчение; ей хотелось уехать за город и найти какой-нибудь луг, чтобы рвать цветы, ловить бабочек и сдувать одуванчики. Или хотя бы пойти на балкон пускать мыльные пузыри, как в детстве. Однако вскоре Виолетта возвращалась к здравому смыслу и, конечно же, вспоминала, что в темноте никаких пузырей не будет видно, да и за город ночью не уехать. Тогда она, закрыв глаза, валилась на постель, недолго ворочалась с боку на бок и снова засыпала, удерживая в уме единственно важную мысль - о том, что нельзя слишком долго оставаться на одном месте, пусть это даже важный перекрёсток судьбы, всё равно надо не задерживаться, продолжать движение, дабы не опоздать к намеченному пункту душевного согласия не только со всеми прямыми и переносными смыслами окружающего пространства, но и со своим внутренним космосом, а также с парящим в нём несравненным Космонавтом № 1.

***

Несмотря на то что она считала себя неверующей, Виолетта всё же несколько раз от отчаяния ходила к колдунам и экстрасенсам, чтобы те совершили заговор или заклинание - в общем, какое-нибудь потустороннее воздействие, в результате которого у Ковырясова поднялась бы реализация трамвайных билетов хотя бы до уровня плановой цифры. Но эти шарлатаны, словно сговорившись, запрашивали за свою работу такие гонорары, что ей даже без помощи калькулятора становилось ясно, что гораздо дешевле обойдётся напрямую доплачивать Брему из своего кармана.
Виолетта отнюдь не желала, чтобы в Ковырясове зачахло всепобеждающее семя жизни; она наблюдала за его нараставшими переживаниями, и порой ей хотелось крикнуть обществу о том, чтобы все пошли в жопу, поскольку они не составляют и одной стотысячной в энной степени от мизинца этого кристального человека. Особенно грустно Виолетте становилось, когда Ковырясов, произнося злобные на первый взгляд слова, смотрел ей в глаза своими томными космическими очами, в которых стоял недоступный пониманию вопрос, на который не существует ответа; она чувствовала себя полной дурой, целиком зависящей от воли этого человека и не имеющей ни единого шанса на самостоятельную жизнь.
Он просто стал её богом.
Каждый человек мечтает о том, чтобы найти свой изначальный, не поддающийся никаким сравнениям - и, соответственно, не предполагающий эквивалентного выражения - абсолют. Однако это удаётся очень немногим счастливчикам. Тем больше ценила Виолетта своё везение: она обрела сияющий абсолют в лице Брема.
Трепетное чувство, единожды возникнув, теперь существовало помимо её воли.
О себе она почти не думала. А если и думала, то достаточно спокойно и почти отстранённо, под знаком тягучего и нескончаемого вопроса. «Все люди, прошедшие через мою жизнь, - философски складывала Виолетта сложноизгибистые векторы своих извилин, - все эти образы и персонажи копятся во мне: никто никуда не уходит, и потому я чувствую себя выгребной ямой, в которую стекают и горе, и радость, и любовь. Всё это перемешивается, накапливает гнилость и смердит, отпугивая моего единственного любимого человека. Я и не знаю, возможно ли, чтобы со временем всё внутри меня очистилось само собой и перестало смердеть? У кого спросить? И если я найду, у кого можно об этом спросить - откуда мне знать, что он не соврёт? А если я буду знать, что он не соврёт - стоит ли вообще его спрашивать, когда я заранее понимаю, что сам вопрос гораздо важнее, чем ответ на него? Нет, что-то меня заносит в дебри, не надо, не хочу…»
Впрочем, на работе редко случалось отвлекаться на посторонние мысли, не говоря уже об умозрительных недоговоренностях души. Слишком много было проблем и нежелательных эмоций. Порой Виолетте казалось, что весь город хочет путешествовать в их вагоне бесплатно. Причём если случалось хватать за шиворот очередную гадину заячьей принадлежности, подавляющее большинство ехавших в салоне тотчас грудью вставало на его защиту. А с таким количеством народа управиться непросто!
Ковырясов же к своим служебным обязанностям относился всё более вяло. Да и на Виолетту смотрел сквозь пальцы. Стал часто отвлекаться, прислушиваясь к разговорам пассажиров. Мужики обычно обсуждали выпивку, рыбалку, разные единоборства и особенно рьяно - политические новости. А у женщин, разумеется, во главе угла стояла любовная тема со всеми вытекающими из неё колебаниями и казусами. Зайдёт этак в вагон компания девушек-студенток, займёт половину задней площадки, и начинается трындёж о пустяках - а Брем и уши развешивает, вникая в обрывки чужих мнений:
- Я уже два месяца встречаюсь с одним парнем, и - представьте - вчера он в постели назвал меня именем своей бывшей девушки. Ужас!
- Ничего ужасного, со всеми бывает. Я своего второго парня несколько раз называла именем первого. А третьего - именем второго. Фигня, не парься, это нормально.
- А я, чтобы не перепутать, называю всех одинаково: малыш, котик, зайчик, мой мальчик, и тому подобное
- Так вот почему мой Гоша называет меня мышкой и крошкой! Какая же он сволочь! Ну, я ему покажу…
- А я один раз своего парня назвала Машкой. Он не обиделся, ха-ха-ха!
- Хорошо, что меня никто не называл чужим именем, прибила бы за такое!
- А меня называли. Да-а-а, в такие моменты очень неприятно. Наверное, подобное случается только спросонья. Ну, во всяком случае, у меня всегда так было. Это, конечно, очень обидно. Я даже плакала.
- Я всё время путаю имена двух своих парней. Ну да, у меня их сразу двое, а что? Раньше они были друзьями, а потом поссорились из-за меня, и теперь иногда дерутся. Нет, не со мной, а друг с другом. Но они даже внешне похожи, как братья прямо! Я до сих пор не могу выбрать, вот и встречаюсь с обоими по очереди. Всё-таки двое - это лучше, чем никого.
- Ха, двое - это даже лучше, чем один.
- В самом деле, надо просто накрепко затвердить себе все эти: «котик», «зайчик», «малыш» и тому подобное. Во избежание глупых сцен ревности.
- Ага, есть ещё одно универсальное имечко: «Слышьпаренькактамтебя непомню»...
- Меня чужим именем никогда не называли. А я один раз Витю назвала Колей. В очень неподходящий момент, ночью... Витя аж захрипел от злости. Я подумала: «Ну всё, сейчас убьёт». А он молодец, сдержался. Правда, утром обматерил меня и ушёл навсегда. Нет, я пыталась встретиться с ним, извиниться, как-то всё объяснить - бесполезно: посылал меня на три буквы и говорил гадости. Тогда я решила: «Зачем мне нужен этот психопат?» И перестала бегать за ним. Хотя самец он был классный. Я с ним получала оргазм за оргазмом, просто сказка!
- Вот не поверите, девочки, у меня всех парней звали Валерами, бывает же так. Ну честное слово! Хотя специально я не выбирала, просто так получилось само собой. Зато очень удобно: даже если я одного из них путала со своим прежним парнем - всё равно никаких последствий не было.
- А у меня был мужчина намного старше меня, так я его называла по имени-отчеству. Вот уж кого точно ни с кем не перепутаешь.
- Меня мой первый парень всё время называл Дусей. Я на первых порах обижалась, говорила: «Ты меня с кем-то путаешь, что ли? Или тебе напомнить, что я - Наташа?» А он всё равно: Дуся да Дуся, и всё тут! Потом я поняла, что он так прикалывается. И что вы думаете? Через полгода уже почти все знакомые называли меня Дусей. Заразная получилась шутка. Я уже давно с ним рассталась, а некоторые до сих пор меня так называют…

***

Одной из сопутствовавших трудовому процессу неприятностей являлись мальчишки. Они нагло катались на трамвайной сцепке позади вагона; некоторые по дороге слетали, расшибая черепа о рельсы, и это приносило новые взыскания и водителю, и кондуктору. Потому при виде очередного малолетнего охламона Виолетта выскакивала на ближайшей остановке и старательно дубасила нарушителя правил движения приводным шкивом от токарного станка, который - специально для указанной надобности - всегда носила с собой.
Ковырясов, глядя на неё, лишь печально посмеивался. Хотя, разумеется, старался уклоняться от настоятельного - всё ещё отчасти покаянного - засматриванья в глаза, коим ответно грешила Виолетта.
Ей же было совершенно безразлично, где бы ни находиться и чем бы ни заниматься, лишь бы рядом с Бремом.
Их вагон уже достаточно хорошо знали в городе. Пацаны подкарауливали его и забрасывали камнями, часто выбивая стёкла. На рельсы подкладывали разные железки, а однажды не пожалели противопехотную гранату. Виолетта в таких случаях также вылетала из трамвая с приводным шкивом и одолженной у девушки-водителя монтировкой - и гонялась за матюгающимися недорослями, по ходу действия изо всех сил перетягивая по спинам всех, кого удавалось настигнуть... После чего родители покалеченных одолевали жалобами трамвайно-троллейбусное руководство; а оно, соответственно, спускало на голову Ковырясова выговор за выговором.
Его непрерывный трудовой стаж фактически висел на волоске, который с каждым днём становился всё тоньше, будто его равномерно подтачивал незримый власоядный микроорганизм искусственного происхождения.
Говорят, просто так не происходит ни одно событие, и даже в любом пустяке содержится какой-то смысл, хотя человек не всегда способен его распознать.
Брем абсолютно никакого смысла в своих злоключениях узреть не мог. Однако это ничего не меняло. Виолетта уже наполовину высушила ему мозг и не содержала в себе ни малейшего намёка на послабление ситуации.

***

Весной разразился случай, поставивший толстую черту под всеми попытками Ковырясова удержаться на службе.
В тот день навалились сплошные непонятности; причём нарастали они постепенно. Началось с мелочей, если рассматривать их со стороны. Однако Брему они мелочами вовсе не показались; скорее, наоборот. Утром, когда он, пробудившись, открыл глаза для солнечного света, неожиданные воспоминания последних дней безжалостной голодной сворой набросились на его ум и принялись рвать и жадно заглатывать всё, что поддавалось их зубам и нечеловеческому азарту. Бежать было некуда, а лишиться остатков рассудка Брем не желал. Оттого он залпом выпил остававшийся в холодильнике неприкосновенный запас водки - что-то около полутораста граммов - и, забыв побриться, отправился в трамвайное депо. А оттуда, как обычно, выехал на маршрут. Вскоре, в самый что ни есть утренний час пик, когда все спешат на работу и в трамвае не протолкнуться, Ковырясов поймал за мошонку пожилого эксгибициониста, норовившего тайком предъявить молоденьким пассажиркам свой половой агрегат. Брем застиг его как раз в момент оргазма, после чего вдвоём с Виолеттой, с ног до головы забрызганные посторонними сперматозоидами, они отволокли придурка к дверям и, дождавшись остановки, вытолкали его на улицу.
Затем Ковырясов присунулся к двум парням, которые в ответ на требование предъявить билеты непонимающе посмотрели на него. Потом один из них заявил: «Ты, мужик, нашёл момент билет требовать. Видишь: я дурака везу, - он указал на своего спутника. - Его из психиатрии еле домой отпустили. На один день»... Ковырясов опешил: «Перестаньте прикидываться идиотами! Платите штраф или выходите из вагона!» На что услышал: «Если будешь орать, я лучше отойду. А то он нас обоих отсюда ссадит». Слегка оробев, Брем спросил у второго парня: «Это ты, что ли, дурак?» «Ага!» - улыбнулся тот. И Ковырясов решил не связываться с ним. Потому как впервые в жизни увидел он человека, признавшего за собой умственную ущербность; от такого, в самом деле, можно ожидать чего угодно.
Следующий мужик тоже оказался не подарком. При виде контролёра он сунул в рот обёртку от жевательной резинки. В ответ на требование билета он сделал растерянное лицо и, вынув изо рта измочаленную бумажку, пояснил, что сжевал свой билет. При этом принялся настойчиво совать Ковырясову эту до отвратительности мокрую субстанцию, требуя детальной экспертизы. Спрятав руки за спину, Брем начал было отнекиваться; но потом его взяло зло, и он при поддержке подоспевшей Виолетты стал угрожать этому хитрожопому физической расправой - и вытребовал таки положенные деньги.
Потом Ковырясова угораздило спросить билеты у двух агрессивно настроенных дам. Те тотчас затребовали его удостоверение. Которое подверглось тщательной проверке. Фотография не устроила женщин - она показалась им слабо соответствующей оригиналу. Печать также вызвала долгое обсуждение о том, что ныне печать можно изготовить чуть ли не на каждом углу. В конце концов, дамы принялись рассуждать о мошенниках, которые под видом кондукторов ходят по трамваям и гребут денежки у доверчивого народа. Одним словом, абонементов женщины покупать явно не собирались... Тогда Брему пришлось развернуть перед ними полную палитру нестандартной лексики, где самыми слабыми выражениями казались «неподмытые прошмандовки» и «триперятницы криволапые» - лишь после этого дамы дрогнули, согласившись оплатить проезд.
Кроме всего, в этот день случился необычайно плотный наплыв попрошаек. Началось с молодых дам, развлекавших пассажиров старой, как мир, фенькой о том, что они отстали от поезда, денег на дорогу нет - и тому подобное... Довелось услышать и стандартную версию о стихийных бедствиях: в трамвай зашёл мальчишка лет двенадцати в сопровождении «косившей» под безутешную мать женщины - и принялся рассказывать о том, что у них сгорел дом, а средств, чтобы уехать к родственникам, само собой, кот наплакал, поэтому - не могли бы дорогие добровольцы расстаться с некоторой частью наличности, кому сколько не жалко... Впрочем, не все способны работать по системе Станиславского; потому один за другим появлялись актёры, так сказать, второго эшелона, протискивавшиеся по вагону молчком и попросту тыкавшие всем под нос таблички типа: «Люди добрые! Я - глухонемой. Мама умерла. Подайте нам с сестрёнкой на хлеб, кто сколько может». И подавали. Иная бабулька и слезу смахивала... Вообще, судя по всему, самые крутые деньги «поднимали» многочисленные «мамаши» с табличками примерно такого содержания: «Мой ребёнок тяжело болен. Нужны деньги на операцию. Подайте Христа ради!» Кстати, в течение продолжительного времени наблюдая «работу» «семейных» попрошаек, Ковырясов заметил, что христарадничавшие «родители» порой менялись по многу раз, а ребёнок нередко оставался один и тот же. Он знал, что секрет тут простой: алкаши за небольшую мзду часто отдают своих детей напрокат... На фоне всех вышеприведённых случаев чуть ли не образчиками честности казались цыгане. Потому что они не сочиняли жалостливых историй, не крутили никому мозги, а прямо и откровенно говорили: «Дай денег!» Правда, цыганское племя Брем не любил. Потому что однажды на улице цыганка попросила у него закурить, а когда он дал ей сигарету, она начала рассказывать, какой он добрый и щедрый; и в качестве бесплатной благодарности предложила ему погадать. На свою голову Ковырясов согласился. И - понеслось: сначала для гадания потребовалась «просто медная монетка», потом - «какие-нибудь небольшие бумажные деньги, чтобы завернуть эту монетку». А потом этих денег оказалось мало, и в итоге доверчивый Брем был облапошен до нитки... Между прочим, он помнил ещё один случай из своего детства. В те времена (как, впрочем, и теперь) цыганки ходили по квартирам, выпрашивали «старую одежду для детей» (упаси бог открыть им дверь: убить не убьют, но уж что-нибудь сопрут наверняка)... Как-то раз и в дверь к Ковырясовым позвонили молодые «дочери табора» с толпой ребятишек. Дураков в семье не было, потому чавэлам не открыли... А в это время во дворе гулял семидесятилетний дедушка Брема. Так вот, возвращаясь восвояси, цыгане умудрились в мгновение ока обшарить все карманы полудремотного дедульки - это соседи видели с балкона...
Упомянутых выше примеров вполне достаточно для того чтобы понять, отчего Ковырясов давно не имел сочувствия к людям. К любому железному транспорту в нём было гораздо больше жалости, чем к жадному и изворотливому человеческому фактору, который, дай ему волю, всей своей массой готов перекинуться в заячий разряд, лишь бы сэкономить проездные деньги.
Ещё менее удивительно, что попрошаек Брем и вовсе на дух не переносил. Да и не собирался делать им поблажки в убыток своему производственному плану. Потому плату за проезд спрашивал со всех неукоснительно. Но проку от этого было немного: большинство побирушек наотрез отказывались приобретать проездные билеты, предпочитая вылетать из вагона с синяками и шишками. Единственное положительное исключение составляли так называемые «православные»: исправно платили и собирающие «на храм» бородатые мужички в монашьем камуфляже и христарадничающие юные «служительницы господа» в чёрных платках до самых глаз и в таких же бесформенных балахонах до пят. Между прочим, один приятель рассказывал Ковырясову о том, как он на рынке нос к носу столкнулся со смутившейся «монашкой», лицо которой показалось ему знакомым; и уже дома он вспомнил, как летом  имел с этой особой очень даже не богоугодные отношения, оплаченные по стандартному панельному тарифу. Как говорится, девушка сменила имидж.
В общем, день выдался не из лёгких. Тем более что происшествия катились как разраставшийся снежный ком, вымораживая из нервных клеток способность к спокойному общению с пассажирами.
Рассердила Брема и очередная записка от Виолетты, обнаруженная в кармане куртки:

«Мяу-Ковыряу!
Я тебя люблю крепче и глубже всех на белом свете!
Я вижу, как тебе сложно сейчас и знаю, что не могу помочь преодолеть твоё стеснение так быстро, как мне бы хотелось. Но я буду ждать, потому что встретить тебя - это уже счастье, и было бы огромной глупостью, если бы мы потеряли друг друга. Ты нуждаешься в надёжной опоре, и я готова стать ею для тебя.
Гони прочь от себя тёмные чувства и мысли! Нет и не может существовать ничего негативного ни вокруг тебя, ни тем более между мной и тобой. Даже в воображении этого нельзя допускать, и тогда всё будет хорошо, вот увидишь. Настройся на струны своей души и следуй этому путеводному настрою. Не жизнь должна распоряжаться нами, а мы - жизнью!
Ты мне очень дорог! Спасибо, что ты есть. Надеюсь, наши дела наладятся, и мы будем вместе. Это же не неразделенная любовь. Я верю, что твои чувства не слабее моих, просто ты пока не умеешь их выразить. Ничего, придёт срок, когда сможешь. Ведь мы с тобой связаны навеки, неразделимо и бесповоротно.
Я всё понимаю, а чего не понимаю - обязательно постараюсь понять, я способная и на всё готова ради тебя! Кто угодно мог бы сомневаться в моём искреннем к тебе отношении, только не ты. Ведь ты всё видишь и не можешь не понимать правды. Мы должны соединиться, и тогда всё станет замечательно, неподражаемо, великолепно! Вот увидишь, какая у нас с тобой начнётся жизнь! О, ты не пожалеешь, что встретил меня на своём пути!
А я уже сейчас ни о чём не жалею. Пусть нам пока трудно, так ведь это всего лишь трудовые будни, тем более что ты ещё не успел ко мне привыкнуть как следует. Но скоро ты привыкнешь, и нас обоих ждёт прекрасное время, полное радости и наслаждений. Я в этом нисколечки не сомневаюсь!
Твоя влюблённая-заворожённая -
Виолетта.»

После этой записки Ковырясов не удержался от замечания:
- Если б ты знала, как меня задолбала эта идиотская письменность. Не надоело ещё упражняться в сочинениях? Где твой моральный кодекс? Он у тебя есть вообще или отсутствует начисто?
- Отсутствует, - игриво скруглила глаза Виолетта.
- То-то и оно, это сразу видно.
- Что тебе видно?
- Да всё, что надо, то и видно!
- А вот мне почти ничего не видно. Потому что когда я смотрю на тебя, у меня сразу сердце тает. Ну сам посуди, какого можно ждать от меня морального кодекса?
- Вот именно, что никакого. Если хочешь знать, я с первого дня понял, что у тебя с моралью дело не в порядке. Потому и предложил трахнуться за деньги: не ради полового удовольствия, а просто чтобы проверить и убедиться, какими бывают женщины и насколько низко они готовы упасть из корыстных соображений.
Соврав так - не столько со зла, сколько от безысходности, - Ковырясов поторопился пройти дальше по вагону, дабы не ввязываться в утомительную беседу.
…Заключительным эпизодом описываемого дня явился рукопашный поединок Брема и Виолетты с тремя членами партии любителей пива, которые пытались осуществить бесплатный проезд, пользуясь своими партийными удостоверениями. Как ни прискорбно, денег с них взять не удалось, но и проехать пивные партийцы сумели только три остановки, поскольку их физическая подготовка оставляла желать большего.
Несмотря на ничейный результат схватки с любителями пива, эмоциональное расположение Виолетты было не из лучших, когда она увидела в вечерних сумерках моложавую бабку, которая, нахально оскалившись, поставила большой несанкционированный предмет на рельсы прямо по ходу вагона. Предмет выяснился пухлой хозяйственной сумкой с картофелем, луком и морковью (бабка возвращалась из супермаркета); но об этом стало известно несколько позже. А в описываемую минуту привычная к транспортному хулиганству Виолетта выскочила навстречу предполагаемой террористке и одним взмахом монтировки, наподобие хоккеиста, отфутболила нарушительницу на безопасное для трамвая расстояние. Сумку же аккуратно швырнула ей вдогонку.
Дело даже не в том, что бабке впоследствии пришлось прибегнуть к трепанации черепа и ещё полгода залечивать в больнице мозговые проблемы. Просто не повезло в генеалогическом плане: старуха выяснилась тёщей одного высокопоставленного полицейского лица. Блюститель до полусмерти огорчился, что рука у Виолетты оказалась недостаточно твёрдой для избавления от висевшей у него на шее родственницы, и он позвонил руководству трамвайно-троллейбусного управления.
После этой коллизии Брему Ковырясову пришлось распрощаться с электротранспортом. Ему посоветовали благодарить бога за то, что разрешили рассчитаться с работы по собственному желанию - а то мог бы и вовсе хлебать баланду вместе с белыми медведями где-нибудь в необжитых районах государства.
«Ничего, небось не пропаду, - пытался утешать он себя, получая расчёт в бухгалтерии. - Может, наоборот, у меня наконец-то всё изменится к лучшему. Неделю-другую посижу дома, отдохну - в стороне от суеты и пошлости жизни. А потом устроюсь на новое место. В самом деле, на этой работе свет клином не сошёлся, найду другую. Все люди худо-бедно находят, и я найду. Зато теперь, верно, окажется легче скрываться от преследований Виолетты.»
Однако говорить себе это было хорошо в теоретической плоскости, а на практике впереди оставалось много неясного, досадного, выходящего за рамки возможностей. Слишком много для того, чтобы чувствовать себя уверенным в завтрашнем дне.

***

На протяжении недели после вынужденного увольнения Ковырясов пребывал в приплюснутом состоянии. Ощущая себя тёмным пятном на сером бессобытийном фоне, он никуда не выходил из квартиры, если не считать коротких прогулок с ротвейлером по регулярной собачьей нужде.
Будущее укрывал от его взора туман неопределённости, который с каждым днём делался всё непрогляднее. Каким теперь станет круг его деятельности? Вероятнее всего, придётся упроститься и сузить горизонты, это подсказывал Брему здравый смысл, помноженный на интуицию; но ничего более конкретного он умозаключить не мог.
«Восярывок Мерб», - вспомнил он свои имя и фамилию, прочитанные Виолеттой задом наперёд. И стал медленно проговаривать вслух, точно вызывал из смежного пространства некое потаённое существо, являвшееся причиной постигших его неурядиц:
- Восярывок Мерб… Восярывок Мерб… Виолетта тысячу раз права: Восярывок я и есть. Упираюсь-упираюсь, не хочу лишаться индивидуальности, а чего мне это стоит - разве кому-нибудь интересно? Нет, никому, абсолютно никому, даже ей. Лучше б у меня вообще не было никакого имени, чем такое: Восярывок Мерб… Восярывок Мерб… Я не человек для Виолетты, а образ в чистом виде. Она какая-то искажённая и незадачливая, а я - тем более. Только с ней ничего не понять, а со мной всё довольно просто и печально, потому что имя моё - Восярывок Мерб… Восярывок Мерб… Восярывок Мерб…
Разумеется, упомянутые звуки не приносили положительных эмоций. Напротив, они горчили и вставали комом в горле, и казались унизительными, и не давали покоя, необъяснимо будоража.
Лучше бы Виолетта вообще не знала его имени и фамилии. Потому что если б не знала - не смогла бы выворотить их наизнанку.
Правильно делали люди в старину, когда давали новорождённому наряду с настоящим именем ещё и прозвище: первое хранили в тайне, а второе служило для общего употребления и отводило в сторону от его обладателя разное зло. Например, Дурак - древнерусское прозвище-оберег, благодаря которому Иванушки-дурачки существовали не только в народных сказках… Однако Восярывок Мерб не годилось даже для обережного прозвища, поскольку звучало чересчур неуклеписто и безглуздо.
И Брем продолжал повторять как заведённый, то теряя, то вновь находя себя среди внутренних и наружных звуковых колебаний:
- Восярывокмербвосярывокмербвосярывокмерб, ч-чёрт, и надо же было этой идиотке до такой степени вывернуть себе мозг, чтобы додуматься до подобного издевательства.  Это было похоже на заколупистую мантру, от которой скоро начинал заплетаться язык, по коже бежали мурашки и хотелось плеваться и плакать.
Кто другой на месте Брема, возможно, поплевался бы или на худой конец поплакал.
А он крепился.
Потому что глупость. Нельзя так, в самом деле. Не живьём же его перелицевали шиворот-навыворот, а только в звукописном образе. От непривычных звуков ещё никто не умирал. Если на то пошло, словосочетание «Брем Ковырясов» звучит нисколько не лучше, чем «Восярывок Мерб», он понимал это, и оттого казалось вдвойне обидным, что полоумная соседка, человек с изъяном, додумалась придать изнаночное звучание его персоне. Как будто потрогала немытыми руками там, где посторонним людям трогать не положено.


***

Ограниченность собственных сил удручает каждого, кто не способен умериться в порывах и спокойно принять судьбу. Ковырясов не представлял себя способным умериться и ничего спокойно не принимал. Он словно стучался лбом в обитую поролоном дверь: с одной стороны, вроде нет сколько-нибудь заметных болевых ощущений, если не впадать в истерику и не внушать себе лишнего, а с другой - результат абсолютно нулевой плюс постепенная потеря самоуважения.
Вероятно, настанет пора, когда ему удастся взглянуть на всё по-другому, ведь задним числом, как правило, многое кажется проще и безобиднее, чем есть на самом деле. Но когда это произойдёт? Если б кто-нибудь подсказал конкретные сроки, то Брему стало бы легче сохранять терпение, а вместе с ним и человеческий облик. Однако на подсказку рассчитывать не приходилось. Оттого он злился и недоумевал, и заниматься обычными делами у него не получалось. Не говоря уже о развлечениях, кои отодвинулись в недосягаемую даль. Ложные отблески придуманных радостей быстро растворялись в прошлом, а настоящее время казалось кромешным до полной непроходимости.
Брем искал в своём текущем существовании хотя бы иллюзию здравого смысла и не находил.
- Отчего порядок вещей нарушился, всё переколдобилось противоестественным образом, и моя жизнь катится под уклон? - спрашивал он себя. - Для кого-то мир кипит и пенится весёлыми красками, а у меня тут стоячая муть и беспросветная неопределённость, хоть глаз выколи. Провалился в какую-то задницу и не могу выбраться. Может, я недостаточно хорошо стараюсь?
И сумрачно отвечал:
- Трудно сказать. Может, и недостаточно хорошо. Только это без вариантов, потому что лучше я всё равно не умею. Все играют какие-то роли, но мало кто умеет играть хорошо - легко и правдоподобно. Виолетта же вжилась в свою роль крепче любой профессиональной актрисы. Она следит за мной и неплохо всё подмечает, надо отдать должное. Трудно противостоять ей, у меня не хватает сил. Да, так оно и есть, я даже не сопротивляюсь ей как следует, а ведь должен сопротивляться, прилагать усилия, бороться до последней возможности. Но что же делать, что же делать? Мне нельзя позволить этой ведьме несговорчивой, этому исчадию женской породы превратить себя в безвольного червяка. Она хочет доминировать, прогорклая протобестия, квазиобразина, мегамонструозина крупноротая, она желает довлеть безоговорочно и непрерывно, невзирая на моё несогласие. Дьявол в ней сидит и свора бесов в придачу. Даже если б я был несоразмерным человеком, неправильным от начала до конца, и то, наверное, не заслуживал бы такого наказания, как Виолетта. Похоже, только смерть может её урезонить.
В душе Ковырясова коловертилась бессильная злоба, и противоречия разрывали его ум на части.
Вечерами, прохаживаясь по тихим аллеям городского парка с ротвейлером и машинально стараясь совладать с отчаянно дёргавшимся в руке поводком, он жадно дышал мягким вкусным воздухом, как если бы его выпустили из тюремной камеры, и в скором времени ему предстояло туда вернуться. Над ним висело небо, густо усеянное блестящими занозами звёзд, и между небом и землёй не наблюдалось ничего отрадного. Может быть, оттого в часы вечерних прогулок Брем особенно остро ощущал свою отчуждённость от общества - и подчас, словно к живым людям, обращался к окружавшим его клёнам и тополям:
- Почему я одинок? Почему вокруг сплошные неприятности и недоразумения без малейшего проблеска, да ещё эта зараза Виолетта не отлипает? Нет, что характерно: только она одна и не отлипает, а остальным нет дела до того, как я живу и что творится у меня в душе. А ведь вроде бы не дурак я и не урод, и не булдырьян подзаборный. Есть определенные интересы в жизни, но почему-то никто не подходит и не говорит, какой я интересный человек с интересными мыслями - и давай-ка, мол, немедленно с тобой познакомимся... И вообще, если для общества в целом каждый человек хоть сколько-нибудь ценен, то я должен находиться не в последнем ряду таких людей, ведь бывают уроды и сволочи гораздо хуже меня - такие уроды и сволочи, что я даже сказать не умею. Но почему же тогда я одинок? Почему самого себя уже почти не чувствую? И как теперь существовать дальше?
От этих тяжёлых вопросов и сопряжённых с ними пасмурных раздумий голова Ковырясова мало-помалу становилась ватной. И деревья - маскируясь за лёгкими порывами ветра и на первый взгляд бессмысленным шелестом листвы - отвечали ему рассудительной тихоголосицей, которую легче было угадать, чем расслышать:
- А почему ты не должен быть одинок? Разве ты исключительный? Или ты чем-нибудь достойнее других? Ведь кто-то же должен быть одинок. Тем более что все мы одиноки в этом мире.
- И что тебе хотелось бы вместо этого одиночества? Что должно произойти, чтобы ты сказал «ура, я не один, я - вместе»? Просто познакомиться с какой-нибудь симпатичной женщиной? Иметь секс? Завести семью и детей? Получить всё вместе?
- Сынок, одиночество - это редкость, его надо ценить и принимать с благодарностью. Это особое состояние души. Только полностью самодостаточный человек может быть одиноким. Это талант. Всё остальное - это не одиночество, а временные затруднения в общении, которые имеют разные причины. У каждого случаются моменты, когда ему хочется побыть одиноким, уйти в себя. Надо ценить такие моменты, любить их. Если ты действительно одинок, то ты по-настоящему незаурядный человек, прими наше восхищение.
- Между прочим, фигурально выражаясь, один из лучших способов разобраться с болезнью - не лечиться вообще. Ибо иногда лекарство бывает хуже самой болезни. Человек по определению одинок ещё со времён первородного греха. Это не значит, что у тебя не должно быть близких людей. Или людей, которых принято считать таковыми. Но ты всё равно живёшь отдельно и можешь рассчитывать только на какую-то степень близости со своим ближним и дальним окружением, с обществом и прочее... Понять это достаточно сложно, но к этому надо привыкнуть и не считать одиночество проблемой. Может быть, это даже благо для человека - такое же несомненное благо, каким оно является для нас, деревьев...
Все эти нечеловеческие мнения давили на мозг Ковырясова. Порой от них даже начинала болеть голова; но он упрямо пытался осмыслить непривычное.
- Нет, я понимаю, что одиночество - это громадная проблема текущего момента, - бормотал он, не обращая внимания на старательно обгладывавшего кусты Хера. - Люди,  например, едут в трамвае лицом к лицу, но не решаются сказать друг другу ни слова... Думаю, сложно найти близких людей именно потому, что круг тех, с кем можно безбоязненно общаться - и среди которых только и получается выбирать - слишком узок.
А клёны и тополя продолжали шелестеть кажущимися голосами:
- Да ты вдумайся, что делает всю жизнь человек? Он старается подтвердить - самому себе и другим, - что у него куча друзей и подруг, что все от него без ума. Человек пытается таким образом создать иллюзию бытия. А как иначе - не окружив себя людьми - он может считать себя живым? Трудно ему иначе! Но ты, дорогой, должен сначала решить: по-настоящему ли ты хочешь друзей или просто следуешь общепринятому стереотипу, что у нормального человека должны быть друг, подруга, жена, любовница и так далее...  И чем тебе плохо в этом одиночестве? Все одиноки одинаково, а создавать мираж неодиночества ни к чему...
- Люди испытывают потребность в том, чтобы их любили. Вместе с тем многие относятся ко всему хорошему, что могут подарить другим людям, как к редчайшей драгоценности, которую нельзя преподносить кому попало. Строго говоря, люди предпочитают сперва увидеть, что к ним хорошо относятся, что они нужны, люди желают получить какие-то подтверждения - а потом уже решить, одаривать своей любовью или нет. И в этом страхе, в этом добывании всеми способами подтверждёний любви к себе и проходит жизнь... Но как из мира, полного равнодушных людей, которые не подходят и не говорят тебе, что ты интересный, добрый и неповторимый, попасть в другой мир - туда, где перепуганные друг другом люди отчаянно нуждаются в тепле и добрых словах? А ты им можешь это дать! Встретив их, ты должен понять, что это ты им нужен, а не они тебе! Мир не такой, как тебе кажется. И люди - не то, что они о себе говорят, и не то, что они о себе думают, и, уж конечно, не то, что ты думаешь о них. Ты - слепой миллионер, сидящий с протянутой рукой на обочине жизни... Разумеется, ты не будешь приставать на улицах к людям, жалуясь на одиночество. Вот и они этого не делают. Ты робеешь? Они тоже робеют. Ты не знаешь, о чём говорить? Они тоже не знают, о чём говорить с тобой. Ты уверен, что не нужен им? А они уверены, что не нужны тебе. Это - как зеркало, понимаешь? И круг замкнулся, все остались при своём одиночестве!
- Вспомни, многие известные в обществе люди, которым грех было бы жаловаться на недостаток общения, заявляют, что они безумно одиноки. Несмотря на тот факт, что львиную долю своего времени они проводят среди людей, это не решает главного - проблемы одиночества. Выясняется, что простое пребывание с кем-либо не создаёт желаемой гармонии. Сумма зачастую оказывается меньше слагаемого, причём несравнимо, а то и катастрофически меньше...
- Каждый из нас - будь то человек или дерево - абсолютно совершенен, если иметь в виду нашу подлинную сущность. Вот только голое представление об этом без соответствующего опыта, получаемого нами в мире относительности, ничего не значит. И всё, что с нами происходит в жизни, следует рассматривать именно с позиции переживания своей истинной природы в этой надуманной, иллюзорной среде. Более того, любое действие, обращённое к другому, является действом, обращённым к самому себе... Ты находишься в круге, где из одного следует другое, а из этого другого вновь следует то самое, первое... Уже, видимо, не судьба ни тебе, ни кому бы то ни было разомкнуть его без посторонней помощи. Нужен какой-то внешний толчок: если сам не можешь выбраться из проруби, то необходим кто-нибудь, кто в ней не находится, это может быть, например, ветка дерева, склонившаяся низко над водой. Или палка, которую тебе подаст вовремя подоспевший прохожий... А может быть, тебе по-настоящему никто не нужен? У людей с яркой индивидуальностью, как правило, нет друзей. Серости к ним не липнут, а индивидуальностям трудно сходиться друг с другом. То, что одним даётся очень легко, совершенно им не нужно; и оно же порой почти недостижимо для остальных, особенно для тех, кто стремится к этому...
- Сначала человек познаёт, что такое одиночество, когда кого-то рядом нет. А потом - что такое одиночество, когда рядом кто-то есть. Так что у тебя всё ещё впереди, человек...
Сколько ни старался Ковырясов распутать этот разноцветный клубок мнений, а всё без толку, лишь сам запутывался до полного отупения. После чего возвращался домой и, сняв с Хера ошейник,  тяжело плюхался в кресло, больной и разбитый. Подчас, даже не успев разуться, засыпал прямо в кресле.
Всё остальное время он старался жить незаметно: доедал пищевые запасы из холодильника и целыми днями валялся на диване, глядя в однообразный потолок с несвежей побелкой и давними трещинами на стыках между бетонными плитами перекрытия. Пересечение потолка и стен повсюду было украшено грязно-пегими клочьями паутины, лениво колыхавшимися по углам, несмотря на отсутствие сколько-нибудь заметного движения воздуха. В этом колыхании Брем иногда пытался угадать смутные знаки грядущего. Но ничего не угадывал, и от такой умозрительной непроглядности его мучили нехорошие предчувствия.
Впрочем, назвать это мукой, пожалуй, было бы преждевременно. Мысли, густо перемешиваясь, слипались в трудноразборчивый ком и тяготили его, рождая пока лишь предощущение невнятной муки.

***

Время двигалось.
Однако двигалось оно вяло и в какую-то неправильную сторону.  Не то чтобы часовая и минутная стрелки поменялись местами и стали крутиться задом наперёд, вовсе нет. И день с ночью не перемешались друг с дружкой, перелицевавшись исподними сторонами наружу и утратив разборчивую видимость. Но во всём чувствовался густой перехлюст, и не существовало никаких гарантий того, что дальше не станет ещё хуже.
Порой он кривился в угрюмой улыбке и - так, словно его могли подслушивать - повторял угрожающим голосом поговорку, обычно помогавшую ему получить посильное облегчение в трудные минуты:
- Ничего, мы ещё посмотрим, чья улица первой пойдёт на праздник, мать вашу!
Брем ни к кому конкретно не обращался. Однако подспудно желал, чтобы его слышали те несуществующие духи и незримые силы природы, которые владеют мировым пространством.
А может, всё обстояло куда плачевнее, чем ему представлялось. Может, всё окончательно выворотилось кривыми углами наружу и приткнулось к безнадёжной точке, ни туда ни сюда. Простые и привычные ориентиры исчезли, растворились в недалёком прошлом, а новых - любых, хотя бы даже чересчур мудрёных - не появилось. Потому однообразные дни тянулись растяжимо и безрезультатно.
Душевное состояние Ковырясова было хуже некуда. Это неудивительно; когда человек понимает, что всё идёт не так, как надо, у него не может возникнуть положительного проблеска в душе, не говоря уже обо всём остальном.
И надо же случиться такой ерунде, которая отрезала его от всего остального мира! Ну почему Виолетта прилипла именно к нему, а не к кому-нибудь другому? Вышел бы на лестничную площадку покурить в тот злополучный вечер не он, а любой из его гостей - и эта незадача наверняка миновала бы Брема. Разумеется, сам виноват: не надо было заговаривать с соседкой и предлагать ей немедленное сексуальное наклонение. Тогда у неё не появилось бы возможности развернуть ситуацию на сто восемьдесят градусов, из предполагаемой дичи превратившись в охотницу. Да, он сам предоставил повод Виолетте, обратив на себя её внимание в тот вечер; каяться теперь поздно. Вот уж наломал дров по пьяной лавочке, не дотумкал вовремя, чёрт его за язык дёрнул!
С другой стороны, ведь не со зла заговорил с Виолеттой, всё-таки ради хорошего настроения пытался съюморить. Перестарался, с кем не бывает. И вот результат: большой мир вытеснил его в маленькую квартиру-клетушку и затворил там, точно преступника (до лучших времён? до окончательного смертного приговора? или до срока, когда окажется возможным помилование?). Брем страшился, что потеряет себя, истощится как личность и в один несчастливый день схлопнется наподобие того, как под действием чудовищной внутренней гравитации схлопываются в космосе истощившиеся звёзды.
Все иногда допускают ошибочные действия и дурацкие поступки, даже самые непогрешимые люди способны перегнуть палку в том или ином направлении. А Брем Ковырясов не считал себя кем-то особенным среди выдающихся личностей высшего порядка, потому не претендовал на непогрешимость. Следовательно, имел полное человеческое право на оплошки и промахи в малосущественных вопросах. Пусть он совершил досадное действие, наговорив лишнего, не подвергать же его за это беспощадному террору. А Виолетта подвергает, да ещё как подвергает. Со страшной силой, просто не продохнуть!
Как ни крути, невозможно считать себя способнее других, когда с тобой происходит нечто в подобном роде.
«Главная подлость заключается в том, что эта мымра столько лет жила поблизости и не проявлялась ни в чём особенном, - досадовал Ковырясов. - И вот на тебе! Проявилась так проявилась! Нарисовала у себя в уме химеру и налепила на неё мой портрет. И теперь разгуливает по лестничной площадке, как коза на выпасе. Хочет, чтобы я читал-перечитывал её записочки, да ещё, затаив дыхание, прислушивался ко всем её глупостям и не возражал ни единым словом. А потом захочет гораздо большего - о, в этом не может быть ни капли сомнения: ещё как захочет! Она очень настырная и беззастенчивая, и коварная. Да-да, это самое плохое, что из неё так и дрыщут нахрап и коварство. Женщинам вообще в большей степени, чем мужчинам, свойственно проявляться в интригах, но Виолетта по сравнению со всеми прочими - просто олимпийская чемпионка и мировая рекордсменка. Чешется у неё ретивое, а я, видите ли, должен отдуваться, предоставив ей желаемое любой ценой. Нет, понятное дело, устраивать друг другу телесные приятности мужчины и женщины призваны природой, и каждый к этому стремится: хоть по любви, хоть без неё, бесплатно или за деньги, по-разному. Но ведь не до такой же степени безразборчиво! Не до такой степени нахально и подневольно! Без обоюдного согласия это неправильно и несправедливо! И не надо мне её дешёвого фимиама, ни дня и ни минуты не надо! Любая другая на её месте давно отступилась бы, а у Виолетты чёрт знает сколько терпения, просто неистощимый запас! Неужели я не смогу ей наскучить и опротиветь, и она никогда не изберёт себе объектом кого-нибудь посвежее? Или мне придётся, как ужаленному, бегать от неё до конца своих дней? Ведь она замордует меня вконец! Задушит своим фимиамом! Ох, дорого бы я заплатил, чтобы выпутаться из этой скверной истории!»
Во всём должен содержаться здравый смысл или хотя бы его приблизительное отражение. Но в поведении занозливой соседки он не видел ни крупицы здравого смысла, и это особенно удручало.
С одной стороны, каждый волен делать всё, что ему заблагорассудится. С другой же - любой другой имеет ничуть не меньшее право помешать ему делать это. Впрочем, упомянутая прописная истина не стоила выеденного яйца, ибо не давала Ковырясову ничего конкретного в практическом отношении: помешать постоянному присутствию Виолетты под своей дверью он не имел возможности.
- Выйди ко мне! - стоял у него в ушах крик соседки. - Хоть немного побудь со мной, ну что тебе стоит!
Куда ни кинь - кругом сплошной недотык. Каждый день новые загогулины.
Брем был всецело погружён в свои переживания. До такой степени, что порой от избытка умственных перегибов чувствовал моральное опустошение и полупрозрачную дурноту. Даже проникавшие в открытую форточку дуновения ветра имели горьковатый привкус меланхолии. И не с кем было поделиться гнусным настроением. (По этому поводу он вспоминал слова своего отца: «Делиться с людьми надо только радостями, а печалей у них и собственных предостаточно». Однако на сей счёт Ковырясов придерживался противоположного мнения: если держать в себе весь негатив, то и умом рехнуться недолго - уж лучше сбрасывать душевный груз при первой возможности, пусть даже в случайные руки). Увы, теперь оставалось только мечтать, чтобы рядом с ним появился кто-нибудь заинтересованный, кроме Виолетты.
Изредка он вымещал свои растерянность и непонимание грядущего, принимаясь безо всякой видимой причины яростно пинать прыгавшего под ногами Хера. Это казалось ему настолько простым и естественным, что не заслуживало дополнительного движения мыслей. По своей животной непонятливости Хер визжал и пытался огрызаться - и тогда Брем швырял в него всем, что попадалось под руку. Впрочем, это не приносило удовлетворения ни Ковырясову, ни тем более не желавшему принимать никаких претензий четвероногому.
Его одолевала тихая одурь. Отклонившись от течения времени, он забывал умываться, редко брился и даже пищу принимал только когда от голода начинало сводить желудок.
По вечерам Брем подолгу стоял у окна и глядел сверху на город, купавшийся в косых лучах усталого солнца. Окна домов пламенели отражёнными красками заката, по улицам сновали люди и автомобили, а он бормотал себе под нос что-нибудь нейтрально-назидательное - наподобие:
- Не всякий спрос рождает предложение, иногда оно само за тобой гонится, хрен убежишь. Но я-то не дурак, меня просто так не возьмёшь. Для того и бывают испытания, чтобы потом получилось облегчение. Главное - жить, руководствуясь понятиями свободы и чистой совести. Если б я мог повернуть время вспять, тогда, конечно, мне оказалось бы проще управиться с накопившейся погрешностью, но я не могу ничего никуда повернуть. А коли так и быть, то не по чём и тужить. Надо только домаяться, дотерпеть, и всё станет нормально.
Или:
- Даже колесо не каждый раз катится по лёгкой колее, что уж говорить о человеке. На любое хотенье существует терпенье. А нестерпимого ничего я пока не видел - с иными, наверное, случается и похуже. Каждому своей мерой напасти отмеряются, разве от меня что-нибудь зависит? Если бы всё знать заранее, тогда другое дело, а я не знаю. Ну ничего-ничего, я постараюсь быть хладнокровным и неприступным, я подожду, рано или поздно чего-нибудь да выжду. Не каждому дано сохранить свою сущность в непоколебимости, а мне, может, и удастся.
По ночам Брему стал упорно сниться один и тот же сон. Как будто большие настенные часы, висящие над телевизором, отсчитывают время в обратном направлении: сначала показывают три часа ночи, потом - два, потом - час... И как будто ему известно: когда минутная и часовая стрелки сойдутся на цифре двенадцать - щёлкнет замок входной двери, и на пороге появится невообразимая полночная Виолетта. С огромными сверкающими белками глаз, совершенно лишёнными зрачков, с выглядывающими изо рта клыками и капающей на пол ядовитой слюной, она протянет к нему руки и скажет... Брем боялся даже думать о том, что именно она скажет, но точно знал: слова эти будут страшными, и после них его не станет; поэтому, когда Виолетта начинала открывать рот, в нём рождался последний животный протест - он орал смертным криком и напрягался в таком чудовищным усилии, что, казалось, мощной горячей струёй переливался через край своего организма. И мгновенно просыпался.
С облегчением Ковырясов обнаруживал себя - хоть и в мокрой постели, но по-прежнему одного - в собственной запертой квартире, вдалеке от конца света, женоподобных монстров и прочих слабореальнных природных аномалий.
И всё же кошки скребли у него на душе. Он чувствовал себя трухлявым обломком забытого кораблекрушения, бесцельно швыряемым в разные стороны свирепыми штормовыми валами.
Обычно после очередного ночного пробуждения Ковырясов включал свет и торопливо переодевал трусы. Затем дрожащими пальцами вытягивал из пачки сигарету, недолгое время задумчиво вертел её между пальцами; и, щёлкнув зажигалкой, закуривал. А закурив, нашаривал под диваном прогрызенные Хером тапочки и шёл на балкон.
Снаружи ему было не так страшно.
Вокруг густо клубились и дышали чужие сновидения, но Брем не обращал на них внимания. Красноглазо и чутко он смотрел на тусклые фонари, бестолковыми часовыми выстроившиеся вдоль тротуаров, на серые коробки ферм для разведения тараканов, которые люди по глупости считают своими домами, на стаи голодных собак, рыскавших тут и там в поисках поживы и подчас ни с того ни с сего принимавшихся докучливо облаивать зазевавшихся двуногих... Он курил, делая глубокие затяжки и выпуская носом раздвоенные струйки сизого дыма, да изредка сплёвывал горькую слюну прямо в широко раззявленную пасть города. Ни о чём не думал, ничего не хотел. Лишь подставлял дуновениям ветерка подпухшее после сна лицо, стараясь покрепче чувствовать себя, и этого было достаточно. Свежий воздух приносил Ковырясову некоторое расслабление и мало-помалу высасывал из его мозга остатки кошмарного сна.

***

Из-за недоброкачественных сновидений Брем стал плохо высыпаться по ночам.
Каждое утро, открывая глаза, он опасался узреть нечто неимоверное и ошеломляющее. Нечто гораздо более противоестественное и глупое, чем его жизнь. Однако эти опасения, слава богу, не оправдывали своего существования. Ничего более противоестественного и глупого, вероятно, увидеть уже было невозможно.
А ещё каждое утро Брем извлекал из-под двери очередной шедевр эпистолярного творчества, рождённый воспалённым умом соседки. Примерно в таком духе:

«Таракашечкин-Ковыряшечкин!
Мне грустно-задумчиво, и вместе с тем необъяснимое чувство лёгкости и крайнего заоблачного спокойствия как будто застыло где-то внутри. И нет ни капли сожаления внутри ни о чём: ни о вчера, ни о завтра. Потому что я точно знаю, что завтра я скажу именно то, что я хочу сказать, и ни угрызения совести, ни капля стыда, ни даже мимолетное сожаление ни на минуту не посетят меня ни до, ни после всего того, что я смогу сказать тебе…
Это не просто слова, я вложила в них все те маленькие кусочки своей души, нежности, ласки и чувственности, которые много лет пытались укрыться где-то в самых разных, в самых глубоких уголках меня, и которые постепенно собираются в единое целое для того чтобы как можно быстрее увидеть тебя, прижаться к тебе, почувствовать тебя, услышать стук твоего сердечка! О как же томительно это долгое ожидание! Но я стараюсь не падать духом, потому что знаю: у нас с тобой всё лучшее впереди. Может быть, стоит действительно не торопить события, а предоставить им идти своей чередой. Ведь счастье не кляча, на него хомут не наденешь. Так что пусть жизнь идёт своим чередом, я обязательно дождусь светлого луча в своём тёмном царстве.
Когда мы снова будем вместе, у меня наконец появится возможность рассказать тебе, как сильно я люблю. Тебя люблю, дурачок! Тебя, тебя, тебя, мой дорогой Бремушка! До изнеможения люблю и обожаю, иногда я не в силах отделить благоговейность от безрассудства, не в силах понять какое ощущение сильнее - боль или радость. Я желаю твоего присутствия постоянно. Я жду того дня, когда ты доверишься мне безо всяких задних мыслей и позволишь себя осчастливить! Моя жизнь посвящена ожиданию и мечтам о твоей нежности. Освободись от своей скорлупы, проклюнься и вылупись наконец из мрака навстречу свету, птенчик мой золотой!
Чмок тебя очень нежно, мой дорогой человечек.
Виолетта.»

Подобные послания не могли ничего изменить. Буквы, слова и знаки препинания, складывающиеся в ровные строки на старой бумаге - всё это имело слабое соприкосновение с натуральной жизнью.
А в натуральной жизни дела Виолетты имели столь же малоприглядную конфигурацию, поскольку придать себе соблазнительность - так, чтобы в мужчине взыграли ропот крови и все сопутствующие желания - она была не способна.
Как-то раз от нечего делать, ради полуабстрактного юмора, Ковырясов попытался представить соседку своей супругой на всю оставшуюся жизнь. Но это ему не удалось. Куда проще было вообразить себя присовокуплённым брачными узами к какой-нибудь неодушевлённой вещи - например, к сковороде или прикроватной тумбочке, - но уж точно не к этой отвратительной каракатице.
По большому счёту он не представлял семейной жизни не только с Виолеттой, но и с любой женщиной, пусть даже она была бы писаной красоткой, к которой комар носа не подточит.
Впрочем, ни о каких красотках он теперь не помышлял. Потому что неоткуда было им взяться. Докучливая соседка затмила собою весь белый свет; и уж в том, что она не подпустит к нему на пушечный выстрел малейшей опасности в образе посторонней женщины, Брем не сомневался.
Он превратился в парию.
А Виолетта сделалась его тенью.
Она явилась чем-то наподобие большого острого ножа, который с неумолимой нечаянностью отрезал для Ковырясова прошлое от будущего.
Слишком долго судьба смотрела на него безмятежными глазами. Рано или поздно такое обстояние дел должно было закончиться, теперь-то Ковырясов понимал это. Хотя от упомянутого понимания его настроение, конечно же, не могло перекраситься в положительняе цвета радуги. Он был бы не прочь убаюкать себя ложным оптимизмом, но это у него не получалось. Оттого ему не оставалось ничего иного, кроме как увязать в апатии, словно в непроходимой хляби, всё глубже и глубже.

***

Виолетта не обольщалась относительно собственной внешности, понимая, что мало кто решится на трезвом глазу назвать её красавицей.
«Любви на свете слишком мало: как её ни распределяй - всё равно не хватит на всех, - думала она. - Но разве так уж трудно нормальному мужчине полюбить не слишком зазывную женщину? Так, чтобы переживать из-за неё? Чтобы хранить её образ в уме и даже иногда ревновать? Хотя зачем ревновать, если она некрасивая, пусть и на всё готовая, и кристально чистая добровольная соискательница. Нет, это, наверное, не всегда плохо, если рядом с женщиной можно не беспокоиться относительно её чести и совести. В конце концов, не могут же все подряд быть красивыми. Самое главное - это душа, с лица воды не пить, зато в каждом человеке есть своя изюминка. Всё равно Брем станет моим, я не позволю ему остаться холостяком с пересохшей душой. Хотя, конечно, официяльно расписываться в ЗАГСе нам не обязательно. Главное, чтобы мы были вместе»… Но как Виолетте и Брему потом жить в душевном согласии, когда вокруг ходит столько красивых женщин? Неужели - даже после того как она завоюет любовь своего Космонавта № 1 - ей придётся существовать в постоянном напряжении, выслеживая и моральным образом уничтожая угрожающих её счастью соперниц?
Подобная линия будущего её тревожила.
Правда, несколько утешало то, что неоднократно случалось Виолетте видеть, как идёт по улице какой-нибудь симпатичный парень, а под ручку с ним - сущая уродина; и ничего, он смотрит на нее такими влюблёнными глазами, что позавидует любая красавица!
Значит, нет ничего невозможного, и любая женщина, независимо от её внешности, может добиться взаимности любого мужчины.
Значит, и Виолетта должна суметь заставить Ковырясова влюбиться в неё. Заставить восхищаться ею, принимать её такой, какая она есть, со всеми её достоинствами и недостатками, отдаваться этому чувству полностью, не жалея себя... Разумеется, Виолетта знала, что  «сильная» половина порой очень боится потерять свободу, ведь не зря кто-то из мужчин сказал, что любовь - это добровольное рабство. Но, с другой стороны, и свободы бывает слишком много. Просто Брем пока не понимает этого. Он не сознаёт, глупенький, что любовь - это полнокровная принадлежность друг другу целиком. Ей надо подвести его к правильному пониманию любви и свободы. Очень осторожно подвести, не перебарщивая и не переперчивая, поскольку всё хорошо в меру и к подходящему времени.
Больше всего на свете Виолетте хотелось обнимать его, целовать, купать в своей нежности. Или просто сидеть рядом и хотя бы держать за руку.
Но ведь это так трудно: женщине понять мужчину, а мужчине - женщину.
Да и вообще людям нелегко даётся взаимопонимание. Ведь каждый человек - это отдельная, ни на что не похожая планета. Ясно, как божий день. У всех на головах растут самостоятельные уши, губы, носы, волосы, глаза и даже прыщи, воспринимающие себя и друг дружку совсем по-разному, подчас очень искривлённо. Что тогда говорить о чужих, никак не связанных с ними организмах! Это вообще отдалённые галактики, с которыми наладить связь можно только с помощью фантастических усилий и неизвестных науке чудес!
«Зачем люди разговаривают, сотрясая воздух словами и предложениями? - спрашивала себя Виолетта. - Разве не лучше было бы, если б они сразу читали мысли друг друга, без помощи звуковых колебаний и разных околичностей? Тогда всё обо всех было б известно, и между людьми не осталось бы не только проблем, но и мало-мальски ощутимых неясностей. И я совершенно точно знала бы, что думает обо мне Брем…»
Увы, она не могла проникнуть в мысли любимого человека, и оттого порой ей становилось грустно и страшно. Виолетта боялась сделать что-нибудь не так - и в результате потерять Брема. Вместе с тем она понимала, что сидеть без дела ещё хуже, поскольку под лежачий камень вода не течёт; она была готова на всё, и от этого ей делалось ещё более грустно и страшно. И тогда, чтобы не возникло повода упрекать саму себя в бездеятельности, Виолетта принималась писать новую записку Ковырясову:

«Ковырюндиков!
Хочу сообщить, что я тебя ну о-о-очень сильно, офигенно люблю, потому что другого такого нет (кстати, я тоже существую в единственном экземпляре, так что надеюсь на взаимность). Мне так сильно тебя не хватает. Ведь только ты можешь осветить мою жизнь, словно солнце. А если тебя рядом нет, то никакого другого солнца мне не надо.
Иногда, слушая, как секунды щёлкают на часах, я представляю, что это железные рубли проваливаются в прорезь невидимой копилки, и мне становится печально. Потому что на самом деле наша жизнь - это не игровой автомат, в который можно бросать и бросать секунды до тех пор, пока их не накопится достаточное количество для получения выигрыша. Время проходит безвозвратно, а мы всё ещё не вместе. Когда же мы встретимся и соединимся?
Между нами сейчас какая-то пелена, непроницаемый туман окутывает твою душу, но он обязательно развеется. Каждый день я думаю о тебе и совершаю маленькое безумство: всякую бумажку, попадающуюся под руку, исписываю словами о том, как по тебе скучаю.
Давай встретимся и поговорим хотя бы пять минут, я попытаюсь объяснить всё-всё-всё, что тебе непонятно! В конце концов, мы же цивилизованные люди, не может быть такого, чтобы нам не удалось найти путь к пониманию друг друга. На свете нет ничего нереального!
О, я жду не дождусь, когда мы увидимся с тобой! Лучше устраивай мне сцены ревности каждый день, но не убивай своим отсутствием! Хочу быть твоей не только духовно, но и физически!
Люблю, люблю, люблю с такой ситлой, что боюсь растаять от любви! Мечтаю быть с тобой каждое утро, каждый день и каждый вечер, а потом устраивать тебе римские ночи!
Твоя лапуленька-красотуленька -
Виолетта.»

Ковырясов читал эти строки, нервно прихохатывая:
- Терзать её сценами ревности, ишь размечталась, ха-ха-ха! Она объяснит мне всё непонятное, ха-ха-ха! Да уж спасибочки, наобъяснялись, больше не желаю, ха-ха-ха! Между нами нет ничего общего, а она никак не вобьёт это в свою мозгожопую голову, ха-ха-ха! Отелло ей нужен, ха-ха-ха! Из меня ревнивец как из говна пуля, пусть поищет в каких-нибудь других местах, где водится побольше придурков, ха-ха-ха! А от меня ей будет ревности как от козла молока, ха-ха-ха! Потому что так нельзя, это несправедливое душемотство или я даже не знаю как назвать, ха-ха-ха-ха-ха!
После этого, подобный высушенному облаку, утратившему все родственные связи с небом, но сохранившему память о свободе возможностей, он ещё долго негодовал: кричал, топал ногами и возражал судьбе-злодейке, катившейся по кривой дорожке и никак не желавшей вернуться в прежние удобоваримые рамки.
Однако его голос был протестом в пустоту.
Для пустоты протест не имеет ни малейшего смысла. Равно как и всё остальное.

***

Все люди разные. Одним интереснее работать, чем сидеть без дела, а другим, наоборот, гораздо приятнее бездеятельное существование. Ковырясов не испытывал ни малейшего сомнения в своей принадлежности ко второй категории и не видел в этом ничего зазорного. Если бы вдруг оказалось возможным для каждого человека спокойно лежать на диване всю жизнь, не заботясь о трудовом стаже и продуктах питания, то на планете вместо войн, безработицы и финансовых пирамид давным-давно настал бы коммунизм. Впрочем, для некоторых он уже существует; эти люди с детства пользуются мыслимыми и немыслимыми благами, хотя ничем их не заслужили, а просто получили по праву рождения. К сожалению, полная гармония в мире невозможна, и для таких, как Брем Ковырясов, коммунизм недостижим. Это он сознавал.
Хотя ему очень не хотелось выходить на улицу, но его потребительская корзина приближалась к нулю, а испытывать лишения Брем не считал себя готовым. Значит, следовало начинать что-то думать в направлении продовольственного вопроса.
Первым делом он отправился в бюро по трудоустройству. Где зарегистрировался, выстояв многочасовую потную давиловку с перекличками по списку, яростными пролетарскими драками, истерическими обмороками, и регулярной «скорой помощью» для окончательно затоптанных в тесном административном коридоре... Однако оформлявшая на Брема бумаги молодая работница честно призналась, что в ближайшие месяцы не станет употреблять его фамилию даже в сослагательном наклонении, поскольку очередь есть очередь, а она настолько большая, просто усраться можно.
Тогда чтобы как-нибудь перебиться, Ковырясов устроился в агентство по недвижимости расклейщиком объявлений. Обещанная плата за его услуги отнюдь не казалась достаточной для поддержания баланса в организме, но выбора пока не существовало, а сама работа требовала лишь небольшого износа обуви и больше ничего.
Ежедневно он являлся в агентство, получал флакончик конторского клея и сотню объявлений - которые затем до позднего вечера добросовестно расклеивал по городу. Однако в конце месяца, за несколько дней до долгожданной зарплаты, когда Брем поутру явился за обычной порцией объявлений и клея, директор агентства вызвал его к себе в кабинет и, раздув лицо, принялся топать ногами и визжать, что Ковырясов своим безответственным отношением к работе подрывает престиж их уважаемого предприятия с ограниченной ответственностью, и что ему следовало получше смотреть, в каких местах он производит расклейку, а то, дескать, «прилепил, пидарас, объявление возле паспортного стола - теперь нас оштрафовали, сука, тебе всю жизнь не хватит отрабатывать!» В общем, Брем был рад, что над ним сжалились и выгнали, не дав ни грамма зарплаты - слава богу, что, как водится в солидных фирмах, не «поставили на счётчик».
Уже значительно позже, рассказав об этом случае жившему в соседнем подъезде молодому юристу Фуйковичу, Ковырясов узнал, что его обманули. Таких агентств в городе множество. Они нанимают людей, а через месяц выгоняют, чтобы не платить им зарплату. Прямая экономия. И причина для всех выгоняемых одна и та же: по закону, расклеивать объявления нельзя нигде, и любого расклейщика можно оштрафовать - или соврать, что на агентство наложен штраф.

***

Где себя применить? На каком поприще подвизаться? Вопрос распадался на составные части, каждая из которых ничего конкретного не подсказывала. Тем более что после неудачи в расклейном деле Брем был вышиблен из седла и не находил в себе энтузиазма.
Тогда он решил трудоустроиться по объявлению в газете. Рыба ищет где глубже, а человек - где больше дадут; по этой пословице действовал и Ковырясов, отозвавшись на объявление одной богатой дамы, трудившейся в похоронном бизнесе и желавшей, чтобы кто-нибудь квалифицированный за три тысячи в месяц присматривал за её собачкой, пока она сама находится на работе.
Даму звали Елизаветой Азнауровной. На предварительном собеседовании с ней Брем рассказал, что у него дома имеется ротвейлер, который приносит гостям тапочки, умеет ходить на унитаз и сам зубами сдёргивает воду из бачка, а питаться приучен за одним столом с хозяином. Это подкупило нанимательницу, и она доверила Ковырясову уход за своей болонкой.
Два дня всё шло нормально. Сводить на улицу собаку и покормить её занимало не больше получаса. В остальное время Брем валялся на шикарном кожаном диване перед телевизором, грыз похожий на сухари собачий корм «Chappi» да лениво листал хозяйкины журналы «Glamour», «Elle» и «Cosmopolitan», разглядывая на глянцевых страницах длинноногих красоток и мечтая о достойной жизни.
На третий день приключилась незадача. Когда он выгуливал болонку на улице, эта четвероногая сопля захотела погнаться за кошкой.  Но для того и придуман поводок, чтобы удерживать животных от нежелательных поступков: до кошки болонка не добежала, зато успела шлёпнуться в лужу, вымазавшись в грязи. Пришлось, возвратившись домой, купать её под душем. А поскольку вытирать собаку было лень, Ковырясов решил высушить её в микроволновой печи. Где болонка и взорвалась.
Опасаясь истерики и прямого физического нападения, обескураженный Брем не стал дожидаться, пока явится с работы Елизавета Азнауровна. Он подробным образом изложил суть несчастного стечения обстоятельств в записке, которую вместе с ключом от квартиры оставил подле проклятой микроволновки с забрызганным собачьими внутренностями стеклом. А сам, чтобы не мешать чужому горю, захлопнул дверь с обратной стороны и деликатно удалился. Даже платы за отработанные три дня просить не стал.
Дома он, конечно же, обнаружил очередную записку от Виолетты, всунутую между дверью и косяком:

«Котёнок-Ковырёнок!
Ты знаешь, что я люблю тебя, что я не представляю жизни без тебя. Я готова отдать её, свою никудышнюю жизнь, за один твой взгляд. И вместе с тем мне хотелось бы пить и пить твой дух через поцелуи, и выпить его весь, без остатка. Я проклинаю себя за то, что я не с тобой, за то, что я так существую.
Вот сейчас ты пропал, и я не знаю где ты, не знаю, как ты, что с тобой, я не понимаю, почему так: ты не хочешь со мной говорить… Тебе нужно время, чтобы всё обдумать перед тем, как принять решение? Или я тебе уже не нравлюсь? Ответь на мои призывы, поговори со мной! Ты человек тонкий, я знаю, ты сможешь меня понять. Мы с тобой должны соединить наши судьбы! О, мне даже предполагать больно, что может сложиться как-нибудь по-другому!
Котёнок-Ковырёнок, вся моя жизнь у твоих ног. Так тоскливо, так скучно, так пусто без тебя! Почему всё так?
Я не могу без тебя больше. Ты остаёшься таким холодным ко мне. Скажи, что я должна сделать? Хочу, чтобы ты был моим. Тебе всё равно? Наверное. Но я не согласна! Это неправильно-неправильно! Я постоянно ищу тебя. Не знаю, что хуже - не найти тебя, не увидеть целый день, или заметить, как ты проходишь мимо, глядя в другую сторону. Знаешь, я тогда чувствую себя такой опустошённой... Зачем я всё это пишу? Просто хочется, чтобы ты знал: ты навсегда поселился в моём сердце. Человечество ещё не придумало таких слов, чтобы в полной мере я смогла выразить всю глубину моих чувств к тебе.
Боже, я бы всё отдала, чтобы ты меня любил!
Твоя Виолетта.»

Прочитав записку, Ковырясов прошептал:
- Несуразное я человек. Чёрт знает до чего несуразный и смешной. Потому, наверное, всякая пакость ко мне прицепляется.
После этих слов он расхохотался от нескладицы разворачивавшихся вокруг него событий. И заплакал от жалости к себе.
Так, хохоча и плача, прошёл в комнату, обронив по пути записку.
Пошатываясь, будто пьяный и придерживаясь рукой за стену, пытался ещё что-то сказать себе, но безуспешно.
Внутренний сумбур, исходя из распалённого злобытством умственного пространства, размывал контуры наружной реальности. Оттого Брем с трудом отыскал дорогу к дивану. И с размаху упал на него лицом вниз - наподобие отчаянного человека, бросающегося с крыши многоэтажного здания с решимостью расшибиться насмерть.


***

Крупных задач Ковырясов не ставил перед собой никогда. Однако прежде он не представлял, что даже малые неразрешимости могут оказаться столь животрепещущими. А они оказались.
Среди всего прочего не уставал проявляться жирный вопрос: где Брему теперь искать новую работу?
Вопрос надо было решить.
А как иначе? Если день ото дня убиваться да рыдать о своих незадачностях и закавыках, то можно просыреть насквозь и превратиться в бессмысленную мокрицу, не то ещё в какую-нибудь малопривлекательную сущность. Нет, ему такое не улыбалось.
Ковырясов вспомнил, что у него есть видеокамера, которая в сообразительных руках тоже может стать средством производства. И дал объявление в газету о том, что готов очень дёшево увековечивать на видео семейные праздники, свадебные торжества и прочие памятные мероприятия.
Вскоре ему позвонила женщина и попросила осуществить съёмку дня рождения своего мужа. Договорившись о цене, женщина назвала время, улицу, номер дома и подъезд, возле которого будет ждать Брема - «чтоб ему долго не разыскивать нужную квартиру».
...Заказчица оказалась симпатичной и молодой, лет двадцати с виду. Встретив Ковырясова у подъезда, она отвезла его лифтом на седьмой этаж. Там из-за лестничного поворота появился здоровенный бугай - правда, тоже молодой - и, приставив к горлу Брема армейский штык-нож, отобрал у него видеокамеру, часы и всю одежду. Потом приковал его наручниками к перилам, а сам удалился вместе с лжезаказчицей.
То ли от гулявшего по лестнице сквозняка, то ли от стыда и возмущения, то ли из-за совокупности упомянутых причин обнажённое тело Ковырясова быстро покрылось гусиной кожей. Целый час мимо него шастали угрюмые старухи и бегали насмешливые дети. Старые лоханки невнятно матюгались и, крестясь на ходу, поминали добрыми словами Сталина и Берию, не допускавших подобного охальства в прежние времена. А малолетние вы****ыши в ответ на все просьбы об освобождении только плевались, бросались яблочными огрызками, а то и прицеливались обоссать его с верхней площадки - правда, без особенного успеха. Такое отношение было вполне понятно, ибо не может внушать людям добрых чувств неприглядное существо с крайне расстроенной жизненной перспективой, да ещё покрытое гусиной кожей и пристёгнутое наручниками к лестничным перилам.
Повезло с цыганами, явившимися попрошайничать по квартирам: сразу догадавшись, что поживиться тут нечем, они отомкнули булавкой наручники (их же и забрали с собой в качестве компенсации за труды); а Брем, обмотавшись подобранным на ходу половичком, стыдливым аллюром помчался домой.
- Когда же все от меня отстанут? - цедил он сквозь зубы, в максимальном темпе перебирая по асфальту босыми ногами и стараясь не обращать внимания на возмущённые взгляды прохожих. - Или надежды нет, и мучения будут преследовать меня до гробовой доски? Конечно, я понимаю, рано или поздно весь мир погрузится во тьму и ужас, но почему это должно начаться именно с меня? И почему именно сейчас я нахожусь в таком неприглядном виде? Откуда взяться справедливости и свободе воли, если никто не предоставил мне выбора? Хоть какой-нибудь выбор должен же быть? Или нет?
Далее мысль двигаться не желала. Прошлое Брема Ковырясова было обширным и серым, как асфальт под ногами, а грядущее представлялось ему непролезаемо-узким, точно игольное ушко. Все его умственные векторы упирались в запутанный клубок вероятностей, разворачивались в обратную сторону и бежали по замкнутой кривой - отчего он повторял как заведённый:
- Нет, в самом деле, ну когда уже наконец все от меня отвяжутся? Каким способом искать справедливость, если выбора никто не предлагает? Или надежды нет, и мучения будут преследовать меня среди мрака неизвестности до самой смерти? И как же тогда продолжать существование, не отказавшись от здравого смысла? Это неправильно, ненормально, я так не согласен!
И далее в подобном духе.
При этом на лице у него отражалась сложная смесь переживаний, среди которых невозможно было угадать даже в качестве насмешки ни единого положительного проблеска.
Тяжело дышали тополя, выстроившиеся в ряд вдоль тротуара. А в горле у Ковырясова свербело от горячей сухости.
Встречные прохожие воспринимали его как позорное явление. Женщины презрительно кривились, а мужчины тыкали в Брема пальцами. Все как один провожали его взглядами до предела видимости; иные качали головами и глумливо лыбились.
Более всего на свете ему хотелось превратиться в абстракцию, присутствующую лишь в собственном сознании и ни от каких внешних воздействий не зависящую. Или поменяться местами со своей тенью. О, если бы сейчас вокруг него чудесным образом сгустились тучи или хотя бы клубы пыли, это было бы спасением! Однако воздух продолжал оставаться пронзительно чистым, и ничто не препятствовало людским взглядам достигать Ковырясова. Каждый его шаг имел мало смысла и существовал сам по себе, как если бы Брем разорвался на части и превратился во множество самостоятельных, ничем не связанных между собою вселенных, подразумевающих каждая свой вектор, не согласованный со всеми прочими векторами. При этом оставалось лишь удивляться, что его материальная цельность сохранялась, и движение продолжало поддерживаться в прежнем темпе.
Ковырясову казалось, что в мире не осталось человека, который не желал бы плюнуть ему в спину - просто так, ради естественного инстинкта унижать себе подобных. И действительно: один раз к нему привязалась ватага пацанят дошкольного возраста: несколько минут они реготали и улюлюкали, и плевались, и пинали его под зад. Он пытался дать сдачи наглецам, но пацанята были вёрткими и всё время отскакивали. Потом на малолетних хулиганов наорал какой-то мужик (может, родитель одного из них, а может, просто случайный любитель нравственности и правопорядка), и они оставили Брема в покое.

***

Под дверью своей квартиры Ковырясов - уже без особенного удивления - обнаружил новую записку от Виолетты:

«Пряткин-Ковыряткин!
Как же ты меня мучаешь. Перестань надо мной издеваться! Веди себя как мужчина! Ну разве так можно? А?
Хоть и не письмами любовь измеряется, но рука сама тянется к бумаге и ручке. Пока у меня нет другого способа выразить свои чувства. Ведь все краски мира мне безразличны, кроме твоих красок! Это как болезнь, от которой я не могу излечиться, и перед ней опустят руки любые доктора. Потому что любовь кольцо, а у кольца начала нет и нет конца.
Ты закупорен в себе, но ты не бессердечный, я знаю. Тебя надо просто раскупорить для новой жизни. О, я приложу все силы, чтобы это сделать! Помоги же мне, пожалуйста, сделай шаг навстречу! Ты не имеешь права так просто отстраняться от меня! Мужчина должен отвечать за женщину, которую приручил!
Нет, конечно, я прекрасно понимаю, что какой бы хорошей я ни была, этого всё равно недостаточно для тебя. И даже двух таких, как я, вероятно, оказалось бы мало. Однако ты всё равно не найдёшь никого лучше! В конце концов, ведь говорят же: в любви обычно один целует, а другой только подставляет щёку. Вот и у нас пусть будет так: я стану тебя целовать, а ты только подставляй щёку. От тебя ведь не убудет, правда?
Может быть, я дура и чересчур навязываюсь. Наверное, так оно и есть. Но что же мне остаётся делать? Ты пойми, я не могу иначе, ведь я без ума от тебя, как мартовская кошка! И мне ни чуточки не стыдно! Потому что я боготворю тебя каждой своей клеточкой!
Зря ты заставляешь меня ждать так долго. Но я много в жизни натерпелась, вытерплю и это.
Твоя пышка-мормышка -
Виолетта.»

- Опять двадцать пять, - ледяным шёпотом проклокотал Ковырясов. - Воровка - вот кто она есть. Или как ещё можно назвать умопомрачённую бабу, которая хочет захапать и обнулить мою свободу, завладеть моей волей и навсегда парализовать её? Которая суёт под дверь эти записочки и мечтает о том, чтобы я забыл своё достоинство? Да никак по-другому нельзя её назвать, раз она стремится к подобному! Быть может, Виолетта, как любой сорняк или хищник, не сознаёт своего губительного влияния, но я-то сознаю! Её надо обрядить в смирительную рубашку и свезти в дурдом, чтобы лечить там пожизненно или до тех пор, пока к ней не вернутся умственные способности с нормальными человеческими понятиями! Нет, всё-таки она выше моего понимания… Или ниже… В общем, где-то далеко за пределами, очень, очень далеко за досягаемой границей.

***

Между прочим, ошибкой было бы считать, что в продолжение всех вышеописанных событий Виолетта позволяла себе сидеть в стороне, прекратив движение к прочно намеченной цели и ограничиваясь лишь невинными эпистолярными потугами. Конечно, всякий раз, выходя на поиски трудовых горизонтов, Ковырясов припускал галопом по улице, стараясь убежать от соседки. Он твёрдо решил: если ему удастся трудоустроиться, то Виолетта о его новом месте работы знать не должна - чтобы не повторилось всё как с его кондукторством. Он убегал, подбадривая себя традиционным:
- Пошла-а-а-а! Во-о-о-он! По-о-ошла-а-аво-о-он!
А она мчалась следом, прожигая спину Ковырясова голодным взглядом. Преследовала своего Космонавта № 1, всё больше отставая, - протягивала вперёд руки и орала ему вдогонку несчастным голосом:
- Погоди, Бремуля! Не бросай меня, дорогусик мой ненаглядный! Может, я тебе в чём-нибудь помогу! Давай вместе искать решение наших проблем!
Но её крики отдалялись и растворялись в уличном шуме.
После этого он бежал ещё некоторое время, пока хватало сил. И лишь окончательно убедившись, что скрылся от назойливого преследования, переходил на обыкновенный размеренный шаг, думая о том, что хорошо бы стать неведимкой, человеком без вкуса и запаха, тогда и бегать бы не пришлось, однако спасибо, убежал и на этот раз, вот и хорошо.
На самом деле всё обстояло не так, как ему казалось.
Всё обстояло совершенно противоположным образом.
Виолетта каждый раз только делала вид, что отстала; однако сама, тайно держась в отдалении, распластываясь между прохожими и хоронясь в доступных складках местности, не прекращала наблюдения за любимым человеком.  Практически всюду он, точно рыба на кукан, оказывался нанизанным на обострённый взгляд Виолетты. Поэтому она была в курсе общей линии жизни Ковырясова.
О женщинах нередко говорят, будто они переменчивы и полны неожиданностей, что вполне справедливо, если иметь в виду усреднённых представительниц слабого пола. Однако это не имело отношения к Виолетте, которую скорее можно было уподобить прямому, как жердь, вектору, целеустремлённому из одной точки в другую. Этой конечной точкой, этим вожделенным ориентиром являлся Брем, с которым - она не сомневалась - ей предстояло соединиться и обрести гармонию. Цель Виолетты была настолько высока и заманчива, пленительна и несравненна, что никакие препятствия не казались ей непреодолимыми.
Она понимала: по серьёзному счёту её любимый человек чрезвычайно одинок. Всюду сам по себе, неприкаянный, подобный осколку незапамятного вселенского катаклизма - таким представлялся ей Ковырясов. Виолетта наблюдала, как блуждает он в параллельных пространствах своих переменчивых настроений, и ей с каждым днём становилось всё страшнее. Она боялась, что однажды Брем взорвётся от избытка переполнявшей его пустоты.

***

Мало кто умеет объяснить себя как следует, полномерно раскрыться словесным или каким-нибудь иным способом. Даже перед понимающим человеком это трудно, а уж если он отказывается воспринимать тебя всерьёз, тогда и подавно. Разумеется, Виолетте, как любому не лишённому чувств живому существу, порой было досадно ощущать непрошибаемую отчуждённость Брема Ковырясова, а порой даже оскорбительно и горько. «Но если нет никого, кто умеет прощать, тогда для чего создан этот мир? - думала она в особенно шаткие минуты. - Нет, тогда мир не имеет смысла! Вернее, он не имел бы смысла, если б я не знала, что способна прощать - пусть не всех, пусть только одного человека на всём земном шаре, но ведь способна же! Значит, благодаря мне - и другим, подобным мне, женщинам - этот мир уже имеет смысл!»
Очень хотелось заглянуть в будущее, узнать свою судьбу. Умеряла нетерпение Виолетты лишь уверенность в том, что будущее мимо неё не пройдёт, и свою судьбу она узнает. А раз так, то ни к чему было чересчур спешить, следовало продолжать жить как живется.
Одну среднеарифметическую половину сердца Виолетты огорчали преследовавшие Брема неудачи. Но другую половину наполняло ликование - ведь не составляло труда предвосхитить: чем раньше её любимое существо станет несчастным и никому не нужным, тем скорей ему может понадобиться Виолетта, которая всегда рядом, потому её проще всего позвать на выручку в трудную минуту, когда нечего есть и ещё надо где-нибудь взять денег для оплаты коммунальных услуг. Словом, коридор событий представлялся ей достаточно прямым и позволял надеяться на лучшее.
А Ковырясов, хоть и пытался напоследок экономить остатки своих пищевых припасов, тем не менее был вынужден с печалью наблюдать за их стремительной убылью. Он привык считать себя заглавным человеком в любой ситуации, но сейчас ему это было трудно. Прежняя горячка к жизни позабылась, оставив после себя тусклые угольки, и его уверенность в себе падала с каждым днём.
«Почему я не птица? - мыслил Брем, лёжа на диване и болезненно обгрызая ногти. - Почему я не питаюсь падалью и разными отбросами? Был бы пернатым - преспокойно, расправив крылья, парил бы себе в тёплых восходящих потоках, зоркими глазами выглядывая сверху добычу. И только в нужные моменты пулей снижался бы, чтобы уцепить клювом ящерицу, лягушку или, допустим, раздавленную на дороге кошку. А жил бы в гнезде, на обрыве скалы или, может, под крышей какого-нибудь заброшенного здания. Со временем привёл бы туда симпатичную самочку, и она, чёрт возьми, откладывала бы мне яйца. Чем, спрашивается, не счастье? Во всяком случае, никаких тебе особеннх проблем, тишь и безмятежность… Да, жаль, что я не птица. Оно, конечно, душевный покой - штука бесценная, его не купишь ни за какие деньги. Однако если обретаешься в своих заурядных рамках без средств к существованию, если истрепался нервами дальше некуда, то откуда взяться не то чтобы покою в душевном пространстве, а хотя бы малой его тени размером с птичье крылышко? Или даже - с птичье пёрышко? Абсолютно неоткуда. Чёрт его знает, как выживать без средств, подобное под силу разве только святым мученикам и слабоумным сектантам... Ну и что же мне делать? Эх, если б я умел принимать исключительно правильные решения всегда и во всём, то у меня сейчас наверняка была бы совсем другая жизнь. Уж точно не пришлось бы перебиваться с хлеба на квас!»
Размышляя таким образом, Ковырясов иногда поднимался с дивана, выходил в коридор и вытаскивал из-под двери свежую записку, выстраданную влюблённой соседкой:

«Пупсик-Ковырюпсик!
Ты знаешь, что я тебя обожаю всегда и везде. Раньше, до тебя, я жила без грёз, а теперь не хочу без них и без тебя!
Не могу придумать, как выразить обуревающие меня чувства, иногда меня прямо накрывает волной нежности. Вот как сейчас. Мне хорошо просто оттого, что ты есть на свете. И ещё оттого, что я могу представлять себя рядом с тобой хотя бы в далёком будущем.
Вот говорят, что человек может бесконечно смотреть на огонь и на льющуюся воду. А я готова бесконечно смотреть на тебя.
Во всей моей жизни не было и никогда не будет другого такого счастья: только ты один - вот и всё, что мне надо! Чтобы мы держали друг друга в объятиях, и ты вкручивался в меня, как болт вкручивается в подходящую по размеру гаечку - единственно этого я хочу снова и снова!
Какие бы события ни происходили дальше, что бы ни случилось со мной, я не перестану ждать тебя. Мне безразлично, где находится грань между желаемым и дозволенным, никакие преграды не остановят меня. В моём воображении ты всегда рядом со мной, а я - рядом с тобой. Недаром говорят, что у кого память крепкая, для того разлуки нет. А ещё говорят: без солнышка нельзя пробыть, без милого нельзя прожить. И это очень правильно. Без тебя мне как без воздуха. Поэтому я обязательно дождусь того момента, когда ты ответишь мне взаимностью! Всё будет так, как и должно быть! Нет дороже и любимее человека, чем ты, мой родной!
С обожанием и нежностью длиною в жизнь,
всегда-всегда твоя -
Виолетта.»

Он яростно рвал все эти записки и спускал клочки в унитаз. Растерзанная бумага исчезала в недрах канализации, уплывала в грязные глубины вместе с набором слов, неумело замаскированным под вменяемые мысли; однако память об упомянутых словах соседки оставалась, от неё спрятаться было негде.
Возможности Виолетты казались безграничными.
- Сегодня у меня просто трудный день, - говорил себе Брем, стараясь успокоиться. - И вчера тоже… Ничего, это не навсегда. Завтра, может, что-нибудь переменится. Или хотя бы послезавтра.
Ни малейшей почвы для успокоения не находил он ни под собой, ни где-либо поблизости. Потому просто возвращался на диван и надолго застывал там в лежачем положении, медленно хватая распахнутым ртом потный воздух наподобие находящейся при последнем издыхании крупноразмерной рыбины. Его уважение к себе было поколеблено, однако Брем не желал утрачивать его окончательно. Хотя и не представлял, что для этого следует предпринять. От этого его мысли только множились, не давая покоя… Изредка он переворачивался с боку на бок и вновь застывал на прежнем месте. До тех пор пока наконец не проваливался в спасительный сон.

***

По мере того как повседневность наливалась тяжестью, в ней оставалось всё меньше места для Брема Ковырясова. Не слишком широкие окна возможностей, существовавшие для него в прежнее время, теперь захлопывались одно за другим. Не бог весть какое ощущение, когда не знаешь, куда себя девать. Хоть и несложное на первый взгляд, но положительные стороны в нём отыскать сумел бы только полностью свихнувшийся противник здравого смысла. Нет, разумеется, в одночасье невозможно решить свои проблемы, это Брем понимал. Но пусть они хотя бы не накапливаются, ведь любому терпению существует предел! Должна быть нарисована где-нибудь в пространстве предельная черта и для невзгод, это подсказывала ему обыкновенная логика. Вот только знать бы, где именно такая черта нарисована, далеко ли до неё, сколько ещё надо терпеть, чтобы дождаться окончания тёмной полосы и наступленпия светлой.
Ковырясова обуревали противоречивые и трудновыразимые ощущения. Словно его подвесили в воздухе высоко над землёй и неизвестно когда отпустят; он пытался сдвинуться с места, но оттолкнуться было не от чего, и оставалось единственно возможным лишь бесплодное барахтанье в пустоте.
Космический холод прислонялся к нему со всех сторон.
Не то чтобы Брему было очень страшно, однако хотелось поскорее обрести твёрдую плоскость под собой.
А ведь ещё совсем недавно он планировал тихо и безмятежно прожить заурядную во всех отношениях жизнь, никому не мешая, никого не опасаясь и уж тем более ни от кого не прячась. Но это у него не получилось, и теперь приходилось прятаться за крепкой железной дверью, запертой на два замка. Да ещё от кого? От глупой, страшной, отмороженной на всю голову бабищи, которую природа наделила одним-единственным выдающимся и на удивление многогранным качеством - способностью преследовать, изводить, терзать, канифолить мозги и выматывать душу!
Прежнее самодостаточное бытие, прекрасное и недосягаемое, как северное сияние, подёрнулось туманом и казалось получужим. А сиюмоментная повседневность не внушала доверия. Оставаться в ней представлялось неправильным, противным естеству нормального мыслящего существа.
В общем, изменившийся образ времени не внушал ничего хорошего. Всё сложилось в гораздо более гнетущую картину, чем Брем мог вообразить каких-нибудь два-три месяца назад. Оттого он старался перебороть в себе умственную засуху и держал глаза и уши широко открытыми даже там, где прежде ему ни за что не пришло бы в голову предполагать тревожные загогулины и опасные непонятности.
Но, чёрт побери, не может же Виолетта до бесконечности навьючивать на него проблемы, как на осла - поклажу! Скорей бы её запал иссяк, чтобы она перестала плести интриги вокруг него, измышляя новые ходы и выкидывая фортели!
Один раз, желая избавиться от мыслей, Ковырясов решил отвлечь себя чтением какой-нибудь книги. Их у него было много, целый шкаф - они достались ему от отца. «Без книги как без солнца - и днем темны оконца, - вспомнилась ему дурацкая поговорка, которую любила к месту и не к месту повторять его школьная учительница литературы и русского языка, кривоногая Улита Петровна Полоухина. - А что, попробую. Вдруг в самом деле поможет…»
Он подошёл к шкафу и принялся выбирать, читая названия. Собрания сочинений советских писателей отмёл сразу, ибо ему не внушили доверия многотомные издания Шолохова, Горького, Панфёрова, Сафронова, Распутина, Грибачёва, Кулиева, Рашидова и Брежнева. Немного порылся среди самиздата, иногда снимая с полки и открывая заключённые в кустарные переплёты машинописные тексты давних лет: «Портреты в колючей раме» Вадима Делоне, «Сны Земли» Григория Померанца, «Говорит Москва» Юрия Даниэля, «И возвращается ветер…» Владимира Буковского, «Как быть свидетелем» Владимира Альбрехта, «В подполье можно встретить только крыс» Петра Григоренко, «Хранить вечно» Льва Копелева, «СССР и Запад в одной лодке» Андрея Амальрика, «Вольная русская литература» Юрия Мальцева, «Семь дней творенья» Владимира Максимова, «Из жёлтого безмолвия» Виктора Некипелова и Александра Подрабинека, журнал «Вече» Владимира Осипова, подшивки бюллетеней «Хроника текущих событий», альманахов «Синтаксис», журналов «Посев» - и прочие раритеты подобного толка… «Нет, чепуха всё это, уважающему себя человеку подобное читать невозможно», - разочарованно заключил Брем о диссидентской литературе (машинописные тексты казались ему чересчур вредными для зрения по причине их бледности). Наконец, утомившись поисками, он протянул руку к полке, на которой стояли потрёпанные издания разных философов, и наугад выудил оттуда книгу Ницше с диковинным названием «Так говорил Заратустра». После чего улёгся на диван и приступил к чтению. Правда, хватило его лишь на несколько минут. Поскольку ничего не было понятно.
- Нет, я хренею, какую белиберду пишут эти полоумные философы, - пробормотал он себе под нос. - По-моему, ни уму ни сердцу. Меня разве только в смирительной рубашке смогли бы заставить вникать в такие хитросплетённости…
Однако, решив проявить настойчивость, Ковырясов не оставил своего занятия. Стал перелистывать сразу по несколько страниц, иногда выхватывая короткие куски текста в надежде, что дальше станет интереснее. Но и это не помогло. Ничто не прояснялось, лишь раздражение всё гуще заваривалось в душе. Он уже хотел было бросить книгу на пол, когда вдруг его взгляд упал на очередную строку; Брем зацепился за неё - и, сам того не ожидая, с нараставшим интересом прочитал несколько абзацев:
«Ты принуждаешь многих переменить о тебе мнение - это ставят они тебе в большую вину. Ты близко подходил к ним и всё-таки прошёл мимо - этого они никогда не простят тебе.
Ты стал выше их; но чем выше ты подымаешься, тем меньшим кажешься ты в глазах зависти. Но больше всех ненавидят того, кто летает.
«Каким образом вы хотели быть ко мне справедливыми! - должен ты говорить. - Я избираю для себя вашу несправедливость как предназначенный мне удел».
Несправедливость и грязь бросают они вослед одинокому; но, брат мой, если хочешь  ты быть звездою, ты должен светить им, несмотря ни на что!
И остерегайся добрых и праведных! Они любят распинать тех, кто изобретает для себя свою собственную добродетель, - они ненавидят одинокого.
Остерегайся  также святой простоты! Всё для неё нечестиво, что не просто; она любит играть с огнём - костров.
И остерегайся также приступов своей любви! Слишком скоро протягивает одинокий руку тому, кто с ним повстречается».
После этого Брем закрыл книгу. Отложив её в сторону, глубоко вздохнул и повторил вслух:
- Слишком скоро протягивает одинокий руку тому, кто с ним повстречается… Да-а-а уж…
Ковырясов помолчал, осмысливая фразу. Его охватила какая-то внутренняя морось, неспокойная и знобкая. Он сел на диване, вдел ноги в тапочки и принялся грызть ногти. Затем вынул ноги из тапочек и, перестав грызть ногти, снова улёгся на диван. После чего быстро заговорил, вперившись невидящим взглядом в потолок:
- А ведь это обо мне, а? Всё верно, это мне предупреждение. Я ведь одинокий, и от меня хотят, чтобы я протянул руку. А я не должен её протягивать, не должен, хотя не знаю, откуда набраться сил, но всё равно ведь не должен протягивать! Особенно Виолетте, святой простоте, от которой даже каменный истукан легко может осатанеть! Но, с другой стороны, получается, я обязан светить всем подряд, стать достоянием гласности и разойтись по рукам? А как это сделать, не понимаю, не разорваться же мне на мелкие кусочки. Нет, я не считаю себя незамутнённым человеком, но всё же остаться в стороне, забыв обо всём, тоже не могу. Кому многое дано, с того много и спросится, а мне-то, мне-то что дано? Да ничего хорошего, если говорить по правде! Абсолютно ничего хорошего, только плохое! Почему же теперь столько спрашивается? Раньше я мечтал об одиночестве, но никаким одиночеством возле меня и не пахло, а теперь - вот оно, сколько угодно, по самую крышу, жри не хочу. Значит, такая судьба? Значит, я, сам того не сознавая, избрал для себя промозглую несправедливость как предназначенный мне удел? Да-да, в последнее время многие переменили мнение обо мне, я это вижу. И всё-таки главное - надо не забыть - я не должен протягивать руку, не должен протягивать, не должен!
Дальше он ничего не смог говорить, потому что поперхнулся набежавшими смыслами. И, продолжая беззвучно шевелить губами, повернулся на бок, и закрыл лицо ладонями, и горько заплакал.
От такой прозрачной правды жизни просто невозможно было не заплакать.

***

Все люди разные. Есть те, кто живут одними воспоминаниями. Это, как правило, старики, которым нечего ждать от грядущего, у них всё в прошлом. Существует также немало людей, живущих исключительно настоящим. Обычно это зелёная молодёжь, которая более всего ценит быстролетящие удовольствия обманчивого текущего момента... И только единицы представителей человеческого рода всеми своими помыслами устремлены в будущее. Это мечтатели и фантазёры, среди них равное количество мудрецов и дураков, и трудно отличить одних от других до тех пор, пока будущее не наступит, превратив туманное завтра в ясное и уверенное сегодня.
Раньше Виолетта жила прошлым и настоящим. Но теперь для неё умерло всё, кроме будущего; только его она ждала, только о нём и могла думать. Кем же она стала - дурой или, наоборот, мудрым человеком? Она не задавалась этим вопросом. Какая, в сущности, разница; лишь бы грядущее соединило её с Бремом! Виолетта устала впитывать отражения других людей, абсолютно ей безразличных. Ей хотелось впитывать исключительно очищенное ото всех отражение любимого человека. Хотя, разумеется, не только отражение.
Образ Брема пронизывал всё вокруг.
Проходили дни и недели, болезненно складываясь в мутную и неравномерную струю исчезающего времени. Менялись количество и качество окружающих людей, менялись место и характер разных незначительных событий, порой менялось даже содержание алкоголя в крови Ковырясова, но неизменным оставалось желание Виолетты смеяться и плакать на груди у своего Космонавта № 1, ощупывать каждый сантиметр его тела, заглядывать в его заповедные тайники, а пуще того - обладать им по-женски, самозабвенно и нескончаемо, в любой форме, доступной пониманию раскрепощённого разума современного человека.
Поэтому по вечерам она, как всегда, устраивалась дежурить под его дверью. И упрашивала - протяжно-монотонно и почти безостановочно, словно зомбировала устным способом:
- Бремушка, открой! Хватит хорохориться! Ну давай поговорим! Ну пожалуйста, хоть разочек! Ну открой, котик, я же ничего плохого тебе не сделаю, ты ведь знаешь! Ну правда, ну почему ты никогда мне не открываешь, а? Мне грустно без тебя! Открой, Бремусечка - ну хоть на минуточку!
Он в ответ молчал. От звуков её голоса к горлу Ковырясова подступала тошнота. И он, с трудом сдерживая рвотные устремления, представлял себя на борту корабля, плывущего среди полурастаявших грязных айсбергов в неведомую сторону и, возможно, обречённого в скором времени пойти ко дну.
Отзываться на излияния Виолетты у Брема уже не хватало ни голоса, ни нервов. Иногда только он подбегал к двери и бил в равнодушное дерево что было мочи. Оттого вечно ходил с расквашенными в кровь костяшками.
Зато Виолетту нисколько не удручали эти удары. Напротив, она представляла, как Брем там бьётся в дверь, в одном многообещающем, пусть и давно забытом стиральной машинкой неглиже, а то и совсем без исподнего - будто спешит соединиться с любящей его половинкой, готовый сломать все преграды. О, он сильный, он сумеет это сделать, просто нужное время ещё не настало, но оно стремительно подползало, Виолетта чувствовала неизбежность приближавшегося счастья, она слышала трубный глас эпохи, вместе с которой она катилась по планете, как огромное виртуальное колесо, и давно была готова выплеснуться в космическое пространство навстречу любимому мужчине - лишь бы у него всё было в порядке, лишь бы приборы не подвели его в ответственную минуту, чтобы он не потерял её из поля зрения и сумел различить среди прочих светил...  Надо только чтобы как следует прозвонили и продули все системы и чтобы посторонние не приближались к опасной зоне - и скоро, скоро настанет готовность номер один, когда дадут десятиминутный отсчёт и скомандуют: «Ключ на старт!»... У Виолетты всё замирало внутри; она казалась себе похожей на ракету-носитель с узким соплом, готовым выплеснуть наружу нетерпеливый и радостный столб пламени. А когда ей представлялось, как прозвучит команда: «Пуск», Виолетта ничего не могла с собой поделать - она принималась кричать, засовывала руки под халат и, получая оргазм за оргазмом, багровела лицом, тряслась в конвульсиях и падала на холодный бетон лестничной площадки...
После этого в голове у неё наступала пустота. О себе думать было трудно, а о посторонних людях и вещах - не хотелось. Потому Виолетта просто лежала на спине, вникая в благоустроение своего организма и разглядывала дрожавшие в воздухе тени параллельных существ, наперебой нашёптывавших ей невесомыми демоническими голосами разные полезные напутствия:
- Каков котёл, таков и черпак. Если у тебя есть сила - бери его силой, а если нет силы - бери умом.
- Медленно идти - лучше, чем стоять на месте.
- Черепаха приносит тысячу яиц и молчит, а курица приносит одно и кудахчет на весь мир. Тебе надо набраться терпения и не кудахтать!
- Любовь хоть и мука, да без неё скука.
- Всё образуется. Дождь не может идти круглый год, а человеку не годится оставаться одиноким всю жизнь.
- В старину говорили: волков много, а мяса мало. Поэтому каждый должен бороться за своё счастье, иного мир не придумал.
- Лучше мало, чем много,  ибо лучше хорошо, чем плохо…
Кто были эти существа и откуда они протягивали к ней свои голоса - то ли из скрытых от человеческого понимания пространств, то ли из её собственной головы, то ли ещё откуда-нибудь, Виолетта не ведала. Однако некоторые высказывания она находила весьма значительными и старалась запомнить их.
Между тем в скором времени у неё в сердце снова возникал Ковырясов. Который разрастался и лучился таким теплом, что Виолетта мгновенно и накрепко возвращалась мыслями к нему. То левым, то правым глазом прислонялась она к замочной скважине, пытаясь проникнуть влюблённым взглядом в жилище своего Космонавта № 1, правда тщетно: ничего было не разглядеть, лишь мутноцветные пятна кружились в её напряжённом поле зрения, постепенно увеличиваясь числом и не собираясь распятнываться. Данный факт нисколько не огорчал Виолетту. Ведь она знала, что  не изверится в возможности овладеть Бремом. И понимала, какое это счастье - непрестанно помнить и переживать о дорогом и неповторимом человеке.
Иногда, отодвинувшись лицом от замочной скважины, она давала немного отдохнуть глазам, а затем, полная любви и благодарности, садилась на пол сочинять очередное послание Брему:

«Хрюмзик-трюмзик-ковырюмзик!
Всё, чего я хочу - это любви! Зачем ты демонстируешь мне своё пренебрежение? Ведь ты и только ты - ангел моих снов! Я просто не знаю, что ещё можно сказать, чтобы объяснить всё это.
Хочется плакать, хочется мечтать, представлять, как ты держишь меня на коленках и нежно вздыхаешь. Вслушиваться в каждый вздох, в каждый удар твоего сердца, слиться с тобой в одно целое. Минута с тобой заменила бы самую счастливую в мире жизнь!
Меня словно подменили. Я теперь совсем не такая, какой была раньше. У меня обратной дороги нет, и у тебя её тоже нет.
Наверное, ты мне не веришь. Но с моей стороны это вечная любовь. Я докажу тебе, я терпеливая! Ненавижу тебя и люблю одновременным образом! Люблю и ненавижу нет слов как сильно!
Стань моим, а я стану твоей!
С огромным нетерпением жду взаимности!
Твоя -
Виолетта.»

Она не сомневалась, что рано или поздно Брем обязательно допустит промах, совершит неверный шаг - и угодит в её распахнутые объятия. И тогда пусть в мире вокруг них двоих творятся какие угодно ужасы и пагубы, пусть страдают сирые и обездоленные, немощные и убогие, она не в состоянии утешить всех на свете, но Брема Ковырясова - сможет обязательно.
Правда, ждать благоприятного поворота событий было непросто, оттого Виолетта изнывала и тяготилась. Но старалась держаться в рамках удовлетворительного настроения, подбадривая себя мыслями о любви зверей и птиц. Особенно птиц. Потому что лебеди, например, хранят верность друг другу до самой смерти и при этом никогда не ссорятся, не пытаются поделить власть в семье и не дерутся из-за корма. Не меньше, чем лебеди, способны проявлять постоянство в любви и голуби. Они - совсем как люди - нежно целуются друг с дружкой и все хозяйственные дела делят поровну со своими вторыми половинками, даже яйца высиживают по очереди. Вороны тоже создают пожизненные брачные пары. Если случается несчастье и погибает самец, его самка никогда больше не связывает себя любовными узами с новым партнёром. Однолюбами являются и аисты, и пингвины, и чёрные грифы, и белоголовые орланы, и волки, и мыши-полёвки, и многие насекомые.  Вот с кого надо брать пример представителям человеческого рода!
Но мысли мыслями, а реального продвижения к цели они заменить не могли. Причём сколько-нибудь ощутимого продвижения, увы, пока не наблюдалось.
Если Виолетте становилось слишком канительно сидеть в ожидании, и Брем не откликался на её призывы, она засовывала свеженаписанное любовное послание под дверь его квартиры и принималась писать новую записку:

«Сладкий мой Ковырюхель!
Ты стал для меня чем-то вроде солнца... А что же я для тебя? Не могу дождаться, когда мы снова увидимся!
Я тебя очень-очень люблю и дорожу тобой! Знай, что без тебя моя жизнь похожа на пустыню, и только ты заполняешь космический вакуум моей души. Ты у меня такой единственный, спасибо тебе за это!
Свою любовь я отдаю тебе, ты её храни и береги, чтобы не смогли отнять - тебя у меня. И меня - у тебя. Потому что ты не такой, как все, и я не такая. И я буду твоей навсегда, потому что решаюсь подняться со дна жизни, потому что ты - моя колыбель, и будет нас двое, и ты - мой! Ты - самый-самый-самый лучший!
Я знаю, ты меня вспоминаешь, пусть не очень часто, но хотя бы иногда вспоминаешь, только не признаёшься в этом.
И ещё я знаю, что придёт срок, и ты себе скажешь: «Наверное, в чём-то она права». А потом пройдёт ещё немного времени, и ты решишься признаться себе: «Да-да, Виолетта во всём права, мы должны быть вместе и никогда не расставаться!»
Вот так это будет. Я и умом понимаю, и сердцем чувствую - именно так всё и будет!
Ничего, я подожду.
Твоя, но очень-очень грустная без тебя -
Виолетта.»

***

Ковырясов нёс свой крест, который, невзирая на всю его незримую фигуральность, не делался от этого менее тяжёлым. Впрочем, ни о каком великолепии духа не могло быть и речи; просто давным-давно не происходило с ним ничего хорошего. Висевший на стене кухни календарь утратил своё значение; будни превратились в выходные, а выходные - в будни: все дни недели стали равноценно блёклыми.
Нет, в отдалённом прошлом, разумеется, случались светлые моменты. Не то чтобы чересчур большие радости, но всё же. Временами Брем извлекал из душевных закромов воспоминания об упомянутых положительных событиях и перебирал их, перетасовывал, выстраивал в цепочки по ранжиру - в порядке возрастания кажущейся значимости сюжетов минувшего; или, наоборот, безоценочно-вчуже складывал из них затейливые узоры вокруг себя, застывшего в абстрактном созерцании. Бессмыслица, понятное дело, но куда ещё мог он прислониться сознанием, дабы отвлечься от своего текущего состояния? Да никуда.
Впрочем, воспоминания отвлекали его ненадолго. А потом он возвращался к прежней амплитуде своих мягкотелых колебаний.
«Устал я среди этой бессодержательности, - досадовал Ковырясов. - Если бы хоть одна живая душа понимала, до чего я устал. Но никто не понимает, даже Виолетта. Даром что всё время сидит в засаде или как минимум кружит поблизости, отслеживает, стервятница: выжидает своего часа - а не понимает».
Прозябать среди заброса и запустения нехорошо лишь тогда, когда этим тяготишься; вот если б изыскать способ (а он наверняка существует, надо просто постараться, внимательно пошарить внутри себя) перестать этим тяготиться, то всё должно оказаться не столь беспросветно. Тогда среди приглушённых красок и скудости быта вполне возможно обретаться сколь угодно долго. Думать о чём-нибудь расширенном и углублённом. Мечтать о прошлом и вспоминать о будущем, как в кино. Восхищаться малозначительными умственными дуновениями и заниматься самопостижением.
Так мнилось Ковырясову.
Увы, переметнуться на самодостаточную плоскость ему не удавалось.
Как бы то ни было, он не собирался сгибаться под давлением обстоятельств. На свете не счесть неудачников, которым на роду написано жить с полными карманами беды и позора, но Брем не представлял возможным отнести себя к упомянутой категории. Хотя степеней свободы у него имелось не так уж много. Отсутствие спроса на порядочных работников неминуемо привело бы его к голоду и вымиранию, если б он не подхалтуривал по знакомым ремонтом радиоаппаратуры. Деньги за работу платили небольшие, зато нередко добавляли к заработку продукты питания, а это в его положении совсем не было лишним.
Однажды знакомый прапорщик пригласил его починить магнитофон. Брем приехал к нему в авиагородок. И как раз получилось, что прапору позвонили из штаба и приказали подменить в наряде заболевшего сослуживца. Тот, извинившись, убыл в расположение части, а Ковырясов остался наедине с японским двухкассетником и женой прапорщика Валентиной - пышногрудой женщиной с круглорыбыми глазами.
Ремонт оказался несложным, надо было просто заменить порванный пассик. Правда, такового у Брема с собой не оказалось, но не беда, вместо него вполне годилась и обрезанная резинка от презерватива. Он спросил кондом у жены прапора. Однако выяснилось, что супруги не пользуются противозачаточными средствами... Поскольку до аптеки казалось далековато, Валентина отправилась спрашивать презерватив по соседям. Довольно долго ходила, пока у кого-то обнаружилось искомое изделие. Зато потом, обрезав резинку, Брем быстро завершил ремонтный процесс.
Получив пятьдесят рублей, он вежливо выпил предложенные хозяйкой сто грамм и уже собирался идти домой, когда в квартиру ворвался прапорщик с широкоскулым усатым лицом и заорал:
- Шо, падлюки, не ждали?!
- Паша, а ты как здесь? - удивлённо оскалилась Валентина. - Ты отчего не на дежурстве?
- На дежурстве?! - взъярился её супруг, рыская преувеличенным взглядом. - Думала, курва штопаная, шо можешь тут подстилаться подо всех подряд, да?! Пока я на службе себя не жалею, а?! Да я вассукиблязатакое!
Охватившее было Ковырясова чувство ненатуральности происходящего существовало едва уловимое мгновение, а затем уступило место страху. Тем более что прапорщик  принялся вынимать из кобуры пистолет, и это заставило Брема вернуться к реальности незамедлительных действий.
- Ты толком скажи, что случилось! - воскликнул он, промахнувшись схватить за руки обманутого в неясных чувствах прапора. - Ведь всё нормально!
- Нормально? - хозяин злополучного магнитофона, побагровев, отпихнул его резким движением плеча и вынул-таки из кобуры пистолет Макарова. - Конечно, чего же тут для тебя ненормального! Бабу похарить! А фули ж - на халяву же ж похарить, мимоходным способом! Чужую-то бабу, а?!
- Не смей ты, козлина вислорогий, такое про меня! - теперь уже Валентина, оскорблённо выставляя зубы и задыхаясь, тщилась ухватить за руку с пистолетом взбеленившегося прапора. - Да я сегодня же соберу вещи и уеду к маме!
- Ща поедешь к маме! Пешком, ибиттвоюпобегишь без никаких вещей! Обожди только: я тебе спервоначала как следует морду подретуширую! - с этими словами он врезал супруге локтем под дых и, схватив её за волосы, отшвырнул от себя прочь.
- Павел, да что с тобой? - опасливо прокричал Ковырясов, уставившись на прыгавшее прямо у него перед носом дуло пистолета. - Чего ты как сбесился, ей богу, я же безо всякого! Я только что ваш магнитофон починил!
- Ай-яй-яй! Ща я так сразу тебе поверил! - с горьким дрожанием в голосе присогнулся прапор. - Починил он, ё****рить! Магнитофо-о-он! Вот радость какая, усраться можно! Заодно и жинке моей залудил промежду ног, да?! Соседи мне звонили, весь дом уже знает про то, шо вы костями гремите друг об дружку, пока я нахожусь в отсутствии! Ну ничего! Вы у меня ещё не так загремите костями и всем остальным! Как медные чайники по ступенькам в подъезде обгрохочетесь!
- Неправду ты про нас утверждаешь, - нервно сглотнув, Ковырясов постарался придать своим словам максимально искреннее звучание. - Абсолютный и голозлобный поклёп пересказываешь.
- Неправду, значит, утверждаю про то, шо жена полковника Свиноротова сказала, да?! И повариха Блевашова со второго подъезда сообщила, да?! И тёща старлея Ширинко, и зам по вооружениям Течкин, и начпрод Мясищев, да?! Про гондоны-то, а?!
- А, вон в чём дело, - улыбнулся Брем, догадавшись о причине переполоха. - Так ведь, конечно, Паша, гондоны были нам нужны именно для дела, чтобы, понимаешь...
Однако прапор уже не имел сил дослушивать любые сведения на эту тему. Он лишь повторил громовым голосом:
- Ага! Ну да, гондоны им были нужны для дела!
И выстрелил в потолок.
Ковырясов обомлел. Сначала от неожиданности выстрела. А потом - от внезапности удара мыском гладко начищенного хромового сапога, точно угодившего ему по печени.
Медленно хрипя и падая лицом вперёд, он вновь различил напряжённым ухом:
- Гондоны! Ну конечно! Гондо-о-оны!
Одновременно второй удар уже знакомого сапога пришёлся ему по зубам, родив в мозгу переливчато-нарастающе покатившиеся во все стороны озорные отголоски: «…доны-доны-доны-доны-доны-доны-доны...»
Прапор стрелял в воздух, пока не истощилась обойма, и с безостановочной тщательностью молотил Ковырясова своей тяжеловесной военной обувью, однообразно повторяя на выдохе:
- Отак!.. Отак!.. Отак!.. Отак!.. Отак!.. Ота!.. Ота!.. Ота!.. Ота!.. Ота!.. Ота!.. Ота!.. От!.. От!.. От!.. От!.. От!..
Это продолжалось минут пять.
Или минут десять.
Чёрт знает сколько это продолжалось, смотреть на часы всё равно было некому.
Затем оскорблённый супруг принялся выламывать дверь спальни, в которой забаррикадировалась голосившая в предчувствии штурмовой операции Валентина. Упомянутая перемена обстоятельств дала Ковырясову возможность незаметно выползти в коридор. Там он, сдерживая стоны, схватил свои туфли и выскочил из квартиры.

***

Всё у него в голове перевернулось и запуталось. Наверное, по этой причине он не воспользовался общественным транспортом, а долго и мучительно добирался домой пешим способом.
В груди у Ковырясова посвистывало, словно там ожила таившаяся до поры певчая птица. Перед его глазами стремительно мелькали сверкавшие лаком и хромом автомобили и медленно проплывали обшарпанные серые стены многоэтажек, исписанные мелом и краской из баллончиков: предвыборные лозунги на стенах перемежались признаниями в любви, сексуальными домогательствами, обвинениями в извращениях, убогими афоризмами, а также именами и кличками представителей многочисленной и неистребимой, как квартирные тараканы, городской шантрапы. А ещё его окружало бесчисленное количество корявых звуков - от шарканья подошв по асфальту и грюканья раздолбанных троллейбусных токопроводов до базарных призывов продавщиц разных пирожков-чебуреков и нахального визга автомобильных сигналов. Но это в детстве, когда у Брема был хороший слух, он мог бы убить за фальшивую ноту; а с тех пор притерпелся ко всевозможным неудобопонятным колебаниям и, утратив музыкальность своего слухового аппарата, привык не обращать внимания вообще ни на какие звуки... Теперь он просто шагал - как бы с набитыми ватой ушами; и ничто его не коробило.
Город, полумёртвый в метафизическом смысле, внешне ничуть не казался худо придуманным и богоисчерпанным. Вместе с тем он не проявлял и тени сродства с Бремом Ковырясовым, не выказывал ни малейшего тяготения в его сторону, а оставался сам по себе, продолжая жить расторопной жизнью, разбрасывая переменчивые блики и тасуя людей, словно карты в засаленной колоде.
Тротуар предательски колебался и угрожал выскользнуть у него из-под ног. В одно нечаянное мгновение, мысленно воспарив, Брем узрел себя в образе большой беззащитной птицы, покалеченной дремучим браконьером: утратив способность к полёту, эта птица оказалась вынуждена неуклюже брести по плоской поверхности пешеходного мира - шаткого, беспокойного и недружелюбного. Упомянутый плачевный ракурс мог понравиться разве только абстрактному наблюдателю с перекошенной нравственной платформой, а Брему Ковырясову, разумеется, не понравился; и он поторопился вернуться к реальному положению вещей, пусть слабоутешительному, а всё же не столь безнадёжному.
Его окружали кислоглазые плоские лица, ламинарно струившиеся мимо, и ни в одном из них не проглядывалось даже тени сострадания к чужим двигательным затруднениям. Нечто зловеще-бестолковое сгущалось над этим скопищем человеческих частиц - многочисленных, но никак не желавших складываться в сколько-нибудь удобоваримую общность.
Разбитый и униженный, Ковырясов сознавал, что если ему скверно, от этого никто не свихнётся и не покончит с собой. И чувствовал себя мизерной каплей в безбрежном и малопонятном мыслящем океане, разбрызганном как попало среди пустоты мира.
Вместе с разноудалёнными лицами мимо него текло время - безостановочно, однако чрезвычайно неспешно и томительно, и даже не целиком: самые тяжёлые и медленные обрывки времени задерживались на теле Брема, мало-помалу накапливаясь и застывая вокруг него жёсткой коркой, которая постепенно утолщалась; всё хорошее оставалось снаружи, а внутри было слишком мало места даже для плохого, потому оно принимало болезненно-деформированные формы и варилось, варилось, варилось под огромным давлением. В подобной обстановке практически невозможно возникнуть сколько-нибудь вменяемым колебаниям и вероятностям. И они не возникали.
Зато стали возникать не поддававшиеся словесной формулировке обобщения. И ещё фантазии. В одной из которых Ковырясов, например, вспомнил себя вождём полудикого племени - монгольского или татарского, или вообще половецкого, не суть важно, - бредущим по необъятной степи в полном одиночестве, поскольку все его воины пали, сражённые в битве, и лошадь под ним убили, и он вынужден спасаться бегством, оставив за спиной горы трупов, человечьих и конских, и справляющих кровавую тризну волков и гиен, и кружащих в небе ворон и грифов, и сипов, и, вероятно, даже птицу рух, ведь в пустынной местности всё равно нечем питаться, кроме падали; а он не может позволить себе остановиться отдохнуть, дабы его не настигли вооружённые преследователи, вот он и переставляет ноги с безостановочным упорством, шагает из последних сил куда глаза глядят…
Ковырясов перемещался от одной фантазии к другой, как пассажирский транспорт перемещается от остановки к костановке. Только, в отличие от транспорта, он не останавливался. Да и фантазии не удерживались в его памяти долее нескольких секунд.
В иные моменты горячая темнота внезапной волной заливала ему глаза. Однако ненадолго, потому он не успевал споткнуться и упасть.
Несколько раз Брем заходил по малой нужде в подъезды первых попавшихся на пути домов. Дважды сталкивался с невнятными прохожими, а один раз его чуть не сбил сверкавший свежей зелёной краской - и оттого похожий на несуразное растение - допотопный «Запорожец». Но, не считая упомянутых случаев, окружающие старались не замечать Брема Ковырясова. Да и он старался никого не замечать. Просто плыл, подобно утлому ялику с неисправным рулевым управлением, влекомому неспокойными волнами, и затруднялся определить свои координаты на карте мироздания, хотя данное затруднение абсолютно не огорчало; он вяло двигался среди хаотической людской массы, а над его головой зажигались окна безымянных квартир: там, за окнами, тоже текла человеческая жизнь, жалкая и примитивная; и эта жизнь не интересовала Ковырясова... Эта жизнь казалась ненастоящей.
 «В последние месяцы со мной приключается чересчур много удивительного и неприятного, пусть не по моей вине или только отчасти по моей вине, но от этого нисколько не легче, - думал удручённый перипетиями Ковырясов. - В глобальном смысле трудно отыскать негатив: текут дни и годы, словно мутная вода, сменяют друг друга разные исторические эпохи, обновляются поколения, но в мире мало что меняется в лучшую или в худшую сторону. Отчего же тогда у меня всё так резко покатилось вниз? Я никому не нужен, никем не подкреплён и ничем не обеспечен, кроме полупустой квартиры с порожним холодильником. Похоже, это ещё не предел, потому что конца и края не видно подлянкам и гадостям. Моё настоящее на воде вилами писано, а будущее и подавно - ни вбок, ни в сторону, просто чёрт знает куда. Несуразное положение, абсурд да и только… Может, во мне что-то заклинило и пришло в негодность? Какой-нибудь чрезвычайно важный орган, без которого успешность даже в самых маломальских делах становится человеку недоступной? Я совсем не чувствую настоящей жизни, вот что обидно. Ни в себе не чувствую, ни поблизости, ни вообще где бы то ни было. Но сам себя подмышку не подхватишь и в нужное место не перетащишь, тем более если не знаешь, что это за место такое. Может, настоящая жизнь находится где-то за пределами видимых явлений, и чтоб её обнаружить, необходимо ослепнуть?»
Однако ходить по городу слепым тоже не хотелось.
Хотелось только чтобы его никто не трогал. Поскорее добраться до постели, укрыться с головой одеялом и забыться в темноте - это был предел мечтаний. И он упорно пробирался сквозь хаотичные заросли случайных звуков и образов. Шагал на негнущихся ногах и путался в мыслях, похожих на нищенские лохмотья.
И добрался-таки до своего дома.
А потом долго поднимался по лестнице в душевных потёмках, держась за холодные, до липкости залапанные перила и стараясь не упасть. В сомнамбулическом темпе перемещался со ступеньки на ступеньку и отдыхал после каждого лестничного марша.
Жалкий, презренный, никому не нужный.
Никому, кроме столь же никому не нужной соседки с капитально перелохмаченными мозговыми извилинами.
Как он оказался в своей квартире, Брем уже не помнил. Этот момент странным образом выпал из его сознания. Он просто обнаружил себя в родном жилище. Вяло обрадовался данному факту - и, задрожав губами, беззвучно заплакал.

***

Дома, преодолевая желание немедленно лечь на пол и не двигаться, Ковырясов оставшимися щёлочками глаз заглянул в зеркало. В котором он, как и предполагал, увидел, что его лицо превратилось в сплошной раздутый синяк. Особенно поражали своими размерами фонари под глазами, смахивавшие на раритетные кошельки, которые домохозяйки давних лет заполняли денежными купюрами и медными монетами перед походом на базар. В общем, о человеке, пыльно щурившемся на Брема с зеркальной поверхности, трудно было сказать что-нибудь хорошее. Никуда не годился этот человек.
Правда, зубы остались целы. Рёбра, судя по всему, не сломаны. Руки-ноги - тоже. Тем не менее каждое движение было мучительным, а голова гудела, точно криволинейно скатывающийся по бетонным ступенькам железный таз. Возможно, из-за этого воспринимать себя в целостном виде казалось несбыточной фантазией далёкого прошлого, поскольку безболезненного грядущего следовало ещё дождаться, и не факт, что у Брема достанет резервов организма на то, чтобы восстановиться в прежнем образе. Во всяком случае, в описываемый момент у него едва хватило сил, чтобы разуться.
Скверно прошёл день, ничего не скажешь.
По прихоти внезапного поворота мыслей Ковырясов с несколько отстранённым удивлением отметил, что боль и страдания, оказывается, ни на грош не поднимают достоинство человека. Впрочем, до каких-либо выводов он не добрался, поскольку его отвлекло подозрительное шуршание, донёсшееся из коридора. Осторожно ступая, он подкрался к двери - и яростно выхватил из-под неё тетрадный листок в косую линейку. Брем сразу узнал аккуратный округлый почерк беспардонной соседки:

«Бремась-Ковырясь!
Я по уши влипла! Я так хочу тебя увидеть! Жутко соскучилась, хочу тебя, не могу больше, мне всё равно, с кем ты там встречаешься, где и с кем спишь, сколько их у тебя... Ты - тот, кого я искала, кого ждала, о ком мечтала, мне всё равно, что ты скажешь мне на это! Даже если прогонишь, если мы никогда не будем вместе, всё равно - я буду любить тебя, вспоминать о тебе, желать тебя. Позови - и я приду!
Дорогой мой, я всегда буду ждать тебя, я буду счастливой независимо от того, со мной ты или с кем-то там ещё! Просто рядом с тобой я была бы всесильной, самой счастливой женщиной на свете!
Говорят, если тебе нравится запах мужчины, и ты хочешь, чтобы твои будущие дети были похожи на него, то это твой мужчина. Ковырясенька, ты - мой! Я никогда не осознавала того, что осознаю сейчас. Моему уму никогда не было подвластно посещение таких потаённых уголков себя. Не буду писать, какой ты хороший и тому подобное. Незачем тратить слова понапрасну: тебе достаточно лишь заглянуть в мои глаза, и ты сам всё поймёшь.
Но тебя нет рядом со мной. Как же всё-таки это грустно. А мне ведь надо так немного. Хотя бы обмениваться взглядами с тобой - каждый день! Ты сейчас оторван не только от меня, но и от себя самого, пойми. Это правда, и ты должен её понять и почувствовать.
Моё солнышко, я тебя очень-очень-очень люблю, тысячи, сотни тысяч, миллионы раз повторю это, я соскучилась по тебе, а ты - нет, ты, видимо, не скучаешь без меня... Я так не хочу!
Если тебе понадобится когда-нибудь моя помощь, я хочу, чтобы ты знал, что я всегда готова дать тебе её. Люблю тебя - всегда... до смерти и после смерти... всегда-всегда!
Твоя на веки вечные -
Виолетта.»

Прочитав записку, Ковырясов выругался и несколько минут после этого мелко встряхивал головой, словно в болезненном припадке. Потому что невозможно было хладнокровно читать такое. Всё было неправильно, и Виолетта хотела от него слишком многого.
А он ничего не хотел от Виолетты, кроме одного: чтобы она оставила его в покое. Как можно скорее - раз и навсегда.
- Ты мне поперёк горла, да и я тебе - как корове седло, неужели это так трудно понять? - полубеззвучно прошептал Брем, как будто соседка могла его услышать. - Неужели нельзя мыслить более-менее здраво? Чтобы это хоть сколько-нибудь укладывалось в нормальном уме и совмещалось с человеческими понятиями? Твоя настойчивость впечатлила бы кого угодно, а всё ж её недостаточно для того, чтобы превратить меня в дурака.
Затем он опустил взгляд и узрел ещё один тетрадный листок, подсунутый под дверь. И поднял новое послание:

«Какашкин-Ковыряшкин!
Ненаглядный мой и родной! Твой светлый облик неразлучен со мной - к сожалению, только в памяти, а мне так хочется видеть тебя воочию и целовать, и трогать руками!
Но я верю в чудеса! Моё чудо - это ты! Говорят, нужна одна минута, чтобы выделить человека из окружающих. Один час, чтобы оценить его достоинства. И один день, чтобы полюбить его. После этого, наверное, потребуется целая жизнь, чтобы забыть его, да и той окажется мало!
Это маленькое послание означает, что есть хотя бы одни человек, который помнит тебя и не хочет забыть, Бремухин-вреднюхин! Ты моей любви не ценишь, но когда-нибудь всё равно оценишь! И тогда мы соединимся и станем вкушать радости полной мерой! Только вера в это и держит меня на этом свете, но сейчас, без тебя, мне плохо!
Что же ты со мной делаешь! Ты меня просто убиваешь!
Я не могу смотреть на тебя: когда я смотрю на человека, которого безумно люблю, я не улыбаюсь, я смотрю, и мне больно, я страдаю. Моя жизнь сейчас - сплошной калейдоскоп страданий. Никогда не представляла себе, что это может быть так сильно и больно. Вышло так, что я без тебя, солнышко, не могу жить. Так всё просто, и в то же время сложно. Где же ответное чувство?!
Как мне тоскливо без тебя! Я одна! Вот, сижу сейчас и плачу! Потому что понимаю, что скоро умру от тоски по тебе - главному человеку в моей жизни!
Мы же взрослые люди. Почему бы просто не поговорить? Можешь считать меня сумашедшей, но я живу чувствами. Я постоянно чего-то жду от тебя. Ну в конце концов, хотя бы напиши мне такую же записку в ответ! Пойми, нет ничего плохого и стыдного в том, чтобы подчиниться приказу неизбежности!
Твоя без оглядки -
Виолетта.»

Недолго постояв подле двери в ожидании третьей записки, Ковырясов так ничего и не дождался (даже немного удивился тому, что ретивая соседка столь быстро истощилась); и, оставив свой пост в коридоре, направился в комнату.
Виолетта. Она - корень всех его неудач и злоключений. Краеугольный… нет - первоначальный камень, столкнувший с горы лавину извращённых несообразностей и несправедливостей, ни за что ни про что навалившихся на Брема и продолжающих громоздиться друг на дружку, с каждым днём увеличивая и без того непереносимое бремя напастей.
Как бы замечательно решились его проблемы, если б оказалось возможным взять и одним махом перенестись в грядущее, где будут жить добрые, во всех смыслах достаточные и даже многосторонне чудодейственные личности! Или, на худой конец, провалиться в минувшее, сделаться историческим персонажем, пусть самым мизерным, лишь бы нигде поблизости не существовало Виолетты и этих её идиотских записочек!
Вот же пристала проклятущая, не отвяжешься!
Известно, любому члену общества душно существовать в зауженном единоличном измерении. Именно потому он обычно придумывает себе руководящий вектор в образе бога или чёрта; а неверующему для этой цели как нельзя лучше годится измыслить любимого человека, близкую и дорогую душу, или завести домашнее животное, какую-нибудь безропотную скотину вроде хомячка или морской свинки, или на худой конец попугая в клетке. Почему бы той же Виолетте не купить говорящего попку? Точила бы с ним балясы хоть целый день напролёт: и себе развлечение, и другим не в ущерб. А если этого недостаточно, то могла бы ещё аквариумных рыбок обихаживать. Ан нет, ей полноценного мужчину вынь да положь!
До чего всё-таки женщины липучие, недалёкие и нахальные создания. Может, не каждая встречная, но большинство из них. А Виолетта по части беспардонности вообще форменный чемпион. Ишь, придумала изображать из себя несчастную жертву! Записочки писать и на жалость давить! Сучка шибзданутая. Таким бабам, как курицам, которые запели по-петушиному, надо отрубать головы без промедления и малейших нравственных колебаний.
Ковырясов сознавал, что он тоже не ангел. Тем не менее он не помнил за собой настолько больших прегрешений, чтобы заслужить немилосердное наказание в лице Виолетты.
«Она хочет довести ситуацию до такого состояния, когда мне станет трудно сосредоточиться на чём-либо, кроме борьбы за существование, - мыслил Брем, сцепив руки за спиной и меряя комнату быстрыми нервными шагами. - Само собой, тогда ей не составит труда справиться со мной: упаду к её ногам, как созревший овощ - бери голыми руками и употребляй на зоровье. Да будь я даже чухомор последний - и то, наверное, обиделся бы на неё за такое отношение к себе. А я не чухомор! И не на помойке себя потерял и нашёл! Пусть попробует управиться! Зубы обломает, это я могу ей твёрдо пообещать!»
Нетрудно давать обещания, особенно когда даёшь их самому себе, вот только с их исполнением - проблема. Впрочем, об этом думать не хотелось…
Когда ему надоело бродить по комнате, Ковырясов улёгся на диван. И продолжал думать о соседке и о разновозможных пакостях с её стороны. Однако мешало ощущение, что он растрачивает мозги на чепуху. И ещё нечто неопределённое и муторное свербело в голове... Вскоре Брем понял, чем именно являлось это свербящее нечто: его сбивали с мыслей две мухи, шумно атаковавшие оконное стекло.
- Бж-ж-ж-ж-ж! Бж-ж-ж-ж-ж! Бж-ж-ж-ж-ж! - жужжала одна, большая и противная, методично ударяясь о прозрачную преграду.
- Дз-з-зыз-з-зуз-з-зыз-з-з! - подпевала ей другая, помельче, выписывая хаотические зигзаги на стекле.
Ковырясов с недовольным вздохом поднялся, взял с журнального столика старую газету, свернул её в трубочку. И, улучив момент, одним ударом убил беспокойных тварей. После чего улёгся на прежнее место.
Его мысли не замедлили вернуться к Виолетте.
Просто удивительно, до какой степени неймётся бабе. Если смотреть со стороны, то даже пожалеть можно такую… Но до чего ж она ему надоела, проклятая! Хуже любого наглого насекомого! Только жаль, не прихлопнешь её как муху. И ведь пользуется нахалка тем, что Ковырясов не может ничего с ней поделать. Довела его до горемычного прозябания: еле-еле душа в теле, если не сказать хуже, а о завтрашнем дне вообще страшно подумать. Нет, никогда Брем не считал себя рвачом: всего у него было понемногу, а кое-чего вообще не было, но он не чувствовал ни малейшей недостаточности, ведь иные люди и того не имеют, отчего готовы завидовать любому пустяку на стороне. А теперь и он впадает в упомянутое состояние: раньше не завидовал, а ныне - ещё как завидует!
В связи с последним сожалением в болезненном воображении Ковырясова заклубились и принялись вставать в полный рост картины грядущей нужды, одна непригляднее другой. Разумеется, никакой нужды он не хотел, даже в самом приблизительном округлении. Но как было покончить с этим дурацким преследованием сорвавшейся с цепи соседки? Полегче да побыстрее покончить, чтобы зажить прежней беззаботной жизнью?
Ковырясов ещё многого не понимал до конца, иначе на задавал бы себе вопросов подобного рода. Если б его проблема решалась каким-нибудь простым способом, это была бы уже совсем не проблема.
«Надо найти хотя бы работу нормальную, не такую, где есть вероятность за здорово живёшь схлополать по морде, - думал он, сердясь на себя за неумение предпринять что-нибудь кардинальное. - Деньги - не голова, дело наживное: легко это говорить тому, у кого денег куры не клюют, а мне такое утверждать нелепо! В сущности, разве я многого хочу? Нет, совсем немногого, до крайней степени немногого! Какой может быть интерес у человека пропасть за грош или того меньше? У меня, по крайней мере, подобный интерес отсутствует. И вряд ли когда-либо возникнет нечто в подобном направлении, разве только от крайнего голода. А всё же деньги не сыплются с неба, вот какая штука, и я не могу до бесконечности существовать, точно собака без поводка. Значит, надо что-нибудь придумать насчёт нормальной работы…»
Ещё Ковырясов размышлял о докучливой Виолетте, о злых людях, о своих неудачах на всех фронтах, о безрадостных перспективах, о прочих неприятных вещах, он даже иногда смеялся над собой грубым смехом; а сознание несправедливости безжалостным грызуном проедало его ум. Приятного мало в таком времяпрепровождении. Он маялся и вздыхал; а когда под ним скапливалось чересчур много темноты - переворачивался с боку на бок, чтобы смахнуть её на пол… Наконец океан усталости сомкнул над ним тихие воды, и на время Брем позабыл о том, что старое соотношение вещей безнадёжно расстроилось, и на смену ему пришли новые пропорции бытия, труднорасторжимые и весьма непривлекательные.
…Ночью Брему Ковырясову приснилось, будто он бегает на четвереньках по бескрайнему лугу и поедает траву, причём без помощи рук, хватает её прямо зубами, пережёвывает и глотает, время от времени вскрикивая по-козлиному (трава противная, жёсткая, ему хочется опростать нутро, но он борется с тошнотными позывами и продолжает запихиваться растительной массой); а в голове при этом - лишь одна неиссякаемо-животная мысль: «Нельзя, нельзя останавливаться. Надо натолкать травки в желудок побольше, авось не лопну. А то скоро вообще нигде не останется для меня пищи, нельзя, ни в коем случае нельзя останавливаться…»
Пробудившись наутро, Брем несколько минут лежал с закрытыми глазами, вспоминая этот вздорный сон. И сожалел о том, что сновидения не подчиняются воле разума, а приходят как попало, наболмошь и в непредсказуемом качестве. И гадал, зачем они вообще нужны человеку, и на кой человек нужен сновидениям. Может быть, подобно чёрным дырам, высасывающим материю из космоса, или подобно кротовым норам, выполняющим обратную функцию, люди существуют для того чтобы помогать образам и смыслам нашего мира просачиваться в пространство снов, а снам, в свою очередь, проникать в наш мир? Интересно, вот он проснулся и унёс в реальность воспоминание о сновидении - а там, во сне, осталось ли что-нибудь от него, реального? Удастся ли ему когда-нибудь это узнать? Вряд ли. Тем более и сон-то совершенно идиотский. Хотя жизнь, если разобраться, недалеко отклоняется от него в лучшую сторону.

***

Несколько дней Ковырясов провёл в некоем подобии оцепенения. Отлёживался в постели, ощущая себя выжатым и высосанным, запущенным и едва ли не более бесплотным, чем окружающее пространство. Изредка он вставал и, попив воду из-под крана, подходил к окну. Глядя наружу, думал: «Тесно здесь, в городе, каменисто и бесперспективно. Вжаться бы сейчас лицом в траву, хоть бы и сухую - в сено какое-нибудь. Или на лесной поляне поваляться, чтобы - ромашки и колокольчики, и мята, и полынь, и одуванчики, и клевер, и кузнечики, и стрекозы, и бабочки, да ещё птицы разные в облаках, мать их всех за ногу…» А потом, утерев слёзы и высморкавшись в занавеску, возвращался в постель.
В эти слабоподвижные дни он старался унять смятение чувств и размышлял на разные темы. В частности, занимался посильной ревизией прошлого. В котором, по сути, не обнаруживал ничего покаянного. Мало ли какие проступки он совершал походя и без задней мысли, за большинство из них Брему не было стыдно перед собой. А если хорошо подумать, то вообще не было стыдно, ибо стыдиться по большому счёту глупо. Чёрт его знает, кто и как смотрит на него со стороны, ему-то что, он родился и умрёт сам по себе, срочности нет ни в жизни, ни в смерти, всё приходит в свой черёд, в том числе и соразмерные отголоски любых действий, а если они не приходят - значит, их и не было. Вот и нечего утяжеляться пустой нравственностью, никому она ещё не приносила пользы и вряд ли принесёт.
Ковырясов сознавал, что не застрахован от непредвиденных узлов и тёмных закорючин в окутывавшей его бахроме событий. Однако не до такой же степени! Нет-нет, не до такой, иначе вообще грош цена всем понятиям! Любым отклонениям от нормального порядка вещей должен существовать предел!
- А если ничему нет предела, тогда, возможно, структурные изменения людской породы скоро доведут меня до ручки или ещё дальше! - угрожал он окружающему воздушному пространству в минуты слабости.
- Очень вероятно, что они доведут тебя до крайней точки человеческого восприятия, - издевательским эхом отзывалось окружающее пространство. - Это не имеет никакого значения в планетарных масштабах.

***

Да, Брем считал, что не заслужил жестоких ударов судьбы, выпавших на его долю в последнюю пору. Неспособность  удовлетворить потребности соседки - это не настолько великий грех, чтобы за него полагалась нескончаемая кара.
А ещё он так и эдак перекладывал в голове досадные мысли о том, что сразу же после его увольнения испарились куда-то все прежние приятели и подруги. (Нет, Брему не хотелось - как это нравится иным деятелям, - чтобы вокруг него вращалось густое общество, и чтобы люди говорили остроумные, меткие слова, высказывая суждения и растолковывая друг другу разные простые и сложные понятия. Он не горел желанием бурных коммуникаций и утомительных взаимоотношений. Однако полный вакуум - это чересчур). Никто не ощущал потребности в Бреме Ковырясове. Когда он звонил кому-либо из сослуживцев, чтобы хоть напроситься на ужин, все ссылались на занятость или придумывали разные завиральные истории, отнекиваясь от встречи… Теперь, в дни вынужденного безделья и синяков, он снова всех обзвонил - и, разумеется, с прежним нулевым эффектом.
Одиночество способно покоробить кого угодно. И Ковырясова оно коробило нисколько не слабее, чем это можно было бы предположить умозрительным способом. Вокруг него образовалась леденящая пустота, заполнить которую было некому, кроме Виолетты. Но Виолетты он не хотел.
- Наверное, всем кажется, что я с внутренней стороны могу быть только чёрно-белым, - зловеще обращался он к самому себе. - А вот и ошибаются, с-с-сволочи. На самом деле я и зелёным бываю внутри, и жёлтым, и синим, и серо-буро-малиновым в крапинку, если как следует вникнуть и приглядеться. Мало ли что им там кажется. Надо иметь соображение, а они не имеют! Потому и несправедливость вьётся вокруг, точно змеюка подколодная. Но разве в этом есть моя вина? Да ничего подобного, никакой вины за мной не водится. Пусть я не слишком выдающаяся личность, а всё же не подлец, не мерзопакостник и не подонок умонепредставимый. Да, я самый простой и типичный потребитель, ничего особенного пока не производящий, но ведь и не вредоносный же, чёрт побери, и не чужеродный для цивилизованного мира. Всё во мне очевидно, надо только иметь желание как следует вникнуть в меня и приглядеться - и тогда это любому станет понятно!
Увы, никто не имел желания приглядываться к нему. Никто не собирался вникать - ни в него самого, ни в его обстоятельства. Он не родился отверженным, раньше у него всё обстояло в пределах нормы, а теперь все предали Брема. Оставили его наедине с труднопроходимыми закавыками.
Грустно было думать об этом на трезвую голову, однако дальним углом сознания Ковырясов понимал, что подобное - совсем не новость для человеческого общества. Пока у тебя все прекрасно, вокруг вертится куча прихлебателей и прихлебательниц, поддакивающих и преданно заглядывающих в глаза. Но стоит произойти какой-нибудь фатальной заподлянке в твоей жизни, как окружающие разбегаются в разные стороны, подобно застигнутым на кухне ночным тараканам... Разве Брем первый, с кем такое случилось? Разумеется, нет. Правильно его учила мама в детстве: никогда не надо надеяться на друзей. В этой жизни можно рассчитывать только на себя, и - всё! Тогда и никаких разочарований не будет… Эх, если б человек умел вовремя переваривать всё, чему его поучают!
- Ничего, зато теперь у меня на всю оставшуюся жизнь выработается иммунитет на дружбу, - бормотал Ковырясов растяжимым голосом, точно озвучивал черновик колдовского заклятия. -  С этого момента я стану смотреть на всех язвительным взглядом. В знак собственного превосходства и презрения к условностям и неравноправию… И действительно, зачем и кому это надо - дружить? Глупость какая-то, стадный инстинкт, тем более что все вокруг подлецы низкопробные. Жизнь учила-учила меня распознавать людей, однако так ничему не научила до сегодняшнего дня. А теперь всё, баста! Теперь для меня главное - не потерять в себе самом. Потому что потерять в себе самом можно гораздо больше, чем в других. И зачем вообще доверять людям? Разве не безрассудно строить своё существование на доверии к кому бы то ни было? Впрочем, не исключено, что загвоздка состоит в другом. У правды немало граней, всех мне не постигнуть. В любом случае, если я хочу что-то изменить, то должен начать с собственной персоны. Ведь всё, что можно увидеть вокруг - это лишь кривая тень мира, грязными руками просунутая сквозь призму моего организма, и чем меньше у меня в голове требований к окружающей действительности, тем меньше она будет меня напрягать. Конечно, обидно. Но если глянуть с другой стороны, то ведь все мы - люди; и все совершаем то, что считаем правильным исключительно со своей точки зрения. Может, с моей точки зрения друзья меня предали, а с их точек зрения - совсем наоборот... Мы, конечно, млекопитащие, но какое-то отличие от зверей в нас все-таки должно присутствовать. Человек ровно настолько человек, насколько человечны его ошибки и заблуждения. Говорят, умение прощать - это самое человечное качество. Животные смеются, кричат от боли, настораживаются и страдают от холода и голода. Они чувствуют, живут почти по тем же законам, что и люди. Но не прощают. Хотя и не обижаются. Выходит, если во мне сохраняется обида и нет желания прощать, то меня скорее можно причислить к животному миру, чем к человеческому… Тьфу, да о чём же это я думаю? При чём тут вообще какие-то животные? Это Паша, Валентинин муж - вот кто животное! Хорошо ещё, что не застрелил меня, собака косоглазый, на том ему единственное моё душевное спасибо.
Размышления - занятие непростое, но полезное, особенно когда делать больше нечего. Ковырясов теперь по-иному смотрел на многие вещи, которые раньше не вызывали у него сомнений. Самые, казалось бы, очевидные истины для Брема обрели знак вопроса. Вместе с тем к нему пришло настоящее понимание того, как мало надо человеку для истинной радости. Вот, например, жив остался, хотя над его головой и стреляли из настоящего пистолета, - разве это недостаточный повод для непритворного восторга?
Впоследствии, когда Ковырясов уже начал потихоньку подниматься с дивана, он всё равно продолжал размышлять. «Стоит ли называться человеком, если это не подтверждается ни внешним видом, ни мнением окружающего общества - практически ничем, кроме анатомического атласа? - думалось ему. - А почему бы и нет? В конце концов, и звери, и птицы, и насекомые живут на свете. И, между прочим, не пытаются насильственным способом прервать своё существование. Наверняка даже мысли ни о чём о подобном не посещаютих головы! Да, конечно, чужое существование - это другое дело, чужое существование они прерывают сколько угодно, почитай каждый день, но только ради пропитания. Разве за такой пустяк я могу бросить в них камень? Не могу. Я и сам ведь хочу жить. Нет, понятно, что каждый из нас носит в потайном кармане души свой загодя подписанный приговор и до времени не имеет возможности его прочитать. Однако это и хорошо, я не стал бы читать, даже если б мне разрешили! Пусть всё продолжается естественным ходом, авось как-нибудь мои дела и сладятся в лучшую сторону. Ведь невозможно отчётливо видеть каждую мелочь, всегда приходится выбирать направление взгляда и мысленных усилий. А где гарантия, что я сумею выбрать правильно? Нет такой гарантии, да и не может её существовать. Оттого естественное круговращение вероятностей с какой угодно точки зрения не кажется мне отрицательным. Пусть дни спешат друг за другом, и всё складывается самопроизвольным способом. Просто хотелось бы лучшего для себя. Или как минимум не самого худшего…»
В свете вышеприведённых умственных движений можно было бы спокойно продолжать свою жизнедеятельность, если б только не малоздоровые перепады настроения, коим сопутствовали новые вопросы: «А вот, например, я хочу понять, зачем это глупое взаимопожирание людей и животных - кого мне спросить? Кому это надо, если всё равно в жизни нет смысла и в смерти нет смысла? Если во мне тоже нет смысла и в окружающих тем более нет смысла? Может, смысл есть лишь в вечном движении от одной бессмысленности к другой? Но и это глупо, зачем тогда вообще такое надо?!»
Ковырясов терялся в вопросах без ответов и в ответах без вопросов; его затягивали водовороты непонятного и невысказуемого, и он выныривал из них в самых неожиданных местах - то на кухне, то в коридоре, а то и вовсе где-нибудь на лестничной площадке. Это казалось непостижимым и безвыходным. Мысли то останавливались, то принимались скакать, точно сорвавшиеся с привязи чудовища. Совпасть с действительностью им мешало не только физическое состояние Ковырясова, но и звуковое неравновесие, установившееся по причине затеянного кем-то из соседей ремонта: день и ночь этажом выше стучали по стенам, грюкали по полу и по батареям отопления, сложноподчинённо матюгались во всю ивановскую и напористо вгрызались в бетон посредством перфоратора. Который ни с чем другим не спутаешь из-за издаваемого им напористо-басовитого звука: брембрембрембрембрембрем... Хоть уши затыкай.

***

За окном стояло сомнительное и непроходимое время года, Ковырясов даже не представлял, с чем его можно сравнить. Один раз так и подумал: «Интересно, какое сейчас время года? Хорошо бы понять хоть это. Но как тут поймёшь, когда в голове сплошная проблематичная пасмурь, фактически тьма египетская». Он вяло копался в своём умственном пространстве и не находил в нём никаких следов внутреннего календаря. В сущности, Брем мог измыслить любое время года для себя, хоть обычное, а хоть и фантастическое, никому не известное, а потому никого не затрагивающее и ни от кого не зависящее. Но это было бы уже чересчур. До такой степени напрягать воображение не хотелось, тем более что подобные ухищрения отнюдь не представлялись ему увлекательными и достойными затраты мыслительных усилий.
Зато в окна внутреннего мира Ковырясова сочился мутный свет непогоды. Разумеется, он понимал, что никакая непогода не бывает вечной, однако боялся не дотерпеть до перемены неблагоприятного вектора. И ещё опасался непредвиденного. Грядущее для него оставалось туманным, не желая принимать сколько-нибудь удобоваримые контуры.
Если у этого мира есть верх и низ, то, по логике, должна иметься и середина. Пусть несвежая или даже малость подгнившая, ничего, зато спокойная, защищённая от любых ветров и, вероятно, вполне безбедственная. Такая середина очень бы устроила Брема, к большему он не стремился. Нахлебался крайностей по самое не могу.
Постепенно у него вошло в обыкновение ощупывать себя. Поначалу он делал это сознательно, а затем уже - полумашинально, по привычке. И в результате всякий раз удостоверивался в своей неуклонно нараставшей худобе. Хотя его досада по данному поводу затухала со временем, превращаясь уже и не в досаду как таковую, а в короткие выражения бессилия, в бледномысленные формулы - наподобие: «Может, раньше я воспринимал себя недостаточно всерьёз. Но теперь-то воспринимаю серьёзнее, а всё равно не могу сдвинуться с нулевой планки - отчего так? И никто ведь не подскажет, что мне дальше делать и зачем, и каким образом, да и стоит ли вообще что-нибудь делать…»

***

Подобный мухе с оторванными крыльями, Ковырясов мог передвигаться лишь в ограниченном пространстве, но не имел возможности улететь далеко, в какие-нибудь недосягаемые и безопасные пределы.
Всё хорошее осталось в прошлом. Исключительно в воспоминаниях, от которых никакой пользы применительно к настоящему времени.
Часами он лежал на диване, наблюдая, как по серо-зелёным обоям плясали тени, напоминавшие то животных, то птиц, то людей с издевательскими полурастительными рожами. Или это в глазах у него плясало? Брем, сомневаясь, иногда вскакивал и принимался водить дрожащими пальцами по бледным от времени рисункам на обоях, точно они могли содержать в себе зашифрованные отгадки всех загадок его жизни. Однако ничего значительного ему не открывалось. Лишь порой стены принимались издевательски вибрировать - отзываясь, впрочем, не на прикосновения Ковырясова, а на мощные фрикции перфоратора, беспардонно басившего с верхнего этажа: бр-р-рембр-р-рембр-р-рембрембрембрем...
Так протекало его почти вневременное, чрезвычайно тошнотворное и тягучее, никогда прежде даже в воображении не мыслимое существование, при котором далеко не каждый человек способен удержаться на краю душевного краха и сохранить себя в здравоумственном состоянии.
Порой, возвращаясь из туалета, Брем останавливался перед зеркалом. Долго всматривался в синее, местами покрытое растрескавшейся красновато-коричневой коркой отражение своей повреждённой лицевой части и, кривя губы в неузнаваемо-грустной улыбке, едва слышно шептал:
- Не так люди живут, не тому радуются, не теми концами тыкаются в эту туфту,  а я, выходит, хуже других, потому что не умею правильно расстанавливать приоритеты, верно?
И сам же не задерживался с ответом на свой вопрос, хотя не было в его ответе желаемой определённости:
- То-то и оно, что верно. Не поспоришь! А если б я умел правильно всё расстанавливать и глядеть на жизнь соответственно своим понятиям, то что бы изменилось? Да ровным счётом ничего бы не изменилось, так и этак - всё едино! Разве я напрашивался на тревожные колебания или чем-нибудь их заслужил? Да нет, черти меня раздери, ничем я не заслужил и тем более не напрашивался. Через силу и конь не тянет, что уж говорить о человеке. В конце концов, если плетью обуха не перешибёшь и надежды не существует на свете, то должны быть хотя бы достаточные способы анестезии, а мне даже близко ничего подобного не предоставлено. Пить чай вперемешку со слезами может кто угодно, потому что дело нехитрое, но отчего я? С какого перепугу именно я? Ха, никто не испытывает приятности, когда судьба гладит его против шерсти! И я не собираюсь испытывать, никто меня не заставит!
При этих словах его сердце сжималось в невнятных предчувствиях. Тем более что, несмотря на произнесённые слова, Ковырясов не переставал ощущать себя оскудевшим человеком. Он боялся, что впереди его ждёт много плохого, а до положительных сдвигов ещё далеко, ибо ничего определённого не проглядывалось сквозь неприветливый туман повседневности. Чужесть всему миру, нечто наподобие пронзительного, стойкого, неохватного сиротства - так можно было назвать состояние, в котором он обретался.
Впрочем, неостановимое колесо биологических процессов катилось и катилось сквозь неприметные дни, беззвучно вдавливая в безразборчивое чрево реальности секунды и часы, а заодно способствуя процессам заживления в многострадальном ковырясовском организме.
Когда ему немного полегчало, Брем выключил совершенно опустевший холодильник, дабы тот разморозился и не пожирал понапрасну дорогостоящее электричество. А сам бросил в ведро половую тряпку, набрал в него воды и принялся, кряхтя, убирать за Хером, которого он в эти дни не выводил на улицу, и тот, хотя жутко отощал от бескормицы, всё же умудрился основательно загадить квартиру.

***

Прецедент с неправильно понятым презервативом послужил только первой ласточкой в целой череде последовавших за ним членовредительских актов.
Дальнейшее катилось навстречу и нарастало, с каждым днём всё больше пугая своими размерами.
Так Брем мирно шагал по вещевому рынку среди густого народного коловращения, когда его вдруг с невероятной силой толкнули в бок; он отлетел в сторону и, в свою очередь, сшиб с ног мужика, нёсшего в руках большую коробку с телевизором. Естественно, телевизор - вдребезги. Вокруг Ковырясова вмиг собрались крепкие хлопцы - друзья потерпевшего мужика - и принялись выбивать из него компенсацию за уничтоженный товар. Выдерживать побои долго он не смог. Потому пришлось вести эту толпу к себе домой. Вместо денег, которых всё равно не предвиделось, мужики согласились взять у него телевизор, видеомагнитофон, кое-какие носильные вещи - из тех, что поновее. Начали было требовать ещё и холодильник, однако, завидев подтянувшуюся ко входной двери Виолетту, резко раздумали и заторопились восвояси.
Брем понимал: на рынке его толкнули специально. Он даже вспомнил, что читал в газете - кажется, в «Аргументах и фактах» - о таком способе мошенничества. По идее, у мужика в коробке должен был находиться неисправный телевизор, который не жалко разбивать. Но самого слабого ума достаточно, чтобы не помышлять обращаться в полицию: ведь целая толпа свидетелей наблюдала, как Брем причинил ущерб владельцу ценной вещи.
Фантазию Ковырясов имел настолько жирную, что ею одной можно было питаться несколько дней, а то и целую неделю - если б он, к примеру, вдруг очутился на необитаемом острове без съестных припасов. В настоящее время Брем и ощущал себя в подобном образе: как будто сидел на изглоданном волнами берегу уединённого острова и ждал, когда на горизонте появится корабль (или в небе - самолёт, вертолёт, дельтаплан, ангелы или чёрт в ступе), сознавая микроскопическую вероятность того, что его ожидание имеет вменяемую прижизненную перспективу.
Дома делать было нечего. Да и не хотелось абсолютно ничего делать - не только дома, но и в любом другом месте. Даже видеть никого не возникало желания. «Наверное, скоро я вообще разучусь находить общий язык с людьми, - думалось Брему. - В принципе, уже сейчас я почти разучился и с каждым днём всё дальше продвигаюсь по этому пути. И чёрт бы с ними, с людьми, на кой они мне сдались, но ведь совершенно без средств пропитания долго протянуть невозможно. А мне не удастся добыть никаких средств, если не налажу контакт с человеческой средой, если не найду общий язык хоть с кем-нибудь. Вот какой получается заколдованный круг среди нагромождения несообразных заколупин…»
Действительно, для всего существуют физиологические рамки, и теперь Ковырясов находился в стеснённых обстоятельствах намного дольше, чем когда-либо умел представить с точки зрения способностей своего организма. Ему даже перестало хотеться каких-нибудь других желаний, настолько тяга к посильным пищеварительным процессам заслонила собой всё остальное. (Бесконечное множество материальных и духовных благ, имеющихся в мире, оставались для него недоступными столь продолжительный срок, что он позабыл, когда в последний раз об этом сожалел. Но пища - совсем другое дело, о ней при всём желании не забудешь). Потому на следующий вечер после случая с разбитым телевизором Ковырясов решил раздобыть хотя бы картофеля, моркови, свёклы или других овощей, заготовленных на зиму некоторыми жильцами: упомянутые припасы хранились в подвалах позади дома, и добыть их казалось делом вполне посильным. Он нисколько не сочувствовал людям, коих собирался лишить толики съестных припасов, поскольку окончательно разочаровался в человеческом факторе. И неудивительно, ведь мало того что общество не оценило самоотверженный труд Брема на ниве трамвайного контроля - оно ещё и пинало его, как приблудную шавку, разнообразными способами выказывая пренебрежение к его персоне.
Под покровом темноты Ковырясов прошёлся вдоль подвальных люков, разглядывая навесные замки. Выбрав среди них самый ржавый и хлипкий, поддел захваченным из дому гвоздодёром дужку замка - та издала слабый скрежет и открылась.
Осторожно, стараясь чтобы не лязгнул металл, он поднял массивную крышку люка. И, заглянув вниз, обрадовался. Потому что, кроме многочисленных мешков с раздувшимися от неясных пока овощей холщовыми боками, из глубины заманчиво отсвечивали стеклянными округлостями банки с домашними консервами. У голодного Брема сразу рот наполнился слюной.
Однако домашние разносолы оказались не более достижимыми, чем придуманный воспалённым мозгом мираж в пустыне. Поскольку хозяин припасов Аркадий Засунько, измученный систематическими посягательствами на плоды своего дачного хозяйства, установил на ступеньках, ведущих в подвал, крупный капкан. Едва Ковырясов протянул ногу вниз, как челюсти капкана захлопнулись у него чуть повыше щиколотки.
От боли и негодования у него волосы по всему телу встали дыбом.
- Йо-о-о-о-о-о-о-о-оп-паная жи-и-и-и-ис-с-сь! - не удержавшись, взвыл он от боли и неожиданности.
Его крик оказался наилучшим сигналом к сбору половины жильцов всех близлежащих домов, первые из которых подоспели буквально через несколько секунд:
- Попался ворюга! - предвкушающе захихикала незнакомая молоденькая девчушка с лицом, похожим на полузасохший вареник.
- Да это же наш космонавт! - радостно опознал его шестилетний мальчишка Федька Трикозюк с первого этажа.
- Гадина он, а не космонавт, холера на его голову! Вот они какие, оказывается, космонавты! - плотоядно затрубили бабки, цокая и пощёлкивая низкокачественными вставными челюстями отечественного производства.
- Нам самим нечем кормиться, а они последнее из подвалов норовят повысасывать, вражины без стыда и совести! - невротически подпрыгивая, затрясли сморщенными молочными железами брошенные жёны и бездетные матери. - Пусть не питают себя надеждами! Мы тут не зря находимся! Не позволим безобразия!
- В наше время таких расстреливали! - растопыривая атрофированные мускулы, вплелись в хор убелённые недоброкачественной водкой деды. - Или сажали дармоедов пожизненно! А если не призвать его к ответу по всей строгости, то он у нас тут разворует всё подчистую! Самим жрать ничего не останется!
- А по морде злому умышленнику! - прокуренно забасили усталые после рабочей смены мужики, разминая серые кулаки и громко потрескивая суставами пальцев. - Пусть остаётся несолонохлебавши да и с битой мордой! Щас нихто, ёптыть, трудиться не хочет - всё задарма им подавай, на халяву!
Ни в ком не было жалости. Когда бы взглядами оказалось возможно если не убить, то хотя бы надругаться разнообразными способами, то над Бремом наверняка осуществилось бы нечто ужасное и необратимое. Осознав это, он заорал ещё громче; ему захотелось спрятаться куда-нибудь, безразлично куда, лишь бы подальше от этого болезненного места, забиться в самую глубокую щель и остаться в ней надолго - может быть, навсегда.
А голоса всё гуще и кровожаднее опутывали несчастного:
- Гля, он ещё и скалит зубы! Во всю харю, как животное!
- Ага, скалится, падлюка! Издевательски скалится, без стыда и совести!
- Насмехается над нами, обезьяна!
- Нет, это он не насмехается. Это, граждане, он показывает угрозу таким способом. Наверное, будет кусаться, жучила. Не нравится ему, понимаешь, сидеть в капкане, дожидаясь справедливости!
- Ишь ты, не нравится. Ка-а-акие мы не-е-ежные!
- Или он просто дурак? Дуракам закон не писан!
- Было бы полбеды, если дурак, но это ошибочное минение! Он не дурак, а расхититель народного продовольствия! Бессовестное дело!
- Ничего, теперь никуда не денется. Капкан - это вам не шутка, удержит и не такого зверя! Бесполезно дёргаться! Не зря же говорят: чужая сыть брюху вредит!
- Вот так, посиди-посиди, голубчик! Подрыгайся в капкане и прочувствуй в полной мере своё воровское наказание!
- Ха-ха, что он способен прочувствовать? Натурально ничего! Паршивая овца и позор для мыслящей природы!
- И как ему не совестно глядеть в глаза порядочным гражданам?
- Огорчительный человек!
- Да какой он человек? Он урод, ходячий желудок! В обществе ему не место! Таких надо держать в клетке и показывать за деньги на базаре!
Толпа набирала нервный градус, приближаясь к точке кипения. Взгляды у всех пылали благородным негодованием и жаждой крови. Мужчины и женщины, старики и старухи выплёвывали гневные слова одновременно, и в ушах у Ковырясова стояла ужасающая какофония. Такая, вероятно, могла бы возникнуть, если б музыканты большого оркестра поголовно запамятовали свои партии и принялись играть кто в лес кто по дрова.
Судьба в очередной раз подсунула ему ловушку, и Брем попался.
Впрочем, обдумывать сложившуюся ситуацию было некогда. Человеческое сгущение колыхалось и надвигалось на него, угрожая заполнить собою всё окрест. К похитителю продовольственных припасов тянулись десятки рук, однако никто его не трогал - все словно ждали сигнала к решительной атаке.
Только общая усталость организма да ещё боль в ноге не позволяли Ковырясову целиком превратиться в пучок пульсирующего страха. Однако он был очень близок к упомянутому состоянию.
Внезапно раздался пронзительный, яростный, полусумасшедший крик, перекрывший остальные голоса:
- Где?! Где этот сука?! Сейчас я его на куски пошматую! В подвал ко мне лезть?! Дайте сюда этого падлюку! Где он?! Пустите меня до него! А ну, рассуньтесь, кому говорю!
Это был Аркадий Засунько, владелец нарушенной частной собственности. Он появился, запыхавшийся, и выпучился из толпы зловеще-переменчивым лицом, по которому плясали зыбкие пятна лунных бликов.
Его пихала вперёд жажда справедливости.
И народная масса понимающе расступилась.

***

Аркадий Засунько, держа лопату наперевес и брызгая остатками недоеденного горохового супа, подскочил к Ковырясову (у которого враз похолодело внутри, точно ему в живот насыпали колотого льда):
- А-а-ага-а-а! Космонавт, значит?! Так чё ж ты, моих огурчиков солёных и помидорчиков захотел, свинота?! Баклажанов и кабачков маринованных? Никакой ты не космонавт, а просто кишка собачья! Вот щас получишь по заслугам!
С этими словами он врезал черенком лопаты по голове пойманному в капкан Брему. И, не сумев остановиться, принялся наносить удар за ударом, полуосознанно роняя из лихорадочно распахивавшегося рта:
- Я щас всю дурь из тебя вышибу! Хы! Вместе с тараканами, которые кублятся у тебя в голове! На! Все потроха щас из тебя выниму! Хы! И сожрать заставлю! Хы! На! Вместо моих припасов! Хы! Огурчиков?! На! Помидорчиков?! Хы! Капусточки?! Хы! Квашеной?! Хы! На! На! На! Картошечки?! Хы! Морковочки?! Хы! Мля! Хы! На! На! На! Тыквочки и свеколки?! Хы! На! На! Овощей и фруктов?! Хы! На! Витаминов с моего огорода?! Хы! На! На! На!
Собственно, Засунько и послужил сигналом для толпы. Не утерпев долго наблюдать со стороны на воспитательный процесс, народ сомкнул кольцо вокруг Ковырясова. Удары и пинки посыпались на него со всех сторон.
Люди по-разному смотрят на многие вещи, но вместе с тем они любят способствовать общему делу - не имеет большого значения, какому именно, лишь бы это дело давало возможность слиться в коллективном порыве. Скандал в данном отношении вполне годится, а драка - ещё лучше; потому народная масса проявляет удивительное единодушие, когда случай предоставляет ей возможность душевно измордовать кого-нибудь безответного.
Брем уже уплывал в хоровод высекаемых из его глаз искр, в пляску вспыхивавших в голове световых пятен, в брызги горячих слёз и красных соплей, когда внезапная тень будто свалилась с неба - как топор в воду, врезалась она в толпу с криком:
- А ну, не тр-р-роньте его! Гады! В тюр-р-рьму! Всех вас! Он мой! Он космонавт! Не тр-р-роньте, говорю! Взор-р-рву! Весьдомкебенефене! По-о-оу-у-уби-и-ива-а-аю-у-у-у!
Это была Виолетта.
Она закрыла собой Ковырясова, с непонятной силой разбрасывая людей, будто тряпки. А в её руке стремительно и неукротимо, подобно смертоносному оружию будущего, вертелся тяжёлый газовый ключ с длинной рукояткой - и было слышно, как об него крошились зубы и челюсти… Виолетта не могла допустить насилия над любимым человеком.
Зрелище для собственного развлечения - это одно. А когда тебя вот-вот убьёт сумасшедшая баба - это совсем иное. Потому ничуть не удивительно, что через несколько секунд после появления Виолетты всю толпу, включая и Аркадия Засунько, словно ветром смыло.
А соседка, склонившись над распластанным по ступенькам подвала Ковырясовым, прижала его голову к своей груди и заплакала сердобольными слезами.
- Бедненький, - приговаривала, всхлипывая. - Гадины все вокруг, набросились толпой на одного... Не бойся, больше я тебя никому не дам в обиду. Космонавт мой ненаглядный.
- Дура, - процедил Брем, злясь больше на самого себя, чем на Виолетту.
- Правильно, дура, - подтвердила она. - Потому что не успела заступиться раньше. Прости, не углядела сразу. Но больше они тебя не тронут, я не позволю.
Виолетта говорила - как ей, видимо, представлялось - нежным голосом. Который на самом деле был густым и корявым и чрезвычайно коробил Ковырясова (он даже на миг испугался, что изо рта у неё начнут выскакивать жабы, но быстро взял себя в руки и сумел отогнать прочь несуразную марь).
- Дура, - повторил он, жадно хватая воздух окровавленным ртом, точно выдернутая из воды рыба. - Не трожь меня за голову, а то ноге больно. Ногу-то, ногу освободи! Скорее, болит же!
- Ой, да конечно же, Бремулик! - встрепенулась Виолетта.
После чего провела ещё раз ладонью по его волосам и, встав на колени, потянулась руками к капкану.

***

Вечер был похож на глубокую тёмную бакалду, которую внимательному пешеходу нетрудно перепрыгнуть, зато невнимательному запросто можно провалиться в неё и переломать ноги, а то и свернуть шею.
Опираясь на плечо Виолетты и хватая воздух широко открытым ртом, охваченный бесконечной усталостью Ковырясов кое-как доковылял до своего подъезда. По краям его зрения то загустевали, то разжижались какие-то тени, но стоило повернуть голову влево или вправо - и там не оставалось ничего удобоваримого для умственного восприятия. Всё зыбилось и обманывало, плыло и казалось насмешкой если не сказать издевательством. Зато плечо Виолетты было крепким и надёжным. Вдобавок она заботливо поддерживала Брема, обняв его рукой за талию.
Испытывая некоторую дезориентацию в пространстве, он слышал звуки окружающего мира как бы из невероятного далека. Но всё-таки слышал, и на том спасибо, ведь наверняка могло быть хуже, он бы уже ничему не удивился.
Несколько раз он пытался собраться с мыслями, однако безуспешно. Его ум, затемнённый болезненными ощущениями, работал небыстро, с искривлениями и пробелами. В голову приходили в основном матерные сложносочинённости, которые произносить вслух не доставало ни сил, ни желания. Среди такой неудачной расстановки обстоятельств немудрено утратить не только твёрдость духа, но и последние остатки своих основополагающих принципов, он понимал и боялся этого.
По большому счёту обижаться было не на кого, разве только на самого себя: не следовало ему соваться в чужой подвал. Хотя на себя обижаться тоже не получалось, ведь с подвалом могло и повезти. Просто счастливый случай - перелётная птица, которую не всегда удаётся ухватить за хвост. Такая уж это гадостная штука - полоса невезения. Впрочем, судьба имела в запасе слишком много подлостей, способных уязвить его как в моральной, так и в материальной системах координат. Волей-неволей усомнишься в существовании справедливости на свете.
Повреждённая нога не давала Ковырясову забыть о себе. Но кость осталась цела, и то слава богу.
- Пойдём ко мне, - предложила Виолетта, когда они поднимались по лестнице. - У капкана зубья острые и ржавые - надо рану йодом намазать, чтобы никакого заражения не получилось. Я могу и бинтом перевязать, у меня есть.
- Нет, - отказался Брем (а сам подумал: «Господи, ну почему это всё происходит именно со мной, а не с кем-нибудь другим, более достойным наказания за жизненные погрешности? И зачем только я полез в этот треклятый подвал? Трудно было совершить что-нибудь глупее»).
Помолчав немного, он смущённо покашлял. И добавил, не глядя в сторону соседки:
- Спасибо, что выручила. Да ещё с таким фурором. Никто другой, наверное, не смог бы, а ты смогла.
- Да как же мне тебя не выручить-то, - в её голосе послышались радостные звоночки. Было видно, что Виолетта не рассчитывала на столь щедрые слова благодарности от полумистического символа её грядущего блаженства.
- Я вот что думаю, - начала она через несколько секунд. - Ты ведь, миленький, не от хорошей жизни полез в подвал к Аркашке, правильно? Ты ведь, наверное, хочешь кушать? А у меня как раз только что ужин поспел: и борщ на косточке свиной да со шкварочками жирненькими, и котлетки из печёночки, и картошечку я пожарила на смальце перетопленном - только разогреть, а то ж остыло всё, пока мы воевали с этими дураками, - Виолетта лукаво посмотрела на Ковырясова, после чего покрепче прижалась к нему и, зазывно вздохнув, хихикнула:
- У меня есть и самогоночка банановая, хочешь? Крепкая. Семьдесят градусов, не меньше! По-моему, имеем полное право отметить, как мы с тобой им всем сегодня надавали!
- Котлеты... Это хорошо, - словно не слыша её, пробормотал Ковырясов, стараясь удержать во рту непослушную слюну. - И картошечка... М-м-м, я почти забыл уже, какая она бывает на самом деле... И... говоришь, на смальце пожарила, да?
- На смальце, именно на смальце! - оживлённо подтвердила она, чувствуя приближающееся согласие своего спутника. - И борщ - он, я тебе по правде скажу, со шкварочками-ть, совсем не то, что простой, ты такого, наверное, и не ел-то никогда. Вкуснотища - оторваться невозможно. Нет, честно... Пойдём, а?
- Со шкварочками… - заворожённо прошептал Брем блокадным голосом. И, не выдержав, сдался:
- Ладно. Но ты гляди: чтобы мне безо всякого-этого... Приставать не будешь?
- Спаси бог, да разве ж я изверг, Бремулечка!
Ковырясов не желал, чтобы Виолетта видела в нём отражение своих заветных помыслов. Потому, недоверчиво повздыхав, предупредил:
- Если начнёшь приставания, удалюсь моментально.
- Не начну, не начну, - с готовностью зачастила она. - Разве, думаешь, я ничего не понимаю? Я же вижу, зайчик мой, как ты себя плохо чувствуешь, с ногой-то пораненной! Неужто ты меня совсем зверем считаешь?
- Та нет…
Он остановился, чтоб отдышаться. Подумал: «Чем ходить голодным, лучше помереть сытым, а скрежетом зубовным брюха не наполнишь». И повторил настойчиво:
- Ну, в общем, договорились: только поем - и домой.
- Конечно, - согласилась она. - Договорились-договорились. Я разве что говорю? Как захочешь домой - так сразу и пойдёшь, я даже сама провожу. Ты только поешь, тебе нужно.
Ему было нужно уже третий день, да только неоткуда получалось взяться еде, вот в чём загвоздка.
Но Брем не стал говорить об этом Виолетте.
Откуда он мог знать, что нельзя ничего скрыть от сумасшедше влюблённой женщины; он ведь никогда не был женщиной. Тем более сумасшедше влюблённой. Он и мужчиной-то сумасшедше влюблённым отродясь не был. Так только, по мелочи, по молодости, он даже не помнил - очень давно, а то, скорее всего, и вообще никогда, зачем ему...
Однако есть очень хотелось, это факт. В желудке сосало, ёкало, урчало и требовало, как будто там поселилось неумолимое прожорливое существо.
Правда, больше ничего не хотелось.
Но для Виолетты это отнюдь не являлось фактом. Как раз наоборот. Радостные ожидания толпились у неё в голове, точно пассажиры в переполненном трамвайном вагоне. Они толпились и толкали друг дружку, и взбудораженно зудели, никак не унять.

***

Виолетта поддерживала Брема за талию, поднимаясь вместе с ним по лестнице. И он покорно двигался по заданной траектории, тяжело дыша и сплёвывая сквозь разбитые губы тягучей красной слюной. Правда, ступеньки под ногами ходили ходуном, и, если б не крепкая рука соседки, Ковырясов, вероятно, не один раз оступился бы и покатился по лестнице вниз, чтобы - вдобавок к повреждённой ноге - разбить ещё и голову.
«Что ему нужно? - спрашивала себя Виолетта. - Если Брем желает смирения, то ладно, я постараюсь не ударить лицом в грязь, и он найдёт во мне бесконечное море смирения. Если он хочет подчинения - тоже без проблем, я и на это согласна. Получит океан подчинения без конца и края. Или что ещё может потребоваться от меня любимому мужчине? Преклонения? Да нет вопросов, пусть только выразит пожелание! Он будет купаться в преклонении, одновременно вдоволь хлебая смирение, подчинение и прочие радости - лишь бы не захлебнулся! Лишь бы заметил и оценил прекрасные качества моей души! И понял бы, что нет для меня никого желаннее и милее в целом мире! Это ничего, что Брем иногда грубит и ругается. Он одинок и растерян, как выпавший из гнезда птенец, ему многое можно простить. Он нуждается в помощи, я должна спасти его от одиночества. И я обязательно спасу! Дам ему всё, чего он хочет, вывернусь наизнанку, но сделаю его благополучным, обласканным и счастливым!»
Ковырясов тоже думал о разном. В определённые моменты случались провалы, когда он переставал помнить себя, но затем всё возвращалось; и он продолжал думать, однако осколочно, пугливо и без обобщений. Окружающая действительность представлялась ему ужасной, чудовищной, неправдоподобной (если когда-нибудь люди сумеют по-настоящему осознать её, взглянув правде в глаза, они враз остолбенеют и ослепнут или вообще поголовно перемрут от страха и отвращения). И ещё, конечно же, Брем не мог не помнить о сопровождавшей его Виолетте. И о том, что невозможно любить кого ни попадя по заказу, поскольку на это никакого сердца не хватит, да и смысла нет… В один момент мелькнула счастливая мысль: «А может, Виолетта испытывает ко мне исключительно материнские чувства?» Но вспыхнувшая было ярким лучом надежда тотчас погасла. Ибо не замедлило всплыть воспоминание, как слишком не по-матерински соседка предлагала ему половую совокупность на лестничной площадке родного подъезда. Притом за деньги. Точнее, сначала-то он сам ей предлагал, а она не соглашалась, зато потом они поменялись местами, и всё сделалось шиворот-навыворот: она стала предлагать, а он - отказываться…
Нет, запутался он, крепко запутался.
Хоть и говорят, что добро - это изнанка зла, но попробуй-ка исхитрись добраться до этой изнанки.
Вероятно, не стоило в его случае обращаться прямым сознанием к безрадостной действительности. Подумав так, Ковырясов постарался выбросить всё из головы, и не обращался к действительности до такой степени, что ему даже стало казаться, будто он уменьшился ростом, хотя, разумеется, на самом деле это было не так.
- Ничего-ничего, Бремушка, - без умолку шептала ему на ухо Виолетта. - Я не дам тебя в обиду, ты не бойся. Ничего-ничего, люди злые, но нас с тобой им не одолеть, пока мы вместе. Сейчас мы придём ко мне, и всё закончится. Всё будет хорошо, не сомневайся, я больше никому-никому не дам тебя в обиду…

***

У себя в квартире Виолетта довела Ковырясова до дивана. И, уложив его, велела снять брюки, чтоб обработать рану:
- Заодно и зашью штанину.
- Да ладно, ну их, эти штаны.
- Нет-нет, надо зашить. Видишь, как штанину - капканом-то...
- Ты пожрать сначала давай, - не утерпел Ковырясов, чувствуя, как у него мутится в голове. - С ранами этими сраными... В смысле, сраными ранами - тьфу! В общем - потом, всё потом, ты же мне говорила про борщ, там, и про котлеты...
- Нет, так нельзя, - твёрдо возразила Виолетта. - Пока ты будешь кушать, через ногу твою микробы в организм понапролезают и начнут плодиться. Микробы - знаешь, как быстро плодятся? Не то, что люди.
Она подобострастно похихикала в ладонь.
Брем вздохнул.
- Ну давай же, - подбодрила она, лучась добротой и состраданием. - Давай-давай, не стесняйся!
И Ковырясов с таким видом, будто решился на смертельный трюк, принялся расстёгивать ширинку слабопослушными пальцами.
Виолетта с торопливой готовностью помогла ему стянуть брюки. Потом, на минуту исчезнув из комнаты, вернулась с пузырьком йода, бинтом и намотанной на спичку ваткой. Обработав рану, перевязала Ковырясову ногу. Кроме того, прижгла йодом многочисленные ссадины у него на лице.
После описанных  процедур Виолетта придвинула к дивану тумбочку и застелила её вышитой петухами салфеткой. Затем принесла стакан и бутылку с мутным самогоном:
- Вот. Можешь выпить пока, чтобы не было скучно. А я сейчас пойду, разогрею тебе еду.
- Не надо разогревать.
- Да почему же не надо? Ты что, Бремасенька, разве так можно?
- Можно-можно, совсем не обязательно её разогревать, - продолжал нетерпеливо настаивать он. - Так неси. Пойдёт.
- Нет, пупсик, это я не согласна, это нехорошо - чтобы ты ел холодное, - отрицательно покачала головой Виолетта. - Горячее - оно же вкуснее. Ты не думай, я быстро.
И, заранее пресекая дальнейшие возражения, удалилась на кухню.
Делать нечего, Ковырясов с кряхтением сел на диване, спустив ноги на постеленный рядом половичок. Взяв бутылку, налил себе из неё полстакана. Несколько секунд посидел, задумчиво глядя на свои давно начавшие расходиться по швам жёлтые трусы в зелёный горошек, а потом поднял стакан и залпом выпил самогон.
Крепкая душистая жидкость приятно обожгла горло.
Отдышавшись, Брем крикнул Виолетте:
- Скоро ты там?
- Скоро, зайчик, скоро! - отозвалась она. - Обожди ещё две минуточки, и всё будет готово!
- Поскорее давай!
- Бегу, уже бегу, котик!
- Ага. Сусликом бы ещё меня назвала... жужелица страшная, - с угасающим раздражением прогундел Ковырясов себе под нос. - Небось ждёт не дождётся, что у меня немедленная хотячка на неё откроется, и я отдамся в её власть ради куска хлеба и тарелки борща со шкварочками. Нет, её умысел не имеет шансов реализоваться. Легче сдохнуть, ёпрсть... Знает ведь, что рядом с ней любому нормальному мужику муторно и тошнотворно, а всё равно не желает отступиться. Чем же я хуже других-то, по её пониманию? Чем хуже, если она считает меня легкодоступнее всех остальных удовлетворительных объектов? Вот обидно, а ответ всё равно не слепится из одних вопросов и моего беспомощного состояния…
После этих слов он с непреднамеренным ужасом вдруг осознал, что сегодня вполне мог лишиться жизни. Правя мысль дальше, сказал себе, что это не бог весть какое диво, ведь, в сущности, человек в любую минуту близок к тому, чтобы найти свой конец и сыграть в ящик, просто по ходу жизни он занят разнообразными хлопотами насущного порядка и не сознаёт, что смерть каждодневно дышит ему в затылок. Да, всё в мире рано или поздно приходит к завершению - заканчиваются не только события, но и люди: как говорится, не в гору живётся, а под гору. Когда-нибудь закончится и он, Брем Ковырясов, вместе со своими персональными - и никому, кроме него, не интересными - неудобствами и переживаниями: если повезёт, даже без постороннего насилия закончится, а простым и естественным образом приблизится к окончанию персонального дыхания, кровообращения и периодических пищеварительных усилий. В целом для общества это, быть может, и является позитивным явлением, но ему-то самому, заранее перечёркнутому жирным крестом, что делать, как примириться с подобным положением?
Нет, он примиряться не желал. Хотя краем сознания догадывался, что на время, пусть недолгое, придётся осадиться умом и сердцем, притушив амбиции ниже самой приглублённой планки.
Это было грустно.
«Морские сирены завлекают мужчин в гибельные сети своими фантастическими голосами, ведьмы привораживают колдовством, заговорами и разными снадобьями, а Виолетта вообще ничем не гнушается, даже доброту проявляет, зараза, и ведь безвыходная ситуация: бедность не грех, но до греха доводит, а голод не соседка, от него не убежишь, - так думал Ковырясов. - Вдобавок мне надоело быть всё время начеку, хочется расслабиться хоть ненадолго».
Поколебавшись, он налил себе ещё полстакана самогона. И удивился с внезапным, но быстрогорящим чувством:
- Что я здесь делаю? Чёрт меня раздери, ну в самом деле, зачем я здесь нахожусь, как глупый тополь на Плющихе? Надо же, столько времени прошло уже, а ни шиша не изменилось в лучшем направлении, и эта дрянь отставать от меня не собирается. А ведь всё-таки Виолетта добилась того, что я сейчас сижу в её квартире и жду тарелки борща со шкварочками. Это не делает мне чести, понимаю, но что такое честь, ерунда, второстепенное понятие. Сначала человеку следует заботиться о первостепенных вещах, если хватает сил, а у меня вообще уже почти ни на что сил не хватает: из-за безобразного состояния моих дел я вынужден находиться здесь, ожидая подачки, хотя не ведаю, чего мне это будет стоить. Вот ведь докатился, дальше некуда… Ну ладно, если я и не могу считаться во всех отношениях адекватным человеком, то, по крайней мере, моё отклонение от равновесной линии не является фатальным, а с Виолеттой совсем не такая история, она отклонилась невозвратимо, потому мне сейчас надо держать ухо востро, мало ли что. Она гладко стелет, но в любую минуту способна устроить подлянку. Сотворила из моей персоны чуть ли не универсальное мерило всех ценностей сегодняшнего дня. И завтрашнего тоже, и послезавтрашнего, и вообще. Ждёт от меня невыполнимого - что я скоро дам слабину, позволю согнуть себя в бараний рог и в дальнейшем, как идиот, стану безропотно нести свой крест. Нет-нет, этого она не дождётся! Ни за что в жизни не дождётся!
После этого он посмотрел на стакан и, шумно выдохнув, выпил. Крякнул. Рыгнул. Прикрыв глаза, посидел немного, прислушиваясь к тому, как сначала к пищеводу, а затем к желудку стайками горячих пиявок присасывается и неповоротливо колдырится алкоголь. Самогон действительно оказался ядрёным. Не распробованный как следует с первого стакана, теперь, после второго, он быстрой метлой погнал кровь в голову и вместе с ней принёс вращение и мельтешение в мозговую область.
Захотелось лечь.
«Не надо было натощак пить столько сразу, - помыслилось Брему запоздало. - Да ладно, ничего. Главное - остался жив. А всё остальное - вздор, не заслуживающий моего внимания. Постараюсь держаться независимо. Авось дальше концы с концами свяжутся правильными узлами или как-нибудь ещё, полегче прежнего. Ну, или на худой конец как-нибудь сегодня удастся увильнуть от Виолетты».
Обычно люди друг к другу жмутся, когда им трудно и печально. А легко и весело людям бывает редко. Впрочем, жмутся-то они жмутся, однако не кто попало и не ко всем подряд: от свободы выбора отказываться дураков нет. И он, Брем Ковырясов, тоже не дурак.
Едва он успел подумать об этом, как в комнату вошла  Виолетта, осторожно держа перед собой большую тарелку, до краёв наполненную душистым горячим борщом. На её лице сияла услужливая улыбка, но глаза блестели целеустремлённым и даже в некоторой степени противоестественным блеском, какой может быть только у человека, готового перешагнуть все мыслимые и немыслимые границы чего угодно.

***

Поставив тарелку перед Ковырясовым, Виолетта снова сходила на кухню за хлебом и ложкой.
- Ты ешь, а я сейчас - картошечку и котлетки, - сказала и вновь удалилась.
- Ишь, тороватая какая, - пробурчал он, расширив ноздри. И баз дальнейших колебаний принялся за еду.
Брем ел, давясь, обжигаясь и попёрхиваясь. Он смотрел в тарелку налитыми кровью глазами и откусывал хлеб такими большими кусками, какие только помещались в рот.
Когда тарелка опустела, он выпил ещё полстакана самогона.
Вскоре подоспели печёночные котлеты с жареным картофелем. В ту же тарелку - аккуратно, на самый край - Виолетта положила большой солёный огурец.
Второе блюдо Ковырясов ел немного помедленнее, но всё ещё энергично двигал челюстями и языком. Печёночные котлеты и картофель, и куски огурца проваливались в него, как в адскую прорву.
«Что я здесь делаю, мать моя женщина, как я могу вообше находиться здесь в здравом рассудке? - с замиранием сердца не переставал изумляться он. - Добровольно забрался в логово драконши, можно сказать, сунул голову в пасть. Поддался ей, позабыв о малейшем самодостоинстве, назвался груздем и полез в кузов к этой чепушильнице с бешеной пулей в голове. Ох, не ляжет мне в плюс такое поведение, как пить дать не ляжет, ещё наплачусь горючими слезами. Может быть, тысячу раз вспомню, как угодил в капкан и согласился пойти в гости к Виолетте, - и каждый раз стану говорить, что это было наисквернейшее из всего самого скверного, что может случиться с уважающим себя человеком. Хотя, наверное, не всё ещё потеряно, ведь я не сдался, а просто согласился поужинать. Да только неправильно это, ведь говорят же: коготок увяз - и всей птичке крандец. Выходит, или я превращусь в законченного неудачника, или должен срочно измыслить что-нибудь твердокаменное, категорически неотразимое, чтоб упёртая марамойка обломала об меня зубы. Хоть я уже порядком обветшал, но не до такой степени, чтобы вот так, враз, без малейшего сопротивления взять и поставить на себе унизительную точку. Стебануть бы её промеж рогов, чтобы отбросила копыта, да только навряд ли у меня сейчас достанет сил на подобный карамболь. Оно, конечно, провалиться в дисгармонию намного дешевле и беспрепятственнее, чем потом выкарабкаться обратно на свежий воздух равновесного существования… Ох, чёрт побери, что ж это я здесь делаю-то, господи?»
Однако при всех неудобоприятных мыслях он не останавливался и продолжал двигать челюстью и руками, поглощая печёночные котлеты и жареный картофель, не забывая также о самогоне и солёном огурце.
Брем не чувствовал своего - пылавшего после побоев - лица. А с отрадной полнотой ощущал только пищеварительный цикл, жевательно-глотательный апофеоз, безостановочно шевелившийся рот, хватавшие пищу губы и зубы, сладострастно дёргавшийся кадык и разбухавший - тепло, блаженно-безразмерно разбухавший желудок. Да ещё непроизвольную влагу, выступавшую у него на глазах от удовольствия. Её он регулярно смахивал кончиками пальцев то одной, то другой руки.
Сознание не выгребалось из тумана; оно плыло и не поспевало за настроением, которое кренилось то туда, то сюда.
«Вот же как дело обернулось, - дивился Ковырясов. - Далеко не каждый спроворился бы извлечь пользу из смертоубийственного темперамента Виолетты. А может, вообще никто, кроме меня, не спроворился бы, хоть и польза на первый взгляд плёвая. Зато другой-то мужик на моём месте, случись у него такой удачный расклад, наверное, не преминул бы подняться в самомнении или как минимум перестал бы рисовать свой воображаемый автопортрет печальными красками. Но мне это пока рано, я в себе ещё недостаточно уверен. Хотя, если по правде, состоять в нынешнем положении мне удовлетворительнее, чем беспокоиться и страдать, и метаться, и совершать мучительные вольты и кульбиты ради элементарного выживания. В конце концов, окружающий мир не разломился пополам, да и меня сейчас никто не выворачивает и не перекурочивает какими-нибудь непозволительными способами…»
Впрочем, собственное отражение в зеркале текущего момента интересовало его намного меньше, чем печёночные котлеты и жареный картофель, и солёный огурец, и самогон, о которых ещё полчаса тому назад он не смел и мечтать.
А Виолетта сидела рядом, пристроившись на краешке дивана. Она зашивала брюки Ковырясова и бросала на него частые влюблённые взгляды. Так бы и съела.
Ей хотелось оставить иголку и брюки - и прислониться к Брему, прильнуть, приплюснуться, растечься по нему кисельной массой, оставив свободными только руки, чтобы трогать его и там, и тут, и везде.
Хотелось. Очень. Но пока не моглось.
«Ничего, сможется, - мысленно говорила она себе, прилагая усилия, чтобы хоть немного утихомириться душой и телом. - Скоро, скоро уже. А пока пусть пьёт самогон. Не зря ведь говорят: страшно видится, а выпьется - слюбится. И думать тут нечего. Такому человеку, как я, вообще думать не обязательно: главное - вовремя соображать. Главное - не выпустить из рук долгожданную удачу, когда вот она, рядом со мной!»
Ничего, она не выпустит Брема из рук. Всё у неё сможется. Она исхитрится прильнуть - и поплыть, полететь, низвергнуться.
Сгорая в блаженстве.
«Скоро, скоро уже, а пока что всё хорошо, - кипело у неё в голове, едва не выплёскиваясь через край. - Но будет ещё лучше. Не каждому дано чутьём слышать и понимать свою судьбу, а мне дано. И никто не смог угадать в Бреме сына великой космической эволюции, а я смогла. Правда, раньше я не умела с точностью определить и безошибочно ухватиться за верную линию, но не беда, ведь сегодня Бремасик здесь, у меня дома, а это уже полдела. Нет, даже не полдела, а намного больше. Уж теперь-то я крепко-накрепко ухвачусь за верную линию и ни за что не отпущу её. Буду выверяться в направлении всех явных и тайных стремлений моего Космонавта! Ежедневно и ежечасно! Он привыкнет ко мне, я обеспечу ему бестравматичное существование, шероховатости между нами постепенно сгладятся, и всё войдёт в ровную колею. А сегодня главное - чтобы он никуда не ушёл отсюда. Но нет, он не уйдёт, ведь изголодался бедняжка, вон как дёргает кадыком: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз… Ничего, я его накормлю и напою, сегодня он у меня останется. Надо только чтобы не совсем допьяну напился, а то получится нехорошо …»
Когда Ковырясов скрупулёзно подобрал ложкой остатки картофеля и стал вымакивать хлебом ароматную лужицу желтоватого жира со дна тарелки, Виолетта спросила:
- Может, принести добавки, Бремуль?
- Гмугум, - кивнул он и потянулся к почти опустевшей бутылке. Но потом на короткое время прервал жевательные движения:
- А ещё самогон есть?
- Да-да, ещё мно-о-ого есть.
- Давай его сюда.
- А не напьёшься допьяну?
- Давай, говорю, самогонку! - требовательно повысил голос Ковырясов. - Ишь ты, вопросы она задавать надумала! Не надо мне твоих вопросов!
- Нет, Бремась, я серьёзно, - продолжала сомневаться Виолетта, и от борьбы мыслей цвет лица у неё стал землистым. - Не напьёшься?
- Так… ну и что ж, - он посмотрел на неё осоловелыми глазами, - пусть даже и напьюсь, ничего страшного.
- Ведь тебе, лапочка мой, может стать плохо - если меру не рассчитаешь, а?
- Не станет. От выпивки людям, наоборот, только хорошо бывает. А плохо - это когда человек ощущает недостаток алкоголя в организме, понятно? Короче, не заставляй меня довольствоваться малым, неси давай ещё пол-литра. Без разговоров, етит-твою-в-печёнку, сколько уже мне эту болтовню терпеть можно, дура пустомозглая!
Виолетта, грустно вздохнув, покачала головой. Однако спорить не стала, пошла за самогоном.
Брем застыл в ожидании, уставившись неподвижным взглядом внутрь себя. Там, внутри, было плотнее обычного. И непонятнее. Он словно дожидался неотвратимого, сидя у подножия горы, с вершины которой вот-вот сорвётся снежная лавина - и ретироваться не то чтобы хотелось, а всё как-то не получалось, не доставало импульса для рывка в белый свет как в копеечку. С другой стороны, если некуда бежать, то какой смысл торопиться?
Следующую порцию котлет с картофелем Ковырясов поглощал не спеша, полунехотя, зато пил с неослабным удовольствием, и это не замедлило сказаться на окружающих предметах: они стали сереть, расплываться и понемногу раздваиваться. Он расслабился, и ему начало казаться, что он тоже мешкотно растекается по мягкому и такому притягательному дивану. «Если правильно смотреть на себя и других, - пришла в голову неожиданная мысль, - то любые невзгоды можно превратить в трын-траву и пыль, которую легко пропустить сквозь пальцы. Хотя нет, не сейчас, я ещё успею правильно посмотреть на всё завтра… или когда-нибудь позже…»
Разбитое лицо продолжало болеть, повреждённая нога пульсирующе ныла, однако быстро нараставшая тяжесть в желудке перевешивала эти ощущения. Затрудняла она также и движение мыслей, которые со временем ползли всё более медлительно и спотычливо.
- Жалко, что я родился человеком, - не для Виолетты, а просто так, для себя, проговорил он сквозь тёплую отрыжку.
- А кем бы ты хотел родиться? - удивлённо пошевелила бровями соседка, готовая толковать как откровение каждое слово Ковырясова. - Неужто животным?
- Можно и животным, - оскалился он, выронив изо рта несколько недожёванных картофельных крох. - Но лучше бы - каким-нибудь механизмом.
- Механизмами не рождаются, - возразила Виолетта.
- Какая разница, они всё равно существуют на свете, значит, природа вещей позволяет, - продолжал выгибать свою линию Брем, осоловело щурясь. - Вот и я хотел бы существовать в механическом образе.
- Даже представить себе не могу такого.
- А я очень замечательно представляю. Вот, например, оказаться вентилятором - чем плохо? Ничем. Создавать ветер - это же легко и прекрасно. Или автомобилем - ещё прекраснее: знай себе мчись по дорогам, гляди на мир да радуйся.
- Но механизмы ведь не способны ничего чувствовать. Разве это хорошо?
- А разве плохо? Представь только: ни голода не чувствовать, ни боли, ни огорчений - ничего лишнего. Милое дело!
- А как же быть с любовью?
- Да что такое любовь, ерунда и раболепство. Зачем её чувствовать, если пользы от неё никакой.
- Есть польза.
- В чём же она? Ну-ка, скажи, если утверждаешь.
- Не могу сказать.
- Почему? Типа - секрет? Или считаешь меня примитивным, не способным понять?
- Ничего такого я не считаю, Брем. Просто не умею высказать словами, вот и всё. Но она есть, я её чувствую, и мне этого достаточно.
- Тебе, может, и достаточно, а мне недостаточно.
- Я думаю, скоро и ты почувствуешь.
- Дудки, не почувствую.
- Нет, почувствуешь.
- Зря надеешься.
- Ладно, давай не будем спорить, Бремушка. Тебе сейчас нельзя тратить силы на споры. Всё равно механизмом быть хуже, чем человеком.
- Почему же хуже? Говорить-то ты можешь что угодно, а вот обосновать не способна.
- Способна.
- Тогда обоснуй, а я послушаю. Хотя бы одно примерное возражение я от тебя услышу или нет? Почему механизмом быть хуже, чем человеком?
 - Ну, хотя бы потому что механизмы могут ломаться. И вентиляторы, и автомобили, и… всё остальное.
- Подумаешь, ломаться они могут. Разве это проблема в современном мире? Любой механизм поддаётся починке. А вот человек - не поддаётся. Если ему, например, перекусить ногу капканом, то новую конечность он уже ни за что не отрастит... Или можно отмудохать его до смерти. Или не совсем до смерти, а просто до такой степени, что он сдвинется мозгами и останется дураком на всю жизнь… Починить мозги дураку медицина бессильна, да и воскрешение из мёртвых врачам не под силу, нда-а-а…
Сейчас, на сытый желудок, расположение духа у Ковырясова перевернулось на сто восемьдесят градусов. Соответственно и мысли теперь у него были не те, что прежде, хотя их ничуть не стало меньше. Правда, они постепенно туманились и разбегались, а Брема всё сильнее клонило к дивану. «Мне бы денёк-другой отсидеться и прийти в себя в каком-нибудь потайном кармане бытия, - с настойчивой медлительностью круговращалось у него в уме единственное отчётливое соображение. - Пусть в тёмном и затхлом, лишь бы надёжном - таком, чтобы мне больше не наносили повреждений. Можно и у соседки отсидеться, у неё всё-таки харчисто и безопасно».
- Скажи что-нибудь, - после недолгого молчания попросила Виолетта, пожирая его глазами.
- Зачем? - без воодушевления отреагировал он.
- Низачем, просто так. От приятных слов язык не отсохнет.
- Не хочу. Сладкими речами сыт не будешь.
- Ты разве голоден? Разве недостаточно еды на столе? Тогда я могу ещё принести.
- Нет, хватит.
- Тогда к чему ты говоришь мне о сытости?
- А к тому, что рыбу ловят удочкой, а дурака - словами.
- Но ты же не дурак.
- Может, и дурак, раз уже поддался на уловку и разговариваю с тобой. И вообще - чего ты привязалась? Лучше один раз посмотреть, чем сто раз услышать.
- Посмотреть? Мне - на тебя?
- А на кого ж ещё? - прохладистым голосом проговорил Ковырясов. - Нет, в принципе, ты можешь пойти и посмотреть на кого-нибудь другого. Иди, не стесняйся. А я пока от тебя отдохну.
- Нет, не пойду. Мне на тебя смотреть вполне достаточно, никого больше не надо. Можно, я тут посижу?
- Чёрт с тобой, сиди, не имею права гнать тебя из твоей же квартиры. Но чем молоть разную ерунду, лучше скажи, что ты ещё замышляешь относителшьно меня.
- Ничего.
- Неправда. Ты всегда что-нибудь замышляешь.
Дрожь желания пронизывала Виолетту, но она упорно стояла на своём:
- Да честное слово, ничегошеньки не замышляю. Святая правда.
…Между постепенно затухавшим разговором он продолжал шевелить ложкой и совершал прежние жевательные движения, однако вяло, полумашинально, без особенной охоты. Зато его взгляд то и дело соскальзывал с тарелки, со стола, то вправо, то влево, стремясь к диванной плоскости. Руки и ноги отяжелели и сделались как брёвна.
Ещё немного - и Брем уже не представлял совершенно ничего удивительного в том, чтобы встретиться с мягкой горизонталью дивана, совместиться с этим манящим ложем, прислониться головой к подушке… Да-да, вот так - лечь и подтянуть колени к груди, сложиться калачиком. Вернуться сознанием в детство, когда он уютно устраивался в своей кроватке и накрывался одеялом с головой, оставив лишь маленькую щель, через которую было хорошо видно, как там, в другом конце комнаты, на большой двуспальной кровати, отец прыгает на матери - прыгает и вминает её в постель, и, наверное, делает ей больно, потому что она стонет и хрипит, а он прыгает и прыгает, зверюга (бедная мамочка, хоть бы не умерла, она ведь обещала купить Брему трёхколёсный велосипед и пистолет воздушный, и ещё денег на мороженое она ему на следующую неделю дать не успела), а ноги у неё широко расставлены и трясутся, «Давай в жопу», - говорит отец, «Нет, нет, нет», - хрипит мать, у неё из носа выдувается огромный зеленоватый пузырь, он долго не лопается, только дрожит и блестит, а потом заползает обратно в ноздрю, но отец этого не видит, он прыгает на ней быстро-быстро, уткнувшись лбом в подушку, «Ну почему, ну давай, Кать, давай в жопу», - говорит он, «Не хочу», - отвечает она, «А на Новый год же дала, ведь можешь, ничего тебе не сделается, и своему этому, аспиранту Факину, до свадьбы со мной, давала, он всем на кафедре рассказывал, ну давай, Катюха, давай в жопу», - не отстаёт отец, «Не хочу, я потом несколько дней буду срать кровью», - сердито шипит она, и Брему до ужаса интересно и непонятно, только очень хочется писать, но он боится сказать, ведь тогда родители увидят, что он не спит, и станут его ругать (а что, если в наказание отец начнёт и на нём прыгать, как на матери - нет уж: ремнём, и то не так страшно!), что же делать, ему так сильно хочется писать... нет-нет, просто что-то там шевелится... да, это чья-то рука... точно, чья-то рука трогает его там...
- Чт-тот-так-кое, мля… Ведь мы же договаривались… без всякого-этого… не будешь приставать… пошла вон…
С этими словами Ковырясов, не открывая глаз, вынул руку Виолетты из своих трусов и перевернулся на другой бок.
Она не обиделась. Лишь улыбнулась нежно и понимающе, будто имела дело со своим собственным ребёнком, который не хочет укладываться спать, оттого и капризничает.
- Космонавт мой ненаглядный, - прошептала едва слышными губами. И, переведя дыхание, добавила с неукоснительной нежностью:
- Номер один.
Затем выждала несколько осторожных секунд, не отрывая от Брема умилённого взгляда. И не удержалась, заплакала от счастья. Впрочем, через полминуты, опомнившись, сказала себе:
- Брось разливаться в три ручья.
После этих слов вытерла слёзы и легла рядом с Ковырясовым.
Он шевельнулся и, пробормотав нечто невнятное, несколько раз дёрнул ногами. Но тотчас вновь затих.
Виолетта прижалась грудью к его спине, влажной от пота. Потом протянула руку и стала осторожно гладить Брема по бедру, иногда запуская пальцы под слабую резинку его трусов: сначала понемногу, недалеко, но с каждой минутой всё дальше и дальше.
- Ты не волнуйся, я тебе ничего не сделаю, - зашелестела она вкрадчивым голосом, подобным незаметному сквозняку, запутавшемуся в занавеске. - Я знаю, тебе сейчас плохо, но это ещё ничего не значит, потому что всё проходит… Я просто хочу сказать, что все будет хорошо, в это только надо верить. Надо не бояться, надеяться и ждать! Но ждать не пассивно... просто сесть и ждать, и не подпускать к себе людей, которые тебя любят…  Нет-нет, надо им верить, надо их подпускать… И ещё надо верить, что все будет хорошо - и тогда так оно и будет... Ты пойми, Бремасик: всё, что в нашей жизни происходит - оно, на самом деле, к лучшему. Даже то, что тебе сейчас больно, и всё остальное - синяки, там, кровь, штаны эти порванные… Всё, всё к лучшему! Потому что мы теперь вместе, и завтра, и послезавтра, и всегда теперь будем… И всё у нас теперь станет, как у людей или даже лучше. Всё у нас с тобой будет как надо - только так, как мы этого хотим… Я просто хочу сказать, что со временем в нашей жизни всё устанавливается на свои места, и это хорошо, потому что я знаю, и ты теперь знаешь, что моё место - рядом с тобой, а твоё - рядом со мной. Даже если ты пока этого до конца не понимаешь, то всё равно скоро поймёшь…
А Ковырясов уже сопел и всхрапывал, то тише, то громче, он мычал и самозабвенно побулькивал носом, и в этих звуках Виолетте не слышалось никаких формальных возражений.

***

То был чудесный сон, похожий на явь.
Однако всё постепенно менялось, и через время стало трудно различить, где граница; во всяком случае, уже верней было бы сказать, что это была явь, похожая на чудесный сон...
Но он совсем не думал о сути происходящего. Ведь он умер на поле боя. Достойно, не струсив, как подобает воину, не отступив перед врагами и не издав ни единого стона.
Он пал смертью храбрых, с чужим капканом на ноге и безжалостно порванными брюками. Он пал на сырую землю, свою мать, стремясь слиться с нею в героическом порыве, и даже не обоссался под градом ударов превосходящих сил противника.
Отвага и мужество всегда вознаграждаются. Потому, вероятно, не стоило удивляться, что за ним прилетела сказочная валькирия. Самая прекрасная среди своих сестёр, этих воинственных дев, призванных помогать героям в битвах, а затем уносить души павших во дворец Одина Валхаллу, чтобы вечно прислуживать им на пирах и обеспечивать все прочие наслаждения...
Она положила его, с ещё не унявшейся болью в ранах, на мягкое ложе небесной любви и облобызала своими волшебными медовыми устами всё его измученное тело. И тогда боль прошла. И он немедленно почувствовал себя мужчиной, необузданным самцом, чьё предназначение отныне - впендюривать всем подряд и законопачивать любые дыры и щели, какие только существуют в природе, особенно если провидение имело неосторожность отнести их к женскому роду («Что со мной происходит? - изумлялся Ковырясов. - Или это происходит не со мной? Или вообще ничего не происходит, и всё мне только кажется?»)
О, это было невероятно!
О, разве такое можно с чем-нибудь сравнить?
О-о-о-го-го, у него ведь так давно не было женщины!
Он вспомнил об этом, когда валькирия оседлала его, лежащего на спине, и соединилась с ним. Он ощутил её внутренний жар и, схватив сказочную деву за грудь, притянул её к себе.
И она начала двигаться. А Брем совершал встречные движения, подчиняясь чувству, которое, казалось, было вызвано самим её взглядом - неотступным и магнетическим. Он будто плыл в неведомом живительном потоке, и лёгкие водяные струи ласкали его тело... А она продолжала прыгать на нём, и Ковырясов впитывал в себя её свежее дыхание, напоминающее ветры с гор, которые несут и роняют наземь лепестки эдельвейсов.
Она подпрыгивала на нём всё сильнее и яростнее, поскольку именно для этого и была создана, она подпрыгивала и подпрыгивала, не зная устали, и это затрагивало в его мозгу смутную область воспоминаний - не то о каком-то ином, более давнем сне, не то о детстве, ещё более далёком и слабоправдоподобном.
Мерзость?
Но, как ни странно, эта мерзость доставляла Ковырясову грубое, безмысленно-соприкосновенное удовольствие.
- Ты словно из доисторических времён на меня нахлобучилась, - прошептал он, не открывая глаз и продолжая крепко цепляться за снотворную действительность. - Или как минимум из прошлого века.
- Ошибаешься, я не из прошлого века, а из будущего, - ответила Виолетта. - Из твоего недалёкого будущего.
Всё-таки у него очень давно не было женщины. Оттого бурливший и клокотавший на грани последнего рассудка вулкан не заставил себя долго ждать и выплеснул наружу огнедышащую лаву. И они закричали - сначала Брем, а через две секунды и Виолетта, наполовину превратившаяся в искривлённое эхо его голоса.
От своего крика Ковырясов проснулся, обильно обливаясь потом. И, открыв глаза, увидел над собой гору полубесформенной плоти.
Да, это было лихорадочно раскачивавшееся женское тело. Остаточно подпрыгивавшее и всё сильнее раскачивавшееся от удовольствия. Массивное, потное и баснословное тело недвусмысленной женской принадлежности, имя которого невозможно было запамятовать при всём желании.

***
 
Её длинные чёрные волосы разметались, спутались, прилипли к плечам, к непропорциональным ключицам, к покрытому крупными бородавками лицу - сейчас возбуждённому и раскрасневшемуся.
Это была Виолетта.
Она тяжело дышала, эта нахальная женщина.
Её кожа лоснилась, точно её старательно намазали подсолнечным маслом.
Её груди с длинными розовыми сосками и венчиками кучерявившихся вокруг них волосков быстро-быстро подпрыгивали и мотылялись из стороны в сторону прямо перед его лицом: при желании до каждого соска запросто можно было дотянуться зубами.
- Виолетта, ты чего? - ошарашено прошептал полуокаменевший сознанием Ковырясов, - Нет, ну ты чего это позволяешь? Кто тебе разрешал такое, падла хитрожопая? Так нечестно, ёпть, ты ведь обещала, что не станешь совершать со мной ничего недостойного и предосуждаемого!
Окажись Брем в другом состоянии духа, он, возможно, поднатужился б окоротить дурную сластолюбицу более действенным образом. Но его становая жила теперь оставляла желать лучшего не только в нравственном отношении, но и по всем прочим статьям, за вычетом животно-физиологических. Оттого ничего, кроме слабовнушительных выражений, он в себе не нашёл.
А вошедшая в раж Виолетта не прекращала настойчиво-неумолимых движений, невзирая на слабые отговорки Брема, лишь едва уловимо улыбнулась ему крайними точками лица, как висящая в каждой сельской избе репродукция Моны Лизы; и ничего не ответила. Да и какой ещё требовался ответ, когда всё и без слов было яснее ясного.
А вулкан продолжал самосильным образом извергать в неё непредвзято-горячее ковырясовское семя, долгие месяцы вынужденно томившееся в его сокровенных мужских недрах. Разумеется, это была простая физиология, абсолютно утратившая свои позитивные аспекты, как нравственные, так и эстетические; Помпея погибла под слоем немилосердной лавы и чёрного пепла, и Ковырясов чувствовал себя одним из её непритворных мертвецов, после того как Виолетта благодарно приникла к нему губами и опалила жаром своего дыхания.
Не сказать, что ему было мучительно - скорее непонятно и страшно. Брем лежал в оцепенении, отведя взгляд в сторону, прислушивался к ритмичному поскрипыванию диванных пружин и часто моргал - для того чтобы слёзы не задерживались на глазах. И они не задерживались, скатываясь на подушку.
Вскоре Ковырясов и вовсе закрыл глаза. Как в детстве, когда по телевизору показывали «А зори здесь тихие» или «Вечный зов» - и мать, ругаясь, накрывала маленькому Брему лицо подолом своего пропахшего борщом халата, дабы он не видел похабных сцен, несовместимых с моральным кодексом октябрёнка и будущего строителя Байкало-Амурской Магистрали.
Так он лежал некоторое время, не двигаясь, с закрытыми глазами. Ему даже почудилось, будто он уснул - и во сне превратился в дождевого червя, погребённого под толстым слоем чернозёма. Однако затем понял, что это вовсе не сон, а просто какая-то посторонняя фантазия, и жизнь пока не закончилась.
Увы, от правды никуда не денешься: Виолетта настигла его, как волна настигает выбирающегося из воды усталого пловца, чтобы закувыркать его среди шипящей пены, протащить мордой по песку и вонючим водорослям, а потом вновь увлечь в тёмную пучину.

***

Несколько часов Ковырясов обретался как бы между небом и землёй, в области приблизительной реальности и крайне слабого понимания собственного организма. А затем, уже под утро, наконец осознал, что умудрился благополучно уснуть во время посильного совокупления с соседкой - а теперь проснулся. Самочувствие после вчерашних побоев и неумеренного количества самогона было отвратительное. До такой степени, что захотелось выматериться в полное горло или торжественно произнести какое-нибудь безадресное проклятие, но пересохший язык прилип к гортани. Каждый толчок пульса болезненно отдавался под сводами черепной коробки ударами басовитого колокола: «Бам-м-м… Бам-м-м… Бам-м-м…»
Он открыл глаза и выполз из-под удовлетворённо храпевшей Виолетты. «Не человек, а прискорбное недоразумение, - подумал о ней с угрюмой брезгливостью. - Никогда прежде не мог бы представить, что одна-единственная несуразная баба способна высосать из меня столько жизненных сил. Даже сейчас трудно уложить в уме такой кандибобер. Но из-под практической плоскости никуда не выползешь: что случилось, то случилось».
После этих мыслей он, спустив ноги на пол, принял сидячее положение. И минут десять обретался на краю дивана с увязшим в темноте взглядом, сомневаясь в дальнейшем. (Всё, что произошло между ним и Виолеттой, помнилось на удивление ясно. Он не хотел и мысленно противился, но не сумел ничего противопоставить неприятным воспоминаниям. Однако грядущее - даже самое близкое - оставалось непроницаемым).
Виолетта продолжала умиротворённо храпеть, и ей не было дела до Брема Ковырясова. Вот бы всегда так. Однако об этом теперь даже мечтать казалось невозможным: проснётся - и снова вцепится, как паучиха в безобидное насекомое. Или как удав в кролика. Хотя нет, удав-то в кролика не вцепляется, он его сразу заглатывает. А Виолетта не сразу. Она собирается заглатывать его долго и нудно, не до смерти, а так, чтобы подольше помучился. Фигуральным образом заглатывать, разумеется. А фактически ему недалеко до того, чтобы сделаться марионеткой Виолетты или вообще перестать верить в собственное существование.
Некоторые люди боятся одиночества, а Брем не боялся, нет. Но, как ни крути, жизнь должна иметь материальные перспективы хотя бы в плане элементарного пропитания. В этом отношении ему проще всего было бы остаться у влюблённой соседки, пожить здесь до лучших времён. Он пытался уговорить себя снова лечь на диван и уснуть как ни в чём не бывало, поскольку утро вечера мудренее и подумать о перспективах можно позже. Но пересилить отвращение к Виолетте не удалось. Тогда он встал и, не включая света, быстро оделся. Затем, прихрамывая, направился к выходу.
Отчего-то его немного пугала темнота этой комнаты. Словно в ней могли таиться неведомые чудовища. Или какие-нибудь дополнительные гадости труднопредставимого порядка.
Медленно, точно преступник, Ковырясов крался, держась за стену, дабы не наткнуться на мебель. И старался, чтобы под его нетвёрдыми ногами не скрипели половицы (хромая от возникавшего при этом дополнительного напряжения всё сильнее). Голову заполнял горячий туман, и он уже не помышлял о свободе и ясности, не чаял никакого особенного света; ему хотелось лишь прорваться из одной темноты в другую: из чужой - в свою собственную.
Когда человек по нечаянности совершает ошибку и глупость, это ещё полбеды; но когда нечто подобное совершается над ним практически самопроизвольно - хоть и не насильно, а всё равно помимо его желания - вот это особенно обидно. Именно так было обидно Ковырясову. Не сказать чтобы до умопомрачения, но близко к нему. Хотелось орать сумасшедшим голосом и материться по-чёрному. Но Брем не давал себе воли. С одной стороны, оттого что боялся; а с другой - оттого что понимал: слова - это лишь признаки вещей и желаний, но не сами вещи и желания, они имеют множество значений, которые, возможно, так никогда и не станут известны человеку. А ему не хотелось приумножать непонятное вокруг себя.
...В коридоре помимо воли вспомнилось возбуждённое и раскрасневшееся лицо Виолетты, склонённое над ним и часто подрагивающее от мощных и ненасытных движений тазом. «Она меня, как лимон, выжала, - подумал Брем. - Оприходовала по всем статьям. Внаглую. Воспользовалась моим слабым положением и поимела в хвост и в гриву. Небось останется довольна». И предположил обречённо: «Теперь её, наверное, будет тянуть ко мне с удвоенной силой, как преступников обычно тянет вернуться на место преступления».
После этого он тонко хрюкнул и, покраснев, задёргал кадыком от самопроизвольно накатившего на него приступа неодолимой брезгливости.
В тот же миг его стошнило. Прямо под дверь.
Один раз.
Потом ещё раз.
Весь ужин насмарку.

***

Утерев губы ладонями, опустошённый Ковырясов перешагнул через приятно пахшую самогоном блевотину и вышел на лестничную площадку. Осторожно, стараясь не производить звуков, затворил за собой дверь. И недолговременно застыл подле неё, прислушиваясь к едва уловимому звону в ушах и размышляя о неладной ситуации с Виолеттой, которая продолжала разрастаться в его жизни большим вопросом со злокачественными корнями.
Ну что с ней можно поделать? Как открутиться от чувствительных притязаний влюблённой соседки? Может, прежде чем одолеть Виолетту, следует переменить подход к самому себе? Вытащить из сумрачных закоулков души все свои устаревшие, сделавшиеся неудобоваримыми сущности и пригвоздить их к позорному столбу? Беспощадно самоуничтожиться и пересобраться на свежую нитку? Но исполнимо ли это? А если всё-таки исполнимо, то каким способом?
Разумеется, к любому вопросу имеются подходы с разных сторон. Если первоначально подходил так или этак, но потерпел фиаско, то надо хорошенько пораскинуть мозгами и перенаправиться, дабы начать подходить как-нибудь иначе. Переменить взгляд на Вилетту или на самого себя - всё едино, в любом случае это очень непросто при твёрдо сложившемся мнении прежних дней. Особенно если тебе не оставляют пространства для манёвра, если подкарауливают на каждом шагу и настырно стараются запустить твои мысли и действия в нежелательную, гадостную, унизительную сторону.
Ковырясов догадывался, что ответы на многие вопросы должны лежать на поверхности, надо лишь суметь различить их среди куч малоосмысленного мусора, разбросанного повсюду. Но от этого было не легче; догадываться можно о чём угодно, только вот практической пользы из своих догадок ему извлечь не удавалось.
Невесть что будет дальше. Ничего хорошего, вероятно.
«Даже если Виолетта чувствует во мне такое, чего не чувствуют другие люди, это слабое утешение, - думал он, со слезами на глазах приближаясь к двери своей квартиры. - Точнее, совсем не утешение, раз из-за её чуйки я вынужден прятаться, увиливать и выкручиваться, вместо того чтобы спокойно заниматься своими делами или отдыхать без задних мыслей и угрызений, без кругосторонней опаски и несуразицы…»
Отвлечься бы какими-нибудь событиями, малозначащей текучкой, бытовой суетой; однако ничего подобного не предполагалось.
Надежда в душе Ковырясова не умерла. Но очень ослабла.
Он словно провалился в нечаянный колодец и теперь летел вниз головой, не зная, сколько времени осталось до встречи с тёмной водой. В таком положении не всякая птица умудрится соизмерить себя с перспективами грядущих перипетий, что уж тут говорить о  полусонном похмельном человеке.
Неожиданно из его квартиры раздался злобный лай Хера: вероятно, пёс почуял хозяина и поторопился сообщить об этом доступным образом.
Тут Брем вспомнил о том, что ротвейлер уже, вероятно, достаточно вырос. Тем более - голодуха. Значит, должен справиться с человеческими костями. Пусть не сразу, но перемелет; он кобель прожорливый, никуда не денется.
А заманить Виолетту к себе в квартиру не составит труда.
Надо будет заняться этим в самое ближайшее время.
Приняв такое решение, Брем почувствовал облегчение. Будто громадная чугунная глыба, без лишнего шума свалившись у него с плеч, разлетелась на заслуживавшие презрения микроскопические обломки, а затем и вовсе бесследно растаяла под ногами.
- Один раз не в счёт, - сказал он себе. - Подумаешь, оскоромился. В конце концов, я не философ, чтобы воспринимать всех подряд как обязательную реальность. И тем более не слуга желаний и поступков Виолетты, этой выжимательницы чужого семени. Она не сделает из меня то, что ей нужно. И не сведёт в могилу, как свела бедолагу, которого я заказал ей по телефону. Нет, не заполучить ей меня, не заполучить! У нас был кратковременный компромисс, и на этом баста!

***

На следующий день, случайно сунув пальцы в карманы брюк, Брем извлёк из каждого по записке.
В первой содержалось следующее:

«Суслик-Ковырюслик мой самый-самый!
Ты - самое дорогое, что есть в моей жизни! Я люблю тебя! Люблю каждую твою клеточку, каждый твой вздох, каждое слово, произнесенное тобой! Я вспоминаю те минуты и часы, которые мы провели вместе, и мне от радости хочется прыгать до потолка! Вот оно какое, настоящее райское блаженство!
Быть может, я не заслуживаю своего счастья. Ну и что же, пусть оно будет незаслуженным, тем дороже оно для меня.
До встречи с тобой я не знала, что можно так сильно любить, но и в такой же мере страдать от страха потерять тебя. Сейчас мой мир сжался до размеров этого бумажного листочка, в который я помещаю всю нежность, и тысячу, нет миллион поцелуев - поцелуев, которые дарю тебе не я. Нет - их дарит тебе моё сердце, в котором ярким солнцем сияют моя любовь и вся моя жизнь! Это мой мир, и я дарю его тебе, я хочу, чтобы он стал и твоим. Я буду на седьмом небе, если ты согласишься разделить его со мной навсегда, так как большей его частью ты уже и так являешься.
Я не смогу хранить всё это в себе, я хочу, чтобы ты знал, насколько сильно моя душа связана с тобой. С тобой не надо света, отражение всего тёплого и яркого - в тебе.
Знаешь, сейчас писала тебе эту записку, и меня вдруг охватил страх. Я испугалась, что наше счастье пропадёт, растает, улетит куда-то. Нет-нет, я понимаю, это глупо, и ничего подобного не случится. Но всё равно было так трудно побороть свой бабий страх!
Надеюсь, ты теперь пожелаешь каждую ночь быть со мной. Ведь тебе понравилось, да? И мне очень-очень понравилось!
О, я мечтаю летать, утопая мыслями в тебе! Ты - мой свежий ветер, мои немыслимые мечты! Ты вдохнул в меня смысл жизни! Мы с тобой вознесёмся в высшие сферы и будем блаженствовать, потому что наша любовь сильнее, чем космос!
Только твоя и больше ничья -
Виолетта.»

«Интересно, когда она успела написать эту околесицу? - подивился Ковырясов. - Нет, не могла Виолетта успеть, я ведь слышал, как она храпела, когда вылезал из-под неё. Просто фантастика какая-то! Может, всё-таки - пока я спал - она умудрилась незаметно проснуться, чтобы настрочить записку, а потом снова легла и уснула? Или заготовила свои послания заранее? Нет, вряд ли: откуда ей было знать, что такая закорюка случится между нами… Скорее всё-таки спроворилась, зараза ушлая, накропать свою хреномуть по свежим следам, пока я находился в отключке. Чудеса!»
Брем развернул вторую записку. В которой любвеобильная соседка обращалась к нему с такими словами:

«Зайчунь-Ковырюнь!
Извини меня, если я делаю что-то не так. Говорят, на свете нет ничего вечного, но это неправда, наша любовь будет вечной. Я самая счастливая, потому что у меня есть ты. Я буду всегда с тобой рядом, что бы ни случилось.
Ты греешь меня своим необыкновенным теплом, создавая ауру сказки, в которую я и влюбилась. Моё сердце трепещет, когда я говорю с тобой, и даже сейчас, когда я пишу эту записку. Внутри меня всё ёкает и переворачивается, когда я слышу твой невероятно звучный голос, и он преследует меня повсюду, наяву и в мечтах.
Ты - моё счастье, ты - моя радость, ты - моя любовь... Любовь, без которой я не могу прожить ни дня, ни ночи, ни часа, и даже ни одной минуты!
Да, я знаю, что всё непросто. Мы с тобой густо заросли разными дремучими пустяками, надо освободиться от них, чтобы хватило места для настоящего, большого и светлого чувства. О да, это трудно. Однако мы должны, и нет иных вариантов! Зато освободившись от всего лишнего, мы станем лёгкими и воспарим над суетой. Мы будем неуязвимы для плохого и счастливы, как боги.
Сейчас я полна радостного предвкушения. Потому что ты околдовал меня, пленил своими магическими чарами и овладел моим сердцем. И вот - оно твоё, это сердце! Вот оно, стучит так пылко и страстно и желает только одного: чтобы ты был всегда рядом, был повсюду со мной и любил меня так же, как я люблю тебя, мой самый нежный, пушистенький, ласковый, самый славный мальчик-Ковыряльчик!
Ты ведь ко мне уже привязался, правда? Нет, я даже не стану спрашивать, потому что и сама очень хорошо представляю, что это правда. Значит, нас не оторвать друг от друга, и ты должен выпить меня без остатка. Я всегда буду твоей надёжной поддержкой и опорой. Можешь не сомневаться!
Твоя сумасшедшая -
Виолетта, влюблённая до конца света.»

- Налепила словесной каши халда беспардонная, - в сердцах пробормотал Ковырясов, выбрасывая обе записки в мусорное ведро. - Небось воображает себя наливным яблочком и царицей красоты, холера сквернавская. А на самом деле представляет из себя гримасу природы и ошибку эволюции или ещё что-нибудь в подобном духе. На неё глядя, плюнуть хочется. Раньше я её не касался никаким боком, и всё было нормально - да вот же, чёрт меня дёрнул. Коснулся и не только боком: уж прислонился, как говорится, в полный рост, всеми фибрами! С такой, как она, и нехотя согрешишь, лишь бы отвязалась. Верно, теперь воображает, что объехала меня на кривой козе - и всё, дело в шляпе. Хотя, если глянуть со стороны, Виолетта недалека от правды… Не под хорошее настроение зачали её родители, ох не под хорошее! Или, может, вообще спроворились по пьяной лавочке…
Невозможно реагировать на всех женщин одинаково. А на некоторых из них вообще трудно как-либо реагировать, если не хочешь выработать в себе стойкое отвращение к слабому полу. К последним Брем без малейших сомнений отнёс бы Виолетту, если б имел склонность расставлять всё по полочкам.
С другой стороны, вероятно, любая женщина заслуживает того, чтоб её отдрючили хотя бы разок. Но в дальнейшем это не должно ни к чему обязывать. Например, с его соседки вполне достаточно полученного вчера удовольствия, пусть радуется, что Брем дал слабину и снизошёл по нечаянности. Или нет, не по нечаянности - лучше пусть Виолетта считает, что он подпустил её к себе в порядке одолжения, из чистой жалости. Это окажется легче для её самолюбия. Однако больше подобного не повторится. Ни за какие коврижки. Он не окажется опрокинутым в чужую жизнь, в искривлённое женское чувство, которым впору захлебнуться.
Скормить Виолетту ротвейлеру - это очень дельная мысль. Но как потом устроиться, чтобы не жить совсем вскудь? А если не удастся устроиться, то что же делать? Где найти точку опоры, которая даст ему возможность существовать дальше, сохраняя себя в моральной неприкосновенности?
Проблема!
Как замечательно было бы, если б он смог взять и перейти в газообразное состояние, испариться с земной поверхности прямиком в небесное пространство, чтобы там, в свободной вышине, обернуться облаком и плыть, непринуждённо клубясь боками, над лесами и полями, горами и долинами, реками и морями, городами и сёлами. Плыть куда заблагорассудится, ни у кого не спрашивая разрешения и ни перед кем не отчитываясь, не делая остановок и не беспокоясь о соблюдении графика и маршрута своего движения. Плыть без пассажиров и контролёров, без Виолетты и, может быть, даже без памяти о ней…
Всем хороши мечты человеческие. Их единственный недостаток состоит в том, что они, как правило, не сбываются.

***

Линии событий росли, переплетались в отвратительные узоры, выпускали многочисленные отростки, тянулись в непредсказуемую даль, и от этого Ковырясову иногда становилось по-настоящему страшно. Он сделался похожим на шар, скатывающийся по наклонной плоскости и не встречающий на своём пути ни единой колдобины, которая смогла бы если не воспрепятствовать, то хоть немного сбавить ускорение этого движения чёрт знает в какие пучины умопомрачения.
Куда завтра завлечёт его нелёгкая? Что станется с ним послезавтра или через месяц, или через полгода? Ковырясов никогда не был силён в угадывании будущего. Потому старался не распыляться слишком широко в предположительные варианты. Тем более что плохое предполагалось легче, нежели хорошее. Вестимо: всему, находящемуся снаружи человека, свойственно портиться со временем, зато его внутренний мир почти не меняется или претерпевает гораздо более постепенные и незначительные искривления - до тех пор, пока не погрузится в тлен принадлежащая ему телесная оболочка. Это несправедливо и печально.
«Что я ни делаю, становится только хуже, - сокрушался Брем. - И даже когда ничего не делаю, существовать не становится легче. Похоже, Виолетта наделена терпением в гораздо большей мере, чем я…»
Он не решался додумать упомянутую мысль и сформулировать напрашивавшийся вывод. Хотя, конечно же, чувствовал давно наметившуюся отрицательную тенденцию.
И упомянутое ощущение его не обмануло.
То ли Аркадий Засунько никак не мог успокоиться, то ли кто-нибудь из соседей пожаловался в полицию, но факт, что на следующее утро к Ковырясову заявился участковый лейтенант Непрухин в партикулярном костюме затрапезного сине-зелёного цвета. Из-под распахнутого пиджака участкового выглядывал свешивавшийся через брючный ремень уёмистый живот; и вообще вся его фигура напоминала воспалённую фантазию в духе безжалостного художника с наполовину атрофированными пальцами.
После долгих туманных намёков на возможность открытия уголовного дела в связи с покушением на воровство в особо мелких размерах Брем наконец понял сумму, которая интересовала Непрухина. Сто условных единиц. Это, наверное, была любимая полицейская цифра.
- Откуда такие деньги, - Ковырясов (стесняясь собственной бедности) обвёл рукой комнату с остатками скудной обстановки. И откровенно улыбнулся:
- Сами поглядите, как живу.
- Не беда, - успокоил его участковый. И тоже растянул губы в улыбке:
- Вся страна перебивается в нищете, однако порядочные люди умудряются где-то наворовывать себе на хлеб с маслом.
- Так я же - не того... В смысле - не ворую.
- Это мне без разницы, ёфана-драна. У нас закон предусматривает презумпцию невиновности, потому я в твои щекотливые обстоятельства вникать по должности совсем не обязан.
- Нет, я серьёзно.
- Экий ты оковалок недовяленый! - выразил нетерпение Непрухин. - А я разве несерьёзно? Ещё как серьёзно, не дай бог тебе рассердить меня и прочувствовать в полной мере.  Или русский язык плохо понимаешь? Говорю же: вынь да положь, хоть из-под земли раздобудь ради собственной благополучности. А как ты хотел? Жисть-то ныне кусается, не то что в прежние годы. Так что давай-давай, исхитряйся, не жди от закона поблажек.
- Но у меня - честное слово, полный ноль насчёт денег.
- Дак ты тогда у своей невесты возьми. Вместо того чтобы честными словами разбрасываться без пользы для дела.
Ковырясов, ошарашенный упомянутым поворотом в неформальной логике докучливого блюстителя, открыл рот, но так и не придумал, что сделать для сохранения своего образа в приличной плоскости, потому лишь выдавил неуверенным голосом:
- Н-нет у меня никакой невесты. Она просто соседка, я ей не сват и не брат, и даже не седьмая вода на киселе.
- Может, не сват и не брат, ну и что же? Значит, она тебе подруга по делам сердешным, полюбовница иным словом, это мне малозначимо.
- Да какая полюбовница? Вовсе никакая она не полюбовница мне! Я ей вообще никто, правда!
- А вот врать нехорошо, - погрозил пальцем лейтенант, поворочав нависшими бровями. - Как же это - никто, ёфана-драна, когда она за дверью стоит, душевно переживает за тебя, охламона. Кстати, просила передать: ежели требуется оказать посильное воспомоществование деньгами, то она готова. Ферштейн?
- Фершт... штейн... А что, вы ей тоже - прямо так про сто долларов и сказали?
- Зачем же. Это ты сейчас пойдёшь и скажешь. Возьмёшь насовсем или взаймы - не знаю, как у вас там в вашей будущей семье принято. Ежели, конечно, не хочешь в тюрьму. Онобыля, по суду-то, может, срок тебе и не дадут. Но года два-три, пока будет длиться расследование, в тюряге оттянешь точно. Разве тебе такое надо, а? Лично мне не надо... Ну, так идёшь к невесте?
- Иду, - обречённо потупился Брем.
- Вот и правильно, - одобрил его решение участковый. - Вот и молодец... Ну давай-давай, орёл, не растягивай резину. Шагай за дверь до своей зазнобы и следуй здравому смыслу, решай наш насущный вопрос. А то мне, знаешь, некогда тут с тобой балясины растачивать: преступность, мать её, ждать не любит, бороться с нею надо в поте лица.

***

Действительно, преступность в лице бледной от переживаний Виолетты поджидала их на лестничной площадке (она выглядела так, словно была готова провалиться сквозь землю от скромности; но внешняя видимость уже не могла обмануть Ковырясова). Он в трёх словах изложил соседке суть проблемы, с внутренним содроганием представляя, что расплачиваться с ней придётся скорее рано, чем поздно. Однако повезло: пока соседка переводила «зелёные» в рубли, а Непрухин потом перепроверял её расчёты на калькуляторе и, слюнявя пальцы, несколько раз пересчитывал отечественные казначейские билеты, Брему удалось незаметно скрыться за дверью своей квартиры и запереться изнутри.
Вскоре под дверью зашуршал сложенный вдвое бумажный листок. Ковырясов в сердцах выдернул его и, развернув, прочитал:

«Ковырюня!
Куда ты пропал, дурачок мой? Неужели я снова впала в немилость? А может, ты испугался меня? О, не надо бояться! Я ведь всего лишь хотела раствориться в тебе, как кусочек рафинада растворяется в кофе. Или в чае. Чтобы тебе стало сладко-сладко! Я и сейчас этого очень хочу. С каждым днём всё сильнее.
Разве я нисколечки не заслуживаю твоего внимания? Ну скажи, что это не так, что я заслуживаю! Позови меня, Бремасик, мне это необходимо. Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть. Так подскажи же, пожалуйста, что я должна совершить, чтобы ты был со мной?
Я не могу унести столько свободы, сколько ты мне предоставил! Не нужна мне эта свобода! Я хочу всё время быть с тобой, слышишь? Только с тобой, дорогусенькин-Ковырюсенькин!
Вот ты ушёл, а во мне осталась частичка тебя - нечто живое, неподвластное моей воле. Оно распускается незримыми цветами в моём организме, заполняет моё сознание! Но теперь мне этого мало. Я хочу, чтобы ты вернулся. Потому что без тебя мир скучный, серый. Как же я тебя боготворю! Очень-очень-очень люблю. Ты для меня - существо вечной весны! Ты - человек, за которого я отдам всё, что у меня есть, лишь бы в твоей жизни всё было так, как тебе хочется. Катастрофически тебя не хватает мне, и я не знаю способа, который мог бы заглушить тоску в моём сердце.
Ах, как бы хотелось прижаться к тебе, шепнуть на ушко о своей любви, а ты предпочитаешь избегать меня, делая тем самым мне очень больно...
Но я всё равно не перестану за тебя бороться. Буду изо всех сил добиваться твоего доверия, твоей любви. Моё сердце без тебя останавливается. Если ты не вернёшься, оно разобьётся на тысячу осколков. Но этого не случится, ведь ты вернёшься, правда?
Бремулькин, попытайся понять, что я без тебя не могу, ты - смысл моей жизни!
Твоя!
Навсегда!
Виолетта, влюблённая как в Ромео Джульетта.»

Ковырясов не мог отделаться от растерянности, досады, приступов болезненной подозрительности и женобоязни. Борьба противоречивых чувств вызывала умственное неурядье. Ему хотелось расслабиться, отдохнуть, а тут - вон какие заподлянки полезли одна за другой. Прямо-таки целой стаей попёрли изо всех щелей!
У него пересохло во рту. Но в квартире давно не осталось ни чая, ни тем более кофе. Вспомнив об этом, он отправился в ванную. Крутанул кран и, подставив рот под холодную струю, долго с жадностью глотал отдававшую хлоркой и ржавчиной воду - так, что в кадыке заломило. Затем пошёл в комнату и, оставаясь в крайней степени душевного неустройства, повалился на диван.
Он находился на перепутье; дороги во все стороны были покрыты густым туманом, и за каждым поворотом поджидала тоска.
Ему казалось, что непомерные прихоти Виолетты, словно нездоровые миазмы, впитываются в него, смешиваются с внутренними жидкостями и отравляют не только его отражение в будущем, но и каждое движение в настоящем.
Зато Виолетта нисколько не сомневалась в правильности избранного ею пути к женскому счастью. Она хоть и расстроилась после исчезновения Ковырясова, однако решила не подавать вида. «Никто не любит соприкасаться с чужими страданиями, и Брем, наверное, тоже, - говорила она себе. - Поэтому я не должна страдать. Даже если очень захочется, ни в коем случае не должна. Пусть он каждый день видит меня бодрой, жизнерадостной и уверенной в себе, так-то я уж точно не ошибусь. Сначала Брем был холоден, но ведь потеплел, потеплел - значит, мне удастся разжечь его, и скоро мы будем гореть вместе. А терпения у меня хватит. Лихо терпеть, а оттерпится - слюбится, просто всякому хорошему делу желательно как следует перебродить на своих дрожжах. Слава богу, моё дело давно забродило и сейчас, наверное, дображивает до полновесного качества, совсем немного осталось. Не зря Брем успел дважды по-настоящему проявить ко мне интерес. Правда, первый раз только на словесном уровне, когда предлагал секс за деньги, зато второй - уже физически, хоть и с закрытыми (наверное, из-за гордости) глазами. Ничего, всё будет хорошо, только надо действовать осторожно и неторопливо. Брем не случайный каприз природы, он - моё самонаграждение за прежние муки одиночества. Я стану подниматься к небесам ступенька за ступенькой, пусть медленно, зато неуклонно…»
Множество буйных фантазий возникало у неё в голове - для того чтобы тут же улетучиться, уступив место новым, ещё более буйным умственным выкомурам.
И это уже само по себе было не лишено приятности.
Но куда приятнее было предвкушение маячивших за окоёмом и приближавшихся перспектив, шальных и радужных, почти неправдоподобных и таких манящих, что просто с ума сойти можно.
Каждая ночь для Виолетты теперь была до краёв наполнена скрытыми обещаиями. И каждый день тоже.

***

Если б у Брема Ковырясова возникло намерение составить список своих претензий к жизни - тот наверняка оказался бы длиннее, чем суммарная длина языков всех сплетников и злопыхателей города. И Виолетта, без сомнений, заняла бы заглавное место в упомянутом списке. Потому что она не подвёрстывалась никуда и, оставаясь наособицу, заслоняла собой всё остальное.
Лёгкое и беспочвенное самостояние ускользнуло от Брема, точно его сглазили. Продовольствоваться было негде.
- Я ведь не оглоед какой-нибудь, мне многого не надо, - говорил он себе. - Лишь бы ноги не протянуть от бескормицы и не отощать до такой степени, что начнут возникать в организме разные болячки. Но что делать, что делать-то? А чёрт его знает.
Конца и края неприятностям не проглядывалось на горизонте. Да ещё и Виолетта вернулась к прежнему обыкновению караулить предмет своей страсти под дверью его квартиры, время от времени выкрикивая примирительно-многообещающим голосом:
- Брем, а Брем! Давай поговорим!
- Не хочу! - неизменно отвечал он.
- Почему? - не отставала она.
- Да так просто! - не сдавался Ковырясов. - Нет желания, и всё тут!
- Может, не знаешь, с чего начать разговор?
- Да я и начинать-то не собираюсь!
- Но почему не собираешься?
- Потому что не люблю обнаруживать неприятные сюрпризы где попало, особенно под своей дверью! И потому что ты допекла меня своими глупыми вопросами! Не знаю, возможно, ты настолько глупа, что не отдаёшь себе в этом отчёта, но мне всё равно, в любом случае твои надежды не имеют под собой ни малейшего основания!
- Имеют!
- Не имеют, балда!
- Неужели так трудно быть немного подружелюбнее? Не упрямься и постарайся не думать всё время только о себе: ни то, ни другое мужчину не красит. Перешагни через ложную гордость, Брем! Давай пообщаемся!
- Вон куда загнула, пообщаться с ней! Не думать о себе! По-твоему, мне следует круглосуточно думать исключительно о твоей персоне? Может, ещё прикажешь тебе анекдоты рассказывать, чтобы ты тут не скучала?
- Зачем же анекдоты, не надо, я их не люблю. Лучше расскажи что-нибудь интересное. Не может быть, чтобы ты не знал ничего интересного!
- К твоему сведению, я знаю намного больше, чем говорю. Но это совсем не значит, что у меня сейчас возникнет желание распинаться перед первой встречной!
- Перед первой встречной - это правильно, не надо распинаться. Но ведь я - совсем другое дело! Доверься мне!
- Ха-ха-ха!
- Нет, я серьёзно!
- Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
- Напрасно насмехаешься, дорогой! Я ведь к тебе со всей душой, а ты обходишься со мной несправедливо! Это совсем не шуточки, а тебе смешно!
- Я не смеюсь - считай, что это я так плачу! Печальным криком кричу и горючими слезами обливаюсь!
- Не обманывай, мне очень хорошо слышно, как ты смеёшься!
- Зачем же тогда торчишь под дверью и прислушиваешься, если тебе неприятно меня слышать?
- Мне приятно слышать твой голос. Но будет намного приятней, если ты станешь разговаривать со мной в участливом тоне. Участие способно творить с людьми чудеса! А издевательские насмешки ни одной женщине не могут быть по вкусу!
- Какое мне дело до того, что тебе по вкусу и что не по вкусу! С какой стати я вообще должен проявлять участие и принимать тебя близко к сердцу? Даже в мыслях не собираюсь допускать подобного! Если бы ты меня хоть немного прельщала как женщина, тогда, может, и принимал бы, но ты не прельщаешь! Знаешь что, давай-ка бросай дурить! Уходи!
- Зачем? Я ведь тебе здесь нисколько не мешаю!
- Мешаешь!
- Неправда, мешать можно тому, кто чем-то завнимается, а ты, насколько я знаю, ничем не занят!
- Не тебе об этом судить! Занят я чем-то или нет - моё дело! Угомонись! Не то доведёшь себя и меня! Какой смысл корчиться от бессилия под моей дверью и чахнуть без малейшей надежды на результат? Лучше бери руки в ноги и проваливай подобру-поздорову!
- Не пойду!
- Отчего же?
- Оттого что я тебя жду и буду ждать сколько угодно! Я не могу иначе! Ты должен понять и довериться мне наконец!
- С какой стати?
- А с такой, что тебе это необходимо, просто ты сам пока не понимаешь!
- Ишь ты! Я, значит, не понимаю, а ты понимаешь?
- Да-да, понимаю, Брем! Каждый испытывает потребность кому-нибудь довериться! Хотя бы раз в жизни! Или несколько раз! Чем чаще, тем лучше!
- Ага! Довериться! В постели!
- Для меня постель - не главное! Можно и без неё обойтись! Я на любые твои условия согласна! Мы ведь с тобой как две части речи: ты - подлежащее, а я - сказуемое!
- Я - подлежащее? Это я-то - подлежащее?!
- Ну, если тебе нравится по-другому, то пусть я стану подлежащим, а ты - сказуемым! Как хочешь, так и будет!
- Ахинею несёшь, а сама, наверное, думаешь, что высказываешься с мозговитыми подковырками, да? Поумничать решила?
- Я не умничаю! Я хочу, чтобы ты перестал запираться и прятаться! Давай пойдём ко мне! Я тебе поесть приготовлю! Посидим-пообщаемся как порядочные люди!
- Знаю твоё посидим-пообщаемся, прекрасно знаю! Повидал уже и пощупал! Больше не сможешь меня заморочить, потому что нет тебе веры, чумичка дуболомная! Уходи!
- Никуда не уйду, пока не увижу тебя! Смягчись, Бремушка, это же так человечно. Неужели тебе несвойственна элементарная человечность?
- Отнюдь!
- Не обманывай.
- Я не обманываю.
- А мне всё-таки кажется, что она тебе свойственна.
- Мало ли что может показаться такой дудоре, как ты! У сумасшедших больная фантазия, это каждому известно! Всё, что ты говоришь мне сейчас и вообще говорила когда-либо, я с удовольствием забуду через секунду после того, как тебя здесь не станет, поняла? Повторяю: уходи отсюда! Проваливай!
- А я повторяю: никуда не уйду! Мы должны выяснить недоразумение! Может, всё-таки откроешь дверь, Брем? Не бойся меня! Ты же знаешь, я ничего плохого тебе не сделаю!
Так могло продолжаться до бесконечности. Виолетта уговаривала и канючила, улещивала и заклинала, умоляла и настаивала. Дула в свою жалобную дуду и тянула занудную волынку. У Ковырясова первого истощалось терпение, и он обрывал эту сказку про белого бычка какой-нибудь мужской грубостью. А затем уходил в комнату или на балкон, подальше от соседкиного голоса.

***

Уверенность в завтрашнем дне угасла, пропала, развеялась давнишним дымом, и Брем Ковырясов не ощущал ни малейших сигналов о её возможном возвращении.
Небритый, с нездоровым румянцем на щеках, он то валялся на диване с полуоткрытыми, как у сомнамбулы, глазами, то принимался мерить комнату шагами с выражением глубокой подавленности на лице, то выходил на балкон и подолгу взирал сверху на городское мельтешение, погружённый в заунывные думы.
А ещё он старался подольше спать: утратив себя в реальности, Брем надеялся вернуться к собственному осознанию хотя бы во сне. Но даже этого не получалось.
Что ему оставалось? Умереть от безотрадности и срама? Более идиотский выбор трудно было придумать. Однако он устал от борьбы за свою мужскую независимость. Может, в самом деле, сдаться и свести счёты с обрыдлой судьбиной каким-нибудь нетрудным способом?
Брем гнал от себя эту предательскую мысль, но она упрямо возвращалась в его ум; и он не знал, сумеет ли ей противостоять среди густого коловращения непреодолимых обстоятельств.
«Если допустить, что меня на самом деле не существует и я только кажусь себе, тогда другое дело, - думалось ему. - Тогда воспринимать события было бы намного легче. Как будто смотришь паршивый фильм в кинотеатре: хоть он и надоел, но всё равно ждёшь финала, не покидая зал - просто потому что заплатил за билет, и жалко потраченных денег. А не так, как я сейчас: будто сурок, вышедший из норы и пугающийся собственной тени».
Увы, возможности человека ограничены; оттого воспринимать в облегчённом ключе непроходимые перипетии и казусы текущего времени у Ковырясова не получалось. Соответственно, ему было всё труднее не впадать в меланхолию и пессимизм.
Он никогда, даже в лучшие дни прежней жизни, не считал мир совершенным, а уж сейчас - тем более. Соприкасаться с внешними событиями и любыми представителями человеческого рода не хотелось, потому Брем бесцельно обретался в своей квартире, не зная, что делать дальше. Одиночество, не принося положительного поворота его умосостоянию, тем не менее казалось не худшим вариантом среди всех возможных наклонов окружающей действительности.
Впрочем, затворничество продолжалось не столь долго, как это могло бы сложиться при других обстоятельствах. Продуктам в холодильнике появиться было неоткуда; потому Ковырясов, давно утративший жировые накопления организма, скоро снова оголодал. До такой степени, что согласился бы съесть даже собственные воспоминания о разнообразных вкусностях, кои нет-нет да и перепадали ему в прежние времена. Теперь же он с маниакальной настойчивостью перебирал эти воспоминания в уме, краем уха слушал из-за двери периодически возобновлявшиеся уговоры Виолетты и крепился по мере сил, покуда те ещё имелись. Дотерпев же до предельного бурчания в животе, когда пустота забродила там, словно собираясь переродиться в ещё более пустую пустоту, Брем всё же согласился заглянуть в гости к постылой соседке, чтобы поужинать по-человечески.

***

На сей раз они ели яичницу с неумеренно поджаренными кусочками сала, невнятный салат из помидоров, с обилием зелени и кусочками брынзы (Виолетта назвала его «греческим»), а также бутерброды с варёной колбасой. Был на столе и самогон.
Соседка, как обычно, не столько ела из тарелки, сколько пожирала Ковырясова влюблёнными глазами и светилась добрыми чувствами. Все туго натянутые струны её женского естества играли беззвучную песню природного томления, а её внутренний мир клокотал от восторженного предвкушения вполне вероятных объятий.
Подобно ребёнку, сделавшему первый шаг, Виолетта желала повторять свой успешный опыт снова и снова.
А ещё она думала о том, что знаки судьбы не обманули, и они с Бремом оказались отнюдь не взаимоисключающими феноменами. Разумеется, Виолетта знала это с самого начала; но теперь ей казалось, что и Ковырясов скоро начнёт догадываться обо всём. Он поймёт, почувствует, проникнется по-настоящему. И согласится с тем, что Виолетта должна стать его проводником по жизни, и тогда им обоим будет легче плыть сквозь время - до тех пор, пока ей, даст бог, удастся также стать проводником Брема по смерти; и они никогда не разлучатся, погрузившись в окончательную гармонию, к которой только и есть смысл стремиться любящим сердцам.
А он как раз ни о чём подобном не думал. Совсем иные мысли вертелись у него в голове - о том, что вот он по собственной воле опять угодил в расставленные соседкой тенёта, ведь уйти от неё просто так, без натуральной расплаты за харчи и взятку, вряд ли удастся. И это не поднимало его самооценку. Ум и сердце были не в ладу между собой. Да и возможно ли полное согласие между ними? Пожалуй, только в виде исключения, и то навряд ли, возможны лишь самообман и компромисс, и видимость согласия.
Как бы то ни было, Ковырясов привычным образом старался не производить неосторожных движений, которые могли бы развязать в Виолетте низкопробные инстинкты. Даже не глядел на её покрасневшее и расширившееся от улыбки лицо, выжидательно склонённое набок.
От соседки так и веяло - будто сквозняком, - так и тянуло напряжением и готовностью, и призывом, и невменяемой жаждой наслаждений, помноженных на бесконечность.
А может, всё-таки удастся, вдоволь наевшись, ускользнуть от Виолетты?
Надежда то вспыхивала, то умирала в душе Ковырясова. То вспыхивала, то умирала. И снова вспыхивала, подкреплённая живительными калориями, которые давали яичница и кусочки поджаренного сала, и салат из помидоров, и бутерброды с варёной колбасой. И ещё, конечно, душистый самогон.
«Обидно, что совершенно ничтожные деньги нужны человеку на жизнь, а у меня и тех нет в наличии, - досадовал Брем полуотстранённой стороной ума. - Настоящий труд сейчас ценится дёшево, да и так-то почти нигде он не нужен, разве только задаром.  А разве я дурак - задаром тратить усилия на посторонних людей? О-о-о, на них глупо тратиться умом и нервами, в этом свете любой станет скептиком! Быть бы мне толстосумом, бизнесменом каким-нибудь или богатым наследником, вот это да, лучшего ещё никто не придумал и вряд ли сможет придумать. Но такое счастье не высосешь из пальца и не нарисуешь на голом месте. То-то вдвойне и горестно, что я ведь не жадничаю, не мечтаю о зарубежных турпоездках, об ананасах в шампанском, о виндсерфинге в обнимку с пышнозадыми красотками и о прочих дорогостоящих развлечениях. Нет, мне хочется просто как-нибудь существовать и сводить концы с концами. Однако я и этого не могу, вот же какая жизнь настала. Непереборимое зло, видать, меня окружает… Раньше я и не думал, что до такой степени трудно быть человеком без определённого занятия. Если б оказалось возможным где-нибудь украсть хоть самую малость, чтобы перекантоваться до лучшей поры, а то ведь и украсть негде… Ладно, ничего. Завтра же проставлю все точки над запятыми. А то ведь кто много терпит, на того ещё больше взваливают, это каждому известно. Однако я не такой, у меня на всякий котёл найдётся крышка. Решено: завтра вечером пойду к ней. Возьму топорик перед ужином - например, спрячу за пазуху - и пойду. Небось дело нехитрое… И Хер хоть раз в жизни пожрёт по-человечески. А может, и я себе холодца соображу. Она, вон, жирная свиноматка, если посмотреть и пощупать. Потому холодец из Виолетты должен получиться наваристый, густой... И мозги - это деликатес, их, наверное, вкусно будет запечь в духовке. Вообще если докатится до подобного оборота, чего уж тогда скромничать: все потроха пойдут в дело, кроме кишок, а мясо - которое помягче, может пока и в морозилке полежать про запас...»
Таковы были фантазии Ковырясова. Сквозь которые просачивалось подозрение, что настали последние дни, когда он ещё может дать волю воображению, находясь на изломе своих возможностей, и что соседке остаётся лишь слегка подтолкнуть его - и он покатится с горы, словно давно дожидался упомянутого импульса, полетит, ударяясь о крутой склон, с воплями гибельного ликования помчится кубарем чёрт знает куда.
И ещё, глядя на Виолетту осторожным взглядом, он не переставал беспокоиться, что у него в этот раз ничего не получится по своему непосредственному мужскому назначению. Потому наливал себе самогон стакан за стаканом, отчего к концу ужина окончательно выпал из-за кухонного стола и ничего далее не помнил...
Впрочем, поутру кое-какие обрывки всё же всплыли в голове: как скрипели пружины у него под спиной, а лицо соседки и мебель, и люстра прыгали перед глазами; а затем Виолетта прижимала к его плотно сжатым губам и к носу, и к глазам свою непроглядную промежность, жарким голосом склоняя к полётам в безвоздушном пространстве и к выходу в открытый космос без скафандра. Брема засасывали зыбучие пески бессовестной женской настырности, и он не мог этому ничего противопоставить, разве только беспомощную обиду и неожиданные пьяные слёзы… А затем снова всё прыгало, стонало и брызгалось пряными и густыми струями готовой зародиться жизни...
Как бы то ни было, наутро Ковырясов проснулся в постели Виолетты, весь в следах от любовных укусов и в багровом ожерелье засосов вокруг шеи, с прилипшей к телу подсыхавшей простынёй, натёртым до крови центральным мужским органом и чудовищно опухшими губами.
Мучиться было нечего. Мало ли какие сны там могли получиться наяву с этой усатой мокрицей, с пьяных-то глаз. «О страшных бабах иногда говорят: неказисто дерево, да вкусен плод, - досадливо подумалось ему. - Но это явно не о Виолетте».
Он не сомневался: наилучшее для него - не пытаться вспоминать о том, что произошло ночью между ним и соседкой. Дабы потом перед самим собой не упасть лицом в лужу... К тому же зверски трещала голова.
«Надо наконец закрыть этот вопрос, - решительно сказал он себе внутренним голосом. - Чтобы избавиться от человека, существует всего один надёжный способ. Не зря ведь я собаку выращивал. По крайней мере, иного способа изобрести не удастся: если что и спасёт меня от фиаско, то это будут исключительно собачьи зубы».
Виолетта налила ему в стакан самогона - на два пальца, чтоб опохмелился. Однако больше не дала, сколько ни просил. Зато накормила завтраком из трёх сосисок с вермишелью, да ещё кофе с печеньем вместе попили. Он даже сумел незаметно рассовать немного печенья по карманам.
Дальше ему было совсем не интересно.
Настало время уходить.
Ковырясов сказал соседке, что пора гулять с собакой:
- Я совсем забыл об этом, а теперь вспомнил.
Правда, перед расставанием пришлось клятвенно соврать, что вечером он непременно явится к Виолетте в гости.
Она хотела поцеловать Брема на прощание. Однако тот, как и в прошлый раз, ощутил явственно подступивший к горлу тошнотворный ком - и, преодолевая хромоту, убежал. Как бы засмущавшись... Всё-таки завтрак удалось сохранить для дальнейшего пищеварения, и это главное.
Дома, в сердцах пнув Хера, это надоедливое орудие гнева и отвращения грядущих дней, он пошарил в карманах брюк. И не нащупал там новых записок.
Но послание от Виолетты всё-таки было. Оно обнаружилось в кармане рубашки. Соседка писала:

«Черепашкин-Ковыряшкин!
Знаешь, мне кажется, что ты просто боишься любви. Не позволяешь любить себя и не проявляешь внешне свои чувства ко мне... Боишься быть уязвимым?
Иногда я думаю: может, лучше быть одной, чем такие мучительные отношения? Может, порознь не только мне, но и тебе будет лучше? Однако потом понимаю: нет, не будет лучше! Снова и снова вспоминаю всё, что было между нами, и в эти минуты у меня просто голова кружится от восторга!
И это неправда, что насильно мил не будешь. Детям ведь иногда дают насильно лекарство, чтобы они выздоровели! И они выздоравливают!
Наша жизнь только начинается, а всё, что было в прошлом - это только подготовка. Так что не оглядывайся и не сравнивай меня ни с кем. Все люди разные, и у каждого есть свои достоинства, а не только недостатки. И в каждом есть здравый смысл, надо только суметь его найти.
Хотя, конечно, я допускаю, что ты просто не любишь меня… Но это бред, и сердце подсказывает мне обратное. Возможно, тебе просто нужно время, чтобы всё понять разложить по полочкам.
Как я жила до того как встретила тебя? Это был сухой мир без тепла. Без света и красок. И вдруг… я так сильно полюбила - неожиданно для себя! Почему так получилось, я даже сама не знаю. Я сделаю всё, лишь бы тебе было хорошо со мной! Если я должна ждать твоей любви, то не имеет значения, сколько времени будет длиться ожидание! Только, ради бога, не придумывай себе проблем, мир и без того скверен и нам ещё многое придётся в нём испытать. Доверяй мне, ведь я никогда не допущу, чтобы мы с тобой разлучились. Всегда буду верна и честна с тобой!
Твоя, всегда буду твоей. Целую тебя, мой хороший!
Виолетта.»

***

Когда Ковырясов ретировался, Виолетта снова легла в постель и стала наслаждаться бродившими по её утомлённому телу отголосками прошедшей ночи.
Ощущая себя удовлетворённой - причём отнюдь не только в физическом отношении - она вспомнила пословицу: мужчины используют любовь, чтобы получить секс, а женщины используют секс, чтобы получить любовь. «Всё-таки пословицы придумывают не дураки, - радостно подумалось Виолетте, - а это значит, что мои шансы завоевать любовь Брема должны возрастать после каждой ночи, проведённой с ним в постели. Надо только приложить максимум усилий, чтобы таких ночей было побольше. Вот и хорошо, уж я постараюсь».
А ещё Виолетта напомнила себе о том, что взаимоотношения - штука непростая, даже с домашними животными наладить их удаётся не каждому. Оттого она не должна особенно расслабляться. Брем для неё сделался подобным полураскрытой книге, в которой при определённой сноровке уже вполне возможно перелистывать страницы и даже под косым углом читать текст, однако не без опаски, что в любой момент от неосторожного движения книга захлопнется.
Тем не менее Виолетта стала ближе к заветной цели, и это не могло не радовать. Лучше с мизинец удачи, чем с гору желаний. О да, желаний у неё имелось без меры, но нельзя получить всё сразу. Ничего страшного, ведь кое-что уже начало сбываться, её усилия не пропали даром. А если обстоятельства будут ей мешать, то она подвинет, переломит и положит под могильный камень любые обстоятельства. Никуда Брем Ковырясов от неё не денется.
С таким убеждением Виолетта перевернулась на живот, обняла подушку и закрыла глаза, чтобы помечтать в темноте. По неожиданной причуде сознания в её памяти всплыла история послесмертия Маты Хари, которая, впрочем, пришлась весьма в тему (сейчас, наверное, всё пришлось бы в тему, ведь любовные отношения - тайно или явно - присутствуют где угодно). Маргарета Гертруда Зелле, она же Мата Хари - скандально известная танцовщица и куртизанка - была уличена в шпионаже и по приговору французского суда расстреляна в тысяча девятьсот семнадцатом году. После казни голову куртизанки отделили от тела, забальзамировали и передали в музей анатомии в Париже. А в двухтысячном году сотрудники музея обнаружили, что вышеупомянутый экспонат украден… Чем дольше Виолетта размышляла на сей счёт, тем твёрже уверялась: кражу совершил некто безмерно любивший Мату Хари, дабы пользовать её оральным способом, раз нельзя обладать вожделенной женщиной в полном объёме. Это не казалось ей противоестественным. Напротив, Виолетте хотелось, чтобы Ковырясов по отношению к ней возгорелся чувством сопоставимой силы и - случись ей трагически погибнуть - не остановился бы перед регулярным интимом с усопшей возлюбленной. (После этого начались детализованные фантазии. Например, если б её раздавило каким-нибудь большим механизмом или транспортным средством, или взорвало бомбой - и неповреждённой осталась бы только нога… или рука… Но с головой всё-таки получалось романтичнее).
К сожалению, пока её избранник не пылал столь сильными чувствами. Но это было у них впереди (не после смерти, нет: обязательно ещё при жизни!). Брем привыкнет к ней, прикормится, примагнитится, она получит своё. Потому что любовь - это каждодневная кропотливая работа, а не только флюиды, нежно витающие в воздухе. Хотя, разумеется, и флюиды тоже, и тяга к такой глубокой откровенности, когда хочется рассказать ненаглядному человеку всё о себе и немедленно вызнать о нём каждую мелочь, а также неукротимая тяга вновь слиться с ним в порыве страсти, чтобы два тела вибрировали вместе, не зная устали и пощады, самозабвенно и бесконечно…
Что ж, всему своё время. Непрерывного счастья не бывает, об этом догадывается любая здравомыслящая женщина, но каждая надеется хотя бы на пунктирную линию. И Виолетта надеялась. Главное, что у неё есть настоящее чувство, а с ним можно добиться чего угодно. Даже любви Брема Ковырясова - не эпизодической, какая случается между ними сейчас, а настоящей, крепкой, неугасимой. Голод учит, а сытость портит. Хорошо, что Брем сейчас живёт впроголодь, это должно ускорить его обучение любовному чувству.
От предвкушения грядущего у Виолетты замирал дух, и горячие капли пота бежали, бежали, бежали по её шее - и, достигнув спины, стекали на постель. Ей было горячо и празднично, легко и головокружительно, и хотелось танцевать румбу или сальсу, или хабанеру, или пасадобль. Правда, она не представляла даже приблизительно, как танцуют румбу, сальсу, хабанеру и пасадобль, но названия звучали очень красиво, потому ей всё равно хотелось.
Виолетта поняла, что желание удовольствия значит для неё нисколько не меньше, чем само удовольствие. Пожалуй, оно было даже важнее, ибо именно с него всё должно начинаться: без желания - и сопутствующего ему сладкого предвкушения - дело дойти до удовольствия просто не может.
…А Ковырясов, открывая дверь своей квартиры, старался забыть о своей соседке, но всё равно думал о ней. О том, что это лишь на первый взгляд её характер кажется мягким и пушистым, подобным комку ваты или пучку растрёпанной пакли, а на самом деле Виолетта не такая. Она - опасная хищная зверюка, голодная самка, которая ни за что не упустит своей добычи.
Чтобы отвлечься от мыслей об агрессивной воздыхательнице, Брем решил снова почитать Ницше. Взял с полки книгу, раскрыл её наугад - однако паче всех ожиданий ему на глаза тотчас навернулись слёзы. Тогда он, повинуясь внезапному порыву, разорвал книгу пополам, швырнул её на пол и двумя ударами правой ноги отфутболил каждую половинку в разные углы комнаты, со злостью выговорив:
- И Ницше - тоже козёл, как большинство людей. А может, ещё больший, чем все остальные, козёл и чмо беспонтовое, чёрт бы его продрал любым членоспособным образом!
Затем Ковырясов порывистым движением выхватил из общей массы книг мелкокалиберный томик, оказавшийся поэтическим сборником Шарля Бодлера. Рифмованными выкрутасами он никогда не интересовался, однако сейчас принципиальными пальцами бегло перелистал незнакомую массу бумаги и - назло здравому смыслу - прочитал стихотворение «Великанша»*, безголосо шевеля губами:

В века, когда, горя огнем, Природы грудь
Детей чудовищных рождала сонм несчётный,
Жить с великаншею я стал бы, беззаботный,
И к ней, как страстный кот к ногам царевны, льнуть.
 
Я б созерцал восторг её забав ужасных,
Её расцветший дух, её возросший стан,
В её немых глазах блуждающий туман
И пламя тёмное восторгов сладострастных.
 
Я стал бы бешено карабкаться по ней,
Взбираться на её громадные колени;
Когда же в жалящей истоме летних дней
 
Она ложилась бы в полях под властью лени,
Я мирно стал бы спать в тени её грудей,
Как у подошвы гор спят хижины селений*.

Ничего особенного извлечь из мыслей Бодлера было невозможно. Однако слова «Я мирно стал бы спать в тени её грудей» Ковырясову понравились. Он вспомнил груди Виолетты и внезапно счёл себя вынужденным отдать ей должное. Ибо мало чьи груди можно было по-соседски поставить рядом.
Впрочем, в моральном плане это не должно было иметь никакого значения для Брема.
И это не имело никакого значения для него.
Так ему казалось.
А чтобы не впасть в очередную ошибку, он разорвал и эту книгу пополам. Правда, разбрасывать куда попало не стал. Втиснул обе половины в мусорное ведро.

***

Когда приходят неудачи, они нередко наваливаются со всех четырёх сторон.
На следующий день блуждающие тени судьбы сложились в очередную фигуру, отчётливо и бескомпромиссно показавшую Ковырясову, что полоса членовредительства для него не завершилась. Заодно рухнули и все его планы относительно собаки. Потому что Хер сбесился.
Самым натуральным образом.
Сдвинулся с катушек, превратившись в буйного монстра-убийцу.
То ли по заразным причинам, то ли просто из-за хронического недокорма ротвейлер тронулся умом: оскалив клыки, он бросился на Брема, едва тот отворил дверь и попытался войти в собственное жилище. Пришлось спасаться, выскочив на лестничную клетку и заперши дверь на ключ снаружи.
Разумеется, не преминула появиться рядом и Виолетта. Она сказала растерявшемуся Ковырясову, что вызовет полицию, у которой хоть огнестрельное оружие имеется, чтоб усмирить собаку.
Сделав звонок по сотовому телефону, она побежала вниз по ступенькам, чтобы встретить полицейских перед подъездом. А Брем остался возле двери, которая всё сильней и сильней содрогалась от ударов разбушевавшегося, как дьявол, Хера. (Впрочем, иногда пёс прекращал наскакивать на дверь всей своей массой и принимался скрести по ней когтями. Это внушало надежду, что он устанет и успокоится. Однако надежда оказалась напрасной).
Вскоре появились двое патрульных сержантов. Их сопровождала Виолетта, по ходу движения вверх по лестнице бурно жестикулируя и разъясняя сложившуюся ситуацию.
Вчетвером они кое-как завалили на пол яростно рычавшего ротвейлера и, надев на него строгий ошейник, выволокли собаку на улицу. Там один из полицейских, достав пистолет, выстрелил в брызгавшего пеной Хера. Именно в этот момент пёс дёрнулся в сторону, увлекая за собой старательно державшего поводок Ковырясова. Потому пуля вместо намеченной цели угодила Брему в левое предплечье. Его пальцы, конечно же, мгновенно разжались, выронив поводок. Сбесившийся кобель оказался на свободе. И, лязгая молодыми крепкими зубами, помчался прочь по улице навстречу своему животному началу и неведомому будущему на свежем воздухе. Блюстители бросились его догонять, но куда там: Хер улепётывал с такой скоростью, словно тысяча собачьих бесов летели за ним, пожирая следы беглеца и обкусывая хвост у его тени.
А Ковырясову было уже совсем не до Хера и ни до кого другого. Мало того что стала очевидной неудача его замысла освободиться от Виолетты посредством собачьих зубов, так теперь ещё от вида собственной крови у него закружилась голова, перед глазами заплясали радужные кляксы, а затем подогнулись ноги, и он повалился на мокрый после недавнего дождя асфальт.
Впрочем, сержанты скоро плюнули на ускользнувшее от правосудия животное и, вернувшись, привели Брема в чувство участливыми пинками. Потом помогли подняться на ноги, осмотрели рану и успокоили его, констатировав, что пуля прошла навылет и кость не задета. Один из полицейских - тот, который стрелял - бодро заметил:
- Не беда, мужик, не тушуйся. Настоящего джигита огнестрельные ранения только украшают, едрёна-матрёна!
А второй рассказал забавный случай с его тёщей Елизаветой Поликарповной, которая до самой смерти жила в частном домовладении на окраине города и держала во дворе лохматого беспородного кобеля по кличке Мейсон. Пёс несколько лет исправно нёс сторожевую службу и больших проблем старушке не доставлял. Но однажды он подрыл под забором лаз и исчез со двора на целый день... А вечером вернулся в дымину пьяный! Елизавета Поликарповна, конечно, лаз под забором закопала, а Мейсону задала взбучку. Тем не менее на следующее утро вышла во двор, а барбоса и след простыл: он вырыл лаз в другом месте... Вечером Мейсон вновь объявился, источая мощный перегар... Так продолжалось несколько месяцев. Кобель буквально не просыхал. Наконец Елизавета Поликарповна выследила Мейсона: тот «посещал» пивнушку, располагавшуюся в соседнем квартале. Местные алкаши его прекрасно знали - и с шутками-прибаутками наливали псу «ерша» в алюминиевую мисочку... Что делать с собакой-алкоголиком? Елизавета Поликарповна решила отучать Мейсона от зелья, запирая его на ночь в летней кухоньке - чтобы тот с утра пораньше не лез делать подкоп под забором. На том и погорела: как-то утром выпустила узника во двор - и кобель, мучимый абстинентным синдромом, загрыз старушку.
- Так что можешь радоваться: ты ещё дёшево отделался, - заключил свой рассказ сержант. - Звери - они иногда бывают почти как люди в смысле злобности. Хотя, конечно, хуже человека зверя нет.
После этого полицейские с минуту пофилософствовали в общих выражениях о том, что невозможно быть загодя готовым ко всему: рано или поздно чего-нибудь не предусмотришь, и неприятные последствия не заставят себя ждать, но это не беда, в жизни многое поправимо, а от приключений человеку только польза, поскольку он растёт морально и крепнет физически - разумеется, если умудряется остаться в живых.
Между тем с разных сторон подтянулись прохожие, видевшие финал сражения с Хером. Они столпились вокруг с вытянутыми от любопытства лицами и принялись делиться мнениями:
- Экий пердимонокль, не справились уконтрапупить собаку. Теперь как пить дать покусает кого-нибудь.
- Может, и не покусает, а наоборот - станет бояться человека.
- Нет уж, скорее покусает, чем станет бояться.
- Ну, тогда её и пристрелят. Не с первого раза, так со второго или с третьего.
- Так скольких же она за это время успеет перекусать! Вот если вас покусает такое животное - разве легче вам будет от того, что его потом пристрелят?
- А пометче надо стрелять. Кабы моя воля - я не только собак, но и всех кошек перестрелял бы. И не только бродячих. От домашних тоже нет никакой пользы.
- Неправильно говорите, гражданин, нельзя быть таким кровожадным. От домашних животных есть польза.
- Какая же?
- Да разная. Собаки, например, дом сторожат. Ну, или квартиру. А кошки доставляют радость семье.
- Радость? Ха-ха-ха! В гробу видал я такую радость! Вот мы с женой год назад завели щенка для дочери. На следующий день ушли в магазин. Кто же знал, что его нельзя оставлять без пригляда? Возвращаемся, а дома - полный ужас, как будто после войны или нападения толпы разбойников.
- Погрыз что-нибудь?
- Не то слово! Он растрепал в пух и прах всю обувь, оборвал занавески вместе с багетами, вывернул на пол горшки с цветами, изгрыз ножки стульев, пообкусывал со шкафов ручки, до которых сумел допрыгнуть, растерзал угол ковра на полу, стащил с кровати и размызгал в клочья новое постельное бельё, а две подушки распустил на перья, да ещё уничтожил пульт от телевизора и пожевал провода - как его не долбануло током, я удивляюсь… После этого он два дня блевал и гадил пучками разных лоскутов и ниток… На черта нужна такая собака, если после неё надо каждый день устраивать в доме генеральную уборку пополам с ремонтом? Не-е-ет, я после такого хулиганства не стал слушать упрашиваний жены и дочери: в ближайший выходной отвёз собачье отродье на дачу и подарил соседу.
- А у соседа он как же? Не хулиганит?
- Там всё нормально. Пёс уже вырос, здоровенная харя. Сидит на цепи и гавкает, как положено собаке.
- Да-а-а, на цепи не похулиганишь. Ну, это вам, значит, такая собака попалась, с характером. А вообще животные - они умные. Некоторые собаки умнее людей. Я вот, например, регулярно наблюдаю возле своего дома такую картину. Одна псина спокойно стоит на бордюре возле «зебры» и ждёт зелёного сигнала светофора, а когда он зажигается - ещё смотрит влево, чтобы оттуда не выскочил нарушитель, и только после этого перебегает дорогу. Куда собака ходит, что за маршрут у неё такой через перекрёсток, я не знаю, но вот же как соблюдает правила! Многим пешеходам у неё надо бы поучиться! 
- Наивный вы человек. Собака просто ждёт, пока остановятся машины, она же не дура - кидаться под колёса.
- Нет-нет, я же видел: она смотрела на светофор и ждала зелёного сигнала.
- Хе-хе, а я видела, как одна собака обучала другую, молодую и неопытную, переходить дорогу.
- Нет, уж это вы врёте, девушка.
- Конечно, я вру. Так же, как и вы врёте.
- Вот я-то как раз не вру.
- Зря вы ему не верите, девушка. Мужчина правду рассказывает. Я, между прочим, один раз видела почти такую же картину - только там не одна собака под светофором ждала, а целая стая, штук пять или шесть. Когда зажёгся зелёный свет для пешеходов, вожак стаи побежал через дорогу, и другие собаки поспешили за ним. Вот только одна четвероногая зазевалась, и поток машин снова поехал. Отставшая собака долго вертела головой, пытаясь улучить момент, потом поняла, что это гиблое дело - и отправилась к подземному переходу!
- А я однажды видел, как собака ждала трамвай, потом залезла в него, устроилась возле выхода, проехала три остановки, а на четвёртой сошла и с деловым видом побежала по своим делам. Совсем как человек.
- У моей жены есть подруга, она оставляет собаку на ночь в закрытой машине - сторожить. Ну, как-то раз просыпается поутру - и видит, что на её «Тойоте» сняты колёса. Подбегает, значит, эта подруга к машине и обнаруживает подсунутую под дворник записку: «Собачку ругать не надо, она лаяла, но не смогла выйти из салона»…
Патрульным сержантам не были интересны ни рассказы случайных людей, ни их соображения по собачьему вопросу. И поскольку никто из прохожих не нарушал закона, блюстители посчитали свои обязанности на данный момент выполненными. Они убедились, что Ковырясов больше не собирается терять сознание, затем отпустили несколько прощальных шпилек по поводу «хлипких мужиков, которые от одного вида крови бухаются в обморок, точно бабы», - и отбыли по своим дальнейшим неотложностям. Удаляясь, они не переставали посмеиваться над Бремом. Как большинство людей в погонах, полицейские не могли понять человека, который слишком крепко цепляется за своё бренное существование.
А Брем и Виолетта ещё несколько минут слушали истории из жизни животных и их хозяев, большей частью малоприятные, если не сказать горестные (например, о том, как недавно в Новосибирской области пёс бойцовской породы отгрыз голову хозяину-пьянице; и о том, как одиноко умерла народная артистка СССР Анастасия Георгиевская, и в запертой квартире через неделю обнаружили её труп, частично объеденный свихнувшимся от голода щенком; и ещё много разных других; слова едва успевали складываться в цепочки фраз и тотчас расползались, разбегались, разлетались в разные стороны, точно бестолковые насекомые) - после чего тоже обнаружили себя лишними среди людской толпы. И сочли за лучшее отправиться восвояси.

***

Настал звёздный день для Виолетты. Поскольку рука у Ковырясова сильно болела, и в раненом состоянии искать работу было бесполезно, он согласился на предложение соседки переселиться пока к ней. Немаловажную роль сыграл фактор безвозмездного питания с её стороны. Брем понимал, что не чужд своекорыстия, однако не видел в том крупномасштабного искривления совести; ведь по гамбургскому счёту, желая впустить хоть немного жизни в свой измученный организм, он действовал в рамках первобытноестественной борьбы за существование. Таким соображением он утешал себя в минуты сомнений, и это неизменно срабатывало.
Да и что ему было делать дома? Ведь там не осталось даже телевизора. А без телевизора выздоравливать скучно. Он уже не настолько молодой, чтобы целыми днями гонять Дуню Кулакову оставшейся здоровой рукой, надо иметь ещё хоть какое-то культурное развлечение и посильное окно в мир. Всё равно Виолетта не оставила ему шансов сделаться анахоретом.
До середины жизни претензии человека обычно возрастают в разных направлениях, а затем начинают сокращаться. Теперь Брем Ковырясов нисколько не сомневался, что достиг своей середины. И был готов ко всем вытекающим последствиям. В конце концов, для того чтобы идти своей дорогой, надо суметь эту дорогу выбрать, не плутая между трёх сосен. А если не умеешь выбрать и плутаешь, утратив способность чувствовать свежесть мира, то лучше вообще никуда не двигаться, а просто оставаться на месте.

***

Конкретных планов на дальнейшее Ковырясов не строил - понимал, что это бесполезно, ибо подавляющему большинству планов свойственно не сбываться. Потому он просто жил и старался ощущать каждый новый день как единственную непреложную реальность среди разнонаправленных вероятностей бытия. Образ жизни, конечно, важен, однако гораздо важнее сама жизнь, ради неё можно не только приспустить свой моральный вектор, но и пожертвовать всем остальным.
Что касается лечения, то не только у Брема, но даже у Виолетты не хватило бы денег на жадных врачей. Поэтому, самостоятельно вколов ему за три раза все антибиотики, какие имелись в её в домашней аптечке, соседка затем принялась лечить Ковырясова проверенными народными способами.
Она поила его отварами и настойками; прикладывала к ране травы; ежедневно собирала в большую эмалированную миску свою утреннюю урину и натирала ею Брема с ног до головы.
Кроме того она заставляла его пить собственноручную урину - натощак, перед завтраком, обедом и ужином. Сначала Ковырясов отказывался. Но потом сошлись на компромиссе: сколько он выпьет урины, столько она нальёт ему и самогона. Это послужило хорошим стимулом, и Брем стал требовать перед каждым приёмом пищи всё больше и больше урины, нахваливая её вкусовые качества; Виолетте даже не всегда удавалось собирать её в таких количествах. Хотя ради повышения производительности своего организма она пила и воду, и компот, и это действительно оказывало положительное влияние на выход жидкости...
А ещё в первый же вечер после ранения Брема Виолетта ушла на улицу и часа через полтора вернулась домой с серой беспородной кошкой в руках.
- Откуда зверюка? - вяло поинтересовался Ковырясов.
- Поймала на улице, - ответила она. - Там этих кошек много ошивается возле мусорных контейнеров, ну вот я и поймала.
- Зачем?
- Нужно, Бремуля. Для твоего лечения.
- Для лечения? Это каким же образом кошатина может мне поспособствовать-то?
- Скоро увидишь.
- Да нет уж, ты сначала мне так, словами скажи, - не отступался он. - А то ещё чего доброго залечишь меня до смерти своими знахарскими прихватками, какой с тебя спрос.
- Словами долго объяснять, - отмахнулась Виолетта. - Тем более видишь, как она вырывается, з-з-заразина, все руки исцарапала.
С этими словами она удалилась на кухню.
Через полминуты оттуда раздались душераздирающие кошачьи вопли и понесло палёной шерстью... А затем снова появилась Виолетта с изодранными в кровь руками. И с кошкой, на которой ещё слегка дымилась обгорелая шерсть.
- Ты что, сдурела? - удивился он. - Зачем скотину-то мучила? Мало тебе заботы без неё?
- Это нужно. Я же говорила, для твоего лечения, - ответила она. И отпустила всё ещё пытавшуюся царапаться и кусаться кошку, которая тотчас забилась под диван.
- Интересно, как же для лечения такое может быть нужно? - не на шутку обеспокоился Ковырясов.
- А чтобы твою рану зализывать. У неё теперь слюна должна быть бактерицидной, я в журнале читала.
- Не понял, - не понял он.
- Сейчас объясню, - начала объяснять она. - Понимаешь, под действием стресса, когда кошка чует, что её жизнь в опасности, у неё психика искривляется. И вообще, её организм сильно меняется. Допустим, если она упала с крыши или чуть не утонула, или горела, как наша - то такая кошка потом живёт вдвое дольше. И ещё у неё биополе усиливается... Например, у татаро-монголов лекарь, который хана в походах сопровождал, всегда возил с собой несколько таких кошек: обожжённых, с наполовину отрезанными языками, оборванными ушами, надрубленными головами, а то и без одной-двух лап... И когда у хана случалось тяжёлое ранение, лекарь сразу пускал кошку, чтоб зализывала ему повреждённое место... Кстати, в древней Руси колдуны тоже так лечили людей.
- Вот поди ж ты, как оно так-то… - прошептал Ковырясов ледяными губами. - Чудеса…

***

Примерно через час Виолетта решила, что Андромеда (так она назвала кошку) успокоилась и накопила достаточное биополе. Она подцепила животное шваброй и вытащила из-под дивана. Однако её намерение принудить Андромеду лизать Брему рану окончилось неудачей: кошка шипела и отчаянно выдиралась из рук, словно её опять собирались засунуть в огонь.
Подобные попытки Виолетта повторяла до поздней ночи, а также весь следующий день, но ни одна из них не имела успеха.
- Ладно, - наконец сказала она. - Пусть тогда глупый котангенс просто так в доме живёт: может, на всю квартиру станет вырабатывать положительное биополе. Тоже - польза.
- Вот именно, - согласился Ковырясов. - Пусть просто так живёт, не надо мне ничего лизать: кошачий язык чересчур шершавый, не думаю, чтобы это обошлось для меня безболезненно.
После чего свернулся калачиком на диване и, закрыв глаза, притворился спящим. А сам подумал: «Хорошо, когда понимаешь свою цену. А я вот чем дальше, тем меньше понимаю. И даже некому откровенно пожаловаться, не с кем поделиться раненым самолюбием. Нет, ну конечно, лёжа в постели, никто не спотыкается. Однако я же не дурак, понимаю, что соседка не просто так заботится обо мне. Для собственного интереса исцеляет и кормит нажористо, чтобы потом вволю попользоваться мужским потенциалом. Чёрт его знает, в какую закорючину я втравился. Но сколько можно метаться, выбираясь из одного тупика и тотчас  попадая в другой? Я устал, ох как устал. Скверные дела, сплошное недоразумение…»
Затем его сознание переметнулось к другому вопросу: «Интересно, о чём сейчас думает Виолетта. О том, как половчее прибрать меня к рукам или, кроме этого, ещё о чём-нибудь? Может, витает в своих невменяемых облаках и сочиняет садистские стихи? Или нагромождает безостановочные теоретические турусы, которые нормальному человеку ни за что не объять здравым пониманием? Хотя какая разница, ведь главное-то я всё равно знаю наперёд: она в любом случае будет по-прежнему стараться прибрать меня к рукам, а как же, ей от жизни только одно и нужно. Всякая трава растёт на своем корне, а этой кретинке, вишь ты, хочется усесться на мой мужской корень и произрастать на нём, чёрт бы её подрал. Я здесь совершенно лишний, а она этого не видит, не понимает, да и наверняка уже не сумеет понять… Нет, как ни крути, а получается очень хорошо, что люди до сих пор не научились угадывать чужие мысли. Иначе не получилось бы между ними мирного сосуществования. Если б умели угадывать даже половину мыслей, то поубивали бы друг дружку, как пить дать поубивали бы…»
После этого Ковырясов стал думать о несправедливости жизни. И о чувствах. Точнее, о неравномерности их распределения между людьми. А ещё - о стоимости всего. И об относительности любого взаимопонимания. И снова о себе. И снова о Виолетте…
Между этими размышлениями он не заметил, как и в самом деле уснул.
Виолетта тихонько подошла и села на краешек дивана у его ног.
Он спал неглубоким сном, вздрагивая и постанывая, а Виолетта всматривалась в лицо Брема, по которому скользили тени смутных миров, и пыталась угадать, какие сновидения струились сквозь его разум. У неё появилось много предполагаемых вариантов, один увлекательнее другого, но Виолетта не знала, какой из них выбрать в качестве наиболее вероятного. После нескольких минут такого времяпрепровождения она решила: если сейчас приблизиться губами к губам Брема и вдохнуть воздух, которым он дышит, то, возможно, ей наконец удастся увидеть его сны. И она сделала это: осторожно склонилась к приоткрытому рту любимого человека и украла частичку его дыхания. Однако ничего нового не пришло к ней вместе с воздухом, провентилированным через лёгкие Ковырясова, разве только слабые отголоски недавнего ужина да всё те же фантазии, кои рождало её собственное сознание.
Бледным утешением для Виолетты являлось то, что никто на её месте не смог бы угадать настоящей правды. Которая состояла в том, что Брем во сне созерцал бесчисленные казусы и перипетии своей прошлой, настоящей и будущей жизни: приняв неузнаваемо-гомерические образы, они неприметно и вместе с тем неотвратимо подталкивали друг дружку, словно извращённые человечки, выстроившиеся терпеливой вереницей на узкой тропе; долго-долго извивалась эта тропа между пустынных холмов потерянного разума - впереди туманисто клубилось, обещая проглотить и переварить подчистую, но отчего-то не пугало, а наоборот - манило, манило, манило… До самого утра.
Нет, ничего подобного Виолетта измыслить не могла. Хотя она была готова отдать полжизни за то, чтобы проникнуть в сновидения Брема. Под какой угодно личиной, пусть даже самой безобразной, пусть частично и полуосмысленно, лишь бы проникнуть ненадолго, лишь бы очутиться там, куда никому нет ходу, кроме близкого её сердцу человека. Однако это желание Виолетты так и осталось нереализованным. Она посидела-посидела, глядя на спящего Ковырясова, пока не стала клевать носом. А затем сменила домашний халат на ночную рубашку и тоже легла спать. Потому что нельзя растягивать воображение до бесконечности, всему существует здравомыслимый предел.
Во сне она часто ворочалась, говорила непропорционально отрывистые слова и время от времени заливалась несчастным смехом. Но так и не пробудилась до первых солнечных зайчиков на оконном стекле. А пробудившись, ощутила себя хорошо отдохнувшей и готовой ко всему дальнейшему.

***

Дабы максимально повысить заряд лечебного биополя, Виолетта на протяжении нескольких дней занималась кошкой: отрезала ей уши, отрубила хвост, отхватила кусачками половину языка, выколола оба глаза, да ещё несколько раз как следует ошпарила кипятком. К концу недели вряд ли понимавшая своё предназначение Андромеда уже с трудом ползала по комнате, а голос она почти потеряла от крика и теперь умела лишь тихо сипеть, когда её нашаривали шваброй под диваном.
Словом, Виолетта была готова на всё, лишь бы выхватить из рук болезни дорогого ей человека. Представить Брема Ковырясова с какими-нибудь остаточными повреждениями - это превышало возможности её воображения. По большому счёту она была согласна, чтобы смыло в канализацию хоть всё мировое сообщество, только б её ненаглядный Космонавт № 1 остался цел и невредим, задержавшись на краю предполагаемой всемирной канализационной решётки. Разумеется, оказалось бы намного лучше, если б имелась возможность соединиться с ним без препятствий и побочных эффектов; если б он упал в её распростёртые объятия без вопросов и возражений - и сразу стал бы понимать её с полуслова; но ничего страшного, это всё-таки не самое главное.
А главное - чтобы он задержался на краю решётки.
Или ещё где-нибудь в пределах досягаемости.
Остального можно было добиться при достаточной настойчивости. При верном распределении физических сил и моральной энергии.
Ковырясов же сознавал, что никто не внесёт его имя пёстрыми буквами в золотую книгу человеческой истории, оттого не мыслил вероятностей, которые позволили бы ему противиться усилиям Виолетты.
Сейчас главное - выжить.
Так он считал.
Обо всём остальном можно будет подумать и посокрушаться позже, при более благоприятных углах освещения.

***

После первой же ночи, проведённой в квартире Виолетты, Ковырясов, пробудившись утром, обнаружил под подушкой оставленную ею записку:

«Поросёночек-Ковырясёночек!
Судьба подарила мне самого замечательного человека на свете, в которого я влюбилась с первого взгляда, посмотрев в его добрые, красивые и выразительные глаза. Теперь они меня каждый день согревают, хотя ты пока ещё не со мной.
В тебе весь смысл моей жизни, Брем! Ты - образец ума и благородства! Я люблю тебя, потому что ты самый лучший! И я готова много-много раз повторить эти слова не только тебе и себе, но вообще кому угодно. Ты появился тогда, в подъезде, и все тучи в моей жизни развёл руками. Я хочу, чтобы люди знали, как ты мне дорог, и что я готова сделать ради тебя любую глупость и совершить какой угодно подвиг! Да-да, я готова на всё и не боюсь при этом потерять свою духовную сущность!
Одни говорят, что смысл жизни не может заключаться в одном-единственном человеке. Другие говорят, что может. И я уверена, что правы первые, а не вторые. Ты озаряешь все мои чувства и делаешь мой путь ясным!
Любая женщина хочет серьёзных человеческих отношений, однако не каждая этих отношений удостаивается. Многим остаётся только печально глядеть на себя в зеркало или сидеть у окна и выть на луну. А у меня есть ты, моё счастье! Никто от этого не застрахован, но повезло именно мне, я удостоилась! Ты у меня один такой на всём белом свете, и это огромное счастье, что мы можем вместе радоваться жизни.
Я знаю, женщина должна быть доброй и ласковой. И я буду.
Я помогу тебе жить и наслаждаться каждым моментом, золотко моё! И никто мне не помешает! И ничто не помешает! Верь мне!
Неизменно только твоя-твоя-твоя -
Виолетта».

Ковырясов не без труда погасил возникшее в нём раздражение. Чёрт с ней, пусть упражняется в письменности, дурья голова, если это доставляет ей удовольствие. В конце концов, ему от этого ни тепло ни холодно.
Он казался себе похожим на реку, которая течёт то в одну сторону, то в другую - вперёд-назад, вперёд-назад, вперёд-назад: с одной стороны, вода не расходуется, а с другой стороны, смысла в таком движении никакого.
«Купаться в лучах обожания не так уж приятно, как это может показаться на первый взгляд, - думал Брем. - Хорошо бы сбежать отсюда. Выгрести из холодильника запас провизии подчистую, сложить все харчи в рюкзак - и сбежать. Затеряться где-нибудь в лесу или, наоборот, в пустыне. Да не важно где: можно и в горах, и среди полей, и даже на отдалённом тропическом острове, населённом неграмотными дикарями. Лишь бы затеряться с концами и больше не видеть, не слышать и не осязать никого, похожего на треклятую Виолетту… Но я ведь знаю, что не сбегу: не достанет у меня ни здоровья, ни решимости. И она это прекрасно понимает и чувствует, она очень хорошо умеет всё рассчитывать! Развесит губы - и хоть из пушки её расстреливай, не прошибёшь. Ну и ладно, пусть пока будет как есть. Мне теперь на многое наплевать, я могу относиться к соседке как к отвлечённости. Лучше уж так, чем беспомощность, голодуха и постоянный моральный погром. В общественном смысле я сейчас, наверное, представляю собой ничуть не большую величину, чем эта ужасница. А может, даже меньшую. Что ни говори, безработность никого не красит. Хотя нет, не безработность, а бедность - вот оно, моё главное клеймо на сегодняшний день. Потому что если ты богат, это уже совсем другое дело: тогда можешь спокойно не работать и творить что заблагорассудится, никто на тебя не посмотрит криво, да и ты не станешь забивать себе голову разными проблемами и переживаниями… Ничего, не рассыплюсь, пережду здесь по-соседски, пока не наберусь здоровья. Правда, не хотел бы я прожить бок о бок с Виолеттой до старости, нет-нет, не хотел бы. Однако ничего подобного и не может случиться со мной, я даже представлять себе такого не стану…»
Ковырясова окутывала удручающая серость бытия, вязкая и не располагающая к подвижности.

***

Неизвестно, что сыграло главную роль в лечении - то ли целебная утренняя урина любящей женщины, то ли травяные настои и отвары, то ли, в самом деле, могучее биополе подневольно самоотверженной Андромеды; во всяком случае, дела Брема быстро шли на поправку, он даже удивлялся. Лишь заблуждения гордости продолжали кровоточить в параллельных пространствах ума и сердца. Однако и они уже не были такими болезненными, как прежде.
Иногда Ковырясов подтягивал к себе неосторожно приблизившуюся Андромеду и - в зависимости от внутренних веяний - отпускал ей щелбаны или гладил по узколобо заострённой голове. Было в этой кошке какое-то навязчивое сходство с приготавливающимся к харакири пожилым самураем.
Время от времени Брема разбирало любопытство: если оторвать Андромеде сейчас - например, лапу - ощутит ли он резкое повышение своего жизненного тонуса? Однако он удерживался от скоропалительных экспериментов. Всё и без того обстояло неплохо. Самочувствие Ковырясова день ото дня улучшалось, и не возникало никаких осложнений, если не считать одного - можно сказать, совершенно постороннего, образовавшегося у Брема в связи с болезненным копошением в его ухе.
Поначалу он терпел, надеясь, что само пройдёт. Но когда боли достигли невыносимой планки, пришлось пожаловаться Виолетте. Та долго заглядывала ему в слуховой проход, бормоча себе под нос что-то озабоченно-невнятное. Затем вооружилась косметическим пинцетом, которым иногда выдёргивала себе усы, и вытащила из уха Ковырясова... большого паука!
Это было неожиданно и обидно, как подлый удар из-за угла - по голове или ещё по какому-нибудь слабому месту.
От ужаса воздух у Брема во рту загустел и посолонел. Хотелось сплюнуть его, но было некуда, не на пол же. Пришлось проглотить.
- Господи… - прошептал он, погладив себя по лицу мгновенно вспотевшими ладонями. - Когда же паук заползти-то сумел?
- Когда ты спал, наверное, - предположила Виолетта.
Она смотрела на Ковырясова взглядом преданной собаки (между делом бросив мохнатое тельце неурочного членистоногого существа на пол и тщательно раздавив его подошвой резинового шлёпанца).
- Это самка, - уточнила Виолетта. - Да ещё, кажется, беременная.
- Беременная? А как они размножаются?
- Яйцами. Много-много яиц откладывают.
- Ё-о-ох... Что же теперь делать?
- Не знаю. Подумать надо.
- Нет, ну надо же, какая чертовня со мной приключилась! Ну почему со мной всегда что-нибудь приключается?
Воскликнув это, Ковырясов выдавил из себя ещё несколько ругательств, после чего рассмеялся неестественным плывущим смехом. А затем растерянно умолк. И молчал несколько минут. Вспомнил, как однажды отец вынул паука из паутины под потолком и, посадив его себе на ладонь, объяснил маленькому Брему, что бояться этих тварей не стоит, они сами боятся человека (паук в подтверждение его слов спрыгнул с ладони на пол и задал стрекача по паркету - а мальчик догнал его и прихлопнул тапком)… Ещё вспомнилась прочитанная недавно в газете заметка о том, как один русский турист полетел в Африку на сафари. Ночевал там вместе с другими охотниками в большой хижине с земляными полами. Затем, поохотившись, вернулся домой с багажом ярких впечатлений. А через некоторое время обнаружил, что начал глохнуть на одно ухо. Причём с каждым днём всё сильнее. Тогда он отправился к врачу - и тот вытащил у него из уха огромного африканского таракана! Как объяснили потом медики, этот несчастный таракан, будучи ещё малышом, залез к охотнику в ухо, и уже там, внутри, вырос. И до России умудрился добраться нелегальным образом!
«Таракан - это всё-таки лучше, чем паук: тараканы вряд ли бывают ядовитыми, - попытался направить себя в рассудительное русло Ковырясов. - Впрочем, какая мне разница, я сейчас должен заботиться о другом: как вытащить наружу ту гадость, которая может ещё оставаться внутри меня! Чтобы без последствий для здоровья и побыстрее! Если она там есть, конечно. А если её нет, то как мне узнать об этом?»
С такими мыслями он потряс головой и, подёргав себя за мочку находившегося под сомнением уха, спросил Виолетту нерешительным голосом:
- Как думаешь, могла паучиха уже начать потихоньку откладывать яйца у меня внутри? Или не могла? Или всё-таки могла? Как думаешь, а?
- Не знаю, - ответила она. - Это только когда там паучата станут выводиться, тогда можно будет сказать точно. Да ты не беспокойся, Бремасенька. Если что, я тебе залью в ухо какую-нибудь отраву: тогда из него мигом все твари  повыбегают.
- Отравы! Ишь, легко тебе говорить, тиранка ненасытная! - обиделся Ковырясов. - А со мною что сделается из-за твоей отравы? Обо мне ты подумала?
- Так ведь я только о тебе и думаю.
- Плохо думаешь!
- Как умею. Но я же стараюсь.
- Значит, плохо стараешься! И вообще, хватит молоть воду в ступе.
- А я и не молю… не мелю.
- Нет, мелешь. Отраву в ухо - надо же додуматься до такого живодёрства над человеком! Не будем мы делать ничего подобного, не смей даже предлагать! Подождём немного. Может, всё разрешится само собой или ещё как-нибудь…
После этого разговора он стал на ночь затыкать уши ватой. И долго беспокоился насчёт паучьего потомства, прислушиваясь, не возобновилось ли копошение внутри его головы. Но нет, пронесло: больше никаких посторонних звуков в слуховом проходе отметить не удавалось.
...А ещё Брем опасался домогательств соседки по части половых вопросов.
Его положение было шатким, как у видавшего виды предмета мебели - к примеру, диван или табурет, готовый развалиться при любом неловком нажиме.
Вот если б ему вдруг повезло обнаружить в себе дар ясновидения, чтобы общаться напрямую с космосом и угадывать наперёд всё, что произойдёт с ним в грядущем, тогда он легко сумел бы предохраниться от многих неприятностей, в том числе и от хитрых женских ловушек, расставляемых Виолеттой на каждом шагу, за каждым углом, в самых неожиданных местах. О, тогда б он мог не сомневаться, что движется в правильную сторону, даже в те дни, когда вынужденно обретался на диване в чужой квартире! А пока ему не оставалось ничего иного, кроме как сомневаться. Хотя из чувства самосохранения Ковырясов, конечно же, боролся с сомнениями и подавлял в себе внутренние колебания.
Впрочем, как ни странно, Виолетта не посягала на его половую неприкосновенность. По всей видимости, опасалась, что он растревожит раненую руку и выздоровление затянется.
Отсутствие интима казалось ему самым приятным и неожиданным подарком судьбы.
Правда, как-то раз она улучила момент, когда Ковырясов лежал на диване, задумчиво глядя в потолок, - подошла и быстро ткнулась влажными губами в его губы. От неожиданности он вскрикнул и оттолкнул влюблённую женщину здоровой рукой. С такой силой, что Виолетта едва удержалась на ногах.
- Зачем ты это? - расстроилась она. - Я ведь не хотела сделать ничего плохого.
- Откуда мне знать, чего ты хотела или не хотела! - воскликнул он, приподнявшись на локте. - Нельзя так пугать человека! Я не твоя собственность, чтобы распоряжаться мною как попало!
- Да я и не думала тобою распоряжаться. Что произошло страшного-то? Неужели ты испугался простого поцелуя?
- Конечно. Или тебе неизвестно, что при одном поцелуе от человека к человеку передаётся несколько миллионов микробов?
- Ну… кажется, слышала что-то такое. Но это же бредни. Учёные готовы напридумывать ещё и не такой чепухи, чтобы оправдать высокие зарплаты… Кто бы там их подсчитывал, эти микробы?
- Для тебя, может, это чепуха и бредни, но у меня к учёным доверия больше, чем к твоему мнению. Раз такое утверждают, значит, нашли способ подсчитать. А у меня организм и без дополнительной инфекции ослабленный, на кой мне сдались твои чёртовы микробы?
- Да ладно тебе сгущать краски, Брем. Все люди целуются, и ничего страшного с ними не происходит.
- А я - не все! Я другой! И мне вредно! Поняла?
- Поняла. Ты только не нервничай.
- А я нервничаю, нервничаю ещё как! И буду нервничать, если ты снова! Если не прекратишь прилипать ко мне со своими поцелуями!
- Так я ведь уже прекратила.
- Вот и не надо больше с ними подкатываться!
- Хорошо, не стану подкатываться… Но в лоб-то можно поцеловать? Или в щёку? Микробы через щёку не передаются.
- Не знаю.
- Не притворяйся, всё ты знаешь.
С этими словами она приблизилась и, склонившись над Бремом, осторожно поцеловала его. Сначала в лоб. А потом в щёку.
Он поморщился, но стерпел. Не драться же с ней одноруким способом, в самом деле.
…Интересно, какая из Виолетты получится старуха, когда её настигнет соответствующий возраст. Подумав об этом, Ковырясов попытался представить эту влажногубую докучницу согбенной, с трясущимися руками и вставной челюстью. Но не смог. Может быть, потому что старух он не любил. А Виолетту - ещё больше. Одно помноженное на другое должно было выглядеть столь чудовищно, что превышало ресурсы его воображения.

***

Ковырясов примирился со своим новым полубеспомощным положением. Нормальных человеческих реакций он в себе не искал. Да и в ответ на что они могли возникнуть? Разве только на завтрак, обед и ужин. Впрочем, питание происходит и у животных, и у растений, нет в нём ничего исключительно человеческого.
Брем старался не провоцировать соседку, дабы неосторожным взглядом или жестом, упаси бог, не выпустить на свободу сексуальные инстинкты и сопутствующие гиперболические комплексы этой страшной женщины. «А записки - это ерунда, их я могу терпеть. Пусть пишет, лишь бы меня не трогала», - так мыслил он, извлекая из-под подушки очередное послание Виолетты:

«Золотусик-Ковырюсик!
Хотя мы видимся каждый день и каждый час, но мне даже этого мало. Не сердись. Я ведь пишу тебе от всей души и чистого сердца.
И снова, и снова хочу напомнить о том, как сильно я люблю тебя. Конечно же, я говорю это не тебе, а всего лишь пишу тут... Ты, наверное, пока ещё не веришь мне, однако же я всё равно никогда не устану писать это и говорить это, и думать об этом. Снова и снова!
Без солнышка нельзя пробыть, без милого нельзя прожить! Верная любовь ни в огне не горит, ни в воде не тонет!
Когда-нибудь ты мне поверишь, я на это очень надеюсь. И тогда мы будем вместе по-настоящему, а не так, как сейчас - платонически.
Да, конечно, я понимаю: ты видишь и чувствуешь многие вещи совсем не так, как вижу и чувствую их я, но это ничего, это не беда, это нормально. Так, наверное, даже лучше, интереснее.
Люблю тебя в прошлом, люблю в настоящем и буду любить вечно, пока я есть на этом свете. А когда буду на том, если бог даст, всё равно буду любить тебя, ненаглядушка-Ковырядушка! Потому что любовь не картошка, её не бросишь в окошко!
Не знаю, за что, сделанное мной в прошлой жизни, бог подарил мне это чувство. Я ему очень благодарна за него (хотя бога, скорее всего, и не существует на свете).
Твоя неизъяснимая краса меня не отпускает, и я тебя тоже никогда не отпущу. Никуда-никуда!
Котёнок, I LOVE YOU!
Это правда!
Твоя -
Виолетта.»

***

Дома у Виолетты Ковырясову было скучно. Однако на улице поджидали неизвестность и нищета, потому он, хотя чувствовал себя уже довольно прилично, предпочитал не высовываться наружу без необходимости. Которой, к счастью, пока не возникало. И его замороченный мозг с благодарной расслабленностью отказывался искать выход из сложившихся обстоятельств. А может, и вовсе не существовало иного выхода, кроме Виолетты.
Представлять себя спокойным островком посреди всеобщей бури не так уж трудно, когда никто тебе ни за что не пеняет, бездельем глаза не колет и вообще не обременяет проблемами. Это ведь не зря говорят, что за худой головой и ногам непокой, а Ковырясов свою голову худой не считал. Невзирая ни на что.
Ежеутренне и ежевечерне, а порой и по десять раз на дню Виолетта подходила к нему, обнимала и ласково спрашивала:
- Как ты себя чувствуешь?
Он в ответ делал такое лицо, словно пытался решить в уме трудную задачу со многими неизвестными (хотя на самом деле ни о каких решениях не могло быть и речи, просто Брем считал полезным придерживаться образа весомого человека, дабы Виолетта хоть в этом сочла свои ожидания оправданными). Но, в конце концов, невозможно, обретаясь под одной крышей с женщиной, изо дня в день отказываться перекинуться с ней словцом-другим. Потому он говорил нечто маломерное, однако неизменно в негативном ключе - например:
- Хреновато я себя чувствую.
Или:
- Бывало и лучше. Но сейчас совсем не так, как раньше.
Или на худой конец:
- А сама-то как думаешь? Разве я могу чувствовать себя как-нибудь по-другому, чем как обычно?
И Виолетта, сочувственно пунцовея лицом, гладила его по волосам широкой ладонью. Или целовала в щёку, улыбаясь так, словно её слуха коснулся шелест незримых ангельских крыльев.
- Нехорошо мне у тебя, - продолжал капризничать он.
А она снова гладила его по голове или целовала в лоб. И присовокупляла что-нибудь понимающим голосом:
- Ну, во всяком случае, можешь ни о чём не беспокоиться и чувствовать себя здесь как дома.
- Ага, - язвительно кривился он. - Прямо как у Христа за пазухой.
- Почему бы нет? Ты же видишь, я стараюсь, чтобы тебе было хорошо у меня. Прилагаю все силы.
- Тогда для начала приложи их к тому, чтобы помолчать. А то у меня в голове возникает неудобоваримость от твоего голоса. Кудахчешь, будто яйцо снесла.
- Это из-за того, что ты ещё не до конца выздоровел, Бремушка. Больных людей всё раздражает.
- Если б у тебя в голове имелись нормальные понятия, тогда я объяснил бы, что меня раздражает - хоть больного, хоть здорового, без разницы. Может, и ещё что-нибудь постарался бы объяснить. Но в тебе нет никаких понятий, одно женское приставанье. Тошнит уже от твоего сюсюканье, честное слово, ты бы лучше помолчала.
- Ладно, я помолчу, раз тебе хочется тишины. Ты только выздоравливай поскорее, горе моё луковое.
При последних словах она снова гладила его по темени и целовала в щёку. А он отзывался на каждое прикосновение вялыми матюгами. Ибо поцелуям и ласкам предпочёл бы совсем другое. Например, взять Виолетту за волосы и как следует постучать её головой об стену, чтобы вытряхнуть оттуда разные сложносочинённые и обременительные глупости. Но легко воображать себе решительные поступки, а вот взять и совершить их - это совсем другое дело; далеко не каждое желание способно воплотиться в реальное действие. Ведь Виолетта - вон какая доровенная бабища, может и сдачи дать; тогда ещё неизвестно, кто одержит верх в единоборстве. Тем более при нынешнем тонусе Брема, всё ещё весьма далёком от положительного наклона.
Впрочем, теперь он со стороны не производил впечатления человека, переживающего невыносимые трудности. Поскольку уже не являлся таковым.

***

От нечего делать Ковырясов целыми днями смотрел телевизор. Как многие люди, он любил окунуться в новые сведения, однако не слишком глубоко - так, чтобы лишь немного взбодриться, но не утонуть. Телевидения для этого как раз хватало. Удовлетворительных передач транслировали достаточно много, только успевай переключать с программы на программу.
Виолетта обычно сидела или лежала подле него - иногда смотрела передачи вместе с Бремом, а иногда читала фантастические романы на космические темы. Это был единственный жанр, который её интересовал, оттого в доме у неё ничего, кроме фантастики, не имелось. На полках в шкафу теснились глянцевые книжные серии «Звёздный лабиринт», «Автостопом по галактике;», «Тысяча миров», «Монстры Вселенной», «Стальная Крыса», «Абсолютное оружие», «Планета приключений», «Космическая одиссея»;, «Русский фантастический боевик», «Галактическая империя;», всё в таком духе. Ковырясов чуждался вымышленных миров и не понимал произведений в фантастическом жанре.  Мало ли как там сложится в грядущем: может, люди изобретут способ для путешествий к звёздам и в разные параллельные пространства, а может, и не по плечу им окажутся подобные задачи - зачем же тогда понапрасну мечтать и высасывать из пальцев романы о далёком и, вполне вероятно, несбыточном? И тем более - зачем читать об этом? Нет, телевизор казался ему ближе и понятнее… Преобладало среди телевизионной информации, конечно же, враньё. Однако враньё подчас нисколько не хуже правды, ибо оно помогает занять ум и убить бездельное время.
Не нравился Брему канал «Культура». Поскольку по нему передавали совсем уж полную муть: то артисты, то священнослужители, то вообще полупридурковатые члены каких-то непризнанных академий выступали перед камерой, жалуясь на недостаточную духовность зрителей. Нередко престарелые дамы вели репортажи с художественных выставок, с надрывом разыскивая в своих недрах упомянутую духовность, а ещё пенсионеры от писательского цеха систематически талдычили всё о той же духовной недостаче - создавалось впечатление, будто их всех привели из одной палаты, чтобы продемонстрировать народу сходные симптомы неизлечимого старческого угасания. В общем, подобными передачами Брем не интересовался, потому канал «Культура» не смотрел. А фильмов и по другим каналам хватало.
Ещё ему было любопытно слушать о политике. Это имело и большое практическое значение. Прежде Ковырясову было как-то недосуг вникать в хитросплетения разнопартийной грызни в верхах, а теперь он твёрдо вознамерился разобраться во всём спектре существующих идейных платформ, поскольку хотел заранее выбрать кандидатуру, за которую станет голосовать на следующих президентских выборах. Ведь Брем сознавал: именно от таких, как он, рядовых патриотов, зависит судьба государства или хотя бы того, что останется после его окончательного развала.
Впрочем, имел ли он основания считать себя патриотом - этого Брем пока для себя не определил. Если б он мог спросить разных людей о том, как они понимают слово «патриот» - наверняка заплутал бы в разнолесье трактовок и вариаций.
…Один бы сказал ему: «Да я и есть патриот! Не пойму, почему люди, слыша слово «патриот», тут же припечатывают: значит - фашист Это несправедливо. Многие думают, что патриот - это обязательно скинхед или нацбол, но я не отношусь ни к тем, ни к другим!»
Другой бы уточнил: «Всякого патриота не станут называть фашистом. Просто у людей в головах сформировался стереотип: безбашенные отморозки, громящие всё на своём пути, безмозглые и вечно синие... А этот стереотип создали скины. Не надо на каждом углу кричать о том, что ты патриот, лучше молча делать что-то для страны. Тогда фашистом тебя никто не назовёт».
Третий бы определил брезгливо: «Всё - пустые слова. Когда слышишь: «Я - патриот!» - как правило, с экрана телевизора - то оттуда так и несет пафосом и лицемерием».
Четвёртый воскликнул бы: «Я не в телевизоре! И то, что я люблю свою страну - это правда! Я не хочу никому ничего доказывать, и мне жаль, что людей, верящих в Россию, рядом очень мало!»
Пятый бы ехидно выдал: «Патриотов сейчас не существует в принципе, это фантастика…»
Шестой возразил бы: «Не верю, что их нет. Патриотизм и Россия - понятия взаимосвязанные. Люди в нашей стране всегда гибли за идеи и за независимость Родины, бросаясь под танки, закрывая амбразуры своими телами. Что это, если не патриотизм, по-вашему? А пацаны, по сей день погибающие в Чечне?!»
Седьмой бы вздохнул: «Наша Родина сейчас похожа на газетный киоск: «Правды» нет, «Россию» продали, остался «Труд» за две копейки. И если человек её любит, несмотря на все недостатки, значит, он действительно патриот.
Восьмой бы гордо отрубил: «Патриотизм - понятие сугубо практическое. Лично я поддерживаю своего, отечественного, производителя. Ношу одежду, сшитую исключительно в России, езжу на отечественных «Жигулях», латвийским шпротам предпочитаю российские, да и все остальные продукты питания употребляю исключительно наши, доморощенные…»
Девятый бы заметил: «Патриот - это такой мифический легендарный образ, вроде Чебурашки или покемона, все верят, что он есть, но видят их только по телевизору. А в жизни, обычной, бытовой, - ну как докажешь, что ты патриот? Я вообще считаю, что патриотизм сродни болезни - мазохизм какой-то: родина тебя имеет во все дыры, а ты гордо заявляешь, что любишь ее! Я не хочу этим сказать, что нужно отсюда валить в срочном порядке (во всяком случае, я не собираюсь этого делать), но любить родину, которая всю жизнь над тобой издевалась - это, мягко говоря, глупо. Скорее, тут подходит слово «смирился»…»
Десятый бы провозгласил: «Патриот - это кто угодно, только не националист! Россия - многонациональная страна. Меня вымораживают лозунги типа: «Россия для русских»! Огромное количество русских проживает в других странах. Вообще, все мы - жители одной планеты! Зачем тратить время на очистку нации? Лучше делайте для страны что-нибудь существенное! Например, очистите улицы родного города! Или хотя бы бутылки не выбрасывайте мимо урны!»
Одиннадцатый признался бы: «А я не патриот. Какого хрена я должен любить свой народ больше, чем любой другой более-менее цивилизованный? Я очень уважаю русскую, немецкую, итальянскую, английскую, французскую культуру. Да и вообще европейскую культуру в целом. Не вижу никаких причин считать Россию лучшей, чем Германия или Франция. Ведь и там, и здесь живут люди. Прежде всего люди, а не французы, русские или немцы. Или граждане Германии, России, Франции. Именно поэтому я не патриот своей страны или народа. Я за тотальную интеграцию и упразднение государств на фиг!
Двенадцатый бы констатировал: «Патриоты в России есть. Их мало, но они есть! Да, действительно, сегодня с телеэкранов продажные политики во всё горло кричат о своей любви и преданности Родине - и тут же подписывают бумаги о продаже очередного крупного российского предприятия иностранным бизнесменам. Но есть и те, кто молча, без показухи, день и ночь несут свою службу. Те, кто нас лечат, учат, защищают…»
Тринадцатый бы раздражённо отмахнулся: «Я патриотичность граждан вижу каждый день в мелочах. В разрисованных и обоссаных лифтах, в исписанных нецензурщиной стенах подъездов, в изрезанных скамейках электричек, в изуродованных детских площадках, в постоянно выкапываемых цветах из клумб, в нежелании студентов учиться, в хамстве школьников по отношению к учителям, в неуступании места в общественном транспорте пожилым людям... и так далее. Так что же выходит у нас с патриотизмом? Где попрятались патриоты? Или их уже не осталось в России?»
Четырнадцатый рассмеялся бы: «Для меня родина там, где в данный момент мне приятно жить. А вот патриоты - это хорошо. Будет кому меня защищать! Сам-то я точно никакую родину защищать не буду».
Пятнадцатый, шестнадцатый, семнадцатый - каждый высказывал бы своё мнение, отличное от других, поскольку слова ничего не значат: человек всегда думает одно, а слова получаются другими, независимо от его желания (или нежелания) быть правдивым, потому что разум слаб, общество несправедливо, и большинство кажущихся путей к усовершенствованию мира на самом деле ведёт в пропасть.
В общем, телевидение, хоть и по сути своей иллюзорное, а всё же наводило Брема на долгие политические размышления и фантазии.
Иногда он сам не замечал, как, увлёкшись общенародной заботой о будущем, втягивался в обсуждение телевизионных проблем с Виолеттой:
- Нет, надо же, опять двадцать пять! Ты только послушай, что врут: мол, наступила стабилизация! Ещё немного, и экономика пойдёт вверх! Слыхала такое? Сколько лет топчемся на месте, цены растут, народ нищает! Обманули всех своей приватизацией - и предлагают радоваться, падлы, что у того богатства, которое наши предки своим горбом создавали, теперь появились хозяева, а?! Что рыночный механизм, видите ли, в стране сложился! Да мне на него - тьфу, на ваш грёбаный механизм! Насрать мне на него с высокой колокольни!
- Ну почему же сразу насрать, - живо откликалась Виолетта, радуясь любой возможности пообщаться с Бремом. - Может, они и правильно говорят. Ведь сначала всегда трудно, сначала должна быть шоковая терапия. А раз сложился рыночный механизм - значит, скоро он заработает.
- Вот он заработает, - вытягивал кукиш Ковырясов. - Во-о-от! Видала, как он заработает?! Ишь, в девяностые годы сунули каждому в зубы по ваучеру, заморочили мозги народу - и думают, что отделались лёгким способом! А хера им! Где теперь эти девяностые годы? И где эти ваучеры? Кто про них помнит вообще? Нет, обратно всё надо расприватизировать! Потому что у народа собственности как не было, так и нет!
- Тут ты, конечно, прав, Бремуля, очень прав, - соглашалась Виолетта. - Надо было им сначала - перед тем как ваучеры выдавать - разъяснительную работу провести с людьми... Например, через газеты и телевидение... Чтобы каждый знал, куда конкретно ему свой ваучер вложить, верно?
- Это, может быть, и верно. Поимённо каждому назначили бы, куда ваучеры вкладывать - тогда б мы все оказались в равных условиях. Но - не разъяснили же, не назначили! Вместо этого разрешили жуликам пирамиды финансовые, отобрали сбережения у трудящихся! А я, кстати, думаю, что бараны эти в правительстве и сами толком не знали ничего про реформы, когда их начинали. Только кому от того легче, я тебя спрашиваю? Теперь что у нас получается: человек труда прибавочную стоимость в закрома государства несёт, а сам в распределении результатов своего труда не участвует!
- Тут, Бремушка, мне кажется, государство должно как-то регулировать.
- Государство! - передразнивал её Ковырясов. - Регулировать! А что оно может?! Что сейчас может центральная власть, скажи мне?! Жопу лизать иностранцам за валюту!.. Тьфу!.. А вот я, например, знаю, как надо дальше действовать. Хочешь, скажу?
- Ой, конечно, Бремусик, очень хочу! Скажи.
- Ну так слушай. Я считаю, если правительство не может нормально управлять страной, то регионы должны начать управлять сами - забрать себе все полномочия, какие только можно. Если, допустим, центральная власть не может остановить инфляцию, то пусть регионы сами с ней борются: самостоятельно поднимают производство, регулируют цены, выпускают свою собственную валюту. Да пусть хоть совсем отделяются! Раз не получается жить такой большой страной всем вместе, то, может, хоть где-то получится нормальное существование самостоятельно? А остальные тогда с них пример возьмут...
Ковырясов мог долго развивать подобным образом свои свежерождённые политические теории и очень гордился тем, что у него имеется на всё особое мнение. Виолетта старалась не сердить его, посему не слишком усердствовала в спорах. В любом случае, она не кривила душой, сходясь с Бремом во мнении, что в государстве следует построить такую систему, где все особенности, привычки и даже тайные наклонности русского народа работали бы в положительную сторону - причём сами собой, и это главное. Да, именно так надо наладить машину государственного управления, чтобы всё в ней функционировало автоматически, независимо от каждой конкретной человеческой единицы. Тогда и ломать голову больше ни о чём не пришлось бы: знай себе получай дивиденды на свои трудозатраты - и никаких тебе обид и социального неравноправия...
Впрочем, дальше Ковырясов путался, хотя его это не огорчало, ибо он понимал, что главное - идея, остальное - пустяки. Можно было, конечно, поднапрячься и дотянуть свою мысль до конца. Только ни к чему. Поскольку это не его забота, вряд ли он способен что-то сделать для перемены всеобщего положения вещей (он же не лезет ни в депутаты, ни в президенты, так зачем же выполнять чужую работу?)… Порой, точно вынырнув из постороннего сновидения, Брем обрывал свои рассуждения на полуслове, долго вглядывался в Виолетту и спрашивал:
- А может, всё вокруг неправда, включая тебя и меня, не говоря уже о государстве и разных общественных взаимоисключениях? Может, злая судьба подстерегает людей на каждом шагу, а они просто не желают этого замечать, потому и усложняются в мыслях? Но жизнь-то не станет лучше, пока они не сбросят с себя то, что давит свинцовым грузом! Как думаешь, есть ли у мира шанс, если его политическое устройство закиснет на мёртвой точке? Нет, ну пусть не у целого мира, а хотя бы у нашей страны? Есть шанс или нет?
- Не знаю, - отвечала она, чувствуя, что от последних слов Ковырясова всё для неё зыбится и утрачивает смысл. - А ты не насмехаешься надо мной?
- Насмехаться я могу только над самим собой, - говорил он. - Ведь моё общественное положение и прежде было малозначительным, а теперь вообще нелепо о нём вспоминать. Теперь я совсем исчезающая величина, которой легко и просто пренебречь. Это достойно юмористического взгляда. А над тобой  насмехаться - зачем же? Такое мне даже в голову не приходило. Если бы пришло - тогда другое дело, но мне не приходило.
Затем Брем возвращался к просмотру телевизионных передач, лёжа на диване. А Виолетта укладывалась рядом, чтобы уткнуться лицом в волосатую подмышку любимого человека и вдыхать его запах. Или удалялась на кухню, дабы повторным образом осмыслить проблемы, затронутые в разговоре с ним. Хотя, как правило, её старания не приводили к удовлетворительным результатам, поскольку проблемы были нешуточные. Такие проще выбросить из головы, чем пытаться привести их к внятному знаменателю.
Она не знала, что Ковырясов углублялся в политические вольности просто ради борьбы со скукой и не собирался на них зацикливаться. Размышлять обо всём поверхностной стороной ума для него не составляло труда, благо безошибочных решений от Брема никто не требовал, а если таковые по случайности и складывались в его мозговом пространстве, то ничего страшного, ответственности он ни за что не ощущал, и это главное. По круглому счёту его мало волновали всевозможные абстрактные понятия и отвлечённые философствования; основной его интерес заключался в том, чтобы с максимальным спокойствием продолжать своё существование в мире конкретных вещей и посильных материальных ценностей, без каких-либо природных бурь, общественных потрясений и прочих посторонних воздействий.
Если уж на то пошло, Ковырясов предпочёл бы жить не здесь, в сложном и непредсказуемом кругу разночеловеческих случайностей, скудных эмоций и непонятных амбиций, а в каком-нибудь увлекательном кинофильме. Там, где люди поголовно обитают в просторных домах, катаются на шикарных автомобилях, питаются исключительно в ресторанах, смеются по каждому пустяку, а если когда и плачут, то лишь понарошку, на чужих похоронах.
Понятно, что по телевизору правды не увидишь, одни сказки, которые уводят в сторону от невесёлой и слабоувлекательной жизни. Но хорошо это или плохо - ещё вопрос. Впрочем, наверное, плохо… Размышляя об этом, Ковырясов постепенно утрачивал кинематографическую ориентацию и принимался думать обо всём подряд: о планете и цивилизации, о развитии общества и разных сторонах технического прогресса, о людях и нравах, о хитрых загадках мира и тёмных загибах истории, о современных политических перипетиях и скандалах между звёздами эстрады, об инопланетных пришельцах и вероятном столкновении Земли с астероидом, о неистребимых болезнях и секретах долголетия, о богатстве и бедности - и, конечно же, об интимных отношениях между мужчинами и женщинами. Словом, его умственная деятельность продолжалась в лёгком ключе, хотя совершенно бессистемно. Как бы то ни было, Брем в этом плане к себе претензий не имел. Тем более что время тихим, но безостановочным ручейком струилось мимо, и это являлось единственным положительным результатом каждого новоисчезающего момента.

***

Для человека мыслящего не составляет большого труда привыкнуть к бесплатной жизни. И Ковырясов привык в считанные дни, без сколько-нибудь заметного насилия над своей человеческой гордостью. Да и то: кому охота гнить заживо, хотя бы в собственном воображении? Разумеется, никому. Но если уж гнить, то лучше вообще позабыть об этом, дабы не терзаться и не кусать локти понапрасну.
В принципе, он мог в любую минуту пойти куда угодно и делать что угодно, без проблем и возражений, однако ему ничего не хотелось.
Ковырясов и раньше-то старался искать всё внутри себя. А в последнее время, сверх возможных пределов утомившись и вымотав нервы, наконец пришёл к выводу, что в одном-единственном представителе мыслящего мира мало что есть, а уж всего-то в нём точно не отыщешь, потому надо уметь пользоваться внешними источниками. Для мужчины таковыми вполне естественно представить каких-нибудь женщин. Симпатичных или слабопривлекательных, умных или глупых, темпераментных или холодных, молодых или старых, грустных или весёлых, толстых или худых - это уже дело второе. Хотя, разумеется, предпочтителен максимальный набор удобоприятных качеств. Пусть Брему досталась Виолетта, не лучший вариант на данный момент, да и вообще на любой момент, однако выбирать-то всё равно пока не из кого. Как говорится, растопырил пальцы - счастье увязло, рот нараспашку - а оно и туда! Прошлое казалось Ковырясову невозвратимой сказкой, о которой проще позабыть, чем растрачиваться на сожаления. Виолетта утащила его в пучину, это так, но вопреки первоначальным ожиданиям никакой гибели не произошло, а совсем наоборот... Хоть плачь, хоть смейся, а выход один: существовать среди нагромождения материальных примет реальности, держать в руке свою синицу и не дёргаться попусту из стороны в сторону, ибо так спокойнее. И вообще.
Что касается полового суверенитета Ковырясова, то Виолетта по-прежнему не покушалась на его целостность. Правда, Брем регулярно ловил на себе её взгляд - временами сухой и тонкий, как бы изучающий, а временами дрожаще-влажный от умиления; но чаще всего это был взгляд сложный и слабопонятный, со смешанными излучениями множества невидимых желаний, время для которых ещё не пришло, но стремительно приближалось.
В приторной атмосфере ничем не оправданного обожания немало минусов, но это не смертельно. Хотя свою дальнейшую жизнь рядом с Виолеттой Ковырясов представлял весьма смутно. По круглому счёту он вообще не хотел ничего представлять в этом направлении.
Иногда, продолжая обретаться в квартире Виолетты, Брем ловил себя на том, что не знает, зачем он находится в этом месте. Но где ему следовало находиться? Не у себя же дома, без продуктов питания и элементарной социальной защиты. Да и на кой ляд ему вообще находиться где бы то ни было? Чем жить и терпеть моральный упадок, не легче ли однократным усилием воли заставить себя забыть инстинкт самосохранения, чтобы повеситься или, отворив вены, утопиться в ванне?
Впрочем, на подобное способен не каждый. Как большинство нервных людей, Ковырясов боялся своего организма и недолюбливал его, однако расстаться с ним не считал себя готовым.
«Ладно, пусть мне муторно и непонятно, - подумал он как-то раз, сидя в туалете. - Пусть я не вижу ни в чём смысла, даже в самом себе. Но что я сделал для себя, чтобы мне было хоpошо? И зачем я нужен? Может быть, мой настоящий смысл зарыт где-то очень далеко во вселенной? Тогда как мне его отыскать, чтобы не оставаться в мучительной слепоте? У одних людей смысл заключается в работе, у других - в том, чтобы завести семью, родить ребёнка и воспитать его, третьим интересно познать себя, четвёртым хочется просто жить и радоваться. А мне-то что нужно, в чём мой собственный смысл?»
Этот вопрос показался Ковырясову чрезвычайно интересным и важным. Однако ответа он нащупать не успел, поскольку в дверь туалета стала стучать Виолетта, крича тревожным голосом:
- Брем, что-то ты надолго там застрял! С тобой ничего не случилось?
- Со мной всё нормально, - ответил он, раздражённо смахнув со стены заблудившегося таракана. - А что такое?
- Ничего особенного, просто мне тоже надо в туалет. Ты скоро?
- Скоро. Подожди, пока надену штаны.
- Ладно, я потерплю. Только ты давай побыстрее, а то мне сильно хочется!
- Да понял я, понял. Сейчас.
Выйдя из туалета, Ковырясов направился в спальню, разделся и лёг в постель, бормоча себе под нос: «Всё-таки ведьма она злостная, ведьма, ведьма. Опутала меня хитросплетённой паутиной и контролирует, шагу не даёт ступить свободно. Даже в сортире норовит отслеживать, надо же. Куда ни кинь, всюду клин. Попал я как кур в ощип ради скудоумного бабьего удовольствия, даром что был рождён для лучшей жизни…»
Виолетта пришла в спальню следом за ним. Но, проявляя деликатность, пока не ложилась, а стояла у окна - делала вид, что глядит на улицу, и легонько барабанила пальцами по стеклу.
Он хотел ещё немного подумать о разных вещах, но не сумел, поскольку все мысли разбежались. Зато через несколько минут Брем уснул, и ему приснилось, будто над ним склонились смутнобокие, но до крайности нетерпеливые тени, которые принялись наперебой нашёптывать ему свои соображения:
- У многих людей есть свои отдельные маленькие смыслы, это дело обычное. Но то же самое касается и более крупных понятий. Ничего удивительного в том, что для одного человека - один смысл, а для другого - совсем другой. Кто сказал, что у всех должны быть похожие смыслы? Это совсем не обязательно, ведь все люди разные. Тебе надо определиться, кто ты есть, чтобы ясно представить, куда и с каким багажом двигаться дальше.
- Некоторые люди сводят счёты с жизнью из-за того, что не понимают своего смысла. Но такая концовка тоже бессмысленна. Не думай, что ты исключение в этом непонимании. Многие не могут оторваться от реальных вещей, которые им вдолбили с детства, они тоже мыслят приземлённо. С другой стороны, существуют вечные вопросы, которые человек задаёт себе самому и окружающим совершенно зря, ибо ему вовсе не обязательно сознавать своё предназначение. Вот тебе лично зачем оно нужно? Неужели нельзя жить по-простому, без умственных затей, ничего не усложняя и радуясь тому, что имеешь, даже самому малому? В конце концов, ты пока ещё жив, разве этого недостаточно?
- А может, ты просто являешься экспериментальным существом, и всё человечество - это экспериментальная цивилизация, которую выращивают на Земле, как кур в курятнике. Или как свиней в свинарнике. Вот сидят сейчас где-нибудь у наблюдательных приборов высшие существа и забавляются тем, как ты ищешь внутри себя и снаружи, как мучаешься да измышляешься вотще. Может, они питаются твоим биополем, которое для них вроде бензина для автомобиля, поэтому им выгодно, чтобы ты побольше мучился?
- Твои глаза и уши закрыты сиюминутными заботами и проблемами, которые представляются тебе глобальными внутри твоего ограниченного мирка. Но они никогда не разрешатся, если ты не поймёшь, что никаких проблем нет, ты сам себе их создаёшь.
- Существует какой-то смысл или, наоборот, не существует смысла, можешь выбрать первое или второе, какая разница. Всё равно ничего не изменится. Представь, что ты отправился путешествовать по незнакомой стране - посмотреть, как народ живёт, и самому кое в чём поучаствовать. Когда срок визы закончится, тебя отзовут обратно. А пока не заморачивайся себе голову разными сложностями, чтобы не испортить впечатление, ты здесь не единственный турист, на всех ответов не напасёшься…
Много, очень много услышал Брем во сне, всего не упомнить. Да он и не старался.

***

Потребностей в чём-либо дополнительном Ковырясов не ощущал. Он и в прежние-то времена старался не выходить за рамки обыкновенности, а теперь и подавно был готов довольствоваться малой толикой, сущим отломком от того, о чём мечтают другие, беззастенчивые и самоуверенные.
Но что ждало его в ближайшем будущем? Какие сюрпризы готовила ему Виолетта? Этого он не знал. И существовал по принципу: не живи, как хочется, а живи, как можется.
Самым правильным с его стороны было бы, невзирая на тяжёлую память, поверить, что скоро всё станет хорошо, легко и безоблачно (и в этом свете глядеть на дальнейшие события упрощённо, как на забавный анекдот или, на худой конец, как на безобидную байку). И всё же, не ведая грядущего, Брем был не чужд тревожных предчувствий. Правда, усердно отгонял их от себя, однако не всегда с долговременным успехом. «Любой другой в моём положении, наверное, наделал бы глупостей, а я не стану, - мысленно успокаивал он себя. - Потому что у меня хватит ума никуда не торопиться. Незачем это мне. Может, я вообще ничего делать не стану, и всё образуется само собой».
А в душе у Виолетты звучала почти непрерывная музыка. То солнечные, то лунные мелодии торжествующего природного естества, которое нельзя пощупать или попробовать языком, или, к примеру, спустить в унитаз, но можно ощутить, можно, можно, можно, и она хотела этого, она пребывала в постоянном возбуждении и с трудом сдерживалась, чтобы не наброситься на своего Космонавта № 1, не растерзать его на мелкие кусочки, так она его любила... Так любила, что прямо была готова съесть его, роняя слёзы радости, проглотить вместе с костями и потрохами, и даже вместе с одеждой, поскольку в прекрасном человеке абсолютно всё должно быть прекрасно, она верила в это. И ещё, конечно же, она верила, что недолго осталось ждать времени, когда Брем Ковырясов будет всецело зависеть от неё. Собственно, он уже весьма сильно зависел, однако не в полной мере, надо было ещё самую малость потерпеть до окончательного решения вопроса - и Виолетте представлялось это сущим пустяком по сравнению с тем, что осталось позади.
«На свете много плохих людей, но, наверное, много и хороших, - думалось ей. - И первых, и вторых намного больше, чем отпущено счастья человечеству в целом. Это несправедливо и обидно, что оно иногда попадает в руки плохим людям. В результате счастья катастрофически не хватает на всех хороших... Ну что же, значит, за него надо крепко держаться, надо не упускать его. Это намного лучше, чем снова гоняться за ним.»
Вместе с тем Виолетта была уверена, что существуют люди чётные и нечётные. Это казалось ей очень понятным и простым, как судьба, которая каждому написана на роду, и ничего в ней изменить невозможно. Каждый чётный человек имеет вероятность найти свою пару и прилепиться к ней до конца жизни, чтобы им обоим было хорошо вместе. А нечётные люди обречены из года в год оставаться сами по себе, для них не предусмотрена возможность подобрать пару противоположного пола: сколько бы они ни старались подладиться под чужие вкусы, взгляды и правила, всё равно никто им не подойдёт даже приблизительным образом.
«Я - чётная, чётная! - твердила себе Виолетта. - И Брем чётный, это сразу видно! Мы просто идеальная пара, другой такой на свете нет и не надо!»
Она ходила как в чаду и не могла переключиться со своего светлого чувства ни на одно мало-мальски достаточное дело. Не могла уклониться ни в какую сторону. Но это её не огорчало.
«Я - чётная, чётная! - продолжало вертеться у неё в голове. - Как же это хорошо! Просто удивительно, до чего хорошо!»
Единственное, чего она иногда опасалась, это того что от счастья у неё истощится нервная система. Впрочем, упомянутые опасения ничего особенного не значили, ибо Виолетта старалась не думать о пустяках, а если и думала, то самым дальним краем сознания. Ведь истощиться нервами возможно лишь до определённой черты, до умопомешательства, однако не до смерти, вот и ладно. В конце концов, умопомешанные тоже способны любить и пользоваться взаимностью во всех отношениях.
Грядущее приближалось и манило её золотыми лучами.
Оно неумолимо надвигалось и раскрывало Виолетте ласковые объятия.
Её ожидания ширились, вбирали в себя все фантазии, осознанные и полуосознанные, былые и небылые. Эти фантазии разрастались и разрастались, наполнялись красками и преобразовывали реальность.

***

Каждый новый день для Виолетты был полон невероятного, трепетного, колдовского умопомрачения. Она словно летала на крыльях, которые вот-вот должны были стать ей малы, отчего рождалось предчувствие форсированной реактивней тяги, невесомости и чудесных открытий в разнообразных областях непредсказуемого и прекрасного.
Виолетта была готова сжечь себя внутри Брема, чтобы затем пеплом впитаться в него, всосаться в кровь дорогого человека - и, полноценно усвоившись его организмом, стать с Бремом одним целым.
«Вот она какая, настоящая любовь! - думалось ей. - Вот она какая! Вот какая! Вот какая! У меня уже почти всё получилось! А если что-нибудь пока и не получилось, то скоро получится! Обязательно! Я нахожусь в полном распоряжении Брема, постоянно к его услугам - ему надо только руку протянуть и взять меня, как созревшую грушу или сливу! Или дыню! Или тыкву! О-о-о, я согласна быть чем угодно, лишь бы он протянул руку и взял меня! Моё время близится, ведь Брем уже наверняка всё понял! Стопроцентно понял, хотя стесняется, но ничего страшного! Совсем немного осталось терпеть, я почти у цели!» От этой мысли, поразительной по своей простоте и притягательности, Виолетта получала оргазм (было очень трудно продолжать делать вид, будто ничего не происходит, сидеть и не шевелиться, глядя на своё могучее неземное божество, и даже не издать ни стона, ни вздоха, но в то же время получать, получать, получать оргазм).
Виолетта не боялась полюбить Ковырясова слишком сильно. Такого, как есть, в растянутом спортивном трико, со свалявшимися от долгого лежания волосами на голове и с многодневной рыжеватой щетиной на лице - она уже любила его настолько невероятно, что сильнее вряд ли возможно.
Чтобы как-то успокоиться, она - в который раз! - вырывала из тетради очередной листок и садилась писать Брему новую записку:

«Пампушкин-Ковырюшкин!
Я зову тебя, а ты не слышишь, Брем, мне надоела эта неопределённость в наших отношениях! Сколько можно мечтать и ждать, не видя белого света в конце туннеля? Я без тебя - ноль, пустое место! Ведь я - всего лишь половинка… Твоя-твоя-твоя верная половинка, пойми это наконец!
Знаешь, я испытываю острую потребность в мужчине. И не в каком-нибудь там первом попавшемся, а в одном-единственном, самом лучшем - в тебе. Потому что ты лучше всех! Твои глаза - это две звёздочки, а может, это два омута, в которых я тону, в обоих одновременно. Твои губы - это самое сладкое, что есть на этой планете. Я хочу обнимать тебя, целовать, чувствовать тепло твоего тела, говорить какие-то слова, которые неизвестно откуда появляются, слушать твой голос, который созвучен серебряному колокольчику. Самый красивый и лучший, мой любимый сосед, я люблю тебя, и пусть мир катится в пропасть, но всё равно я люблю тебя!
Как мне хочется очутиться вместе с тобой, хоть ненадолго, на необитаемом острове, чтобы кроме тебя и меня никого не было на расстоянии тысяч километров и столетий. Потому что я безумно влюблена! И этим всё сказано!
Только вот желание строить отношения должно быть обоюдным. Пожалуйста, подумай об этом. А я подожду. Во мне очень много терпения. Ты даже не представляешь, сколько его у меня в душе. Хватит на нас двоих, уж это точно. А может, и ещё на десятерых хватило бы. Но на десятерых нам с тобой не надо, правда? Нам достаточно того, что мы можем дать друг другу, а всё остальное, что есть в мире, не сравнится с этим!
С тысячей объятий, поцелуев и всего, чего хочешь ты сам (а уж я-то как хочу, ты даже не представляешь). -
Твоя Виолетта.»

***

Невзирая на силу воли, жизненные соки распирали Виолетту и требовали выхода.
«Чувства диктуют свои законы, а жизнь - свои, - мысленно осаживала она себя. - Мне надо приложить максимум усилий, чтобы совместить то и другое в нужное время. Не знаю, когда наступит это время, но я должна не поддаваться порывам, а терпеть и ждать.»
И всё-таки через неделю она не вытерпела.
Ночью, когда Ковырясов спал, лёжа на спине и безмятежно разбросав ноги в разные стороны, Виолетта, воровато стянув с него одеяло, стала ласкать и целовать его тело - тихонько и боязливо. А ему снились заоблачные девы, обступившие его со всех сторон, прекрасные одалиски, которые молча тянулись к нему своими руками и губами - и он ответно возбудился, в паху у него набрякло и затвердело, и сделалось скользко и горячо... Всё быстрее, быстрее, быстрее нарастали ощущения... Всё быстрее, быстрее, быстрее наяривал он их, этих обнажённых сдобных девок с манящими упругими телами, он наяривал их всех сразу... А на пике блаженства, когда он пробудился и нечаянно открыл глаза, было уже поздно, он понял и даже почти не удивился, хитрая шмонька додумалась трахнуть его во сне, а что же, никуда не денешься, надо отрабатывать харчи, вот оно как получается-то...
Ковырясов обречённо вздохнул и только прикрыл глаза, опустив тяжёлые веки, как бы отгородившись барьером своей внутренней темноты от Виолетты, от этой кошмарной рожи - отгородился, чтобы не проблеваться, как тогда, в первый раз. Он попытался вернуть себе видения этих дев, этих длинноногих, грудастых и жопастых одалисок из сна, и они неуверенно запорхали на границе между действительностью и её вывернутым наизнанку отображением, только они уже не казались непреложными, всё равно не казались - так, лишь схематические контуры, лишь эфемерные голографические призраки, лишь теряющие форму сгустки потустороннего тумана, лишённые тепла и запаха. Но даже они были лучше, чем то, что сейчас прыгало сверху и, пыхтя и отрывисто взвизгивая от удовольствия, жадно нахлобучивалось на него, елозя похотливо трясущимися ляжками, с растрепавшимися волосами и широко распахнутым ртом, яростно, горячо и неумолимо нахлобучивалось, нахлобучивалось, нахлобучивалось и пыхтело, и взвизгивало, изгибаясь и блаженно мотыля головой из стороны в сторону...
Потом сдобные одалиски всё-таки исчезли. И Брем на миг почувствовал себя подобным крохотному безмозглому паразиту, обманным способом угодившему под необъятную потную тушу страхоглядного великана из древних сказок народов Севера. Но, приложив мысленное усилие, быстро переборол эту внутреннюю гадость. И стал глядеть на Виолетту широким взглядом, с осторожной ритмичностью подбрасывая таз вверх и выдыхая - как бы с удовольствием: «Х-хых! Х-хых! Х-хых!»… До тех пор, пока не изверг в это вражеское чрево густой яд своей внутренней несвободы.
Виолетта успела опередить его три раза.
…Она застонала в четвёртый раз, после чего удовлетворённо сползла с Ковырясова и легла рядом.
Он слышал её тяжёловесно-прерывистое дыхание и безуспешно пытался унять мучительный раскардаш в голове.
Спустя недолгое время Виолетта стала шептать разные ласковые слова, прикасаясь к его уху мокрыми губами, и в её голосе слышалась горячая благодарность.
В полном замешательстве Брем перевернулся на живот и обнял подушку, плотно зарывшись в неё лицом.
Ему не хотелось видеть Виолетту.
Ему не хотелось слышать её голос.
Ему было даже противно помнить, что она существует на белом свете, эта гадостная, ненавистная женщина с извращёнными мозговыми извилинами. Она была жестоким сгустком чужеродной воли, как будто скрытным образом прилетела с другой планеты и теперь пыталась внедриться в организм Брема для секса и последующего размножения по всему земному шару; она казалась хуже цунами, землетрясения и торнадо вместе взятых - хуже любой комбинации катаклизмов враждебной природы, внутри которой человеческому сообществу приходится обитать помимо своего желания... Даже стихийные бедствия люди пытаются предсказывать, хотя всё равно обычно бывают застигнуты ими врасплох. Но такое неблагоприятное явление, как Виолетта, ни предсказать, ни даже представить невозможно, пока не столкнёшься воочию с этой напастью, имеющей человеческое обличье, причём не менее катастрофическое, чем и сама её внутренняя суть... Она была столь ужасна и неожиданна в его жизни, что в неё было почти невозможно поверить - так люди не верят в предстоящие глобальные катастрофы. Сами же их предсказывают - а потом всё равно не верят! Такова уж парадоксальная человеческая природа. И Брем не был исключением. Он до сих пор не мог до конца, на все сто процентов поверить в Виолетту. Может быть, на девяносто девять процентов она его успела убедить в своём существовании. Или даже на девяносто девять целых и девять десятых. Однако не до конца убедила, сомнение оставалось и мучило.
Зачем ему были нужны все эти мысли и сомнения? Непонятно. Уж так они приходят - сами по себе, помимо воли человека.
Избавить от них мог только сон.
Ковырясов попытался заснуть. И - как ни странно - это у него довольно быстро получилось.

***

Наутро, едва пробудившись, он вспомнил всё.
Удача и прежде не была чрезмерно благосклонной к Брему, а теперь вообще оставила его на произвол чужих желаний, он это окончательно понял.
Невесть отчего всплыло в сознании вывернутое задом наперёд Виолеттой: Восярывок Мерб.
- Вот в кого она хочет меня превратить, - прошептал Ковырясов, растекаясь по воздуху варёным взглядом. - Или уже превратила? Нет, я всё-таки нахожусь в прежней памяти и своё имя пока сохранил в целости. Эта зараза не сумеет отнять мою личность. Мало ли что бывает в постели между людьми. Просто у бабы чрезмерная хотячка в мою сторону, вот и потешилась, чёрт с ней.
После этих слов он непреднамеренной рукой извлёк из-под подушки сложенный вчетверо листок бумаги. Конечно же, это была записка.
Брем сел на диване, спустив ноги на пол. Зевнул, потёр глаза пальцами. Потряс головой, медленно развернул записку и прочитал:

«Дорогой мой Слоненок-Ковырёнок!
Спасибо тебе за всё, радость моя! Благодарю тебя, милый, за эту прекрасную ночь, которую ты мне подарил! Я - самая счастливая женщина на свете!
Именно сейчас я способна написать для тебя всё, что хранит моё сердце. Всё, что составляет смысл моей жизни, всё, что дарит мне эти прекрасные мгновенья счастья, которые не дано испытать очень многим… О, моё сердце готово взорваться от наполняющей его положительной энергии! Его изнутри сжигают все эти чувства, я не способна передать их тебе словами, их способно понять лишь другое сердце. Читай, но читай не глазами - читай сердцем! Просто всмотрись в мои глаза, и не важно - слёзы ли на них или отблески счастья, эти чувства ты всегда сможешь найти в их глубине, эти чувства идут из какой-то тайной глубины, они не изувечены вмешательством разума. Это те чувства, что дают возможность говорить об истиной любви. И они все созданы для тебя, я хочу разделить их с тобой!
Я могу стать для тебя всем, чем угодно. Точнее, всем, чем ты захочешь. Пожалуйста, люби меня, не оставляй, не обижай. Мне никто больше не нужен! Хотеть, чтобы дорогой человек всегда был рядом - это же нормальное, а не какое-нибудь там несбыточное желание, правда?
Знаю, обычные люди редко бывают довольны друг другом. Но мы с тобой совсем не обычные, мы другие. Ты будешь доволен мной, обещаю! А обо мне и говорить нечего! Я уже счастлива! Меня переполняет сплошное ликование без конца и края!
Брем Ковырясов + Виолетта Амбреева = (сам знаешь что)!
Я тебя просто обожаю!
Твоя сегодня, завтра и всегда -
Виолетта.»

С гадливым чувством скомкав записку, Ковырясов размахнулся и зашвырнул её в дальний угол комнаты. Затем, покинув постель, проковылял в ванную комнату. Там склонился к зеркалу, подышал на него - и на запотевшей поверхности вывел пальцем:

БРЕМ КОВЫРЯСОВ + ВИОЛЕТТА АМБРЕЕВА = ВОСЯРЫВОК МЕРБ

Подумал немного. После чего снова подышал - пониже только что написанного - и добавил:

ВОСЯРЫВОК МЕРБ - ВИОЛЕТТА АМБРЕЕВА = БРЕМ КОВЫРЯСОВ

***

После той ночи, когда случилось их сопряжение, блаженное воздержание для Ковырясова кончилось. Виолетта принялась рьяно навёрстывать упущенное. Каждую ночь. А нередко и днём, не стесняясь солнечного света.
Волна за волной накатывало на неё любовное море - и увлекало всё глубже и глубже в свою пучину. Виолетта не могла спать, не могла есть. В ней бушевала стихия неукротимой энергии, восторга, счастья. Отныне она являла собой как бы овеществлённое выражение страсти во всей её животной неприглядности. Достигнув долгожданной цели, она словно желала закрепить успех. Ещё бы: ведь прежде Виолетта могла любить только мысль о Бреме, а теперь у неё появилась возможность любить его самого, из плоти и крови. Видит бог, даже в самых безудержных мечтах она не планировала ничего подобного так скоро!
Вопреки всем прежним привычкам Виолетта теперь каждое утро, каждый день и каждый вечер хотела петь и танцевать. Она сама этому удивлялась - и, понимая, что такое поведение может показаться  Брему нелепым, сдерживалась, не пела и не танцевала.
Зато во всём остальном она не собиралась себе отказывать. Её заветная мечта сбылась, и сказка стала былью. Никакая сила на свете не могла у неё этого отнять. Человек появляется на свет не для того, чтобы метаться между разными воплощениями печальной неудовлетворённости, стараясь убежать от негатива и сознавая прискорбную тщету своих усилий. Виолетта уже точно считала себя рождённой не для подобной участи.
Неудивительно, что секс стал регулярным гостем в её квартире.
Обычно Ковырясов деревянно лежал снизу, не предпринимая никаких встречных движений и предоставив ей полную свободу действий. А Виолетте и этого было достаточно. Она не просто совершала соитие, а словно погружала себя с Бремом в неведомую и страшную первородную субстанцию; она творила древний, одной ей известный ритуал - и плыла, и колебалась в воздухе, и разделялась на множество блудострастно кричащих и вибрирующих частей, на неисчислимое количество торжествующих, похотливых исчадий дьявола, от которых нет спасения...

***

Заглядывая внутрь себя, Ковырясов не переставал удивляться. Куда подевался его некогда казавшийся твёрдым нравственный стержень? Куда запропастились его основополагающие установки - такие, как сила воли, упорство характера и умение владеть собой в незапланированных житейских ситуациях? Всё словно рукой смыло. С подобной же лёгкостью мойщик окон стирает со стекла наносную уличную пыль несколькими быстрыми движениями тряпки.
Наверное, больше никогда нормальные люди не примут его в свой круг. Слишком низко он опустился. Даже в собственных глазах. А уж со стороны и подавно любому равновесному человеку должно быть противно глядеть на него.
«Вот надо же, как оно бывает, - мысленно говорил он себе. - Если бы мне кто-нибудь сказал, что я смогу докатиться до совместной постели с этой треклятой соседкой - не поверил бы, хоть убей. А ведь докатился! Эх, чем только не приходится заниматься человеку в жизни… Даже сексом с кем ни попадя… против своего желания. Потому что против ветра не надуешься. Особенно если ты недосказанный и ничем не подтверждённый человек... Теперь Виолетта будет каждодневно отщипывать от моих душевных запасов по кусочку, как от сладкого пирога. До тех пор, пока от них - да и от меня самого - не останется ни крошки, ни следа, ни даже воспоминаний».
Каждый день Брем повсюду в доме натыкался на записки от восторженной сожительницы:

«Неугомонкин-Ковырёнкин!
Я отдалась потоку и плыву следом за тобой куда глаза глядят! И не собираюсь трепыхаться и пытаться плыть против течения! Потому что мне хорошо, и я больше ничего не хочу! Только тебя!
Мне кажется, я любила тебя всегда - до всемирного потопа, до сотворения неба и земли и даже до самого начала времени или ещё раньше. О, я не устану повторять это, каждый раз вкладывая в эти простые слова крупинки нового смысла. Я нашла свой идеал! И он нашёл меня! Мы теперь вместе навсегда!
Я иногда сижу и думаю: а что было бы, если б мы не встретились? Возможно, так и блуждали бы до сих пор в этом мире, полном одиночества, ждали бы любви, пытались бы в каждом встречном разглядеть того, кого ищем всю свою жизнь... Неужели ещё есть такие люди, которым повезло меньше, чем нам с тобой? Невероятно сложно поверить в это, когда сама безумно счастлива!
За всё, за всё я тебе благодарна: и за то, что уже было между нами, и за то, чего ещё не было, но обязательно будет, и вообще - за всё! Просто за то, что ты есть на свете!
Нет, в самом деле, ты наверняка даже не представляешь, насколько сильно я благодарна тебе. Да я и сама, если честно, до конца не представляю. Потому что - чень-очень-очень сильно благодарна!
Боже мой, какое же это счастье! Оно просто не помещается во мне! Оно рвётся наружу! О, как хочется поделиться этим счастьем со всеми! Но я, конечно же, не стану делиться. Потому что ты только мой, Пуська-Ковырюська!
Я не мыслю своё существование без твоих глаз, без твоего голоса, без возможности быть рядом и разделять свою любовь с тобой!
Всегда-всегда-всегда твоя -
Виолетта.»

Эти записки очень удручали Ковырясова.
Ещё его раздражали неуместный визгливый смех и радостные вскрикивания Виолетты по разным пустяковым поводам. Особенно в постели. Дабы заглушить чувство отвращения к телесной близости с соседкой, он стал много  пить. Благо самогона хватало.
Впрочем, завтракал, обедал и ужинал Брем с неизменным аппетитом - гораздо большим, чем свойственно уязвлённому в чувствах человеку.
 «Она не хуже других, зато лохиня, а это очень положительное качество, - убеждал он себя в минуты просветления и самозащиты. - Точнее говоря, она, может, и хуже других с внешней точки зрения, но это ничего. Кому какое дело? Всё равно нас вместе никто не видит. И вообще, женская внешность - ерунда, не имеющая большого значения. Умный человек не должен стараться разглядеть каждый изъян, это невозможно. Надо уметь углубляться в главное, не обращая внимания на разные мимоходные пустяки, надо видеть подоплёку отношений, а не всё подряд, что находится перед глазами».
Он догадывался, что не отклоняется далеко от истины, и это в значительной степени примиряло его с действительностью.

***

Разные моменты имели место, но все в более-менее равновесном ключе. Таким образом, мелкие дни для Ковырясова закончились, нервная пестрядь миновала, и потянулось однородно-продолговатое время общего вида, хоть и не слишком увлекательное, зато без противоестетсвенных сюрпризов, сдержанное и предсказуемое.
А у Виолетты теперь всегда было превосходное настроение, и ей не требовалось прилагать усилия, чтобы ввести себя в восторженное русло. Казалось, не существовало в мире силы, способной сдвинуть её душевное состояние в отрицательную сторону.
- Я готова всё сделать для тебя, - сказала она как-то раз Брему, прижавшись горячей щекой к его груди. - Вот скажи, чего ты сейчас хочешь?
- Бежать сломя голову, - честно признался он.
- Бежать? От меня, что ли?
- От тебя, конечно, от кого ж ещё.
- Ну надо же, какой ты у меня всё-таки юморист, - не замедлила она перекрутить слова Ковырясова в шуточную сторону. - Ха-ха-ха-ха-ха!
«Ничего, лиха беда начало, - решила Виолетта. - Сейчас Бремасик немного не в своей тарелке, но это из-за того, что он ко мне не успел привыкнуть. Кто за счастье борется, к тому оно и клонится. Всё равно мне хорошо с ним, а дальше станет ещё лучше».
А Брем вообще не стал ничего думать по этому поводу, а просто отправился на кухню, налил себе полстакана самогона и залпом выпил.
- Зачем же ты пьёшь без закуски, Бремулечка? - тотчас раздался из-за его спины голос Виолетты. - Подожди, я тебе сейчас нарежу солёных огурчиков. И нажарю картошечки, хочешь?
- Не хочу картошечки, - буркнул он. - Давай огурчиков.
И налил себе ещё полстакана самогона.
Много разного говорят о женщинах. Касательно Виолетты верным было сравнение с тенью: ты за нею - она от тебя, ты от неё - она за тобой. Правда, за нею Брем ухлёстывал один-единственный раз, да и то шутейно, по пьяной лавочке. Зато потом у него появлась возможность тысячу раз раскаяться в своём неосмотрительном донжуанстве на лестничной клетке. И после раскаяния снова и снова осознать правильность своего дальнейшего вынужденного поведения, ибо других степеней свободы соседка ему не оставила.
А может, если довести себя и Виолетту до экстремального режима, живя с ней разнополым способом, то они оба со временем обрыднут друг другу, взаимно изживут себя и растворятся напрочь в океане чувствительных заблуждений без единственного печального следа, без вздохов и сожалений, дабы затем возникнуть заново в прекрасном мире, с новыми именами и соответствующими им событиями, не только внешними, но и внутренними?
Так думалось Ковырясову, и приведённые выше соображения казались ему не лишённым резона.
И - разве не удивительно? - со временем он притерпелся к близости с Виолеттой, стал относиться к ней как к вполне простому делу, обычной мужской обязанности, которую для поддержания равновесия в обществе всё равно кто-то должен выполнять, так отчего бы не он... Чему быть, того не миновать. В конце концов, любые человеческие деяния иллюзорны, поскольку они могут быть истолкованы многообразными, подчас противоречащими друг другу способами. И не в том мудрость, чтобы много думать и метаться среди безвыходных лабиринтов, а в том, чтобы найти возможность приладиться к существующему потоку чего угодно - хоть настоящего мира, а хоть и вымышленной реальности, цветущей буйным цветом в голове у полоумной бабы, от которой некуда спрятаться.

***

Отбояриться от постельных развлечений Ковырясов не имел возможности. Каждодневно - по утрам и по вечерам, а иногда и среди дня, по два-три раза, - Виолетту жгло изнутри нетерпение реализовать накопившиеся в ней желания; и Брем не мог ничего противопоставить этому могучему зову женской природы. Никакие отговорки и ухищрения не помогали. Даже притворяться спящим было бесполезно, поскольку Виолетту подобные уловки не только не останавливали, а напротив, раззадоривали до умопомрачения, ибо в снотворном виде Ковырясов привлекал её ещё больше, чем в бодрстувующем образе.
Он знал, что представительницы слабого пола редко считают себя удовлетворёнными, оттого не придавал чрезмерного значения словам любви, которые пылко нашёптывала ему Виолетта, и львиную часть времени пребывал в том полусознательном подобии оцепенения, когда совершаешь мелкие бытовые действия, разговариваешь со своим визави или сам с собой, однако нисколько не интересуешься окружающим миром, существующим как бы в бреду или в параллельной действительности.
Не так уж просто ежедневно, ежечасно и ежеминутно пребывать в полной боевой готовности к чему угодно. Во всяком случае, не так просто, как это может показаться некоторым представителям мужского пола, не оказывавшимся в подобных ситуациях (так прежде казалось и Брему по причине наивной самоуверенности, однако теперь его мнение на сей счёт претерпело быстрый разворот на сто восемьдесят градусов). Впрочем, худо-бедно справляясь с Виолеттой, он большего от себя не требовал.
За неимением лучшего Ковырясов придумал незамысловатое ухищрение, о котором вряд ли догадывалась его ненасытная сожительница. Он повырезал изо всех иллюстрированных журналов, какие были в доме, цветные фотографии смазливых красоток - самых разных: обнажённых, в купальниках, в игривых нарядах, улыбающихся, жизнерадостных, в соблазнительных позах лежащих на золотистом морском песке, задирающих ноги на шикарной мебели, рекламно оттопыривающих зады возле импортных автомобилей. Вырезав, он развесил их на стене возле дивана. И когда Виолетта в очередной раз брала его (именно брала, так он это называл, если отбросить второстепенные обороты альковного порядка), Ковырясов отводил взгляд от красного лица своей партнёрши, от её жадно распахнутых бёдер и мерно подпрыгивавих грудей с длинными тёмными сосками - и принимался старательно пялиться на фотографии; а потом, закрыв глаза, пытался обмануть себя, представляя, будто совершает коитус с одной из этих фото-див.
Иллюзия никогда не захватывала его полностью, но всё же таким способом было значительно легче перебороть отвращение, пока ненасытная фурия со стонами и хлюпаньем горячо насаживалась на его мужское основание.
Виолетта представлялась Брему подобной океану, пожирающему и вновь порождающему самоё себя; от неё было никуда не деться, не убежать, не спастись.
Не хотелось верить, что судьба соединила их навсегда. Никто не любит ощущать свою зависимость, Ковырясов не исключение. А ведь он зависел от Виолетты так крепко, точно его привязали к соседке хитрыми узлами. Каждый человек предпочитает следовать движениям собственной души, а вот поступать им наперекор - это гораздо труднее, для этого, как правило, требуется давление необоримых внешних факторов. Для Брема таким фактором явилась Виолетта. Хотя надо отдать должное, в действиях влюблённой соседки отсутствовал злой умысел, в них было лишь желание регулярных плотских утех и женского счастья.
Что ж, с людьми ведь не происходит ничего такого, с чем они не могли бы примириться. Правда, плохое всегда может обернуться чем-то худшим, а вот путь в обратную сторону куда более труден и неопределён. Регулярно напоминая себе об этом, Ковырясов старался достигнуть примирения с самим собой и с желаниями Виолетты.

***

Человек, падая с горы, хватается за первый попавшийся куст, чтобы сохраниться в живых, это нормально, за такое его нельзя упрекнуть. Ковырясов ухватился за Виолетту, ну и что же, никому от этого не стало хуже. Если на то пошло, Виолетте вообще стало лучше: получила мужика благодаря стечению навалившихся на него незадач. Теперь Брему казалось невероятным, что поначалу она производила на него сатирическое впечатление. Хоть и продолжалось это совсем недолго, а потом всё изменилось, перевернувшись вверх тормашками, тем не менее подобную нелепость он сейчас с трудом мог уместить в сознании.
Ковырясов демонстративно старался обращаться с Виолеттой как со своей собственностью. Хотя сознавал, что в гораздо большей мере может считать себя собственностью соседки. «Что будет дальше? - не уставал спрашивать он себя. - Неужели текущее положение вещей не изменится, и мне не разорвать этого хитросплетения в сколько-нибудь обозримом времени? А может, я просто уродился альфонсом, и такова моя доля?»
В свете данного вопроса он внимательно изучал газетные объявления на упомянутую тему (газет и журналов Виолетта не выписывала, однако для Брема она вытаскивала из соседских почтовых ящиков всё, что было возможно, и этого ему вполне хватало для посильной информации). Пресса беглыми штрихами обрисовывала портреты альфонсов примерно в таком свете:
«Уважаемые женщины! Призываю вас быть бдительными при знакомствах с мужчинами! Подлец, с которым я познакомилась по объявлениию (Берёзкин Иван Мечеславович) - мошенник! Он представлялся бывшим офицером и чемпионом ВДВ по шахматам, а ныне - заслуженным пенсионером. Он говорил мне красивые слова о любви, водил по ресторанам и звал замуж, а потом попросил взаймы два миллиона рублей и сбежал! Заявление в милицию я уже подала. Желающим вышлю фото, чтобы он больше никого не смог обмануть».
 «Внимание всем, кто встретит Антона Густопсерлева! Не верьте ему! Он очень обходителен и умеет ловко втираться в доверие к романтичным девушкам. Рассказывает красивые сказки, врёт о большой любви, о желании иметь семью и детей. Быстро завоюет доверие всех ваших родственников и друзей, будет умиляться вашим ребёнком и возиться с ним. Но работать не станет, исхитрится придумать множество убедительных причин и симулировать разные неизлечимые болезни. Ради выгоды этот человек готов на всё! Он будет бить на жалость, рассказывать, какими коварными изменницами являлись его бывшие жёны, и что эти жадные твари обобрали его до нитки, бизнес отняли и всякое тому подобное. И что вообще вокруг него одни враги, и он так нуждается в женском тепле и семейном уюте. Гоните его взашей! Только смотрите, чтобы он напоследок не прихватил, как у меня, все сбережения из вашей квартиры! Да ещё чтобы не поназанимал без отдачи у всех ваших друзей и родственников! Если кому-нибудь известно теперешнее местонахождение Антона Густопсерлева - огромная просьба: сообщите мне! Вознаграждение гарантирую!»
 «Опишу без эмоций, сухо и кратко - просто не хочу, чтобы ещё кто-нибудь попался на его удочку. Шампуров Марсель Казбекович. На сайте знакомств указывает возраст - двадцать пять лет. Но по факту он старше лет на десять. Разводит доверчивых женщин, представляясь бизнесменом, у которого образовались временные сложности в бизнесе. Под упомянутым предлогом берёт у своих любовниц деньги в долг или просит взять большую сумму в кредит, или продать автомобиль. Пособником Шампурова является женщина, представляющаяся его матерью. От действий этих преступников пострадала не одна я, а ещё несколько легковерных женщин. Сейчас мы все нашли друг друга в Интернете, и только теперь поняли, какими мы были дурами!».
Нет, сходства с подобными персонажами Ковырясов в себе не обнаруживал. Взять у какой-нибудь легковерки незаконные деньги и сбежать у него вряд ли хватило бы смелости. Тем более что за такое рано или поздно наверняка посадят, выйдет себе дороже. Потому ни альфонсом, ни тем более мошенником он себя не чувствовал. Ни в малейшей мере. Хотя вместе с тем ощущал какую-то несформулированную противоестественность - то ли в себе, то ли где-то рядом.
А в его сиюминутной действительности тоже оставалось немало неразрешённых вопросов, но это не главное. Поскольку главным оставался он, Брем Ковырясов, живой и невредимый, и сытый, и продолжавший оставаться в более-менее удовлетворительной кондиции - по крайней мере, без телесных повреждений.

***

- Нельзя злоупотреблять своим телом, надо пользоваться им разумно и экономно, чтобы не растратиться прежде положенного срока, - говорил Ковырясов Виолетте в минуты нравственных колебаний и физической усталости, ни на что особенное, врочем, не рассчитывая.
И она делала вид, будто соглашается с его мнением (или с полной искренностью соглашалась, чёрт её знает): кивала, тихонько поглаживая его ногу или руку, и произносила нечто общеприлагательное. Однако это ничего не значило в практическом наклонении, ибо Виолетта всё равно пользовалась неразумно и злоупотребляла - конечно же, не только собой, тут уж Брем никак не сумел бы остаться сторонним наблюдателем.
Когда соединяются люди, душевно близкие друг другу, это понятно и вполне справедливо. Но абсолютно непостижимо, по какой причине и ради чего ехидный случай перехлёстывает и затягивает в обоюдный узел людей, не имеющих между собой ничего общего, далёких-предалёких друг от друга, точно разлетающиеся после взрыва звёздные скопления. Невозможно не удивляться такому издевательству природы над здравым смыслом. И Ковырясов удивлялся. Хотя, конечно же, это не могло ничего переломить и перекрасить.
Зато Виолетта с величайшим вниманием впитывала в себя каждое его слово, готовая по первому сигналу выполнить любое его желание.

***

«Мужской оргазм называют маленькой смертью, - подумалось Ковырясову однажды. - Выходит, Виолетта убивает меня каждый день. Иногда по три-четыре раза в день, а потом ещё и ночью! Сколько же я смогу прожить при таком гнёте? Дотяну хотя бы лет до пятидесяти или нет?»
Впрочем, большую часть времени Брему удавалось не поддаваться случайным вопросам, ибо он старался относиться к своему положению сдержанно и рассудительно.
«Нет, я не должен страшиться будущего, каждому отмеряны свой срок и свои условия, - убеждал он себя. - Если окончательно смириться, внушить себе самогипнозом или ещё как-нибудь настроиться на безропотную волну, то, наверное, можно обрести спокойствие. Главное - ощущать свою самоценность. Мало ли у кого какие задачи и цели: у одних они маленькие, у других покрупнее, а у третьих вообще супер-пупер-глобальные и невозможно сумасшедшие. Человек изноравливается оправдывать своё существование разными способами. Но во всяком способе при подробном рассмотрении обязательно отыщется изъян, оттого лучше вообще не допускать оправданий. Жить надо сегодняшним днём, по возможности получая от каждого мгновения максимально удовлетворительную отдачу и не допуская фактов, противоречащих здравому смыслу. А о завтрашнем дне я подумать ещё успею, когда он настанет, этот день. И о послезавтрашнем - то же самое. Или, может быть, не успею ничего, но это мне будет уже всё равно».
Разве у него имелся выбор?
В том-то и дело, что выбора не проглядывалось ни слева, ни справа, ни впереди, ни тем более позади. Абсолютно никакого выбора, даже если выискивать под микроскопом. Значит, так ему оказалось написано на роду, ничего не попишешь.
Возможно, существовал способ устроиться по-другому, лучше и душевнее, но к чему теперь гадать об этом, всё сложилось хоть и с грехом пополам, однако, как говорится, после драки кулаками не машут. Если нет того, чего желаешь, надо желать того, что есть.

***

Иногда Виолетта усаживалась Ковырясову на колени - осторожно, чтобы тот не закричал от её избыточного веса; однако он всё равно кричал благим матом, и тогда между ними разгоралась борьба, которая между мужчиной и женщиной редко заканчивается без обоюдного сочленения.
А порой она, притворившись, что намерена поцеловать Брема, хватала его за голову и принималась энергично дуть ему в рот.
- Да что ты мне лёгкие раздираешь-то, падла? - взвивался он, испуганный и уязвённый неожиданностью. - Совсем охренела, что ли?
Виолетта в ответ смеялась:
- Ну извини, я не думала, что ты меня боишься.
- А я и не боюсь, можешь не радоваться! Просто не понимаю - зачем это надо, что за глупостные ухватки? У тебя вообще мозги имеются или как?
- Имеются, конечно.
- Тогда зачем устраиваешь тут чёрт те что? Если ты считаешь такое в порядке вещей, то я совсем не считаю! Тоже мне, придумала искусственное дыхание, насос ходячий! Я тебе не утопленник! Зачем издеваешься?
- Затем, что ты и есть почти утопленник, - мягко улыбалась она, гладя его по голове, точно ребёнка. - И вовсе я не издеваюсь, а пытаюсь выдуть из тебя отчуждённость и разное тому подобное… Ну пойми, Бремушка: когда бы не я, утонул бы ты в этой жизни, захлебнулся б одиночеством - и поминай как звали.
Ковырясов не понимал порывов Виолетты, потому не торопился сменить гнев на милость:
- А может, пусть бы лучше и захлебнулся. А то пользуешься мною как хочешь, дребездунья чёртова.
- Так ведь и ты мною пользуешься, - не сдавалась она. - Отчего же тогда обзываешь дребездуньей? Ведь пользуешься, разве не так?
- Так-то оно так, а всё же.
- Что - всё же?
- А то, что мы с тобой не одинаковые величины, и это здесь вообще ни при чём.
- Если ни при чём, тогда зачем говоришь об этом? Я же не против, чтобы ты пользовался мною. Совсем наоборот, ты же знаешь. А я тобою разве не могу попользоваться при своём большом желании?
- Да нет, можешь, но всё-таки.
- Ну что, ну что значит это твоё «всё-таки»?
- Да нет, ничего, хрен с тобой, пользуйся…
Если б он умел прожигать себя легко и нагло - тогда всё могло бы обернуться иначе, гораздо веселее. Кто способен держаться нагло, без стеснения, тем обычно везёт. Однако Брем не умел ничего подобного, потому просто выживал в доступном образе, не претендуя на дополнительную видимость. Мало ли у кого как получается, а у него - вот так, в средневзвешенном приближении, без глубокомудрых затей. Общественный организм отторг его, словно ненужную отхожую массу, ну и ладно. Зато Виолетта пока не собиралась отказываться от него, и на том ей спасибо. Хотя всё оказалось не так просто, как ему желалось бы, но ведь могло быть и хуже. Не зря говорят, что нет худа без добра.
Ковырясов старался осаживать себя и, преодолевая естественное недовольство, смотреть на происходящее лёгким взглядом, будто его угораздило стать нечаянным свидетелем своего текущего бытовращения. Или наоборот: будто он глядел изнутри чего-то крепкооболочного на всё остальное, зыбистое и слабоосязаемое. Это помогало ему воздерживаться от неблагонамеренных действий.
Да и что он мог? Куда и зачем, и каким способом? Всё равно ничего не изменить. Разве только в худшую сторону. Потому лучше остаться при своём текущем интересе, чем колебаться и рисковать.

***

Как водится между соединёнными судьбою людьми, у Брема и Виолетты не обходилось без минут непроизвольной откровенности, невзирая на её одностороннюю душевную тягу и полное отсутствие оной у него. Так однажды после длительного телесного совмещения со своей мучительницей Ковырясов лежал на скомканной, влажной и наполовину сбившейся на пол простыне, заложив руки за голову, с его губ сорвалось нечаянное:
- Глупо как-то всё это.
- О чём ты? - не поняла Виолетта.
- О том, что с нами здесь происходит. Со мной происходит. Ну, и с тобой, конечно, тоже.
- Не вижу ничего глупого, - возразила она, поглядев на него как на несмышлёного младенца. - Всё у нас нормально.
- Ненормально! - он упрямо возвысил голос, успев, впрочем, удивиться неожиданной силе своего порыва. - Ты не можешь не чувствовать, что очень даже ненормально всё и противоестественно!
- А вот и не чувствую ничего подобного. Если честно, мне даже обидно такое слышать. Знаешь, Брем, по-моему, это тебе только кажется, будто между нами что-то ненормально.
- А по-моему, совсем наоборот: это тебе кажется, что мне кажется, будто между нами что-то ненормально.
- Тебя не переспоришь.
-  Да разве кто-то здесь о чём-нибудь спорит? Я вовсе и не спорю.
- А что же ты делаешь? Как ещё можно это назвать?
- Просто говорю.
- Выходит, ты меня не любишь, Бремушка.
- Люблю, как таракана в углу: где увижу, там и готов раздавить.
- Вот и зачем ты мне говоришь такое? - Виолетта села на постели, скрестив ноги по-турецки, и упёрла руки в колени. - Разве я не удовлетворяю тебя как женщина? Ну скажи правду.
Ковырясов нахмурился. И пожалел о своей первоначальной реплике, равно как и обо всех последовавших за ней. Какого чёрта распускать язык понапрасну? Если от этого может что-либо измениться, то лишь в худшую сторону.
- Да нет, не беспокойся, удовлетворяешь ты меня, - ответил он сквозь тоскливый вздох. - Дело нехитрое, чего уж там.
- Ну и хорошо. Тогда старайся больше ни о чём не задумываться.
- Да я-то стараюсь.
- И что, не получается?
- Когда как. Иногда получается, а иногда - не очень…
Бог весть сколько мог продолжался этот слабопредметный разговор, но тут Виолетта перешла от слов к делу, прильнув к Брему, принявшись повсеместно гладить его и целовать. И он охотно ответил на её ласки со всеми вытекающими последствиями, ибо не желал углубляться в нечаянное выяснение отношений.
Ковырясов понимал, что люди любят придумывать для интимного пользования красивые образы, увлекательные чувства и разные движения, получающиеся из произвольных сочетаний первого и второго. Вот и Виолетта придумала невесть что, и некуда теперь деваться, надо существовать внутри её фантазии, не знающей вменяемых пределов.
Задним числом Брем не любил её по-прежнему. Однако испытывал некую смутную жалость - к Виолетте, к себе, к обоюдным теневым отображениям в прошлом, сошедшимся в непримиримом единоборстве ради липкого настоящего и малопонятного будущего. И это являлось не положительным, но и не отрицательным фактом каждого самопроизвольного момента, обходившегося во всяком случае без мелкобытового неурядья, без нервов, без спешки и без лишних страхов. В целом всё не выходило за пределы нормы, и ничто не препятствовало предполагаемой линии дальнейшей стабильности.

ВТОРАЯ СТЕПЕНЬ НЕСВОБОДЫ

Прошлое в памяти Брема Ковырясова истончалось, искажалось и мало-помалу делалось слабоправдоподобным, похожим на карикатуру. В его настоящее всё крепче и увереннее врастала Виолетта; а грядущего, может, и вовсе не существовало, откуда ему было знать, да и не любил он мучиться тем, что непонятно.
Нет, он не собирался бороться за утраченную свободу. В кои-то веки судьба вознаградила его отдыхом и покоем. За все пережитые злоключения вознаградила. За повреждённую капканом ногу и за несправедливые побои после неудачного воровства чужих картофельных припасов. За непонимание коллег и за увольнение с работы. За продолжительное безденежье и за недостаточное питание. За презрение общества, наконец. Не бог весть какая награда, тем более в нагрузку с Виолеттой, однако дармовому коню в зубы не смотрят.
«А может, Виолетта теперь по-настоящему на моей стороне? - иногда спрашивал он себя. - Или я - на её? Не знаю, не знаю… Жизнь - это не шахматы и не карточная игра, в ней редко можно с полной однозначностью определить, кто на чьей стороне, и куда деваться, и зачем всё вообще. Мало кому такое нравится, но нельзя же каждодневно скрипеть бессильными зубами, любому человеку нужны сколько-нибудь осмысленные понятности, вменяемая картина с какой-никакой определённостью. Потому никого нельзя осуждать, и меня в том числе, каждый приспосабливается в меру своих возможностей…»
В самом деле, бурные катаклизмы отбушевали, оставив Ковырясова живым и здоровым, а это главное. И теперь события определённо шли на лад, ибо мир и тишина возвращались в его сердце. Медлительность времени не раздражала Брема, как прежде, а совсем наоборот - вливала в него ощущение ровной почвы под ногами.
- Нет, ну если без дураков, как я сейчас живу? - пытался сформулировать он, обретаясь на диване и краем уха улавливая грюканье кастрюль, звяканье тарелок, стук ножа о разделочную доску и прочие хозяйственные звуки, производимые Виолеттой в недалёком кухонном пространстве.
И, зевая, подбирал близкую к правде словесную конфигурацию:
- Да нормально живу. Бывает, конечно, и лучше, но всё равно. Вполне достаточные условия у меня, непромокаемые во многих отношениях. Как говорится, лежу на печи и жру калачи. Не такая уж и жестокая доля, если поглядеть без пристрастия. В конце концов, если человеческие устремления и совместимы с каким-нибудь образом вечности, то разве только с долговременным подобием стоячего болота, ну и ладно, это лучше, чем ничего или чем вообще полный кирдык с вытекающими из него темнотой и безмысленным гниением…
Разумеется, о нём нельзя было сказать, что он достиг всего, о чём только может помышлять среднепришибленный человек. Но кто вообще способен, не искривляя правды, утверждать подобное о себе или о ком-нибудь ещё? Да никто.

***

Что бы там ни утверждали твердокаменные ревнители моральных ценностей, а сладко просыпаться можно не только в собственной постели, но и в чужой. Тем более что вскоре природа взяла своё, и Ковырясов  перестал удивляться тому, что получает удовольствие от любострастного сопряжения с Виолеттой. Разумеется, особенного света и веселья в том не было; но ничего, ко всему можно относиться по-философски. Брем считал, что жизнь вообще не поддаётся балансу, поскольку так уж устроен человек: ему либо чего-то не хватает, либо всего хватает, но на душе тошно, ибо не к чему стремиться. Ещё непонятнее, когда складывается так, как у Брема: он в текущий период не мог сказать, что ему всего отпущено в полном достатке, однако и не бедствовал, а стремиться ни к чему не любил ни прежде, ни теперь. Какой уж тут баланс. Это скорее не баланс, а заколдованный круг из сплошных загогулин. Впрочем, совсем недавно его положение было куда плачевнее. А сейчас - грех жаловаться.
О поисках работы Ковырясов больше не помышлял. Зачем? Если уж он несвободен, то надо научиться хотя бы в малой мере пользоваться своей несвободой. Каждодневный муторный кропотливый труд, выматывающий душу до последней нитки, пусть интересует кого-нибудь другого. Брем считал, что он нашёл тихую гавань, которую штормовая погода обходит стороной. Нет худа без добра. Виолетта безотказно кормила и поила его. Ухаживала за ним не хуже, чем ухаживали в городской больнице, когда он лежал там с аппендицитом. И гораздо чаще, чем казённые медсестрички, предоставляла ему своё - пусть и неприглядное, но всё-таки безошибочно женское тело, в соприкосновении с которым можно было сбросить лишнее напряжение. Это всё же лучше, чем ничего. Ведь остальные женщины в последнее время вообще перестали им интересоваться.
Правда, в подавляющем большинстве своих проявлений Виолетта выходила за рамки необходимостей Ковырясова. Даже кормила его избыточно, постоянно подкладывая на тарелку дополнительные порции всего подряд; а если он отказывался, то нудно уговаривала съесть «ещё немножечко». А после еды, когда он тяжело отваливался на спинку стула, предлагала что-нибудь несуразное. Например:
- Давай споём.
- Зачем? - удивлялся он.
- Низачем, просто для духовного подъёма.
- Для духовного подъёма у меня и так очень достаточная сытость. Была охота драть горло почём зря.
- Ладно, тогда я сама спою.
- Не надо.
- Почему?
- Потому что сколько бы ворона ни каркала, всё равно соловьём ей не сделаться. А тебе-то и до вороны дотянуть качеством - это надо ещё постараться.
- Ты, наверное, нарочно обо мне говоришь несправедливо, Брем. Ну и ладно. Зато у меня настроение.
- Кому интересно твоё настроение? Оно у всех бывает. Но не каждый же по такому случаю навостряется устраивать самодеятельность.
- Может, и не каждый. Люди по-разному устроены, потому и желания у них разные. А я всё равно спою.
И Виолетта принималась в меру своих скудозначительных способностей воспроизводить образцы популярной эстрады прошлых лет. Обыкновенно её рвения хватало минут на пятнадцать-двадцать… Спасибо хоть не покушалась на танцевальные жанры.
Ещё она часто читала Ковырясову стихи о любви. Снимала с полки томик Пушкина или Есенина, или Евтушенко, или Блока - и шпарила как заведённая, пока Брема не начинало клонить в сон. Тогда, заметив, что он клюёт носом, Виолетта брала его за руку и вела в постель.
- Выеденного яйца твои стихи не стоят, - бурчал Ковырясов, нехотя шагая к дивану. - Особенно эти, о прекрасной даме. Нет в них никакой утешительности.
- Вовсе они не мои, - говорила Виолетта, любовно прижимаясь к нему. - И вообще, стихи не для утешительности пишутся.
- А для чего же тогда?
- Для души, вот для чего.
- Чепуха, для моей души этого не надо.
- А может, ты сам пока не понимаешь, что надо.
- Если не понимаю - значит, и не надо.
- Ну ладно, не сердись, Бремушка, я же не настаиваю. Зато мне точно известно, что тебе сейчас надо. Вернее, не что, а кто.
- А-а-а, понимаю, о чём ты.
- Вот и молодец, раз понимаешь. Тогда давай раздевайся поскорее, а я сейчас разберу постель. Ты будешь моим послушным мальчиком, а я - твоей послушной девочкой…

***

Как бы то ни было, внутренний дискомфорт возвращался к Ковырясову всё реже. Теперь он чихвостил Виолетту уже в разных позициях, без уторопляющего пристрастия, подолгу, основательно, глубоко, не встречая в упомянутом соединении ни малейших перетыков ни со своей стороны, ни тем более со стороны партнёрши. Он жучил Виолетту на совесть, крепко и досконально, со стонами (её) и шлепками (своими) по её пышому заду, по ляжкам и по спине, а порой даже по щекам. Процесс был без чрезмерной радости, но непроизвольно захватывал. А Виолетте это несказанно нравилось, она дрожала и взбрыкивала, мотыляла головой и кусалась, пока он нырял в её огнедышащее жерло - нырял и выныривал, нырял и выныривал, нырял и выныриывал. А она выкрикивала исступлённым голосом:
- Ещё! Ещё! Сделай мне хорошо! Сделай ещё! Вот так! О-о-о-о-о! А теперь сделай мне больно! М-м-м-м-м! Вот так! Ещё! Вот так! Ы-ы-ы-ы-ы!
И он делал. И так, и сяк, и разэдак. Всё как она просила.
В каждом стоне Виолетты, в каждом вдохе и выдохе, во всех её бессвязных криках Брем угадывал животную благодарность.
А потом он лежал на спине, взмыленный, как старый коняга после насыщенного тягловыми усилиями трудового дня, смотрел в потолок, видя там вместо несвежей побелки молочную гущу облаков, и думал что-нибудь отвлечённое - например: «Почему люди ходят под большим небом и не боятся провалиться сквозь него в бездонный космос, и даже почти никогда не глядят вверх, точно над их головами не разверстая пасть бесконечности, а так, не пойми что, мелкая лужица пустоты? Почему им не страшно за себя? Может, потому что они все дураки? Может, только один я умный на этой планете, и мне так нелегко жить, потому что я всегда всё понимаю? Нет, неправду говорят, что страдания обогащают душу человека. Ничего они не обогащают, а только иссушают и раздрызгивают. Незачем мне страдать, не желаю. Бережёного бог бережёт, этого и надо придерживаться. Пусть будет как есть, а я уж постараюсь не провалиться - ни сквозь облака, ни куда-нибудь ещё…»

***

Так обстояли дела. Не плохо и не хорошо. Ни шатко ни валко ни на какую сторону. Во всяком случае, с точки зрения Ковырясова. Хотя он не слишком часто вдавался в размышления о подробностях своего бытия. Просто старался существовать в расслабленном образе, как бы негласно констатируя сам факт своего присутствия на планете, и желал, чтобы это продолжалось как можно дольше - настолько долго, пока ему самому не надоест. Правда, невзирая на упомянутое настроение он всё-таки в глубине души не переставал надеяться на чудо, которое освободило бы его от Виолетты. В чём этому чуду предстояло выразиться, Ковырясов не ведал. Однако не переставал надеяться, как любая животрепещущая единица, жаждущая своего продолжения в максимально свободном режиме.
А обуреваемая горячими чувствами Виолетта не отступала от Брема ни на шаг, стараясь впитаться в него, точно мыльная вода в губку. Хоть ему и приходилось помалкивать, однако подобная надоедливось не добавляла положительных красок в его существование.
Впрочем, нельзя сказать, что они не имели совершенно никаких точек соприкосновения. Так помимо совместного просмотра телепередач, они нередко читали друг другу вслух газеты. Особенно Брему и Виолетте нравилось обсуждать объявления из рубрики «Знакомства». Оба понимали, что Амур - дитя капризное, и далеко не каждый умеет дождаться его появления, а посему, вне всяких сомнений, народу нужны газеты, пытающиеся помочь одиноким душам обрести друг друга. Тем не менее казалось забавным анализировать скрытые мотивы, движущие страждущими мужинами и женщинами. А хотелось людям самого разного. Вот, например: «Срочно нужен мужчина с жильём симпатичной женщине с дочкой. Где ты, мой рыцарь?» Понятно, без жилья ей рыцарь не требовался, какой же он рыцарь без жилья?.. Или: «Блондинка, дочке два года, познакомлюсь с мужчиной, материально и жилищно обеспеченным. Забери меня к себе». Даже слепому было бы видно, что в данном случае жильё тоже играло решающую роль. Эта и на рыцаря не претендовала, понимая: времена уже не те. Подобные примеры - насчёт жилья - можно было найти в большинстве объявлений. То «…одиночество в лице некрасивой, бедной женщины, хочу стать женой незлому мужчине под его крышей», то «сгорел дом с женой-пьяницей, остался с коровами. Кому нужен толковый хозяин?», то «симпатичная безработная ищет своему ребёнку папу, имеющему жильё и ежемесячный заработок»… Аппетитами последней дамочки Ковырясов долго возмущался в самых нелицеприятных выражениях:
- Нет, гля, какая оторва! Это ж получается - безработной она мечтает оставаться и дальше: пусть новый муж зарабатывает и на неё, и на её ребёнка, да? Вот же бабы, вот же гадины хитровыдрюченные!
Кстати, о детях. Наряду с женщинами, озабоченными жилплощадью, второй по распространённости категорией озабоченных являлись те, кто искали «отца своему ребёнку». Именно так и формулировали насущную потребность - ни слова о приватных пристрастиях и нежных чувствах.
Впрочем, встречались объявления и с приколами: «Хочу тебя видеть и слышать, и трогать, хочу твою думу, и дело, и строгость…» Или: «Самая лучшая женщина мира выставляет свою кандидатуру на рынке невест. Возьмите меня». Оставалось удивляться тому, что никто ещё не позарился на «лучшую женщину мира» - ведь ей уже исполнилось сорок пять, как было указано в объявлении.
- Она что, всё время ходила в парандже, пока ей не стукнуло сорок пять? - хмыкнул Брем, машинально поглаживая оголённое бедро Виолетты.
Было и такое: «Эффектная брюнетка надеется на семейное счастье с мужчиной, держащим планку ума, доброты и порядочности на высоте не ниже 180 см»... А то ещё попался образец «внятности»: «Не очень, но ничего, кое-что есть, чего нет - наживём вместе»... Это был женский «перл»; но встречались не менее смешные и мужские: «Шестьдесят девять лет, без жилья, машины, но есть голова и пенсия, которой хватит на спички. Женщины! Кому нужен такой?» - Виолетта, не удержавшись, воскликнула от воображаемого лица всех женщин:
- Да никому такой не нужен! Верно, Брем? Голова и руки у всех есть, а вот не научиться за шестьдесят девять лет применять их - хотя бы в такой степени, чтобы элементарно заиметь крышу над головой… Это уже безнадёжно!
- Ага, - согласился Ковырясов. - Мудак какой-то.
- Выйди замуж за такого деда - а через месяц, может, его уже хоронить за свой счёт придётся... Смешно!
- А между людьми вообще много смешного.
Словом, разнообразные попадались объявления. И всё же имелось в них нечто общее. Ущербность какая-то… В лучшем случае люди были зациклены на сексе, в худшем - на материальных благах (таких, кстати, подавляющее большинство). Может, оттого им всем и не везло в личной жизни? Может, поэтому они и изъявляли готовность броситься в объятия к кому попало, лишь бы убежать от одиночества и неустроенности?
В общем, безнадёжные личности.
Но чтение объявлений доставляло Виолетте и Брему немало весёлых минут.
Помимо объявлений о знакомствах встречались в газетах и разные занимательные истории. Более всего их забавляли заметки о сексуальных придурках, способных на невероятные поступки. Особенно понравилась Ковырясову вот эта:

МЕЧТА ВСЕЙ ЖИЗНИ

В канадском Монреале произошла трогательная семейная драма в духе нового времени - пятидесятитрёхлетний слесарь и ревностный член униатской церкви Ничипор Дуплюк покинул жену и восьмерых детей, чтобы исполнить давнишнюю мечту своей жизни - стать одиннадцатилетней девочкой по имени Роксолана.
Как поведал прессе сам Ничипор Дуплюк, он осознал свою подлинную девчачью натуру в возрасте одиннадцати лет, когда наблюдал за другими девочками, его ровесницами, которые играли в куклы. С тех пор он завидовал и мучился. И на протяжении всей своей дальнейшей жизни крутился перед зеркалом, примерял женские платья, разыгрывал сам перед собой различные сценки, изображая девчонку. В один прекрасный день, после двадцати четырёх лет семейной жизни, мужчина решил во всём признаться супруге. Однако его жена Горпина не одобрила наклонностей своего благоверного и предоставила ему выбор: либо он остаётся в семье, либо продолжает сходить с ума, примеряя на себя девчоночьи платьица и юбочки. Тогда Ничипор Дуплюк наконец решился бросить дом, семью и детей - собрал вещи и переехал жить к пожилой канадской паре, которая стала для него приёмной семьёй. Престарелые супруги рассказали журналистам, что воспринимают Ничипора как одиннадцатилетнюю Роксолану.

По поводу данной заметки даже обсуждать было особенно нечего. Потому Брем и Виолетта просто перечитывали её раз десять - несколько дней подряд - и обхохатывались как ненормальные.
- А что, я бы тоже согласилась представиться маленькой девочкой, если б меня взяли на содержание богатые старички, - выдавливала из себя сквозь смех Виолетта. - А ты?
- И я бы согласился, - ответно сотрясался он всем телом. - Только не девочкой, а мальчиком!
- А если как Ничипор - только конкретной одиннадцатилетней девочкой? - не унималась она. - Ты смог бы или нет?
- Ох, не знаю, - честно признавался он. - Для такого мне надо было бы очень сильно оголодать, чтобы согласиться!

***

Что касается обоюдной физиологии, то филонить в этом отношении у Ковырясова не возникало ни малейшей возможности, поскольку Виолетта домогалась его с неизменной регулярностью.  Казалось, в ней заключён потайной аккумулятор, способный неистощимо вырабатывать сексуальную энергию. За годы одинокой жизни в ней накопилось много спрессованных женских желаний, которые теперь требовали выхода и побуждали к действиям. Она тащила своего ненаглядного человека в постель когда заблагорассудится, а то и просто принималась срывать с него одежду в комнате, на кухне, в коридоре, на балконе и даже в туалете - и её усилия всякий раз увенчивались успехом. Постное выражение лица Брема ею не замечалось, и при каждом соитии ей удавалось взобраться на вершину сумасшедшего блаженства.
В такие минуты душа Виолетты умирала и возрождалась заново как волшебная птица Феникс. И ей хотелось делать добрые дела - например, ворваться в чью-нибудь квартиру и вымыть окна или выдраить до зеркального блеска ванну, кухонную раковину и унитаз. Она говорила себе, что во всём мире нет мужчины сильнее Брема по части постельных утех. Однако вскоре позволила себе трезвое допущение, что, вероятно, так же думает о своём возлюбленном каждая порядочная женщина.
Наряду с этим Виолета ощущала странную неудовлетворённость. Но вскоре она поняла: по-настоящему удовлетвориться можно только чем-то конечным, а Брем и её чувство к нему не имели ни конца, ни края. Секс же для Виолетты был подобен новой планете, которой она достигла, преодолев немыслимые космические расстояния: она высадилась посреди неведомого и притягательного мира - и теперь осваивала его с самозабвенным рвением отважного первопроходца.
В дневные часы Виолетта порой бросала все домашние дела, усаживалась на стул напротив Ковырясова и, не подавая голоса, жадно сверлила его пронзительно-неподвижными зрачками, точно хотела насмотреться на несколько лет вперёд. Иногда вдобавок брала его руку в свои и гладила ладонь Брема дрожащими от нежности пальцами. Она душераздирающе вздыхала в ответ на любые грубости любимого человека, однако высказать в ответ что-нибудь отрицательное ей даже в голову не приходило.
А по ночам, когда Ковырясов засыпал, Виолетта тоже подолгу с немым восторгом всматривалась в его лицо. «Он полон потайного огня, - заворожённо говорила она себе, - и нужно иметь открытое сердце, чтобы стоять перед этим пламенем и тем более лежать рядом с ним… Что ж! Моё сердце открыто для него! И очень хорошо, что Брем наконец приблизился ко мне, хотя это ещё не окончательное приближение. О, я должна уложить на дно его мозга свой образ, закрепить себя намертво среди извилин Бремасика, чтобы он никогда не забывал моих рук и ног, моих глаз и губ, моих слов, движений, слёз, смеха, дыхания и всего-всего-всего! Да-да, я буду рядом с ним каждый день, каждую минуту, каждое мгновение! Я сольюсь с ним в одно целое, у меня это обязательно получится!»
Закон всеобщего быстротечения чувств может распространяться на кого угодно, только не на неё с Бремом, - так полагала Виолетта, веря, что они оба являются исключением из всех неудобоваримых правил мироздания. Её словно несла навстречу сокровенным женским мечтам прекрасная волна, могучей воле которой невозможно не покориться.
Разумеется, светлое будущее не даётся без приложения усилий в правильном направлении, его надо создавать, Виолетта хорошо это понимала. И она создавала, терпеливо и скрупулёзно, день за днём, шаг за шагом.
О, как она была благодарна Брему за всё!
Благодарность Виолетты выражалась не только в неистощимых женских ласках, но и в ежеутренних записках под подушкой - с каждым разом всё более восторженных и многословных:

«Счастье ты моё Бремасенькое-Ковырясенькое!
Ты просто прелесть! Милый, дорогой, единственный... Эти слова принадлежат тебе, и я молю судьбу, чтобы она предоставила мне возможность говорить тебе их каждое утро, каждый день, каждый вечер и каждую ночь!
Помни: я неизменно с тобой. Всей душой, всем сердцем. С тех пор как я встретила тебя, живу как в фантастическом сне. Я перестала воспринимать мир реально. Я просто летаю в облаках. Сперва я думала, что это с непривычки, что со временем мир для меня будет таким же, как и раньше. Но моя жизнь поменялась навсегда. Теперь она переполнена радостью и счастьем, и любовью к тебе, Кренделёчек-Ковырёчек! Есть только ты и я. И никого, и ничего больше нет!
Знай, ты первый, кому я пишу такие письма. Раньше я никогда никому не писала - гордость не позволяла. Но куда она делась теперь? Со мной творится что-то сумасшедшее! Ты меня совсем изменил. Я не знаю, что ещё сказать... Ты мне очень дорог, солнышко моё!
С каждым днем я тебя люблю всё больше, и каждый день для меня всё по-новому. Ты подарил мне счастье, подарил мне мир Любви, мир Сказки. Думая о тебе, я забываю обо всём и обо всех, я теряюсь в пространстве и времени.
Маленький мой взрыватель, пусть всё это продолжается вечно! Ты спросишь, почему взрыватель? Да потому что моя душа и всё моё внутреннее устройство взрываются от той теплоты, которую ты мне даришь. От той нежности, в которую я погружаюсь... Да просто достаточно одного твоего многозначащего взгляда, чтобы я разлетелась на тысячу маленьких осколков, разорвалась по клеточкам, разбилась вдребезги!
Я тебя целую во все-все места, в которые ты только пожелаешь! Ты самый лучший человек на свете! Все остальные мужчины рядом с тобой просто пигмеи! Никакого сравнения! Хотя мне и не с кем сравнивать, кроме... ты сам знаешь, кого… А ты - весь Космос, вся Вселенная для меня!
Поверь, я очень дорожу тобой, а если тебя нет рядом хотя бы минуточку - скучаю такой светлой и теплой скукой! И никому тебя я не отдам! И... и... как только дождусь твоего появления - возьму и поцелую тебя!
Твоя Виолетта.»

Порой окружающий мир казался Брему проекцией невменяемых желаний этой безобразной и ненасытной женщины.

***

Ковырясов был просто обязан её полюбить - так считала Виолетта. Ведь, не познав любви, человек не может ничего понять об этой жизни и, конечно же, не имеет морального права на покой и счастье.
«Если нужно, я стану чистым первозданным человеком без лишних мыслей и потребностей, только с одним желанием, о котором Брем должен всегда знать, - думала она. - О, конечно же, он будет знать! Ещё как! Я не дам ему забыть! Со мной его жизнь никогда не будет обыкновенной и будничной, как у всех других людей! Я не отпущу его никуда! Ни к кому! Он мой и только мой!»
Всё чаще ей в голову приходило соображение о том, что плотские утехи - дело хорошее, но неплохо бы иметь гарантии на будущее. А какие существуют гарантии для женщины, кроме официальной регистрации в ЗАГСе?
Прежде сама мысль о замужестве казалась ей смешной. Виолетта не видела в супружеских узах ничего, кроме лишних сложностей. Например, готовить еду незамужней женщине надо для себя одной, а так - ещё и для супруга. И стирать, и покупки делать, и посуду мыть - всё в удвоенном размере. А какой прок от мужчины в доме?  От него только грязь и беспорядок, и мало кто из этих существ ныне умеет хотя бы шуруп в стену вкрутить, не говоря уже о том, чтобы водопроводный кран отремонтировать... Так она думала, обобщая в уме газетные публикации, телепередачи и мнения, звучавшие из уст знакомых женщин. Однако теперь она была готова, не покладая рук, делать всю домашнюю работу - а Брем пусть бы сидел себе и поплёвывал в потолок, ничего страшного. Лишь бы он ежедневно, ежечасно и ежеминутно находился рядом с ней.
Разумеется, у Виолетты хватало ума пока не заикаться о брачной церемонии. По её мнению, Ковырясов недостаточно созрел для такого важного мероприятия.
Как бы то ни было, ещё несколько месяцев назад она не могла и мечтать о подобном. Но теперь - мечтала...
О, как она грезила об этом в счастливых снах!
Да и наяву Виолетта грезила об этом всё чаще и явственнее.
Она перебирала в уме знакомые семейные пары, вспоминала отношения, бытующие в разных семьях, и пыталась представить, как бы это могло сложиться у неё с Бремом...
Она даже стала чистить зубы не только по утрам, как обычно, а ещё и днём, после обеда, и по вечерам, перед сном, и вообще во всякую свободную минуту.
Несомненно положительным Виолетта считала тот факт, что Ковырясов ещё ни разу не приложил к ней рук ради телесных повреждений или хотя бы ради простого болевого синдрома - не в пример большинству известных ей чужих мужей. Значит, и в дальнейшем ждать такого с его стороны маловероятно...
А ведь бывает издевательство похуже битья, как у Тамарки из квартиры напротив. Её Анатолий, когда выпьет, начинает «воспитывать»: заставляет приседать - двести или триста раз подряд; а то и отжиматься приказывает, раз пятьдесят. У неё уже фигура стала, как у кадрового культуриста, зачем такое нужно?
Или в квартире сверху - Санёк Зябликов как со своей супругой Татьяной устроил, когда она ему изменила? Она с работы пришла, а Санёк заперся, в дом её не пустил... Стал газом травиться. Только отравление - дело небыстрое, Зябликову это надоело, и он на балкон вышел.  Танька как раз внизу стояла, уговаривала его дверь открыть. А он в ответ: «Отойди, я сейчас буду прыгать с балкона, чтобы разом подсчитать итог жизни!» Но она то ли не поверила, то ли не успела отойти: Санёк прыгнул с пятого этажа - и прямо ей на голову. Таньку насмерть зашиб, а сам отделался переломом ноги... Ничего, живёт теперь с новой женой.
Мужики на этот счёт изобретать горазды. На прошлый Новый год Алексей Семипалкин из соседнего подъезда вышел во двор запускать фейерверк. А жена Люба стояла на балконе. Он её позвал. А Люба в ответ: лень, мол, вниз идти. Он ей и предложил: «Тогда прыгай с балкона, я тебя поймаю!» И руки расставил. Люба-то прыгнула с четвёртого этажа, но хитрый Алексей ловить её не стал, в последний момент отошёл в сторону... Тоже одним махом от жены избавился. И у полиции никаких претензий. Семипалкин им сказал, будто пошутил: это же надо быть дурой, чтобы в самом деле прыгнуть...
 А в соседней девятиэтажке тоже муж устроил своей жене порядочную подлость. Жила там такая чета Хванчкаридзе, Гога и Лия. Она - дюжая, толстомясая, как три медведя, а он - маленький, худомерный, словно подросток. Все во дворе знали, что Гога и Лия - потомственные домушники. Обворовывали квартиры они следующим образом. Лия с разбега вышибала любую дверь, затем оба заходили в жилище, запихивали в большие сумки всё ценное, после чего Гога навьючивал эти сумки на супругу - и удалялся следом за нею налегке, как и полагается джигиту. Дома, пока утомлённая работой Лия спала, Гогу тянуло похвалиться перед кем-нибудь. Он звонил в отделение полиции и, сообщив, что обворовал очередную квартиру, принимался насмехаться над полицейскими работниками. Один такой звонок блюстителям удалось отследить, и они арестовали супругов Хванчкаридзе. Поскольку никто не сомневался, что нормальный человек о своих преступлениях сообщать в полицию не станет, то Гогу отправили подлечиться в дурдом на несколько месяцев. А Лию посадили.
С мужчинами вообще случаются такие неожиданности, что заранее и предположить трудно. Вон, у Курдыбовых, что этажом ниже живут, восемнадцатилетняя дочь Ксения собралась замуж. Жених - хороший парень, воспитанный, сын обеспеченных родителей. Перед свадьбой он устроил «мальчишник». На упомянутом мероприятии все напились как следует, а потом друзья решили подшутить над вырубившимся женихом: раздев догола, привязали его, мирно спящего, к скамейке в парке... Ночью на него наткнулись «голубые» и, поскольку привязанный жених не мог сопротивляться, попользовались им от души. После этого парень открыл в себе новую ориентацию, поняв, что с мужчинами он получает большее удовольствие, чем с женщинами. И отменил свадьбу!
Правда, Ксения Курдыбова хоть замуж не успела выйти. А Миздрецовы из третьего подъезда двенадцать лет прожили в браке. И всё это время Павел Миздрецов завидовал жене Людмиле, что она выйдет на пенсию на пять лет раньше него. Однажды он придумал хитрое решение своей проблемы. Уехал как бы в командировку, а сам лёг в больницу, и ему сделали операцию по перемене пола. Каково было удивление Людмилы, когда вместо законного супруга из «командировки» вернулась форменная баба - с грудью второго размера и всем остальным, что полагается иметь представительнице слабого пола! Кстати, до пенсии Павлу (по новому паспорту его зовут Полиной) ещё далеко. Что ж, так теперь и живёт Людмила в одной квартире с ужасной искусственной тёткой, похожей на её мужа, словно двоюродная сестра... А тут ещё какая подлость проявилась: всех новых женихов, которых Людмиле удаётся завести, Полина у неё мигом отбивает! Сплошная склока между ними стоит, а деваться некуда: обе законно прописаны на общей жилплощади.
Впрочем, и женщины хороши. Вон, Фёдор Козлогрызов с первого этажа недавно решил доставить радость жене Анастасии, купив ей букет цветов. День был ничуть не праздничный, так что получился совершенно внезапный сюрприз. Представ перед своей Настей с роскошным букетом, улыбающийся Фёдор никак не ожидал, что в ответ на свой презент получит крики: дескать, он, козлище такой, чем издеваться над женой, лучше бы купил на эти деньги хлеба, молока и яиц, а то обращается с ней, как с ****ью подзаборной, цветочками отделывается, а жрать в доме нечего - и тому подобное... Она вышибла букет у него из рук, а когда Козлогрызов полез на пол собирать дорогостоящие цветы, взбеленилась пуще прежнего - и шваркнула его по затылку топориком для рубки мяса, который как раз был у неё в руке... Следователю потом Анастасия объяснила причину своего раздражения тем, что её на днях бросил давний любовник, с которым она встречалась ещё со школьной скамьи. Но Фёдору, которого похоронили за счёт государства, от этого вряд ли стало легче, так что Настю Козлогрызову всё равно посадили.
Виолетта была убеждена, что большинство бед в семьях происходят из-за утери первоначальной любви, а также из-за супружеской неверности. Она даже читала в газете, будто в городе открылось агентство, которое помогает неверным мужьям и жёнам скрыть измену от их второй половины. К примеру, там выдают гулёнам фальшивые командировочные удостоверения на требуемый срок, организуют ночные вызовы «на работу», телефонные звонки «от начальства», и так далее. После «левых» свиданий клиенты являются в агентство, где их скрупулёзно осматривают - чтобы не осталось засосов на теле, женских волосков на трусах, следов помады на рубашке - в общем, никаких улик...
Нет, с Ковырясовым семейных ужасов Виолетта не предполагала. Поскольку он оказался тихим и покладистым, разве что иногда обзывал её кровососным существом и шаболдой из-за её круглосуточной готовности ко всестороннему сексу. И ещё - лоханкой и давалкой, и кошёлкой, и подстёгой, и даже дешёвой раскладушкой, но это ей тоже не было обидно, потому что - из-за позорной ночи с Вольдемаром. Причина вполне уважительная для словесных ярлыков. Виолетта считала, что со временем Брем забудет о злополучном мальчике по вызову, и всё у них наладится как нельзя лучше. А пока задним числом он имел полное право нравственно осуждать её. Пусть. Она не противилась внушаемому ей чувству вины. (Да, Виолетта была готова жить с этим. А всё же памятью о старом прегрешении ни обуться, ни одеться. Тем более если присмотреться вокруг, то осудить можно кого угодно - обвиноватить всех подряд и осудить под единую гребёнку, ибо нет на свете такого человека, который ни в чём не провинился и хоть за малость какую-нибудь не заслуживал бы осуждения и порицания). Зато никто не полюбит Ковырясова сильнее, чем она; Брему нечего противопоставить этому железобетонному факту.
А насчёт измен Виолетта вообще не беспокоилась (ни на грамм не сомневалась: при её темпераменте она сумеет на собственном диване вытрясти, выжать и высосать из Брема все его мужские соки, не дав ему возможности организовать супружескую неверность ни одним из доступных человеку способов). Нет, не станет Ковырясов ходить от неё налево - разве только в мечтах.
Разумеется, хотелось оформиться с ним по закону и, сменив фамилию, стать Виолеттой Ковырясовой. Но, как бы то ни было, она не форсировала события. Ведь Брем всё равно принадлежал ей - пусть не формально, зато фактически, это гораздо важней. И Виолетта боялась спугнуть свою удачу, свою хрупкую и ещё недостаточно окрепшую синюю птицу, не заметную стороннему взгляду под слоем бытовой пыли и разной житейской трухи, но живую, трепетную и многообещающую.

***

Мысль у Виолетты работала, не останавливаясь ни на минуту - подобно титаническому поршню, возвратно-поступательно трущемуся металлом о металл внутри мощного агрегата, призванного удовлетворять нужды одного-единственного человека на свете...
Виолетта хорошо знала: за любовь надо бороться.
К такой борьбе она была готова давно. С самого детства. С той далёкой поры, когда она млела, глядя на прикреплённую к стене фотографию выцветшего Юрия Гагарина и по-настоящему даже не представляя, какое ощущение невесомого полёта может получить женщина, когда в неё с яростной страстью входит настоящий космонавт, не имеющий на себе ни скафандра, ни гермошлема, ни каких бы то ни было иных средств индивидуальной защиты. Нет, она не представляла этого в свои зелёные годы, но всё равно это было её заветной целью... Что ж, цивилизованые люди нередко ставят перед собой цели, и тогда их называют целеустремлёнными. К сожалению, любой путь - совсем не прямая линия: идя по нему, человек почти неизбежно уходит в сторону.  Так случилось и с Виолеттой:  она выбрала себе Гагарина - и отклонилась от маршрута, предначертанного ей таинственными звёздными траекториями.
В этом, конечно, молодость виновата. Плюс к тому же отсутствие должного кандидата. Ведь природа не терпит пустоты. Что такое женщина без любимого мужчины? Ничто, пустое место. Бутылка, в которую забыли налить ароматный и пьяный напиток страсти.
Как бы то ни было, с устаревшим Юрасиком давно покончено.
Главное - уметь вовремя понять свою ошибку.
Космонавт № 1 у каждой женщины должен быть свой, неповторимый и глубоко-преглубоко засекреченный от всего белого света. Теперь-то она точно знала это, ибо чувства не могут обманывать: они и есть единственное настоящее знание, которое является мерилом самого себя и ничему более не подвластно.
Впрочем, откуда взялось слово «теперь»? Нет, неверно! Не «теперь», а - «всегда»! Она всегда знала свою нужду в любимом человеке и его грядущую сущность, вот в чём тайная соль. И всегда ждала его, своего Брема. Самого небесного человека в её жизни, в которого хотелось засунуть палец поглубже и поковыряться там, в кромешной и манящей глубине его неизученного организма, чтобы тщательно промерять и исследовать все его сокровенные закоулочки, в которых наверняка спрятано до поры от людских глаз немало открытий чудных; человека, у которого хотелось отрезать какую-нибудь выступающею часть, хотя бы нос или ухо, чтобы повесить его на серебряную цепочку и всегда носить с собой... и, прикасаясь к нему на ходу, получать оргазм за оргазмом; человека, которого хотелось схватить за незащищённое слабое место, когда он не ждёт - чтобы закричал, поскольку этот крик много лучше и гениальней любой волшебной музыки: если бы он никогда не кончался, то всё равно не смог бы надоесть, а наоборот, приносил бы Виолетте одно сплошное и нескончаемое наслаждение, как духовное, так и чисто физиологическое.
Всякий раз, думая об этом, она со спокойным удивлением отмечала радостные слёзы, которые сами собой бежали по её щекам и капали на пол.
В подобные минуты она особенно тонко и трепетно ощущала окружающий мир внутри собственного «я». И собственное «я» внутри окружающего мира.
Виолетта чувствовала себя такой счастливой, что порой даже не верилось, что она чувствовала себя такой счастливой. Когда она смотрела на себя в зеркало, ей не верилось, что она - это она. А когда она смотрела на Брема, ей не верилось, что Брем - это Брем.
Словом, ей вообще мало во что верилось. Просто Виолетта теперь улыбалась каждому начинающемуся дню и каждому заканчивающемуся вечеру, отчего открытая и радостная улыбка вообще почти никогда не сходила с её лица. И лоснящиеся от слёз щёки нисколько не портили этой улыбки.

***

Виолетта с детства привыкла понимать, что она не относится к той счастливой категории женщин, кого ласкают жаждущие взгляды мужчин при любом, даже самом мимолётном зрительном соприкосновении. Потому не составляло большого труда догадаться, что ей следует прилагать непрестанные усилия по поддержанию своих внешних кондиций в максимально удобоваримом состоянии. Особенно укрепилось в её уме понимание этого после встречи с Ковырясовым... Она даже стала ежедневно брить ноги, хотя прежде производила данную операцию раз в два-три дня. А ещё купила себе в секс-шопе несколько пар кокетливых трусиков, у которых крохотный треугольник материи внизу живота переходил в узкую тесёмку сзади (эта тесёмка бесследно скрывалась между её ягодицами - поначалу возникало ощущение дискомфорта, но Виолетта скоро привыкла). Она представляла, как Брем будет снимать с неё упомянутые трусики - и её ягодицы, точно в давних девичьих снах, сами собой сжимались от хмельного и влажного восторга...
Правда, Ковырясов никогда не изъявлял желания раздеть Виолетту, чтобы припасть к её белому дородному телу. Посему пока приходилось снимать трусики самой. Но данное обстоятельство не было способно её расстроить. Она полагала, что Брем сумеет ещё очень многому научиться за ту долгую и счастливую жизнь, которая ждала их впереди.
И всё же эротическое бельё Виолетты действовало на Ковырясова положительно. Зажмурив глаза, он представлял в этом белье вместо своей сожительницы какую-нибудь известную актрису, и это его возбуждало. Тогда Виолетта запрыгивала на него - и, рыча, словно разъярённая тигрица, овладевала Бремом.
Постепенно отношение к собственной персоне у неё изменилось. Теперь Виолетта старалась видеть в себе только хорошее, вместо того чтобы ходить с низко опущенной головой, как она это делала в прежнее время, когда считала себя существом далеко не высшего сорта в смысле внешних данных.
Всё нынешнее - совместное с Ковырясовым - течение повседневности казалось ей лишь прелюдией к чему-то большему. Скоро они с Бремом окончательно приладятся друг к другу, притрутся подобно деталям нового механизма - так, что не останется между ними ни малейшей шероховатости, ни единого препятствия для их совместного движения - рука об руку - навстречу счастью и сумасшедшему взаимопониманию. От предвкушения этого у Виолетты сладко перехватывало в паху, неторопливая тёплая дрожь стайкой загадочных мурашек поднималась к её сердцу, а бестолковое, не ведающее сомнений сердце, будто несущийся по рельсам поезд, выстукивало ритмическую мелодию приближения к новой жизни. И в моменты неподвижного лежания в постели, и в минуты, когда она направлялась куда-нибудь по простым домашним делам, и даже в процессе отправления естественных надобностей - всегда, в любых ситуациях Виолетта бережно несла в себе эту мелодию, которая была словно до краёв наполненный бокал, из которого нельзя пролить ни капли драгоценной влаги.

***

Стараясь подойти к вопросу о женитьбе издалека (а точнее, подвести Брема к данному вопросу максимально незаметным образом, подтолкнув его как бы к самостоятельному предложению руки и сердца - или хотя бы одной руки на предмет надевания обручального кольца), Виолетта считала, что время сделает своё дело, и её настойчивое терпение не останется без должного вознаграждения. А между тем стала регулярно вздыхать о том, насколько ей хотелось бы родить от Ковырясова ребёночка. Мальчика. Или девочку. Или даже гермафродита, если ничего другого не получится: нынче не те времена, когда запрещали любые поползновения в сторону от установленных стандартов; сейчас, слава тебе господи, всё допустимо и поощряется либеральной общественностью.
Каждый раз после очередного любовного соединения с Ковырясовым она ложилась рядом, обнимала Брема и, ласково приникнув к его расслабленному уху, делилась своими - нарастающими день ото дня - женскими мечтами о сокровенном... Дескать, она любила бы своего ребёночка, даже если б у него чего-нибудь не хватало: например, обоих глаз или ушей, или хотя бы одной ноги. А то, может, и лучше, если б у него чего-нибудь недоставало: в таком случае она заботилась бы о маленьком с ещё большей энергией.
Ковырясова изрядно пугали эти разговоры.
- Не хочу ничего слышать о детях, - отбояривался он.
- Отчего же? - пыталась мягко настаивать она. - Может, мы всё-таки поговорим серьёзно на эту тему? Если не сейчас, то когда-нибудь позже, когда у тебя будет подходящее настроение?
- Никогда у меня не будет подходящего настроения! И вообще, я затрудняюсь говорить с тобой серьёзно на любую тему.
- Почему?
- Потому что ты несерьёзная. И довольно о детях, на вытрёпывай мне нервы!
Она покорно умолкала. Но через время возвращалась к своим мечтаниям. Хоть кол на голове теши.
Волей-неволей Ковырясов задумывался. В самом деле - что, если Виолетта вдруг примется рожать? Как они тогда станут жить вместе с ребёнком? А тот ведь запросто может оказаться уродом, нынче их повсюду рождается больше, чем нормальных. Впрочем, даже если и не уродом, всё равно Брем не испытывал желания продолжиться в ком-нибудь другом. Он представлял себе мало осмысленный розовый комочек плоти, требовательно-крикливый и постоянно гадящий под себя, и не чувствовал не только никакого умиления, но вообще ничего положительного.
Зато детородная тема давала пищу для всевозможных воспоминаний. Так однажды Виолетта, вернувшись мыслью в детство, принялась с улыбкой рассказывать Ковырясову:
- А ведь я, когда была маленькой, думала, что младенчиков покупают в специальных магазинах: ну, вроде, лежат они, как куклы, на магазинных полках, штабелями друг на дружке, и можно прямо вот так подойти и выбрать себе любого бутуза, какой приглянется... Правда, ещё раньше, года в три, повезли меня к бабушке на хутор, и эта старая дура наврала, что меня нашли в кукурузе. А я была эгоисткой и не хотела, чтоб у меня появился братик или сестричка, поэтому каждое утро ходила в огород и проверяла, нет ли там какой-нибудь посторонний ребёнок. Думала: если вдруг появится - брошу его потихонечку в колодец, пока родители не увидели, чтобы не было у меня в семье конкурента… А ты, Бремуля, когда узнал правду про секс?
- Гм… Наверное, лет в десять. Или в одиннадцать. Пацаны во дворе рассказали.
- И сразу поверил? Или сомневался?
- Сомневался, конечно. Мне ведь тоже родители врали разную белиберду.
- А что врали-то? Небось про аиста?
- Не-е-е, про аиста слишком примитивно. У меня же родители были не дураки. Говорили, что ребёнок зачинается в животе у женщины от специальной таблетки: если съесть жёлтую - получится девочка, а если красную - мальчик. Я после этого долго боялся есть витамины, потому что они жёлтого цвета.
- Это что же получается: ты думал, что и мальчики могут рожать?
- Ага, так и думал… А я девочку родить не хотел. Да и не понимал я, как это детей вынимают из живота.
- Я тоже долго не могла понять. Потом решила, что их в больнице врачи вырезают наружу… Один раз, лет в пять, меня сильно пучило, и я решила, что забеременела. Уж не знаю, почему - просто так, вот решила и всё… Ох, испугалась я тогда! Страшно не хотела, чтобы хирурги резали мне живот. Так я пила целыми днями соленую воду, чтобы ребенок решил, будто я утонула в море, и умер! Представляла себе: так и буду носить его, мёртвенького, в животе, лишь бы он не рос дальше…
- А мне - классе в четвёртом или, может, в пятом - предки подсунули для просвещения какую-то книжку... Типа сексуальной энциклопедия для детей… Ну, чтоб избавиться от лишних расспросов… В общем, через эту книжку запутался я ещё больше. Потому что рисунки там были не особенно понятные. И, короче, мне после этих рисунков стало казаться, что ребёнок-то рождается из жопы. Это мне страшно не понравилось, гадостно как-то - из жопы…
- А я по телевизору ночью подсмотрела в эротическом фильме постельные сцены, и после этого решила, что перед тем как сделать ребенка, нужно мужчине полежать на женщине. И с тех пор, когда играла с подругами в дочки-матери, мы сначала лежали друг на дружке… А вообще, я долго думала, что трахаться очень больно и противно. Мне одна девочка во дворе рассказывала, что её мама после секса с папой ходит по квартире вся такая измученная, слабая, её чуть ли не сквозняком качает... И ещё казалось мне, что если трахнешься - дети будут точно с одного раза. Откуда мне было знать о противозачаточных средствах… Один раз нашла у родителей в тумбочке презерватив. Он был в такой прикольной упаковке, с картинкой улыбающейся голой женщины. Я решила, что это жвачка, и взяла его с собой в детский сад. Показала подружке… Днём мы с ней спрятались в туалете и стали разворачивать обертку, а там оказался какой-то непонятный резиновый чехольчик в смазке, да ещё с клубничным запахом, хи-хи. Ну и что, мы с подругой по очереди попробовали на зуб - невкусно! Тогда решили мы, что это какая-то специальная ловушка для тараканов: мол, они должны приманиваться на клубничный запах, залезать в резиновый чехольчик - и там, внутри, подыхать… Нам с подружкой ловушка для тараканов была не нужна, и мы выбросили её в унитаз. Этот презерватив потом увидела заведующая. Ох, ну и скандал же был страшенный! Заведующая долго разбиралась с воспитательницами и нянечками, пыталась выяснить, кто из них приводит к себе на работу мужиков…
- Ага, я как-то раз тоже нашёл гондон. У бати под подушкой. Спросил у матери, что за фигня такая. А она ответила, что это бомба, которую отец взорвет, если воры заберутся в квартиру.
- И ты поверил?
- Конечно. Если хочешь знать, я вообще когда узнал, что у девочек член отсутствует, - для меня это был настоящий шок! Я тогда девчонок и полюбил - мне стало их, бедных, жалко. Я даже думал, что они и в туалет по-большому ходить не могут.
- Какой ты смешной.
- Да-а-а… Детство у нас было безграмотное. Помню, дедушка надо мной подшучивал: говорил, что нельзя располагать член в трусах вертикально вверх, а то он вырастет и упрётся в подбородок. Я и этому верил.
- Он так и говорил: «член»?
- Нет, он говорил: «писюн».
- Хм, дедушка у тебя тоже был смешной… А ну-ка, дай я потрогаю твой писюн. Посмотрим, докуда он у тебя дорастёт.
- Ну перестань.
- А вот и не перестану. Я хочу посмотреть, упрётся он в подбородок или нет.
- Да ладно, Виолетта, хватит глупости говорить. Ты же прекрасно знаешь, что не упрётся.
- Тогда пусть не в подбородок. Пусть упрётся в другое место.
- Это в какое такое место?
- А ты не догадываешься, глупенький?
- Нет.
- Не притворяйся.
- Я не притворяюсь.
- Так-таки и не догадываешься? Так сейчас сам увидишь.
- Не надо, Виолетта, я не хочу.
- А вот сейчас и захочешь!
- Не хочу я, перестань!
- Может, ты и не хочешь, а вот он - хочет, - игриво хихикнула Виолетта. - Я же вижу, что он уже хочет. Ну иди ко мне, Бремулечка! Сейчас мы будем тренироваться делать маленьких детишек, хи-хи-хи-хи-хи…

***

Думать о логике Ковырясову было печально, ибо логика в его жизни отсутствовала. Если не во всех текущих проявлениях, то уж точно в самых существенных. Хотя скорее - практически во всех.
Вероятно, проще простого было бы жить, ни в ком не отражаясь. Однако Брем этого не умел и не знал, как научиться. Потому он думал о разных приблизительных вещах и понятиях. И ещё о том, что если кто-то изобрёл и рассчитал устройство окружающего мира, то он изобрёл и рассчитал его очень ловко, а всё-таки не до конца, несовершенно, с массой моральных погрешностей. Иначе люди и звери не поедали бы друг дружку, им хватило б исключительно растений. Не то удовлетворялись бы вообще водой, кислородом и почвой. В крайнем случае, научились бы переваривать песок и камни; или ещё что-нибудь мёртворождённое. Это куда разумнее, чем убивать себе подобных ради повседневного пищеварения... Переходить же к вопросам продолжения рода Ковырясов даже в воображении опасался. Слишком много там накопилось неразрешимого. Это неразрешимое проплывало мимо, как в полусне, и его не касалось. По крайней мере, так казалось Брему.
Не всякий корабль обязан ждать, пока ветер наполнит его паруса.
С другой стороны, если мир изменился, то в этом, конечно, нет ничего хорошего, однако что делать, не гибнуть же из-за формальных амбиций - значит, надо продолжать своё существование в изменённом образе, позволяющем сохраниться если не в неприкосновенности, то хотя бы с минимальными искривлениями.
И он старался сохраниться ради собственного непритязательного продолжения.
Иногда Ковырясов казался себе искусственным человеком, внутри которого случилась непредвиденная поломка или разрядился аккумулятор. По круглому счёту у него и прежде существовало не очень много точек соприкосновения с магистральным руслом самодостаточного мира, а теперь их стало ещё меньше. Всё вокруг как бы замедлилось и грозило перейти на новый уровень сопротивления среды. Наверное, подобное может случиться с каждым. Но случилось с Бремом; и от него требовалось одно: вовремя различать, чему противостоять, а чему соответствовать.
Это было непросто.
Зато времени у него в запасе имелось предостаточно. Так он считал.
А Виолетта вообще не собиралась подчиняться времени. Ведь оно, в сущности, зависит лишь от отношения к нему и может превратиться в чистой воды абстрактное излишество, если человек не страшится отстать от него, проживая каждый свой день как последний.

***

С разных сторон подбиралась Виолетта к вопросу размножения, но эта тема звучала постоянно.
Перспектива стать отцом Ковырясову ничуть не улыбалась. И он отговаривал Виолетту, аргументируя различными неблагоприятными случаями. Не брезговал подчас и откровенным вымыслом. Вспоминал, например, как у одних его знакомых исчезла трёхлетняя дочка, и полиция полтора месяца тщетно искала девочку, пропавшую во время очередной пьянки родителей. А потом кто-то учуял вонь, доносившуюся из старого холодильника, стоявшего на веранде: его открыли - и обнаружили разлагающийся труп ребёнка. «Это часто случается с детьми, - говорил Брем, - они же, сучата такие, прячутся в холодильнике и, захлопнув изнутри дверцу, не могут потом выбраться наружу. Особенно если родители выпивают в другой комнате и не слышат криков о помощи»...
А ещё несколько лет тому назад случилось бывшей начальнице Ковырясова нанять для хлопот по хозяйству и присмотра за своим младенцем девушку, которая впоследствии выяснилась наркоманкой. Однажды начальница возвратилась со службы, и девушка доложила, что дитя уложено спать, а в духовке печётся кролик. Начальница удивилась насчёт кролика, которого не помнила среди своих припасов; она открыла дверцу печки, а там - её ребёночек дожаривается, с аппетитной золотистой корочкой, хоть сразу к столу подавай...
Припомнил Ковырясов и слух о старушке, которую вот уже несколько лет не может поймать полиция... Такая добренькая бабулька ходит по городу и угощает всех встречных детей отравленными конфетами. Ребятишки потом отбрасывают коньки, как фашисты под Сталинградом, и все прежние затраты родителей на их прокорм и обучение, конечно, идут прахом.
С интересом выслушивала все рассказы Ковырясова Виолетта. И тем не менее не соглашалась с выводом, что выращивать детей - только попусту тратить деньги и время.
- Ничего, Бремулик, если наш ребёночек сдохнет, ты не расстраивайся: моё здоровье крепкое, я наверняка смогу родить ещё много раз, - говорила она, улыбаясь. И Ковырясову в этой улыбке чудился хищный оскал голодного вурдалака, выбравшегося из-под земли специально для того чтобы в удобный момент вцепиться Брему в горло своими крупными заострёнными зубами...
- Рожать - это даже полезно для женского организма, - сообщала она с многозначительным видом, точно делилась последней новостью медицинской науки. - Говорят, трудно только в первый раз, а потом всё легче и легче... Зато, Бремасик, если хоть один ребятёнок выживет, то будет кому нам - на старости лет - кружку воды поднести. Разве плохо?
Видя, что на неё не действуют никакие контраргументы, Ковырясов всё больше расстраивался. Он ведь хотел такой малости - относительной стабильности в вопросе пропитания. А дело грозило обернуться очередной женской пакостью и алиментами.
Возникшее у Брема ощущение внутренней тревоги, подобно живучему сорняку, росло, давало побеги и укреплялось.
Он не мог понять, пугает его Виолетта насчёт деторождения или говорит всерьёз.
В любую свободную минуту она смотрела на Ковырясова слабовменяемыми от любви глазами и нисколько не стеснялась этого. А он раздражался и злобился под её взглядом, хотя старался не подавать вида; и никуда не мог деваться от раздражения и злобы.
Во что превратилась его жизнь? В кого превратился он сам, ещё совсем недавно так любивший посидеть в тёплой компании, выпить вина или - ещё лучше - водки, а на ночь завалиться в постель с пышнозадой и крепкогубой вагоновожатой или, на худой конец, кондукторшей? О, теперь он стал совсем другим!
Если по-хорошему, то надо было уходить от Виолетты. Но куда? К себе домой? А жить тогда на какие шиши? Где ему, безработному, добывать если не деньги, то хотя бы пищевые продукты? Как вырваться из-под власти тревог и страхов, не утратив вместе с этим всего остального?
Эти вопросы казались неразрешимыми. С печальной безысходностью он задавал их себе тысячу раз. И ровно столько же раз не находил на них ответов.
Нет, разумеется, Брем давно трезво осознал, что жизнь - это нескончаемая цепочка сделок с самим собой и со всеми подряд, кого только случается встретить на тернистом пути к желаемым благополучию и покою. Но должен ведь существовать какой-нибудь предел! Или нет? Или можно гнуть линию судьбы в любую сторону, и она, подобно свежесрезанной гибкой лозе, всё стерпит, не переломившись? Этого он не понимал.

***

Когда совсем уж нечем было заняться и ни о чём не думалось, Ковырясов просто смотрел в воображаемую пустоту. А чтобы не растягивать тишину до бесконечного знака, изредка нарушал её нетрудными словами:
- Так-то вот и живём.
Или говорил:
- Это ведь тоже жизнь, да.
А ещё мог сказать, к примеру, так:
- Да по-другому, наверное, и не бывает.
В общем, по-разному высказывался, но всегда беззатейливо и полуотрешённо (на самом деле Ковырясов, конечно, понимал, что у большинства людей бывает очень даже по-другому; себя же он ощущал живущим внутри басни или анекдота, который тянется, тянется и никак не может добраться до финального знака препинания). Если в эти непроизвольные моменты рядом оказывалась Виолетта, она непременно подхватывала его слова - и развивала их по собственному усмотрению:
- Ой, да хорошо живём! Прекрасно! Это тоже жизнь, а по-другому если и бывает - значит, кому-то не повезло! А у нас всё замечательно, дай бог каждому! Как в райских кущах, правда?
- Неправда, - с неохотливой миной на лице откликался Ковырясов. - Твоя метафора не кажется мне удачной.
- Ну и пусть, это всего лишь слова, они не способны передать правду настоящих чувств, - не теряла энтузиазма Виолетта. - Главное ведь не в словах, а в том, что всё хорошо сложилось. Человек без пары - пустоцвет, а мы с тобой не пустоцветы, мы - пара. В одной постели спим, на одно солнышко глядим, и между нами мир да лад, да божья благодать! Надо же, как права оказалась пословица: не родись красивой, а родись счастливой - это про меня! И ты со мной теперь всегда будешь счастливый, что калач в меду! Судьба связала нас крепким узелком, повезло, ничего не скажешь!
Далее она могла развивать тему везения и счастья до бесконечности, захлёбываясь простодушными формулировками, самовозбуждаясь и впадая в неизбежные повторы и повторы повторов, точно скачущая по кругу лошадь на привязи.
Как правило, Ковырясов с ней не спорил. Не считал нужным.
Да он её практически и не слушал, не бог весть какие откровения ведь она изрекала - давно уже успел наслушаться по самое не могу. Впрочем, один раз, словно вынырнув из мутного сна, Брем оборвал поток излияний Виолетты - заявил с кривой усмешкой:
- Надавать бы тебе хрендюлей.
- Ну и надавай, если тебе так хочется, - быстро перестроилась Виолетта. - Я сопротивляться не стану.
- Да я бы с удовольствием, - проговорил он медленным голосом, убрав с лица усмешку. - Но не могу.
- Почему не можешь? Опасаешься, что всё-таки не сдержусь и дам сдачи?
- Нечего мне опасаться, не воображай о себе. Много чести.
- Тогда почему же?
- Потому что лень. Да и смысла никакого. Всё равно от тебя никуда не денешься.
- Это правда.
- Что правда?
- Что никуда не денешься.
Он только махнул рукой. И пошёл в сортир, чтобы отвлечься от этого переливания из пустого в порожнее.

***

Поскольку распорядок дня отсутствовал даже в сослагательном наклонении, Ковырясов был предоставлен самому себе и Виолетте.
Нередко после обеда он укладывался вздремнуть часок-другой, чтоб отдохнуть от звуков и красок окружающего мира. А в предобеденные часы порой выходил прогуляться для моциона, тем более что самокопание, телевизор и общение с Виолеттой быстро наскучивали, а свежий воздух и созерцание широких городских сфер добавляли положительных ощущений в пресное варево его жизни.
Когда Виолетта изъявляла желание отправиться на прогулку вместе с ним, он неизменно отбривал её:
- Ты ещё ошейник на меня надень для верности, чтобы выводить на коротком поводке, точно злую собаку. А может, мне отдохнуть от тебя хочется! Хоть немного проветриться от твоего духа!
Или как-нибудь в подобном наклонении выражался. Твёрдо, без дипломатических экивоков.
А затем удалялся в гордом одиночестве.
Виолетте так хотелось заботиться о Бреме Ковырясове, что иногда она представляла его своим ребёнком. В такие моменты, если он собирался в одиночку отправиться на прогулку, Виолетта порывалась повязать на голову своему любимому человеку какой-нибудь яркий палаток или хотя бы лоскут пёстрой ткани, который был бы заметен издалека и, соответственно, не позволил бы Брему потеряться в толпе чужих людей. Разумеется, эти попытки не имели шансов на успех и всякий раз получали яростный отпор, после чего Ковырясов хлопал дверью и летел вниз по лестнице как ошпаренный. Впрочем, прогулки по городу скоро его успокаивали.
Несмотря на то что его социальный оптимизм остался в прошлом, Брем во время прогулок был не прочь переброситься словцом-другим с первым попавшимся прохожим. Но, к сожалению, большинство людей торопились по своим делам и не отвечали взаимностью на его позывы к праздному общению. Оттого чаще всего приходилось довольствоваться пространными внутренними монологами да короткометражными путевыми заметками, которые если и содержали в себе рациональные зёрна, то в любом случае ни к чему не обязывали и имели крайне мало шансов покинуть умозрительные сферы. А ещё, конечно, он наблюдал за происходившим на улицах движением разнослучайных событий. Казалось бы, какое дело ему до того, что происходит вокруг, а вот поди ж ты, человеческое любопытство продолжало существовать в природе его характера. Да оно и к лучшему, поскольку без любопытства было бы намного скучнее; а так - всё же какое-никакое развлечение и дополнительный способ убить время.
Зато прежнее - до близкого знакомства с Виолеттой - одиночное существование казалось Ковырясову малоправдоподобным фантастическим рассказом, который привиделся ему в сладком младенческом бреду. Этот рассказ, хоть и помнился ещё, но с каждым днём делался всё бледнее, терял бытовые детали, становился расплывчатым и необязательным.
А вот счастье Виолетты со временем нисколько не шло на убыль, хотя довольно скоро в его окраску стали просачиваться мутные тона из-за досадного несоответствия по линии темперамента: Виолетта жаждала Брема всё чаще и недвусмысленней, а он - наоборот, прилагал всё более активные старания, чтобы отвертеться от половых сближений; причём эта физиологическая загвоздка усугублялась изо дня в день.
Когда Ковырясову удавалось увильнуть от постельной повинности под предлогом головной боли, простуды или чрезвычайно важных мыслей, которые ему необходимо срочно обдумать, Виолетта не роптала. Она делала понимающее лицо и говорила кротким голосом:
- Ладно, ничего. Ты ляг, полежи, посмотри телевизор. Пусть организм наберётся сил.
А сама, взяв листок бумаги и ручку, уходила на кухню, чтобы украдкой написать очередную записку. Которую Брем следующим утром находил у себя под подушкой:

«Мой сладкий медвежоночек-Ковырёночек!
Я люблю тебя, как и прежде. Мои чувства неподвластны времени. Это самое большое счастье - быть рядом с тобой. Что бы ни случилось, часть моей души всегда будет принадлежать тебе.
Блин, всё так нереально! Это сказка! Это наша с тобой сказка! Познакомиться при довольно-таки глупых обстоятельствах... И - вот, теперь всё так, как есть! Я даже немного жалею, что мне сейчас не приходится страдать, потому что страдания очищают душу (это правда, я много раз чувствовала), но ничего, всё ведь к лучшему.
О, я готова встать на колени и целовать твои ноги. Я знаю, это неправильно, я не должна терять достоинства, но всё же. Ты же милый, родной мне человечек! Я хочу, чтобы мы каждый день заглядывали друг в дружку и видели всё-всё до самого дна!
Давай будем счастливы! Натворим много разных хороших и плохих дел, и в глубокой старости будем рассказывать о них своим прапраправнукам!
Я хочу убежать с тобой на край света! Я так сильно тебя обожаю, что при виде тебя у меня душа в пятки улетает и пульс - триста ударов в минуту! Только благодаря тебе я живу, радуюсь жизни, и только для тебя я есть! Нам так хорошо вместе!
Отбросив все предрассудки, я просто боготворю и страстно желаю тебя как мужчину!
Твоя на всё согласная -
Виолетта.»


***

Виолетта старалась овладеть волей Ковырясова и почти преуспела в этом. Однако не до конца. Со временем близость между ними стала случаться всё реже.
Зато всё больше недовольных соображений роилось в умственном пространстве Брема.
По телевизору говорили, что один половой акт для мужчины равен разгрузке вагона с углём. Но за разгрузку вагонов хотя бы платят более-менее нормальные деньги. А какое вознаграждение Брем имел от Виолетты за свои постельные утруждения? Один бесплатный харч, да и только. Подобная дешевизна казалась несправедливой, и Ковырясов с каждым днём всё отчётливее утверждался в мысли о недооценённости собственной личности. Правда, ничего с этим поделать не мог… А разгружать вагоны ему не хотелось.
Брема раздражало многое из происходившего между ними в постели. Например, то, что Виолетта во время оргазма часто начинала кричать: «Ур-р-ра-а-а-а-а!» - или что-нибудь бессвязное типа: «Уйо-о-о-о-о-о!», при этом широко открыв глаза и стараясь укусить его за нос или за щеку. Но потом он нашёл способ борьбы с такой её дурной привычкой: как только Виолетта открывала рот для крика, он вполсилы бил ненавистную сожительницу кулаком в лицо, пресекая хулиганство в самом зародыше… Вскоре оба стали получать от упомянутых ударов острое удовольствие, и кулачный апогей стал непременным атрибутом - этакой пикантной перчинкой - их взаимослияния.
А ещё он был готов обломать ей руки за бесконечное выдавливание прыщей: Виолетта могла во время секса вдруг прервать акт и галопом проскакать в ванную комнату, чтобы выдавить у себя очередной свежеобнаруженный микро-прыщик на руке или ноге; ещё меньше нравилось Ковырясову, когда она принималась бороться с «угрями» на его лице…
Вдобавок ко всем недостаткам у неё волосы из ноздрей росли густые и кудрявые - почему-то это попадалось ему на глаза только во время секса. Он прямо не мог оторваться от этих отвратительных завитков… Кроме того, в момент приближения к «финишу» она начинала гримасничать. От страсти, её настигавшей… Мерзкое зрелище.
Словом, Виолетта не могла стать для Брема Ковырясова ни физическим, ни духовным ориентиром. Она не несла в себе практически никакой смысловой нагрузки. И не имела возможности предложить ему ничего, кроме голого чувства. Которое, к великому сожалению Брема, было безнадёжно односторонним.

***

Наконец настало время, когда Ковырясов сдался перед неумолимой физиологией и начисто перестал хотеть Виолетту.
Иногда ради стимуляции интимных отношений она раздевалась и как бы невзначай расхаживала по квартире голой в самом простом и неприглядном смысле этого слова. Однако Брем делал вид, будто всецело поглощён просмотром очередного телесериала или политического ток-шоу и ничего вокруг себя не замечает.
Виолетта предлагала своему ненаглядному человеку сводить его к сексопатологу, но Ковырясов наотрез матерился, считая себя оскорблённым в мужской сфере, и запирался в ванной или в туалете. Там он мог отсиживаться часами, игнорируя просьбы Виолетты выйти и поговорить по душам, назло ей поминутно громыхал ржавой цепью сливного бачка, насвистывал яростные блатные песни и тому подобные демонстративные мелодии.
Она много думала об этой проблеме, но не видела ровным счётом никакого решения.
А проблема усугублялась.
«Что случилось с Бремом? - гадала Виолетта. - Может, он просто не в духе, и когда эта полоса минует, всё снова станет хорошо? Но отчего же он так долго не в духе? Как ему угодить, чем порадовать? Я ведь ничего не отнимаю у него, а наоборот, только даю - без конца даю и даю: и кров, и пищу, и своё тело. Я готова дать ему всё, что надо и сколько надо, и даже больше, чем надо - всё, что в моих силах… А может, он плохо себя чувствует?»
Ей хотелось, чтобы единственный беспрекословно-замечательный человек хорошо себя чувствовал. Однако спросить Ковырясова она ни о чём не могла. Точнее, спросить-то могла, но знала, что Брем всё равно не ответит.
Виолетту мучила неудовлетворённость.
Иногда ей вспоминались строки стихотворения Фёдора Тютчева, которое она учила в восьмом классе:

О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!

Всего стихотворения Виолетта не помнила, но ей и этих строк доставало для уныния и раздумий о том, что она своей любовью, возможно, губит в Ковырясове мужчину. Хотя верить в это не хотелось. Но если даже и так, всё равно из любой затруднительной ситуации существует выход, надо только суметь его найти. Как себя ни поведёшь, а от напрасного не убережёшься; главное, чтобы среди напрасного - пусть не сразу, а после многотрудных стараний - проявилось и желанное, искомое, жизненно необходимое. Терпеть не беда, было бы на что надеяться и дальше.
Однажды поутру она возвращалась с Кооперативного рынка. Ночью прошёл дождь, и теперь в лужах приплясывали жизнерадостные солнечные отблески. Но настроение у Виолетты было далёким от удовлетворительного. Нагруженная продовольственными товарами, она едва сумела втиснуться в переполненный троллейбус, устроилась поудобнее на одной ноге и продолжала нескончаемый диалог сама с собой (не заметив, что разговаривает вслух на радость любопытно притихшим пассажирам):
- ...Ведь он даже нигде не работает, целыми днями сидит дома, а потом говорит мне: «устал, голова болит» или «перестань пилить мне мозг», или ещё что-нибудь в таком роде. Да разве это нормально, если мужчине хватает одного или двух раз в неделю? Вот всегда мне казалось, что пустяки это, и любого мужика нетрудно возбудить, а теперь столкнулась с дурацкой проблемой и не знаю, что делать. Может, я опреснела для него, и теперь он видит во мне пагубное существо вместо любящей женщины?  Или я слишком назойничаю, мозолю глаза и допекаю? Но ведь для того люди и сходятся для совместной жизни, чтобы иметь возможность день и ночь смотреть друг на друга, разговаривать, соприкасаться и выполнять всё, что назначено природой… Мы же с Бремасиком ещё совсем не старые, я каждый день к нему пристаю, и - ноль эмоций в ответ, а то и вообще заканчивается скандалом! Ну что я должна думать? Другая на моём месте, наверное, сказала бы: «Сегодня клянётся до гроба, а завтра гляди в оба!» - но я-то знаю, что у него никого нет, хотя он ни в чём мне не клялся... А всё равно один или даже два раза в неделю - это очень мало для меня! Он говорит, что любовь заключается не в этом, и что ему вполне хватит не только одного раза в неделю, но даже одного раза в месяц. А мне что делать? Я же так не могу!
Тут наконец не выдержал дышавший Виолетте в плечо болезненно сутулый парень в очках, с зажатой подмышкой потёртой дерматиновой папкой:
- Мне тоже не хватает одного раза в неделю, хоть я и не женат.
- А вы не молчите, женщина, вы поговорите с ним! - следом за парнем решительно высказалась сидевшая у окна толстая девочка-подросток в школьной форме, с мотылявшимися по плечам африканскими косичками-дредами огненно-рыжего цвета. - Бельё наденьте посексуальнее и фантазию проявите, подскажите ему - как вам приятнее, и что в какие места вставлять, и какими сторонами обо что тереть и поглаживать! Многие мужчины о нашей женской физиологии даже не догадываются!
- Ага, и ещё париков сексуальных можно прикупить, - с рассудительным выражением лица закивал сутулый парень в очках, - и менять их каждый день: сегодня - красный парик, завтра - зелёный, послезавтра - синий или, там, фиолетовый.
- Бесполезно, - вздохнула Виолетта, склонив голову набок, словно прислушивалась к голосам собственных внутриутробных продолжений. - Не реагирует он на все мои хитромудрости. Он, видите ли, устаёт от раздумываний о смысле жизни и разном таком, какое мне не понять, он хочет спать и вечно отмахивается: «Давай как-нибудь потом»! И хоть ему кол на голове теши... Вначале всё было иначе: овладевал мною, как зверь, каждый день... ну, или по крайней мере через день... Другие на моём месте сегодня сказали бы, наверное, что пора с ним разбежаться в разные стороны, но я же не могу, потому что он - мой единственный в мире любимый человек.
- Устал или не устал, а выполнять свой мужской долг обязан, - раздалось женское мнение из-за спин прижатых к Виолетте соседей.
- А я со своей женой до свадьбы имел секс каждый день, - раздумчивым баритоном признался невзрачный мужичок в коричневом  вельветовом берете. - И не просто каждый день, а минимум по три раза на дню. Но сейчас живём вместе уже седьмой год, и получается у нас это дело максимум раз в неделю. Причина? Да просто она меня уже не привлекает в постельном плане. Как это ни банально, надоела. Я - до своей супруги - жил гражданским браком с другой женщиной. И с ней получилась точно такая же история. Через два-три года совместной жизни женщина надоедает... Тем более что в последнее время жена начала вес набирать. Утренней зарядкой заниматься её не заставишь. Говорит: «Что же ты тогда на мне женился, раз моя фигура не нравится?» Да и ссоры бытовые... Какое тут, к  чёрту, может быть влечение? После свадьбы женщина ведёт себя совсем по-другому, чем до неё, вот в этом и беда.
- Когда каждый день одно и то же - оно быстро приедается, - поддакнул сутулый парень. - Мужчине постоянно надо что-то новое. Душа просит разнообразия.
- Если сейчас он к вам холоден - значит так, как раньше, уже никогда не будет, сто процентов! - злорадно заявила толстая школьница. - Поверьте мне, я это знаю. Зато - если мужчине надоедает женщина, и он её уже не хочет, то она может со спокойной совестью ходить на сторону! Интересно, такой поворот вашему мэну понравится?
- Сейчас мужик слабый пошел, - протиснула голову к Виолетте морщинистая девушка с бородавкой под носом. - У меня, вон, тоже - раз в неделю... Какие всё-таки мужики сволочи!
- А вы не задавалась вопросом, почему женщина надоедает? - иронично поинтересовался мужичок в коричневом берете. - Фантазию включайте, милые дамочки, не скатывайтесь вы в сплошной консерватизм, забывайте про быт перед постелью, раскрепощайтесь. Тогда и не будете надоедать своим мужикам.
- Ага, если раньше ты свою жену любил, дядя, то за чем же теперь дело стало? - ехидно возразила девушка с бородавкой. -  Да просто на новенькое потянуло, на кого-нибудь помоложе и посимпатичнее! Можно подумать, тебе того же самого не хочется, чего и супруге твоей: чтобы любили тебя таким, каким ты являешься, со всеми ущербами внешности, и чтобы не бросили в случае нездоровья или ещё какой слабости, да и чтобы не изменяли слишком демонстративно.
- Эх, - ответил мужичок в берете. - В твоём возрасте девушка только начинает понимать, что такое постель и любовь, а что будет к двадцати восьми или тридцати годам, когда станешь настоящей женщиной? Когда будет хотеться утром, в обед и вечером, да ещё не собачьего секса, а нежности, ласки, поцелуев, общения, сексуальных игр и так далее?
- А ничего, - перебила толстая школьница, - все женщины, которых мужья и любовники не удовлетворяют, могут со спокойной совестью отправляться на ****ки и групповые оргии! Когда у мужчины появляется страх, что он теряет свою женщину - вот тогда он и начинает проявлять активность в постели. Такой страх у мужчины надо регулярно возбуждать, чтобы держать его в тонусе. Я это знаю, вы поверьте.
- Дама, ты только не глупи, не слушай несмышлённую девчонку, - обратилась к Виолетте сухощавая старуха с неимоверным бюстом. - Не стоит вызывать у мужчины бешеную ревность, он может тебя совсем бросить.
- Да я и не собираюсь ничего вызывать, - сказала Виолетта. - Подожду, может его отношение ко мне всё-таки изменится. Главное, что Бремулика моя проблема особо не волнует - наверное, для него это нормально. А мне обидно. Хуже нет, когда женщине отказывают! Никогда не думала, что попаду в такое унизительное положение!
- Я тоже задавалась всеми этими вопросами и пришла к неутешительным выводам, - присоединилась к разговору женщина средних лет с причудливой копной африканских косичек на голове. - Увы, полигамия свойственна мужчине, и никуда от этого не денешься, рано или поздно он всё равно станет заглядываться на других женщин - тех, которые моложе и привлекательнее. А такие обязательно найдутся, ведь при всём желании, как бы ты ни видоизменялась, пытаясь сохранить интерес к собственной персоне, время идёт, а ты стареешь, а вот молоденьких девочек всё больше и больше вокруг становится...
- Да что такое молодое тело без умелой любовной игры и всего остального, необходимого в постели? - воскликнул мужичок в берете. - Бревно да и только! А у зрелой женщины - опыт... Хотя, если честно, то лично у меня после рабочего дня, решения остальных проблем - магазинов, занятий с ребёнком и так далее - остаётся одна только мысль: побыстрей бы заснуть. Так что у меня уже давно-о-о не было нормального секса.
- А может, часто трахаться - это вообще большое зло? - срывающимся молодым голосом выкрикнул кто-то из раскачивавшейся в такт движению троллейбуса человеческой массы. - Может, внутреннюю энергию - инь и янь - нехорошо растрачивать, вредно для организма? Как утверждал китайский философ Сунь Ли Хэ, зачем нам женщины, когда существует онанизм?
- Нет, онанизм - это крайний случай, - мужичок в берете заволновался и покраснел. - Вродеб-то вокруг и женщин хватает, а вы всё про это! Я - когда вместе с женой еду на машине по городу - ничего с собой поделать не могу: смотрю на других девушек. Столько красавиц! И думаю про себя, что жену-то уже совсем и не хочу. А она рядом сидит и не догадывается даже... Но я пока что никак не могу решиться пойти налево. Всё как-то сомневаюсь: ведь после этого, наверное, вообще на жену глаза глядеть не захотят.
- Ну ты даёшь, дядечка! - в голосе девушки с бородавкой под носом прозвучало удивление впремешку с возмущением. - Я твоей жене я не завидую - слава богу, что ею не являюсь! По-моему, и она тебе когда-нибудь наставит ветвистые рога. А может быть, уже наставляет! Ведь ты тоже не знаешь, о чём она думает, когда вы едете с ней по городу на твоей «девятке». У нас, в принципе, и мужчины на улицах встречаются симпатичные!
- Есть такая штука - темперамент, - глубокомысленно подёргал подбородком протиснувшийся поближе к разговору седой мужчина с обвислыми щеками. - Так вот, этот темперамент у всех разный. А если женщина классная, то её хочется одинаково: что сразу, что через два или три года совместной жизни. Главное - не давать ей спуску в фигуре, и тогда у всех на неё будет стоять только от одного её вида... Да что там от вида - от мыслей об этой женщине у всех будет стоять. Вот так я думаю.
- Господи, мужчины, о чём вы? - вновь подала голос сухощавая старуха с неимоверным бюстом. - Одного не тянет, не возбуждает, не встаёт у него, видите ли! Другой советует не давать нам спуску в фигуре... А ты попробуй-ка, милок, просто постараться доставить ей, второй своей половине, удовольствие без привлечения инструмента, болтающегося у тебя между ног, и посмотри на её реакцию. Думаю, в процессе ласк появится всё: и желание, и силы. Есть у меня такой маленький секрет: если дед мой приезжает с дачи домой усталый - поест, пивка попьёт... Глядишь - всё, за телевизором задремал... Ложусь рядом - никакой, естественно, реакции. Потом, вроде бы случайно, дотронется до меня, я отреагирую на прикосновение, он даже сквозь сон заинтересуется. Потом ещё, ещё... ну, а дальше - идёт это дело как по маслу, лучше не бывает!
- А если он этого не хочет, и ему абсолютно ничего от вас не нужно? - возразила толстая школьница. - Если он такой родился, а ваше желание его просто раздражает? Вы когда-нибудь трахались, будучи сильно раздражённой? Или вас насильно брали?
- Женщины, избитую истину, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок, ещё никто не отменял, - поучительно заметил благообразный старичок с небольшой, но очень пушистой бородкой. - Вообще-то, чтобы нас расшевелить, надо добавить в рацион побольше специй, мяса, свежих овощей, орехов. Учитесь у китайцев, у них вся пища на потенцию мужчин направлена. Да и русских рецептов существует множество. Хотя бы сметана к пиву, только потом не говорите, что муженёк растолстел, хе-хе-хе...
- Нет, пиво в таком деле не помощник, однозначно, - несогласно помотал головой сутулый парень. - От него колени слабеют и пузо растёт.
- Извиняюсь, что вмешиваюсь, - подала голос женщина смутного возраста в обтягивавшей пышные бёдра кожаной юбке. - У меня просто всё наоборот! Муж мой всегда готов! Я даже не помню, когда видела его с... Ну, короче, когда не стоит... Как только я к нему прикасаюсь - он уже готов! А я сильно устаю на работе, и вообще, мне так перед ним неудобно, но физических сил не хватает! Когда сижу на работе - о нём постоянно думаю. То есть днём я - пожалуйста, всегда готова! А вот вечером сил нет уже никаких.
Пассажиры троллейбуса всё более оживлялись. Каждый хотел высказать свои соображения по столь же нечаянному, сколь и животрепещущему поводу, - и вскоре в салоне стоял такой гвалт, что трудно было выделить из него чью-либо персональную речь.
Разумеется, случайные попутчики забыли о Виолетте. Она тихо стояла среди густого словесного сквозняка, ни в чём не участвовала, однако внимательно прислушивалась, хмурилась и кусала губы. А потом сошла на своей остановке, так и не найдя ни единого повода для успокоения душевных колебаний в направлении Брема и его мужской потенции.
Проводив взглядом медленно отъехавший от остановки троллейбус, Виолетта огляделась по сторонам. И удивилась - до того противным ей показалось всё: деревья, люди, дома, автомобили, звуки, запахи, цвета и даже мысли, не только свои собственные, но и посторонние, о которых было нетрудно догадаться. На волне упомянутого удивления Виолетте захотелось разорвать на себе одежду и подставить скупому солнцу страждущую грудь; однако она удержалась от столь неосмотрительной вольности - вместо этого набрала полные лёгкие воздуха, задрала лицо к небу, наискось перечёркнутому инверсионным следом недавнего самолёта, и заорала раскрепощённым голосом:
- Врё-о-оте вы всё-о-о-о-о!
Испуганно захлопав крыльями, стая ворон взвилась с окрестных деревьев и устремилась к небу, густослойно законопаченному тучами без малейшей надежды на сколько-нибудь внятные солнечные лучи. А Виолетта склонила голову набок, прислушиваясь к эху своего голоса - и, дождавшись момента, когда оно затихло, повторила хулиганство:
- Врё-о-о-о-оте вы всё-о-о-о-о-о-о-о!
Она орала, поскольку хотела допустить какую-нибудь вольность, а ничего иного не придумалось. Разумеется, смысла в этом не было, ведь обыкновенным голосовым способом беду не выкричать. Да и никаким другим способом её не отторгнуть, если не добраться до корня проблемы. Но как до него добраться, с какой стороны пытаться нащупать ту неясную нить, которая может вывести к облегчению и свету? Загадка!
Оттого Виолетта просто орала что было сил - снова и снова:
- Врё-о-о-о-оте вы всё-о-о-о-о-о-о-о! Врё-о-о-о-оте вы всё-о-о-о-о-о-о-о! Врё-о-о-о-оте вы всё-о-о-о-о-о-о-о!
…Вышедший в это время на балкон покурить композитор Звенислав Крокотилов потом написал в своём блоге, что никогда в жизни ему не доводилось слышать более витиеватого тирольского йодля, персидского тахрира или грузинского криманчули.

***

Много лет ходил Ковырясов по улицам родного микрорайона, и они практически не менялись - во всяком случае, внешне; менялись только наполнявшие их люди, чьи тела текли, струились, исчезали, уступая место новым телам (которые, кстати, нисколько не отличались от прежних - заболевших, умерших или просто перебравшихся жить в другие микрорайоны, в иные города и страны). Улицы напоминали кровеносную систему гигантского живого существа, в которой разнообразные кровяные тельца, старея, отшлаковываясь и уступая место свежеобразованным, поддерживали непрерывный процесс обновления. Как сохраняется неизменным объём жидкости, наполняющей сосуды любого организма, так и число людей, сновавших между домами в околообеденные часы, казалось, тяготело к константе.
С обыкновенными представителями человеческого рода у Ковырясова оставалось всё меньше точек соприкосновения. Ибо он быстро отдалялся от них и чувствовал себя необыкновенным, хотя затруднялся найти конкретные подтверждения данному факту.
Впрочем, это его не огорчало.
Он уже привык.
Иногда Ковырясов заходил в магазины, где продавались разные красивые и дорогие вещи: подолгу разглядывал их - разумеется, без намерения купить, поскольку ни одна из этих вещей не была нужна Брему. Просто он любил глазеть на достижения цивилизации.
Ещё больше ему нравилось бродить по улицам, не задаваясь конкретным маршрутом, сворачивая наобум то налево, то направо, куда кривая выведет. «Чего я хочу? - благодушно-риторически спрашивал он себя в мыслях. - Чего жду?». И не задерживался с ответом: «Да хрен его знает. Впечатлений каких-нибудь»… И представлял, сколько существует в мире городов, по которым бродят подобные ему бесцельные прохожие, желающие новых впечатлений. Или даже приключений. Ковырясов-то как раз приключений отнюдь не жаждал, ему казалось вполне достаточным идти и идти, идти и идти - может быть, до самой старости (в уме рисовалась туманная картинка: вот он, утомлённый путник, окончательно и бесповоротно повидавший всё на свете, с удовлетволрением на лице падает на обочине жизни и остаётся лежать, заносимый пылью времён; и его последний вздох никому не слышен, ибо его заглушает мощныё гул столетий)… Наблюдая за собой как бы из космоса, Брем дивился: экая козявка! Это было забавно и никогда ему не наскучивало.
Кроме того, глядя на встречных женщин, он пытался представить себе их мысли. Варианты получались разнообразные, подчас весьма увлекательные, а подчас забавные - например, вот такие:
«Как бы заработать побольше денег? Ведь я очень умная, это правда, все так считают. Ну почему же тогда мне так не везёт с работодателями? Эти скоты норовят за три копейки получить мои мозги вместе со всеми моими умениями, вместе с моим неисчерпаемым креативом, да ещё и хотят, чтобы я работала на них по двадцать четыре часа в сутки. А мне вдобавок неудобно спрашивать про деньги, я как-то стесняюсь заводить разговор о повышении зарплаты. И поэтому всё время вкалываю как проклятая, некогда даже прогуляться по магазинам или пойти в парк с кем-нибудь приятным... Вот так тружусь изо дня в день, как рабыня, а потом берёт досада, и я увольняюсь. Это невыгодно, потому что в итоге у меня нигде не получается продвинуться по службе. А мне бы по-настоящему раскрыться перед кем-нибудь. Так, чтобы президент какой-нибудь компании или директор агентства сказал: «Бог мой, Аглая Тихоновна, да вам просто цены нет! Вы у нас, оказывается, такая придумщица! Отныне мы станем платить вам тройную зарплату, вы только иногда подбрасывайте мне ценные идеи!»
Или:
«О, сегодня всё отвратительно! На улице весна, теплынь, светит солнышко, а я весь вчерашний вечер просидела перед телевизором. Когда кончился сериал, отправилась на кухню, чтобы сделать бутерброд, и на обратном пути случайно увидела своё отражение в зеркале. О, я безумно, прямо-таки фантастически красива! С моей внешностью надо блистать в высшем обществе и покорять мужские сердца, а я целыми днями валяюсь на диване перед телевизором и проживаю чужие жизни. Почему так? Почему моя неповторимая красота пропадает без смысла, и я совсем ею не пользуюсь? А ведь годы летят, и у меня осталось не так много времени. Это плохо, это неправильно, я хочу быть элитной! Хочу носить дорогую одежду, ездить на крутом авто, ходить в фитнес-клуб и проводить вечера в шикарных ресторанах с красивыми молодыми бизнесменами. И ещё чтобы окружающшие восхищались мною! Потому что я чертовски хороша собой и заслуживаю всего самого лучшего! Меня должны приглашать на телевидение! Да-да, мне должны предлагать участие в ток-шоу и в разных женских телепередачах! Но почему-то по телеку показывают всяких уродок, а меня не приглашают. Это странно и непонятно, куда все смотрят…»
Разумеется, куда интереснее было представлять мысли молодых женщин, чем пожилых тёток. Потому что внешость молодых давала больше пищи для фантазии.
Раньше, прогуливаясь по родному микрорайону, Ковырясов регулярно заигрывал с приглянувшимися ему представительницами слабого пола. Нередко за этим следовали недолговременные знакомства, заканчивавшиеся постельными развлечениями обоюдоприятного характера - пусть не каждый раз, но всё-таки. Теперь же заигрывать не получалось: любые попытки флирта натыкались на ответное недоумение, а то и на бескультурное хамство пополам с угрозами. Отчего такое происходило, Брем не понимал. Может, у него притупились навыки, а может, просто отвернулась удача. Да и не очень-то хотелось, если разобраться. Впрочем, он продолжал заигрывать по инерции, из мужского упрямства, а ещё - из-за любопытства: вдруг да получится хоть разок, хоть с какой-нибудь неказистой кривоножкой… Но нет, не получалось.
Однажды - шагая по микрорайону своим непроизвольным маршрутом и предвкушая обед из нескольких блюд, который Виолетта начала готовить ещё когда Брем выходил из дома, - он остановился передохнуть около старика, торговавшего семечками. Купил у него кулёчек семечек и принялся щёлкать их, бросая шелуху на асфальт. Слово за слово - разговорились… Звали дедульку Владимир Николаевич.  Голосом, похожим на скрип несмазанного колеса, тот рассказал, что обычно здесь торгует его жена, Анна Лукинична. Но сейчас она прихворнула, вот Владимир Николаевич, как он выразился, и дал бабке вычухаться из болячки. Семечки добывает муж старшей дочери. Мотается на своих «Жигулях» за город, на поля: после уборки подсолнечника на земле остаётся много семечек - зять ходит, собирает их в ведёрко, а затем пересыпает в мешки. В итоге за несколько рейсов он привозит домой мешков десять-пятнадцать. После этого Владимир Николаевич и его супруга провеивают весь урожай. А уж потом Анна Лукинична весь год жарит семечки на сковородке, да и выносит помаленьку продавать сюда, на улицу.
- Вот ты пройдись-ка, сынок, купи у других, что по улице торгуют - таких вкусных, как у меня, нигде не найдёшь. То на первый только взгляд простое дело - семечки жарить. А оно, как любое, опыта требует. По этой части моя бабка мастер... Так что лузгай на здоровье.
Брем поинтересовался, почему не сидится старику и его супруге дома - может, пенсии на жизнь не хватает?
- Та нет, как последний раз пенсию подняли, то жить стало ничего. Просто, понимаешь, к труду привыкли. Я на заводе слесарил, бабка моя - там же - на автокаре гоняла… А теперь-то, пока сил ещё осталось чуток, чего без дела дома рассиживаться? Да и дочерям, честно говоря, недостаёт - они хоть и не жалуются, но мы же не слепые, сами всё видим… Ну, с этих семечек и получается им какая-никакая помощь.
И Владимир Николаевич со вздохом посетовал на нынешние времена:
- Разве мы такой старости ждали? Пока молодые были, о справедливом обществе мечтали. Работали не за страх, а за совесть. У меня одних почётных грамот и благодарностей штук двадцать дома лежит. Есть, между прочим, значок «Победителю социалистического соревнования» и медаль - её у нас на заводе давали ударникам производства к столетию со дня рождения Ленина... А теперь - что с этих значков и медалей? Несколько лет назад я снёс их торгашам, продал за пятьдесят рублей. Вот и вся цена моему трудовому прошлому… Ты, вот, про пенсию спросил… Оно, конечно - чтобы пропитаться, её достаточно. Но иногда нужно - допустим, подарки сделать детям и внукам, А это для нас уже была бы проблема, если б никакой торговли под рукой не имели… Хотя, если честно, даже не в деньгах дело. Старикам хочется - пусть не какого-то там особенного почёта, но хотя бы простого человеческого уважения. А его нет в обществе. Потому и торгуют деды и бабки на барахолках разным тряпьём, да - как я - семечками… Нет, ты не думай, семечки-то у меня добрые. Может, ещё кулёчек возьмёшь?
Ковырясов купил у деда ещё один кулёчек; а позади уже пристроились парень с девушкой, позвякивая мелочью. Брем решил не мешать дальнейшей торговле и, распрощавшись со стариком, зашагал дальше по улице.
Положив кулёчек с семечками в карман пиджака, он нащупал там пальцами какую-то бумажку. Это оказалась очередная записка от Виолетты:

«Тараканище-Ковырянище!
Как же это здорово - любить! Я никогда не думала, что это чувство захватит меня в плен! Иногда мне хочется петь, прыгать, летать! Спасибо Господу за то, что он подарил мне тебя. Это стало самым большим и дорогим подарком для меня! Я рада каждый день засыпать и просыпаться с мыслями о тебе! Хочу дарить тебе счастье каждый день и каждую ночь!
Я долгое время была одна, я думала, что привыкла к одиночеству, но теперь я знаю, что это не так. Всегда, где-то в самой глубине моего сердца, находилось желание любить и быть любимой. Сейчас я осознаю это отчётливо. Я понимаю, что ласковое пламя, горящее во мне и согревающее меня сейчас, - оно выжжет дотла мою душу, уничтожит меня, если я останусь вновь одна. Но я, несмотря ни на что, даю ему разгореться всё больше и больше. Теперь мне совершенно ясно: именно ради этих минут, часов, дней - только ради них и стоит жить! Вот оно, настоящее счастье любить, всё остальное не имеет никакого значения.Зая, мне никто, кроме тебя, не нужен и не будет никогда нужен, потому что ты - моя единственная любовь на всю жизнь.
Дорожить тобой, дарить тебе нежность, тепло, ласку, со страшной силой дарить тебе себя, наслаждаться тобой - ну разве это не счастье? Знаешь, человек, родившись однажды, рано или поздно умирает... Растение без воды чахнет... Животное без ласки грустнеет... А чувство, рождённое однажды... оно как стихи...  никогда не умирает... просто оно иногда теряется, и наша с тобой задача - никогда не дать ему потеряться... потеряться в нас! Может, у тебя ещё и чувства ко мне никакого нет… Но оно будет, обязательно будет! Я в это верю! Я его заслужу!
Когда тебя нет рядом со мной, я представляю тебя обнажённым и таким красивым, какой ты на самом деле. Естественно, меня это возбуждает!
Если ты спросишь меня, что мне дороже: жизнь или ты? Я отвечу: «жизнь». И тогда ты обидишься и уйдёшь. Но если ты уйдёшь, то не узнаешь самого главного! Что моя жизнь - это ты!
Солнышко моё, сегодня я тебя поймаю, обниму крепко-крепко, укушу и съем!
Твоя единственная -
Виолетта.»

Бормоча ругательства, в которых фигурировали «сумасшедшее существо мизерабельного пошиба», «досадное умственное допущение с женской дыркой» и прочие наболевшие конструкции произвольного характера, Ковырясов разорвал записку на мелкие кусочки и отбросил их в сторону. Затем машинально посмотрел себе под ноги и упёрся взглядом в небольшую лужу, гладкая поверхность которой мутно, однако вполне различимо отображала его лицо и верхнюю часть туловища.
- И не скучно тебе так жить? - спросило его отражение.
- Скучновато, конечно, - машинально откликнулся Ковырясов. - А какие у меня ещё могут быть варианты существования? В жизни вообще мало инересного.
- Почему же. Интересно было бы добраться куда-нибудь до самого края, заглянуть за него, а потом потихоньку вернуться.
- Хэ, с Виолеттой я уже, считай, заглянул за край. С меня достаточно.
- Всё же, наверное, обидно быть бабьим прихвостнем, - с тихим сочувствием предположило отражение.
- Вот прямо-таки сразу и прихвостнем, - процедил Брем, ощутив себя уязвлённым. - Отчего же тогда не прохвостом?
- Может, и прохвостом. Но прихвостнем - это уж точно. Между прочим, с кем поведёшься, от того и наберёшься. А ты давно повёлся, так что небось и набраться успел порядочно.
- Да пошло ты!
- Мне-то некуда. Ты сам, если хочешь, двигай отсюда.
- Ну и двину, хрен с тобой. Счастливо оставаться
После этих слов Ковырясов плюнул в лужу и пошёл под мягким солнцем куда глаза глядят. По счастью, неприятный осадок, возникший из-за упомянутого обмена мнениями, не успел как следует загустеть, ибо внимание Брема тотчас привлёк собравшийся невдалеке - перед входом в пивной паб - молчаливый пикет, состоявший из разновозрастных тёток в скромных серых одеяниях (причём головы у всех были закутаны в платки). Многие из тёток держали в руках плакаты с надписями типа:
«Питие - от лукавого!»
«Обрати свой взор к Господу нашему всемилостивому!»
«Вернись в храм божий!»
«Не губи зелием свою бессмертную душу!»
Местные ханурики протискивались сквозь эту каменноликую чудноту, порой трусовато похихикивая и отпуская сальные шуточки. Но тётки не реагировали, продолжая немо выстаивать перед злачным заведением и напоминая собой старорежимных проповедников, сдуру забурившихся в неизведанные дебри какой-нибудь Лемурии и теперь ожидающих, что их вот-вот изжарят на костре и сожрут кровожадные пятницы.
Различив среди пикетчиц смутно знакомое лицо, Ковырясов приблизился, всматриваясь... И наконец узнал:
- Настя!
Женщина обернулась на его голос. И, секунду помедлив, тоже узнала:
- Брем! Господи!

***

- Надо же, Настюха, - заулыбался Ковырясов, переминаясь с ноги на ногу от радостного волнения. - А я гляжу и думаю: ты это или не ты... А это ты! Вот здорово...
- Да, - женщина тоже заулыбалась в ответ. - Я, честно говоря, уж и не думала, что мы когда-нибудь встретимся.
- И я не думал... А мы, гля, встретились.
- Значит, так господу было угодно.
- Ага... А я тебя сразу узнал, Насть, - Брем потрогал собеседницу за плечо, точно желая убедиться в её неподдельности. - Ты, между прочим, и не больно-то изменилась за столько лет.
- Да ну, скажешь тоже, не изменилась... - явно польщённая, женщина опустила взгляд.
- Нет, серьёзно!
- Да постарела сильно, наверное. Ты, вон, даже не сразу меня и узнал-то.
- Нет-нет, почти сразу узнал! - Ковырясов подтянул брюки и полумашинальным жестом пригладил ладонью волосы на затылке. - Ржа тебя ещё не разъела, не беспокойся. Нет, серьёзно, правду тебе говорю, не постарела ты нисколько. Разве только похорошела. Когда же мы с тобой виделись-то в последний раз, Анастасия?
- Ну... На выпускном вечере, - дама покраснела и принялась смущённо теребить концы своего тёмного головного платка. - А ты разве забыл? Вижу-вижу: забыл, ай-яй-яй, вот какие вы все, мужчины! Забыл-то ты наш с тобой выпускной вечер, а я не забыла… С тех пор мы больше не встречались. Развёл господь наши дорожки в разные стороны.
- Развёл, развёл, подлец такой.
- Ты что, Брем, не говори такие слова! Это же грех какой! - она трижды перекрестилась быстрыми короткими движениями. - Прости его, отец небесный.
Ковырясов, осознав свою оплошность, виновато усмехнулся. И уточнил - чисто риторически, поскольку и так всё было ясно; просто он и сам немного смущался:
- Ты что же - в веру, значит, подалась?
- Уверовала, Брем, уверовала, слава богу, - закивала она. - Вразумил меня господь, наставил на путь истинный. А ты - всё такой же неверующий, как и был?
- Ага.
- Нехорошо это, ой нехорошо.
- Да ладно, Насть, брось говорить глупости.
- Нет, в самом деле, нельзя так. Мы ведь уже не дети. Пора и о спасении подумать, грехи свои хорошенько поотмаливать, чтобы на тот свет без лишнего груза за плечами пойти.
- А чего там думать? Некогда! Тут хоть бы на этом свете как-то прокормиться, жизнь ведь - сама знаешь, какая теперь настала. Непростая, нелёгкая жизнь, ведь правда же? Вон что со страной сделали эти сволочи, сука, падлы демократские, ёфть их мать, повешать бы их на всех столбах.
- Ты что, ты что, не ругайся, грех ведь! - Анастасия испуганно взяла его за руку; но, сама испугавшись этого движения, тотчас её одёрнула. - Знаешь, Брем, ты бы в храм зашёл, с батюшкой поговорил. Он бы наставил тебя на праведную дорогу. Я вижу, в жизни твоей не всё ладно складывается. А ты бы богу помолился - и он бы помог тебе, обязательно помог бы, я по себе знаю... Хочешь, я тебя в храм отведу?
- Не-а, не хочу.
- Отчего же? Пойдём, - Ковырясов заметил, что его собеседница всё более оживляется. - Говорю же, я тебя с батюшкой познакомлю. Отец Алексий - он знаешь, какой умный! Я после разговоров с ним всегда такая просветлённая, если б ты знал! Он никому не отказывает, он и тебя обязательно наставит.
- Не, в церковь не пойду. Там всегда такая толпа, пёрднуть, и то тесно. Не хочу, не уговаривай.
- Ладно, не хочешь в церковь, тогда зайди как-нибудь ко мне. Я недалеко живу, в квартире покойного мужа. Книжек тебе дам - о вере, о Спасителе, чтобы ты сам почитал и увидел, как в этой жизни просто счастья достичь. У меня много книжек... Послушай, Брем, а ты хоть Библию читал?
- Не читал, Насть, - он виновато развёл руками. - Как-то негде было взять.
- Тогда понятно, ты же совсем ничего не знаешь. Как же так, тебе срочно надо почитать Библию. Внимательно почитать и вникнуть.
- Да вникать, честно говоря, мне как-то лениво. Но можно и почитать.
- Нет, обязательно надо, там всё просто и понятно, ты сам увидишь.
- Да я не против.
- Так зайдёшь за Библией? Когда ты сможешь?
- Вообще-то я как раз сейчас и могу, - он внимательно посмотрел в лицо Анастасии. Она не была писаной красавицей. Возможно, кто-нибудь, глянув на неё, даже выразил бы пренебрежение. Но только не Ковырясов. В последнее время на фоне Виолетты большинство женщин казались ему недостижимыми богинями, о которых даже стыдно предполагать, что у них могут иметься внутренние органы со всеми вытекающими последствиями. 
 - Сейчас? - растерялась она. - Но как же, ведь у нас тут... Ты же сам видишь... Может, завтра?
- Ну-у, не зна-а-аю, - протянул Ковырясов, - как ещё завтра получится. А зачем тянуть? У вас тут всё равно драки не намечается. Разве твои подруги не справятся без тебя?
Проповеднический задор Анастасии на короткое время сменился сомнением. Но потом, видимо, желание обратить заблудшую душу взяло в ней верх; махнув рукой, она сказала:
- А, ладно. Подожди, я сейчас.
После чего отошла к своим товаркам.
Стоя в самой гуще пикетчиц, она о чём-то говорила им. А тётки, нахлобучивая лбы, неодобрительно и недоверчиво косились на Брема.
Через минуту Анастасия вернулась к нему:
- Всё, можем идти.
На сей раз она не взяла его под руку - просто повела по микрорайону, шагая рядом неторопливым прогулочным темпом.

***

Посмотреть на Брема и Анастасию со стороны - можно было сказать: два старых школьных товарища.
Всё верно, почти так оно и получалось.
Если не считать того факта, что в одиннадцатом классе он для Анастасии являлся первой любовью. А она, хоть и не являлась никакой любовью для Ковырясова, но всё-таки получилась у него первой женщиной.
Как давно это было. Даже удивительно. Будто и не в жизни вовсе, а в кинофильме - старом, ещё чёрно-белом.
...Непосредственно физиологический момент у них вышел на выпускном вечере.
Правда, до этого Настю уже успел обмануть пожилой учитель химии с заячьей губой и придурковатой кличкой Ангидрид: он пообещал поставить ей пятёрку по своему предмету, и девочка целых два месяца соглашалась запираться с ним в лаборантской - однако на экзамене Настя всё равно получила четвёрку... Зато Ковырясова она почти полгода обожала платоническим способом и часто писала ему на уроках записки: «Кого ты любишь?» (на что Брем, не задумываясь, отвечал: «Тебя» - чисто ради прикола и последующего хвастовства перед пацанами), а иногда даже садилась с ним за одну парту и позволяла щупать себя под юбкой до тех пор, пока трусы не начинали прилипать к стулу. Но её всегда удивляло, что действия Брема на том и завершались.
Она тогда ещё не знала, что мальчики обычно взрослеют позже своих ровесниц.
У Ковырясова до самого выпускного вечера не было женщин. Если, конечно, не считать Кольку Поносова, которого к половой жизни сызмальства приучили отец и старшие братья, а в старших классах ему это стало нравиться, и он не давал прохода одноклассникам, приставая к ним в туалете и в раздевалке, перед физкультурой...
А на выпускном вечере Настя позвала Брема покурить на улицу. Там они стали целоваться, и она машинально полезла к нему рукой в брюки - только тогда Брем  и догадался, чего девочка от него хочет... Он сводил её в кусты за сарай, где обычно хранили собранную школьниками макулатуру и старые учебники - и через пять минут на скорую руку стал мужчиной.
С тех пор они больше не виделись. Даже случайно встретиться на улице не довелось.
...Пока Анастасия вела Ковырясова к себе домой, она рассказывала ему о своей жизни.
Два раза побывав замужем за алкоголиками, в третий раз она вышла за пожилого и непьющего чернобыльского ликвидатора, который, к сожалению, спустился к нулю в смысле женского удовлетворения, зато был замечательной души человеком, к тому же глубоко верующим. Он-то и привёл Анастасию к пониманию высших целей своего плотского воплощения, а также привил ей вкус к смирению и аскетическому умонастрою. Они достигли такой духовной высоты, что прямо в браке дали обет целомудрия и до самой смерти его соблюдали...
Ещё они оба приучали себя любить всех божьих тварей, пусть даже самых противных. Специально для этого супруг Анастасии разводил в квартире муравьёв и пчёл. Причём не просто разводил, а трогательно заботился о насекомых. Пчёл он регулярно выпускал на облёт вокруг дома, подкармливал их сахарным сиропом, лечил от пчелиного клеща и прочих болезней.  А для муравьёв соорудил специальный терренкур, где они могли бы бегать, поддерживая нормальную физическую форму. Терренкур представлял собой несколько верёвочек, протянутых от ящика, в котором располагался муравейник, к обеденному столу, а от него - к люстре и к укреплённым под потолком книжным полкам. Главной сложностью являлось то, что пчёлы жалили  жильцов дома, а муравьи разбегались по соседним квартирам. Хозяева регулярно травили их, а отравленные муравьи возвращались и заражали остальных. Защищая братьев своих меньших, приходилось чуть ли не ежедневно ругаться с соседями. Дважды даже в суд подавали. Но судьи оказались ярыми безбожниками и безжалостными варварами, поэтому доискаться правды в официальных инстанциях так и не удалось.
В последний год своей жизни муж Анастасии набрался такой неземной благости, что вообще сколотил себе на балконе деревянную будочку, наподобие собачьей, и стал обитать в ней, сидя на цепи. И кормить просил себя исключительно объедками и чёрствыми сухарями, а пил одну лишь протухшую воду.
- Он был воистину святой человек, - с жаром сказала Анастасия. - Так на балконе и умер, заболев зимой воспалением лёгких.
- Ничего себе, - обалдело дёрнул головой Ковырясов. - Да он просто с глузду съехал, благоверный твой - вот и сдох как собака. Тоже мне, удовольствие называется!
- Нет, ты не понимаешь... - возразила она.
- А чего тут понимать, - перебил он, - чего понимать-то, когда ни один нормальный человек по своей воле в будку жить не полезет - это ж ясно! Потому и говорю: с катушек своротило мужика твоего. Ты уж не обижайся, Насть.
- Неправ ты, Брем, ох, неправ.
- Так объясни мне тогда, - с преувеличенным интересом в голосе потребовал Ковырясов. - Объясни, в чём я не прав?
- Понимаешь... Чем больше тягот и лишений перенесёт человек на этом свете, тем вернее воздастся ему... там... - Анастасия многозначительно указала пальцем вверх. - Вот... ты знаешь, я, например, стараюсь выполнять все заповеди - и, честное слово, с каждым днём всё с большей радостью ощущаю, как в меня тоже вливаются святость и благодать... Поверь, это лучше всех удовольствий мира, выше всех низменных наслаждений, вместе взятых. Быть может, когда ты придёшь к вере, то и сам поймёшь, я помогу тебе...

***

Она привела его в просторную трёхкомнатную квартиру улучшенной планировки с большой светлой кухней, раздельным санузлом и двумя застеклёнными лоджиями, выходящими на южную и северную стороны дома.
Во всех комнатах было чисто и уютно - чувствовалась неустанная женская забота о рациональной упорядоченности быта и о положительном санитарно-гигиеническом состоянии жилища. Современные кухонный и спальный гарнитуры, «Майкопская» стенка в зале, хрустальная посуда и расписные фарфоровые сервизы, ковры на полу и на стенах, большой цветной телевизор, проигрыватель компакт-дисков - всё здесь свидетельствовало об относительном достатке хозяйки.  Кроме того, стены в квартире были повсеместно увешаны иконками, лампадками и тому подобным богоугодным мусором, включая репродукции картин, написанных неизвестными художниками на библейские сюжеты. Но Ковырясов не подал вида, что ему вся эта галиматья до лампочки. Напротив, он прохаживался по квартире и, заложив руки за спину, с видом знатока и ценителя внимательно рассматривал каждый экспонат, восхищённо покачивал головой, закатывал глаза и цокал языком.
Анастасия сняла головной платок и распустила по плечам пышные, слегка подкрашенные хной волосы. Немного повозившись на кухне, принесла в комнату чай с чабрецом, шоколадные конфеты и обильно посыпанный сахарной пудрой рахат-лукум. Потом долго листала перед носом Брема всевозможную поповскую литературу. После чего принялась увлечённо пересказывать Библию, поминутно подкрепляя свои слова убедительными жестами, философско-историческими цитатами и разными немудрёными, но с виду вполне логическими умопостроениями.
Ковырясов не собирался сидеть в гостях просто так, словно никому не потребный посетитель государственного учреждения. Пока Анастасия старалась донести до его тёмного разума слово божье, он незаметно передвигал вдоль накрытого пушистым пледом дивана свой напрягшийся, как у охотничьей собаки, зад - всё ближе и ближе к хозяйке квартиры.
Он видел перед собой единственную, но почти невозможную по своим размерам удачу. То был, можно сказать, счастливый лотерейный билет, дававший надежду сбежать от Виолетты. Неизвестно, представится ли подобный выигрышный билет ещё когда-нибудь.
...После третьей чашки чая он решился положить ладонь на коленку Анастасии.
- Не надо, - тихо отозвалась она. Настолько быстро, словно заранее знала, что Брем именно так и должен поступить.
- Почему? - почти искренне удивился он, бережно, будто редкую птицу, поглаживая кончиками пальцев её коленку.
- Потому что... ну, не надо, и всё, - тяжело задышала она.
- Но почему же, почему?
- Неужто сам не понимаешь?
- Не понимаю.
- Да грех ведь это.
- Совсем не грех.
- Грех, грех.
- С чего ты взяла?
- Я знаю.
- Да какой же грех, когда все этим занимаются? Если б не занимались, то и жизнь на Земле давно остановилась бы, верно? Ну, ты сама посуди, Насть!
- Ну... не надо... я же правду говорю: обязательно считается грех, если это - не в браке...
- А как же мы с тобой - тогда, в школе? Тоже грех тогда был? - вопросительно прошептал Брем ей на ухо и стал медленно валить Анастасию на спину.
- Так тот же грех я... слава богу... давно замолила... - ответила она, с неприкрытой готовностью подаваясь тяжело вздымающейся грудью навстречу его поцелуям.
- Так что за проблема? - Ковырясов облизнул сладкие от рахат-лукума губы, раскладывая Анастасию на диване. - Раз тот грех удалось замолить в одиночку, то этот - вдвоём-то - и подавно замолим... как два пальца обоссать.
- Не богохульствуй, Брем, не надо, - её круглые белые колени податливо раздвинулись, и он лёг между них. - Это тоже грех - богохульство.
- И этот замолим, Настенька.
- Нет-нет-нет! - вдруг, словно опомнившись, закричала она. - Я не могу! Я дала обет целомудрия! Ну пожалуйста, Брем, не надо!
Она разрыдалась и принялась брыкаться, как загнанная в ловушку самка крупного рогатого скота. Даже когда Ковырясов её раздел, она дёргалась и подбрасывала его. А он от этого ещё больше возбуждался и, одной рукой пытаясь стянуть с себя трусы, другой продолжал прижимать к своей груди ставшую непонятно непокорной Анастасию:
- Ну погоди! - брызгал он возбуждённой слюной. - Ну что ты! Ну ты же - за четыре года - просто забыла, как оно приятно! Не бойся, давай, Настёна! Ну давай! Как тогда, за школьным сараем, тебе ведь хорошо было тогда!
- Не надо! - отчаянно сопротивлялась она, мотыляя головой из стороны в сторону. - Даже не помышляй! У меня уже четыре года не было мужчины! Я даже с мужем! Ни разу! С самой свадьбы! Не надо! Ми-и-иленький! Не на-а-а-адо-о-о-о-о-о!
- Надо-надо! Ну перестань, ну что ты, ей-богу, как целочка, Насть... Давай, ну что у тебя, убудет, что ли, - натужно пыхтел Брем; он давно отвык от подобного обращения с женщинами, а потому единоборство давалось ему нелегко.
- Нет-нет-нет-нет-нет! - отвечала она на все его торопливо-полубессвязные уговоры, то почти срываясь на крик, то переходя на хриплый отрывистый шёпот.
Но одними словами никого не обманешь. Да и что могли значить пустые слова Анастасии, когда её лицо заливалось слезами, мельтешило и корёжилось, выражая неприкрытое желание? Однако она продолжала упрямо твердить:
- Нет-нет-нет-нет-нет!
- Да-да, - тряс бровями взмокший от пота Ковырясов, чуть не сходя с ума и путаясь в собственных судорожных руках и ногах. - Да-да-да, Насть, да-да-а, бог - он не против, да-да-а, как за сараем... давай... ну хватит, поломалась и будет!
Он говорил Анастасии невозможные слова и давал сумасшедшие обещания.
То, что Брему хотелось нормальной женщины, это ещё полбеды. Но гораздо больше ему хотелось не упустить свой - может быть, самый последний - шанс.
Ковырясов просто не имел права его упустить. И он ни на секунду не забывал об этом.
Впрочем, Анастасия оказалась женщиной не слабого десятка. Ещё неизвестно, удалось бы взять её силой или нет. А самовольно она могла и не согласиться на греховное сожительство, это Брем уже понял. Однако страстное желание форсировать события подсказало ему ловкий ход: в коротких перерывах между борьбой он наплёл Анастасии, что попал в беду и нуждается в квалифицированной помощи верующего человека. Он вдохновенно врал, будто им овладела одна сатанистка, которая живёт в соседней квартире - и теперь, подчинив своей злонамеренной воле, она никуда его не отпускает, поскольку одержима желанием погубить его беззащитную душу. Описывая Виолетту в самых ярких и неприглядных красках, он даже, почти не кривя душой, расплакался.
- Она меня чуть не насквозь прогрызла, - признался Брем зловещим шёпотом. - Видно, ничто не заставит её вернуться в мало-мальски вменяемые рамки. Разве только предсмертный паралич или какая-нибудь особенно мощная анафема.
Сердобольная Анастасия, как всякое богопослушное создание, просто не могла отказать в жалости и ласке своему брату во Христе. И наконец ослабила сопротивление.
Так и свершилось долгожданное сближение. Между слезами раскаяния и страхом перед похотливой нечистой силой они освободились от одежды и повалились на диван. После чего Брем раздвинул ноги Анастасии и с блаженным возгласом: «Ы-ы-ы-ы-ы!» - вошёл в неё, как входят в животворный источник.

***

Это продолжалось очень долго.
С другими женщинами, если только не принимать в рассчёт буйную Виолетту, у Ковырясова никогда не получалось столь растяжимого марафона. Впрочем, возможно, ему это лишь казалось под влиянием момента.
Тёплая женская глубина удерживала его, скользила и всасывала, и снова скользила туда-сюда, и не хотела отпускать.
Анастасия время от времени переставала стонать и принималась истово шептать жаркие слова любви, перемежаемые подобающими случаю молитвами. И даже пыталась высвободить руки для крестных знамений - правда, чаще всего безуспешно. А Брем, не обращая внимания на малосимметричные метания партнёрши, хрипел и подпрыгивал, как поршень гидравлического пресса, хрипел и подпрыгивал, вминаясь в объект своей неожиданной страсти, и порой даже забывал об истинной цели совершаемого акта... Но забывал он о ней ненадолго - и затем, вспомнив об упомянутой подспудной цели, радовался вдвойне, и ещё яростнее хрипел и подпрыгивал, ощущая в себе почти забытую мужскую мощь. Со временем эта мощь нисколько не убывала, а напротив, росла - и вместе с ней неуклонно разрастался и ширился его духовный подъём, достигая всё более невообразимых кондиций. И сложный ритмический рисунок скрипа диванных пружин казался Брему Ковырясову неповторимой музыкой освобождения, исполненной напряжённого драматизма и доминирующей в мире звуков.
Музыка кружилась над Бремом и Анастасией, заполняла комнату и притискивала их друг к другу снова и снова, чтоб они не могли разъединиться.
И они не разъединялись.

***

Старания Ковырясова не канули втуне.
Половая близость, сама по себе не лишённая приятных аспектов, принесла ему вожделенную перемену жизненных обстоятельств: бывшая одноклассница предложила Брему остаться у неё (чем лишний раз подтвердила заскорузлую истину: если хочешь переменить свою судьбу, надо уметь дождаться нужного момента, а затем - всего лишь не упустить его). После случившегося Ковырясов нисколько не удивился данному предложению. Напротив, принял его как должное и согласился остаться у истомившейся брожением любовных соков Анастасии.
Многолетнее воздержание наложило на поведение одинокой женщины неизгладимый отпечаток. Она оказалась ненасытной. Ничуть не меньше, чем Виолетта. Она подкарауливала Ковырясова повсюду: в кухне, в коридоре, в ванной, на лоджии и даже в туалете, когда он не успевал там запереться. Днём или ночью, утром или вечером - в любое время она могла наброситься на него, как изголодавшаяся хищница на свежее мясо. Разумеется, это не могло испугать Брема. В нём осталось ещё вполне достаточно жизненных сил, чтобы обретаться рядом с общепонятной, не слишком отклоняющейся от нормы представительницей слабого пола и уметь откликаться действенным образом на каждое её пожелание.
В интимные моменты Анастасия была немногословна; порой она отрывисто выкрикивала скупые нежные словосочетания, но чаще просто молчала - лишь стонала и всхлипывала, понимая, что не нужны никакие слова и фразы, если, подчиняясь зову природы и верша её важнейшее таинство, два разнополых существа сливаются в одно целое. Единственное чего она не могла сдержать, когда Ковырясов проникал в её животное начало, так это слёз - каждый раз они текли по раскрасневшемуся лицу Анастасии, непроизвольные слёзы радости и страсти, они струились по её щекам и подбородку, по шее и груди, они размазывались и смешивались с потом и любовными выделениями партнёров. Вдобавок из чувства стыдливости Анастасия скрывала от Брема, что с ним она обрела способность испытывать безудержное, подобное урагану удовольствие, которое явилось для неё настоящим откровением (впрочем, этому-то Брем как раз не удивлся бы, поскольку давно знал, что женщины и мужчины всегда что-нибудь скрывают друг от друга, и неизвестно ещё, кто больше).
Словом, неутомимая подруга терзала Брема часами, доводя его до полного изнеможения; а затем незамедлительным образом бежала к размещавшемуся в углу спальни иконостасу; и, встав на колени, подолгу в обнажённом виде каялась и замаливала свою богопротивную женскую слабость - сначала перед всеми святыми сразу, а затем перед каждым по отдельности.
Однако подобные маловажные детали не смущали Ковырясова. Он прекрасно понимал, что жизненные коллизии приходят и уходят, и каждая имеет свои особенности по женской линии, но это вовсе не причина для беспокойства и разных слабопродуктивных чувств.
«Существую как божедом сермяжный: сначала у Виолетты, а теперь вот - у Анастасии, - мыслилось ему. - Но разве это плохо? Да ничуть. Главное - относиться ко всему отвлечённо. Можно жить, перебираясь с места на место и переходя от одного события к другому, а можно, наоборот, стараться игнорировать всё и вся, закрыться от разных прецедентов, приплюснувшись к неподвижной точке собственного воображения. Смотря кому что нравится и кто на что способен. А у меня, в сущности, и выбора-то не имелось, пока мы с Виолеттой обретались бок о бок. Два нереализованных человека сосуществовали как бог на душу положит, но не имели шансов реализоваться друг в друге. Пусть я к ней и прикрепился на время, но ведь не давал обещаний, которые обрекли бы меня на невозвратную прикреплённость, а если б и давал - тоже невелика загвоздка: любое обещание при желании допустимо нарушить. В сущности, что такое обещание? Простые слова, фразы, совокупность звуковых колебаний, это всё-таки не полицейские кандалы и не якорные цепи, которые невозможно разорвать. Тем более что моя удача наконец развернулась в правильную сторону. Слава богу, миновало время, когда положение вещей вынуждало меня идти на унизительные уступки и компромиссы, капля за каплей выдавливать из себя мужское начало и подвергаться чёрт знает чему. Ныне, конечно, тоже не обходится без уступок и компромиссов, но их в сравнении с прежними не назовёшь ни унизительными, ни даже сколько-нибудь обременительными. Намного плачевнее обстояли бы мои дела, если б я окончательно прижился у Виолетты. Ведь за малым не пустил корни в её квартире, а она чуть не превратила меня в нелепое существо с подрезанными крыльями, которое, пытаясь вырваться из неволи, раз за разом разбегается, подпрыгивает и вместо того чтобы взлететь, утыкается рылом в грязь. А с Анастасией ничего подобного я даже представить не могу, у неё и в мыслях нет превращать меня во что-нибудь противоестественное. Кроме того она гораздо более фешенебельная женщина, чем Виолетта… Лишь бы со временем не стало хуже. Хотя вроде ничто не предвещает, вот и добро, пусть теперь так и продолжается. Тем более ведь раньше уж точно было намного хуже, чем сейчас».
Ковырясов был удовлетворён тем, что его непрестанные усилия не потерять себя среди непредсказуемого круговращения и общего сумбура бытия не пропали даром, и ему наконец удалось избавиться от неблагоприятного фактора в лице Виолетты. Если ты к чему-то привык, это ещё не значит, что обязательно должен проникнуться, быть всем довольным и не желать перемен. А Брем только теперь по-настоящему понял, до чего ему хотелось перемен. И вот они случились как по мановению волшебной палочки, и настала новая реальность.
Он словно выздоровел от тяжёлой болезни.
Теперь следовало перевернуть мрачную страницу в своём сознании. Причём не только перевернуть, но и постараться как можно скорее позабыть её содержание. Именно так - перевернуть и позабыть, без сомнений и проволочек, самым решительным образом. После этого ничто не помешает ему спокойно существовать дальше с гордо поднятой головой.
А Виолетта… Наверное, она сможет пережить его уход и не рехнётся окончательно. Впрочем, если даже не сможет пережить и рехнётся - ему-то какое дело? Хватит, нахлебался сполна её прелестей заодно с милостями, больше не надо. Можно сказать, отделался лёгким испугом, и не испытывал желания дважды окунаться в одну и ту же воду. Мужчина не обязан принадлежать всем женщинам, в которых он проникает ненадолго.
Да, Виолетта всё-таки не маленький ребёнок, у которого отобрали игрушку. Для взрослого человека разные потери по ходу жизни - это нормально.
Не зря в пословице говорится: время перед тобой, время после тебя, а при тебе его нет. Не то чтобы Брем Ковырясов угодил прямиком в сказку, но именно так, вне времени, он старался себя ощущать. Это оказалось очень даже неплохо и не требовало от него больших усилий.

***

В минуты лёгкого настроения Анастасия любила слушать песни Булата Окуджавы. Вставляла в проигрыватель компакт-диск - и в комнате раздавался голос барда:

Пока Земля ещё вертится, пока ещё ярок свет,
господи, дай же ты каждому, чего у него нет:
мудрому дай голову, трусливому дай коня,
дай счастливому денег... И не забудь про меня.

«Интересно, отчего это у счастливого нет денег, и ему надо их дать, - мимоходно думал Ковырясов, слушая песню. - Он ведь, получается, и без денег счастливый. А тому, кто несчастен, значит, деньги не нужны? Пусть пропадает бедолага в нищете? Это несправедливо… Да и почему надо мудрому дать голову, тоже непонятно. Выходит, он безголовый, но всё равно мудрый. Мутант, что ли? Странно это, просто ни в какие ворота не лезет… А вот «не забудь про меня» - это я и сам бы сказал господу богу, если бы верил в него. Жаль, что не верю. Как ни крути, должен сам заботиться о себе. Первым делом стараться, чтоб Анастасия не утратила ко мне сердечного расположения. Не то, в самом деле, останется только боженьку просить, чтобы про меня не забыл…».
В свете упомянутых мыслей Ковырясов без промедления хватал Антастасию и тащил её в постель.
- Ох какой же ты ретивый, прямо спасу нет, - конфузливо похихикивала она, ответно обхватывая его руками и ногами.
После этого Брем старательно исполнял, исполнял, исполнял свою мужскую функцию. До изнеможения. До последнего стона. До полной потери Анастасией ориентации в горячих перегибах собственного сознания.
Подобные действия приводили его к ежедневному закреплению успеха в интимной области.
Правда, у каждого успеха имеется оборотная сторона. Так серьёзным изъяном являлось то, что в постели с Анастасией слишком многого было нельзя. То есть почти ничего в смысле разнообразия в сексуальных позах, не говоря уже об остальных проникновенных вольностях. Поскольку - грех.
- И совсем это не поиск нового, - возражала Анастасия в ответ на уговоры Ковырясова. - Это, Брем, извращение человеческой природы. Ну сам подумай, мы ведь с тобой едим вилкой и ложкой так же, как это делают все нормальные люди на земле - едим одинаково, а не как-нибудь из-за уха или просовывая руку между ног. Зачем же в сексе заниматься изобретательством, если нам и так хорошо? Спасибо, что бог вложил в нас  страсть влечения, мы взрастим в себе любовь и тем самым приблизимся к нему. Но только без блуда, ведь это смертный грех, который может сделать нас несчастными и ввергнуть… сам знаешь куда.
- Нет, ну ты подумай, Насть, - шептал ей на ухо Ковырясов, - Раз уж люди способны додуматься до всего, что они совершают в постели, значит, на это есть божья воля? Вон, даже однополая любовь бывает! Получается, богу угодно, чтобы люди не держали себя в строгости. Просто не все это понимают. А те, которые понимают, - им, получается, можно! Иначе сексом занимались бы только для продолжения рода. Всего несколько раз в жизни и занимались бы!
- А я не согласна, - не поддавалась она. - Может, мы с тобой выполняем более важную задачу, чем обыкновенное продолжение рода, вот господь и даёт попущение, хи-хи-хи. А может, нам ещё будет наказание… Ой, нехорошо это, нехорошо!
- Да почему же нехорошо? - настаивал он. - Ты ведь ещё не пробовала. А вот попробуй-ка, попробуй хоть разок, тогда сама узнаешь. Ну я тебя прошу, только один разочек! Это очень даже хорошо!
- Нет, нет, и нет, Брем, я не хочу и не могу, не надо меня уговаривать.
- Да я не уговариваю тебя, Насть, я только прошу.
- И просить не надо!

***

Невзирая на уговоры, Анастасия не поддавалась. Секс с ней продолжал оставаться односторонним, и перемен в этом направлении не намечалось. Хотя Ковырясов надеялся, что со временем ему удастся доказать своей партнёрше некоторые удовольствия, в коих она пока сомневалась, хихикая и заявляя, что ожидает конкретных знамений сверху, без каковых всё равно не поверит Брему на слово. Однако знамения отсутствовали, и приходилось довольствоваться санкционированными Библией формами любовного процесса.
Впрочем, он считал это мелочью.
Что ни говори, с Анастасией ему было очень неплохо. Как минимум в физиологическом смысле. Это должно было помочь ему расстаться с прошлым и научиться жить настоящим. Но пока Брем не торопился конкретизироваться в своём положении - отчасти в силу обыкновенной человеческой беспечности, а отчасти из-за опаски осознать что-нибудь малообещающее. Он освободился от ярма, и теперь ему хотелось продолжаться без обременительных понятий. Ещё лучше было бы оказаться вообще без малейших соображений, но, к сожалению, это невозможно для мыслящего существа с немалым грузом прошлого за спиной. Однако и так, как всё определилось, уже представлялось ему достаточно нормальным; оставалось лишь надеяться, что дальше будет как минимум не хуже. В конце концов, каждая женщина является иллюзией. А раз природа распорядилась подобным образом, значит, надо просто уметь выбрать себе иллюзию поприятнее или хотя бы как можно более безболезненную. И Ковырясов выбрал Анастасию. Не худший вариант из возможных, уж он-то знал на своём прискорбном опыте. А по ту сторону вымышленной реальности вряд ли возможно найти что-нибудь утешительное.

***

Со временем многое способно меняться в той или иной степени. Вполне естественно, что после первых дней жаркой близости, когда их совместная жизнь вошла в обыденную колею, Брем стал отмечать в Анастасии некоторые недостатки.
Например, за пределами постели ни шага не обходилось без молитвы. На любое, самое незначительное своё действие требовалось испросить благословение Творца. Особенно подолгу Анастасия читала молитвы перед едой, как раз когда самая слюна выделялась, а также - перед сном, когда Ковырясов уже лихорадочно щупал у неё под одеждой, поскольку невтерпёж, а эта малахольная лупила его по рукам и грозила геенной говённой своей! Разве такое - не настоящая пытка для любого нормального мужика?
Кроме того, раздражали неустанные проповеди. Анастасия старательно и терпеливо, что малого ребёнка, обращала его в православное лоно. Она хотела, чтобы Брем проникся понятием истинной любви, которая невозможна без божественного света, ярко и незамутнённо сияющего в космическом пространстве. Она с нетерпением предвкушала долгожданную минуту, когда он откроет свои духовные глаза, осознает присутствие божественного света и станет с жадностью изголодавшегося младенцца пить взахлёб энергию высших сил... От цитат и заповедей у Ковырясова прямо уши пухли; но тут, он понимал, возражать не стоило, да и бесполезно, потому приходилось смиряться.
Верно говорят, что нет в мире ничего нового; сколь ни ищи спасения от разнополой симметрии, сколь ни беги от рутины, а всё повторяется. Пусть чувства Анастасии не были такими громоздкими и обременительными, как чувства Виолетты, но во всём остальном глупотворительные загогулины хоть и отличались по своим конкретным параметрам, однако в общей массе являлись вполне равновесными.
Правда, Библию Брем одолел всю. Положа руку на сердце, это оказалось довольно скучное чтение - гораздо интереснее детективы или фантастика; однако случались и полезные места. Так в «Книге притчей Соломоновых» его крепко проняла пятая глава, где сказано: «Держи дальше от неё путь твой, и не подходи близко к дверям дома её...» - это он принял, как непосредственное наставление себе, прямо удивился, насколько верно, он ведь то же самое думал касательно Виолетты: даже к её двери подходить не собирался. Зачем? Ему там мёдом не намазано. Каждый человек имеет право существовать в том месте, которое считает для себя наиболее подходящим… Здесь же, в пятой главе, он нашёл и руководство к своей дальнейшей жизни с Анастасией: «Источник твой да будет благословен; и утешайся женою юности твоей, любезною ланию и прекрасною серною; груди её да упоявают тебя во всякое время; любовию её услаждайся постоянно. И для чего тебе, сын мой, увлекаться постороннею и обнимать груди чужой?..» Мудрая книга, ничего не скажешь. На все случаи можно найти совет. К слову о «Книге притчей» - там, в седьмой главе, было место, которое Брем вообще не мог читать без слёз: «Множеством ласковых слов она увлекла его, мягкостию уст своих овладела им. Тотчас он пошёл за нею, как вол идёт на убой, и как олень на выстрел, доколе стрела не пронзит печени его; как птичка кидается в силки, и не знает, что они - на погибель её...» Прямо точь-в-точь о нём сказано, как он чуть в силки не угодил, ишь ты, Космонавтом № 1 его назначили, видите ли, вот же какие бабы бывают страхомудрые, когда им шибко закортит в одном месте... Спасибо, Анастасия спасла.
А «Откровение святого Иоанна Богослова» лучше бы ему не читать вовсе. Не то чтобы текст оказался неудобопонятным - скорей даже наоборот; но с моральной точки зрения Брем из него не вынес ничего хорошего для себя. Несколько ночей подряд потом снилась Ковырясову вся эта катавасия и пагуба: град и огонь, смешанные с кровью... пылающая гора, низвергнутая в море... звезда-полынь... выползающая из дыма на землю саранча с человеческими лицами и смертоносными скорпионьими хвостами... и два миллиона всадников на конях с львиными головами, выблёвывающими огонь, дым и серу... Брем во сне лихорадочно двигал ногами, стараясь убежать от этого скачущего табуна, обливался холодным потом, выгибался всем телом, будто в агонии, и орал от смертельного ужаса - орал, надсаживаясь, пока Анастасия его не будила.
Что ни говори, козёл порядочный этот Иоанн; надавать бы ему в пятак, чтобы людей не пугал разными богообещанными страстями и грядущим всегубительством.
Ещё Ковырясова смущали некоторые неправдоподобности в Библии. Например, он не понимал: непорочное зачатие - это клонирование или какой-нибудь древнееврейский, ныне утерянный, способ сексуальных извращений? И если у всех, кроме Христа, зачатие порочное, то отчего мессия не научил людей правильной «Кама-Сутре», чтоб они не изобретали велосипедов по ходу многомиллионных коитусов, день и ночь не прекращающихся на поверхности земного шара?  Непонятно и насчёт сыновей Адама - Каина и Авеля: убив Авеля, Каин подорвал когти в землю Нод и там женился. Но на ком? Ведь единственной женщиной на планете была Ева, созданная из ребра Адама - то есть, мать Каина... Словом, не хватало у Брема извилин, чтобы правильным образом толковать ветхозаветные сочинения. Засим он старался не заострять мозги на придумках древних церковников.
Во всяком случае, одно он знал точно: мир устроен неправильно, и если в таком извращённом мироустройстве повинен бог, то его всемогущество не стоит и ломаного гроша. А раз так, то вряд ли имеет практический смысл витать в благовещих облаках и отдаляться от плотных слоёв атмосферы до полной потери трезвого умосознания. Однажды он высказал упомянутое соображение Анастасии, и она возмущённо всплеснула руками:
- Да ты что, Брем, разве можно так кощунствовать? Ведь даже ребёнку ясно, что он устроил всё именно так, как нужно для нашего блага. И все лишения даны человеку не просто так, а для того, чтобы он научился смирять свою гордыню.
- Это какому же ребёнку всё ясно про бога? - прицепился к её словам Ковырясов. - Мне лично, когда я был дитём, ничего не было ясно. Я, к твоему сведению, когда ходил в детский сад, вообще думал, что всё на свете придумал дедушка Ленин.
- Как это?
- Да очень просто. Типа - он как бог: всё знал и умел. Потому всё, что есть в мире, напридумывал - и создал.
- Надо же, какая у тебя богатая фантазия, - улыбнулась Анастасия. - А у меня тоже забавно получилось. Когда в детском садике я впервые услышала слово «Ленин» - спросила: «Кто это?» А мне сказали: «Эх ты,  темнота! Это же наш вождь»... И я долго-долго думала, но никак не могла понять: что за вождь, почему вождь? Разве мы индейцы?
- Да-а-а… В детском саду было много смешного… Помню, у нас самым страшным ругательством считалось, если кого-то обзывали Гитлером. После этого сразу начиналась драка, так как этого терпеть было нельзя.
- Вот видишь: даже дети маленькие чувствуют, что Гитлер - посланец Сатаны. Сердце детское - оно чуткое.
- Да чего там чуткого. Просто глупые были. Мне, например, родители врали, что если есть много конфет - жопа слипнется. И я верил, как дурак… А когда мне было года три-четыре, отец показал в медицинской энциклопедии фото больного цингой и сказал, что такое бывает, если квашеную капусту не есть. Так я потом жрал её как ненормальный, аж живот всё время пучило.
- А мы с девчонками очень боялись дохлых кошек и собак. Считали, что если валяется где-нибудь умершее животное, то ни в коем случае нельзя на него смотреть - надо сразу отвернуться, трижды сплюнуть через левое плечо и быстро сказать: «Тьфу-тьфу-тьфу три раза, не моя зараза, не папина, не мамина, не моих детей, а плохих людей!» - и потом немедля улепётывать куда подальше. А если не сделаешь всего этого - кто-нибудь из родных скоро умрёт, а дети имелись в виду будущие, конечно же, мы ведь и сами ещё были маленькими девочками… Ещё нельзя было наступать на дорожные колодцы. Если кто-то наступил на дорожный колодец - надо этого человека три раза ладошкой по спине стукнуть и сказать: «Раз, два, три, по колодцам не ходи!» А не то кто-то из колодца за тобой придёт… Но самое страшное - это были чёрные «Волги». Не знаю почему, все девчонки были уверены, будто на таких «Волгах» ездят страшные люди. Если увидела проезжающую мимо чёрную «Волгу», надо встать на одну ногу, а иначе должно было приключиться какое-нибудь несчастье…
- Да, с «Волгами» - это я помню. Мы с пацанами тоже их боялись. Когда встречалась чёрная «Волга», в госномере которой присутствовали буквы ССД, то мы расшифровывали это как «смерть советским детям», а цифры говорили о том, сколько детей убил хозяин машины. Думали, что на этих «Волгах» ездят иностранцы и шпионы, ловят детей и дают им жевательную резинку с иголками внутри… Однажды в соседнем дворе кто-то оставил «Волгу» с такими номерами. Мы набрали дома яиц, помидоров и всякой съестной дребедени - и пошли большой толпой в этот двор. Хозяина машины не было, поэтому мы смело закидали эту машину тем, что принесли с собой, мстя за убитых детей... Больше эта машина в соседнем дворе не появлялась.
- А мне мама в детстве говорила, что в доме напротив, на крыше, живет чёрт. Я верила и часами сидела у окна: вдруг его увижу… Потом, уже когда пошла в школу, я отчего-то вообразила, будто во мне живут маленькие человечки - и хорошие, и плохие. Поступки, за которые меня хвалили или ругали - это с их подачи. Иногда я разговаривала с ними, журила их за то, что они меня подводят.
- А у меня во дворе - в соседнем доме - жила одна девочка, лет в пять она всего боялась: листьев, муравьёв, велосипедов. Мы, более взрослые мальчишки, рассказали ей, что если наступить на асфальт, когда стемнеет, то он засосёт - и продержали её до темноты на детской площадке. Закончилось всё страшной истерикой… Позже - лет в пятнадцать-шестнадцать - я не раз видел эту девчонку, с маниакальным лицом бегущую домой после наступления темноты.
Так, умиляясь воспоминаниями детства, Брем и Анастасия перебрались в спальню и вскоре с удивлением обнаружили себя занимающимися неистовым, как в юности, сексом. И занимались они им до самого утра, с малыми перерывами на разговоры. Которые ничего не значили и предназначались лишь для заполнения любовных передышек.

***

На рассвете Ковырясов, размягчённый, лежал на спине, отодвинувшись от Анастасии, тихо посапывавшей со сморщенным лицом в глубине широкоформатной самодельной подушки. И, скосив глаза в окно, думал о том, что подобная ситуация в его жизни уже когда-то была… И вдруг вспомнил: да, действительно была! Совсем недавно они с Виолеттой вот так же вспоминали разномастные детские глупости, и это у них завершилось жарким соитием!
Совпадение поразило его до глубины души.
Чем же так похожи эти две - на первый взгляд совершенно разные - женщины, что в их жизни происходят столь фотографические случаи? Или всё дело в нём? Но тогда получается, что у него начинает вырабатываться привычка? Не приведёт ли это к тому, что вскоре он уже не сможет заняться любовью с женщиной, не предавшись воспоминаниям из детсадовского периода своей жизни?
Брем попытался отогнать малоприятную мысль. Однако она прицепилась, точно клещ, вознамерившийся высосать его сознание до самого дна.
Ему очень не хотелось стать извращенцем. Хотя он и не был на сто процентов уверен, что это можно назвать извращением.
Как бы то ни было, Ковырясов поклялся себе, что больше никогда, будучи с женщиной, не станет вспоминать свои детские годы.
Это его немного успокоило, и он уснул.

***

Нет, Ковырясов не чувствовал себя у Анастасии как дома, но всё же это не шло в сравнение с тем, что было у Виолетты. Просто небо и земля. Хотя полномерно сформулировать разницу он вряд ли сумел бы. С одной стороны, не место красит человека, а человек - место, это верно. С другой стороны, нравственная ущемлённость научает посильной мудрости если не каждого, то по крайней мере любого, кто желает научаться, и тогда он обретает способность трезвомысляще смотреть на разные места, новые и старые. И на женщин. Поскольку витать в заоблачных эмпиреях - штука заманчивая, но зыбкая; куда вернее крепко держаться за реальность и по достоинству ценить её скупые прелести. И Ковырясов ценил. Тем более что отказываться от перспектив ему не приходилось. Не от чего было отказываться, кроме неблагоприятного прошлого, с его вялотекущей серостью и моральным насилием над собой. Слава богу, Виолетта утратила полнокровное материальное основание, превратилась в отдалённый затуманенный образ и давно уже не представлялась Брему опасной. «Если после смерти мы с ней проснёмся в другом мире или окажемся в новом воплощении, - обнадёживал он себя, - то, возможно, даже не узнаем друг друга. Или узнаем, но останемся абсолютно равнодушными: Виолетта - ко мне, а я - к ней. Значит, у неё пропадёт потребность преследовать меня, и она станет домогаться кого-нибудь другого. Даже забавно было бы посмотреть на это».
И ещё он подумал немного позже:
«Быть может, постепенно Анастасия станет моим ключом ко всему остальному миру. Раньше у меня не было ключа, а теперь будет, хорошее дело. Впрочем, возможно, она предназначена совсем не для этого, а для более конкретных действий. Например, для того чтобы я вышел из образа неурочного человека. Да-да, скорее верно второе, чем первое. Ведь это свойственно человеку – думать о необъятном, не удосуживаясь проникнуть в суть самых простых вещей и процессов, а я вот соберусь с духом и удосужусь. Пусть не сегодня или завтра, но в скором времени. Обязательно!».
Последняя мысль Ковырясову особенно понравилась, и он долго смаковал её, переиначивая на всякие лады.
Впрочем, были и другие мысли. Много разного вертелось у него в уме.

***
 
Жаль, не имелось в квартире у Анастасии нормальных книг, а то он со скуки непременно скоротал бы день-другой над каким-нибудь произведением. Правда, Брем не очень доверял писателям, считая, что они вовсе не дают читателю ценных указаний относительно кратчайшего пути к будущему, хотя бы вполнакала озарённому удовольствиями и достатком, а только, сволочи, норовят покрасивее соврать. Взять, например, Маяковского. В поэме «Летающий пролетарий» он предсказал, что у каждого гражданина будет персональный летательный аппарат, что исчезнут границы между странами, и все станут «жить единым человечьим общежитьем». Но никакого летательного аппарата Брем не имел, да и насчёт стран - вон, вместо одного СССР образовалось целых пятнадцать государств! Хорош и Лев Толстой, навравший, будто «зло никогда не уничтожается злом, но только добром уничтожается зло». Между прочим, фашистов победили не молитвой и крестным знамением. Да и американцы выгнали Саддама Хусейна из Кувейта, а потом и выдернули из-под него руководящее кресло в Ираке исключительно с помощью бомб и ракет, а не слёзными увещеваниями. А то б он сдался им в плен в ответ на слёзные увещевания! С другой стороны, это ещё большой вопрос, кто страшнее - американцы или Саддам Хусейн. Если послушать наших депутатов, которые каждодневно выступают на разных ток-шоу по телевизору, то не существует в мире худшего зла, чем жадные американские политиканы, беспрестанно мечтающие о захвате чужих территорий и ресурсов. Хотя депутатам тоже верить трудно, ведь им лишь бы покрасоваться на телеэкранах ради поддержания рейтинга, что с них возьмёшь... Да чёрт с ним, с телевизором. Он создан для развлечения, и правду в нём сыскать трудно, это всем известно. Однако если вернуться к мыслями к литературе, то и в произведениях русских классиков, которых заставляли штудировать в школе, Ковырясов находил мало удобоваримых понятий. А творчества иностранных писателей он и подавно старался не касаться; ведь при переводе художественных словосочетаний с одного языка на другой невозможно сохранить первоначальный смысл - какой же тогда прок вникать в потуги переводчика.
Однако это касалось прежнего времени, когда у Брема имелось вдоволь иных занятий, кроме чтения. Теперь же всё было иначе. Никаких существенных занятий у него не возникало. Потому он - с удивлением для самого себя - понял, что от нечего делать сейчас охотно прочёл бы книжонку-другую. А может, и больше. Но, к сожалению, из художественной литературы в доме имелась только одна книга - «Мёртвые души» Гоголя. Её даже в школе Брем не сумел одолеть. Зато разномастными религиозными изданиями у Анастасии были уставлены - в два ряда - все полки книжного шкафа, хоть до смерти зачитайся. Однако не хотелось, стоило лишь взглянуть на названия этих книг: «Три слова о несении креста» Феофана Затворника, «Деяния Апостолов» Елены Уайт, «Апокалипсис мелкого греха» Иоанна Шаховского, «Поёт душа моя, тобой вознесенная!» Серафима Звездинского, «Сказание о житии Блаженной старицы, матушки Матроны» Зинаиды Ждановой, «Жатвы Господни» Николая Сербского, «Афонские монашеские молитвенные дневники» Феодосия и Никодима Караульских, «Лествица, или Скрижали Духовные» Иоанна Лествичника, «Шесть рассказов про келаря Валериана и его хлопотное послушание» Ольги Рожнёвой, «Козни бесовские» иеромонаха Пантелеймона, «1000 вопросов и ответов о вере, церкви и христианстве» Анны Гиппиус, «Жизнь Иисуса» Эрнеста Ренана, «История Русской Церкви с древнейших времён до установления патриаршества» Владислава Петрушко, «Сны пресвятой Богородицы» Натальи Степановой, сборники «Добротолюбие. Избранное для мирян», «Каноны на разные жизненные случаи» и всякое тому подобное… Бр-р-р! Рука не поднималась, чтобы снять с полки любое из упомянутых изданий.
Впрочем, на ночь новая спутница жизни непременно читала Ковырясову вслух что-нибудь душеспасительное. По неясной причине вместо снотворного влияния монотонный голос Анастасии оказывал на него прямо противоположное действие: Брем, вздыхая, ворочался с боку на бок и с тоской посматривал на увесистый том «Мёртвых душ».
Ему с большим трудом удавалось перебороть желание выбраться из постели и шарахнуть благостную подругу Гоголем по голове.
Отвлекался от раздражения он чаще всего тем, что представлял себе Виолетту: как она лежит в одинокой постели, похрапывая, и старается не думать о сексе во время сна. Или наоборот, не старается - и, дав волю бабскому инстинкту, погружается в похабные лунатические сновидения, и доставляет себе удовлетворение рукотворным способом… Когда Брем представлял подобное, его лицо разглаживалось, и на губах у него появлялась тень улыбки. И монотонные камлания Анастасии превращались в шорох морского прибоя, безвредный для человеческой нервной системы и ничуть не умножающий несуразности этого бесноватого мира.

***

Ощущение постоянства приятно любому человеку, даже если он сам не сознаёт этого с полной отчётливостью. А Ковырясов сознавал. Такое ощущение было у него подле Анастасии. Пусть не семейные отношения, но нечто наподобие. В упомянутом свете не стоит удивления, что весь первоначальный период рядом с новой спутницей, охотно врастая в переменившиеся обстоятельства, Брем обретался в благодушном настроении и среди окружающего бытовращения замечал только себя, да и то не всегда.
Ни о чём не надо было заботиться.
Ничего не требовалось решать.
Всё вокруг существовало и делалось как бы само собой.
Пощипанный временем и едва не покорившийся чужой воле, Брем Ковырясов тем не менее извернулся (не чудо ли?), выскользнул из капкана, да ещё остался в целости и готовности ко многому. Хотя, разумеется, не ко всему сразу. В принципе, ему хотелось бы - подобно Анастасии - в кого-нибудь или во что-нибудь верить. Порой даже случались в сознании неопределённые проблески в сторону возвышенной чувствительности; однако были они чрезвычайно кратковременными и не затрагивали глубоких струн. А в основном не верилось ни в кого и ни во что, не говоря уже о не имевших фактического подтверждения всеобъемлющих силах божественного руководства. Да и ладно, ведь жилось ему и без дополнительных придумок вполне нормально.
Прежде, в молодые годы, Ковырясов полагал, что бытие определяет сознание (как утверждал Карл Маркс) вкупе с тёмными сущностями, сокрытыми в животных глубинах человека (как считал Зигмунд Фрейд). Однако с возрастом его мнение изменилось. Он понял: собирательный человек тешит себя иллюзией, будто ему позволено принимать решения, управлять собой и контролировать ход событий, на самом же деле он давно утратил свободу воли и не совпадает ни с собой, ни с вменяемой действительностью, он растворился в безликой социальной массе и теперь представляет собой то, что вкладывают в него беззастенчивые владыки мира посредством телевидения, газет и недоброкачественных продуктов питания. Потому не стоит плевать против ветра; единственное, на что можно рассчитывать, это на посильную персональную автономию - если повезёт, конечно. Или хотя бы на маломальское обособление от общего потока.
Вот Ковырясову и повезло наконец. Он встретил Анастасию и обособился. Не только от общества и трудовых обязанностей, но и от Виолетты. Теперь, слава богу, у него имелась возможность беззатейливо существовать и радоваться отдыху от цепкой хватки неблагоприятных внешних факторов. Неприятности и треволнения сдуло ветром и унесло вдаль; душевная метель замела следы прошлого и успокоилась. Жизнь остановилась наподобие электронного будильника, из которого вынули батарейку. И это было очень, очень неплохо.
Впрочем, о том чтобы не посещать ежедневно храм, он не пытался даже заикаться, бесполезно. Хочешь не хочешь - приходилось отбывать обязаловку. Иногда Брем с Анастасией, как нанятые, выстаивали и заутреню, и обедню.
Самым трудным для Ковырясова было, преодолев брезгливость, следом за всеми поцеловать руку бородатому краснорожему батюшке. Дело не только в микробах, которых, разумеется, после стольких людских губ - море разливанное. Просто попробуй без тошноты представить, что поп делал этими руками каких-нибудь полчаса тому назад. Может, мучился поносом в сортире? Или заигрывал с молодыми прихожанками, хватая их за разные места? А может, просто в носу ковырял, в чём тоже трудно углядеть плюсы со всех сторон: хоть с точки зрения морали, а хоть и в гигиеническом плане.
Мерзость, одним словом.
А ещё Анастасия яростно боролась с верой в приметы и прочими мелкими предрассудками. Например, стоило Ковырясову сплюнуть через левое плечо или постучать по дереву - следовал неминуемый выговор. «Быть суеверным - значит верить всуе, - безапелляционно заявляла она, - а это огромный грех против наипервейшей заповеди, которая гласит: «Я - Господь Бог твой, да не будет у тебя других богов, кроме меня». Иной раз Брем пытался огрызаться:
- Нравоучения тебя не украшают, Настя, унялась бы хоть немного. Ведёшь себя со мной как учительница.
- Ну, это не так уж плохо. Мальчишки порой даже влюбляются в своих учительниц.
- Ага. В третьем классе одна училка-практикантка - помнишь, их к нам из университета каждый год присылали - поставила в угол Лёшку Зяблова. Он там, в углу, не дождавшись перемены, обоссался, и все над ним ржали. А я подумал, что хорошо бы эту практикантку трахнуть, когда вырасту.
- Фу-у-у, какие непотребные мысли. Но ты ведь не сделал того, о чём подумал. Значит, греха не случилось, и каяться тебе не в чем.
- Это да, каяться не в чем. А жаль. Тогда-то её, молодую и симпатичную, я бы поимел с удовольствием, а сейчас она уже старая и некрасивая, на фиг никому не нужна…
С детства Ковырясова поучали, что и как следует делать в тех или иных обстоятельствах. На каждом шагу - дома, в школе, на службе, по радио и телевидению - его донимали проповедями с целью внушения морально-этических установок, которые необходимо соблюдать, чтобы считаться полноценным мыслящим индивидуумом. Потому в текущий период, когда прежние установки рухнули, казалось в определённой мере заманчивым поддаться миссионерской агитации Анастасии и всей её богобоязненной кодлы - и обрести таким образом новую жизненную платформу с точки зрения нравственности. Однако по зрелом размышлении Брем решил, что без упомянутой платформы существовать на белом свете будет всё же легче - свободней и веселей. Оттого, набравшись терпения, он внутренне противостоял проповедям и разнохитростным воспитательным моментам, что, к слову, было не так легко, как может показаться на первый взгляд.
Зато вопроса о трудоустройстве не возникало. Анастасия, хоть и работала низкооплачиваемой вахтёршей через двое суток на третьи, но имела достаточные накопления на сберегательной книжке плюс дополнительную двухкомнатную квартиру, доставшуюся ей после раздела имущества с первым мужем. Она эту квартиру сдавала внаём. Средств хватало, чтобы сводить концы с концами и не очень беспокоиться о хлебе насущном, пока душа Анастасии была окутана золотым сиянием молитв, а ум занимался мыслеплетением о том, как половчее наполнить упомянутым сиянием ещё и душу Брема - дабы им обоим слиться в единое ликующее существо, которому станет дозволено после земной смерти, оставив бренную оболочку, нырнуть в реку лучезарных энергий и плыть, плыть по её течению, очищая планету и всё мироздание самим фактом своего незримого существования.
В общем, никаких особенных дел у Ковырясова не было. Ни работы, ни домашних забот, ни чего-нибудь этакого по хозяйству. Всё бытовое, приземлённое туманилось где-то далеко в стороне. Чем плохо? Да совершенно ничем не плохо - наоборот, Брема новая жизнь в общих чертах устраивала. Хотя он не скрывал от самого себя, что не собирается в полной мере входить в душевный резонанс с Анастасией. Он просто хотел нормально питаться, и чтоб его за это не били. Анастасия казалась наиболее эффективным инструментом для достижения данной цели. Оттого именно рядом с ней он явственно осязал контуры предпочтительного для себя грядущего. И был настолько покладистым, насколько это возможно для человека, ещё не совсем исчезнувшего из настоящей жизни, однако готового представить себя наполовину растворившимся в параллельном пространстве.
А ночные крики любви и щедрые слёзы восторга, которые неизменно источала его новая женщина во время постельных единоборств - что ж, это Ковырясову было приятно.

***

Примерно раз в неделю в гости к Анастасии приходила соседка с первого этажа Камилла Бахтияровна Алтыкулачева, бывшая школьная учительница, а ныне пенсионерка. Они приятельствовали, невзирая на большую разницу в возрасте. Вдобавок Камилла Бахтияровна была одержима идеей просветить Анастасию, вернув её в лоно атеизма. Потому при каждой встрече женщины, напившись чая с вареньем, ударялись в долгоиграющую полемику на духоукрепительные темы. Обычно Камилла Бахтияровна, обмахивая распаренное лицо носовым платком, начинала с весомой цитаты:
- Все люди рождаются на свет с носом и пятью пальцами на руке, и ни один из них не появляется на свет с понятием о боге… Знаешь, чьи это слова? Вольтера! А ещё он писал: «В делах религии энтузиазм начинает постройку, но ловкость всегда завершает её». А я бы добавила: ловкость рук и шулерские приёмы!
- Ах, опять вы о своём, Камилла Бахтияровна, - вздыхала Анастасия. - Да ваш атеизм, если смотреть правде в лицо, мало чем отличается от религии. Больше того скажу: он, по-настоящему, и есть такая же ошибочная религия, как мусульманство или буддизм. Потому что вы в него верите.
- О, я не впервые слышу подобные утверждения! Ну что за неистребимая привычка у людей считать атеизм религией? Знаешь, голубушка, это у тебя психологический комплекс. Вроде того, что «если я верую, то и все остальные должны верить, даже если вера отсутствует». Ведь любой верующий человек зажат в тисках догматизма и не представляет, что можно рассуждать как-то иначе, трезво ясно.
- Ну отчего же атеизм не религия-то? По-моему, самая что ни на есть религия. Просто одни веруют, что бог есть, а другие - что его нет. И то, и другое - всё это вера. Между прочим, атеисты, как я заметила, особенно яро стараются убедить людей в своей правоте. Вот как вы, например. А скажите, Камилла Бахтияровна, откуда эта неистовость берётся? Не от лукавого ли? Ведь, казалось бы: ну нет бога - да и ладно, можно закрыть вопрос и не вспоминать о нём. Ан нет, надо обратить в своё атеистическое заблуждение ещё и других. Интересно, почему так?
- А из сострадания, Настя, только из сострадания. Атеисты понимают, как устроен мир, и призывают людей жить собственным умом, а не идти вместе с легковерным стадом. Пойми же ты: атеизм - это всего лишь отсутствие веры в существование сверхъестественных сил, которым дано господство над нами. Путаница у тебя в голове, милая. Не надо мешать в одну кучу убеждение и дремучие верования. Убеждение основывается на знаниях и опыте, а вера слепо признаёт власть сверхъестественного. Потому атеисты вынуждены доказывать свою точку зрения, а верующих не интересуют рациональные доказательства.
- Зачем же атеисты навязывают свои взгляды? И зачем борются против того, чтобы основы христианства преподавали в школе?
- Школа должна давать светское образование, а не пропагандировать религию. Там надо обучать детей наукам, не более того. Если же ради изгнания атеизма верующие учителя начнут искажать древнюю историю или станут подвёрстывать физику под религиозные догмы, это навредит образованности детей. Религиозные взгляды - личное дело каждого, спорить не стану. И всё же практика давно показала, что хорошее образование может быть только светским.
- Ладно, покажите мне хоть одного человека, который вообще ни во что не верит, и тогда я соглашусь с вами, что атеизм - это не вера.
- Не путай атеизм с нигилизмом. Слово «вера» используют, когда речь идёт о полном убеждении в чём-нибудь. А любые науки, в том числе и атеизм, не являются верой уже хотя бы потому, что им присущи сомнения и критический взгляд.
- Так атеизм - это, по-вашему, наука?
- Разумеется, Настенька.
- А я всё равно не согласна.
- С чем же?
- Ну вот, например, я абсолютно не могу представить себе превращение обезьяны в человека. Для меня это сказка, невероятная фантастика, а для атеиста - вполне нормальное явление. И ведь нет никаких доказательств!
- Положим, и я не могу себе представить, как обезьяна превратилась в человека, ну и что из того? При чём тут атеизм? Разве из ребра мужчины сделать женщину - это не фантастика?
- Так теперь уже существует клонирование, Камилла Бахтияровна. Скоро, наверное, даже люди смогут выращивать себе подобных - хоть из ребра, хоть из других каких-нибудь органов.
- Это лишь доказывает, что человек сам себе хозяин, и никакого бога нет.
- Нет, это доказывает лишь то, что бог счёл возможным позволить людям дойти разумом до клонирования.
- Вот видишь, насколько ты не веришь в собственные силы. Гонишь от себя малейшие сомнения в людском ничтожестве.
- Разумеется, ведь человек сомневающийся и подозрительный не может быть чист душой. Только в боге человек обретает настоящую опору.
- Ну хорошо, допустим, некоторые люди находят моральную опору в вере, поклоняясь высшему существу. Но какая связь между верой и разными первобытными обрядами: молитвами, постами, причащениями, крестными знамениями? Неужели богу нужна подобная чепуха? Это же просто атрибуты слепого культа, ничего более.
- А у атеистов сейчас какой культ? Путина? Или золотого тельца? Или, может быть, собственного всесилия?
- У атеистов - если подходить с такой позиции - существуют разные культы. У одних - культ науки и технического прогресса, у других - культ культ морали и совести,  у третьих - коммунизм, у четвёртых - деньги, у пятых - культ либеральных ценностей и демократии, и так далее. Но это всё равно лучше, чем вера в бога, это нечто настоящее и неподдельное, к чему можно стремиться. Атеист, по крайней мере, знает, что именно в этом мире, а не где-то в аду, ему придётся нести ответственность за свои поступки. И не перед богом, а перед конкретными людьми. Он волен выбирать моральные стандарты, но прекрасно понимает, что никакие молитвы ему не помогут, и никакого отпущения грехов он не получит, если совершил проступок, поэтому ведёт себя более сознательно и ответственно, чем верующий человек с запудренными религией мозгами…
В подобном ключе женщины перебрасывались словами, точно сухими горошинами, и долго не могли насытиться своими духовными разногласиями. При этом обе постепенно входили в азарт спора и взвинчивались нервами, хотя вели себе прилично, сохраняя дружески-ироничный тон.
Ковырясов же не принимал участия в диспутах Анастасии и Камиллы Бахтияровны, ибо ничто в упомянутых словорастяжениях не щипало его за живое. Как правило, он лежал на диване, слушал вполуха беспочвенный бабий трёп, а сам либо размышлял о чём-нибудь своём, либо вообще бездумно глядел в потолок. А потом обыкновенным способом задрёмывал.

***

Наиболее продолговатым минусом в новой линии судьбы являлось то, что Анастасия не собиралась вечно жить с Бремом во грехе, поскольку планировала после смерти встретиться с покойными мамой и папой под райскими насаждениями. Она заявила ему об этом открыто, и не желала слушать никаких возражений по данному вопросу.
Более того, Анастасия старалась напоминать ему об этом при всяком удобном случае, а то и вовсе без случая. Могла, например, с потаённой грустью - точно отвечая каким-то внезапно нахлынувшим сомнениям - отложить в сторону пяльцы с вышиванием и благостно затянуть:
- Знаешь, наш спаситель, наверное, совсем не случайно родился от обручённой девы. Тем самым он благословил брак ещё до чуда в Кане Галилейской, показав, как ему угодны семейные узы... Семья есть часть общества. По большому счёту от благополучия семей зависит жизнь всего нашего русского государства.
- А нам какое дело до государства? - хмуро отзывался Ковырясов, чувствуя, куда клонит Анастасия. - Ни мне, ни тебе от него ни тепло, ни холодно... Если б оно нас хоть прокармливало по-человечески, тогда другое дело, тогда мы должны были б его формальности уважать, включая и семейный кодекс... А так - на хера платиьть лишние деньги в ЗАГСе?
- В ЗАГСе небольшие деньги нужны, это я сама заплачу, - успокаивала она. - Но ещё важнее - совершить таинство в храме, вот без этого совсем нельзя. Ну как ты не понимаешь: пусть обычная семья и сильна дружбой, но православная - гораздо сильнее, ведь она, как цементом, скрепляется молитвой друг за друга, любовью и благоразумными взаимоотношениями с ближними. Православная семья - это малая церковь, где родные люди собраны в единое целое во имя господа. Любящий муж хранит свою жену от соблазнов мира и оберегает её от всякого зла, содействуя созиданию в семье благочестивых традиций. А любящая мужа и детей жена...
- Каких ещё детей? - пугался Ковырясов. - Что-то как-то ты далековато прихватила, мы с тобой о детях пока обозримых планов не устанавливали! Я вообще, если честно, даже думать не пытался о детях. А ты? Нет, я не понимаю, ты скажи конкретно!
- Ну… Как же... - смущаясь, краснела Анастасия. - Я ведь женщина ещё не старая... Ты пойми, дорогой: человеческая тварь - она ведь не создана для одиночества. Наш век чудовищно краток, и единственное, ради чего стоит жить - это ради своих детей. Любовь - неизвестная материя, из которой состоит Вселенная, это огромная сила, которую нельзя остановить; но её можно направить - либо на созидание, либо на разрушение. Плодить детей - это путь созидания. Недаром испокон веков считается, что в нормальной семье обязательно должны быть дети.
- Совсем не обязательно.
- Нет, обязательно. Как же без деточек-то? Всякая тварь божья должна плодиться. Знаешь, а ведь в Писании детки называются наградой от господа... А я могу сподобиться. Ещё и не раз... Ну, хотя бы двоих: мальчика и девочку, а?
- Не надо, не надо детей!
- Да отчего ж ты так их боишься?
- Совсем не боюсь, не в том дело! Не хочу просто, и всё тут! Брось это мне, какие дети, не надо!
- Ну, ладно, сейчас пока не надо. А потом - посмотрим... - лукаво улыбалась Анастасия. - Так я о чём тебе... О жене, да?
И продолжала вразумительным тоном:
- Ну вот, жена - она будет заботиться о том, чтобы своё чадо научить любить бога и людей и с почтительным вниманием относиться к ближним. Она вместе с мужем научит его воспринимать и поддерживать в семье благочестивую традицию. А ещё они вместе обязательно научат ребёнка почитать родителей. И очень важно, что семья, живущая церковной жизнью, имеет силы защитить своих детей от соблазнов мира благодатью таинств и мудростью Евангельских заветов...
В общем, примерно таковы были её речи, и конца им, судя по всему, не предвиделось.
Нудно, конечно, но что поделаешь.
Дурацкая ситуация.

***

Идиотская жизнь.
И отчего он вечно влипал куда-нибудь?
...Насчёт детей Ковырясов оставался твёрд, наотрез отказываясь размножаться и передавать свою фамилию потомкам. Тем более что в памяти ещё была свежа Виолетта, которая тоже настырно порывалась зародить от него новую жизнь.
Нет, ребёнка Брему не требовалось. Его существование и без того казалось чересчур скудным в материальном плане для того чтобы позволить проникнуть в неё ещё одному лишнему рту. А одними духовными богатствами собственной души нового человека не прокормишь, факт!
Что же касается брачных уз со всеми вытекающими обязательствами, то через силу и конь не скачет, оттого поначалу на все предложения Анастасии Ковырясов отделывался трюизмами типа: поспешишь - людей насмешишь. Или: жениться никогда не поздно. Вместе с тем он понимал, что подобное положение вещей не может сохраняться долго. В итоге Брем подумал-подумал и решил: венчание в церковном заведении для него всё-таки предпочтительней официального штампа в паспорте. В любом случае, он не мог ничего противопоставить ежедневным настояниям своей текущей сожительницы - потому, хочешь не хочешь, пришлось согласиться.
Может, он встал на верный путь, а может, и нет; твёрдое понимание отсутствовало. Но терять сделавшиеся привычными спокойствие и достаток ему не хотелось.
«Ладно, - утешал себя Ковырясов. - Так не бывает, чтоб и кошки сыты, и мышки целы. Миллионы мужчин на земном шаре имеют жён. И жизнь от этого у них не заканчивается одномоментно».
Да и кто сказал, что брак по расчёту не может получиться удачным? Ничего подобного, не надо паниковать прежде времени. Семейная колея вполне может склониться в удачную сторону, если расчёт окажется правильным.

***

Получив согласие на официальный обряд, счастливая Анастасия принялась шить свадебное платье.
Несколько раз она порывалась обсудить со своим будущим мужем, кого из православной общины следует пригласить на свадьбу, но Ковырясов отмахивался:
- Приглашай кого хочешь, Насть, это мне как до звезды дверца. Они у тебя, один бес, все непьющие. Эх-х-х, народ, тоже мне... Тьфу!
Видя раздражение своего перспективного спутника жизни и желая его задобрить (а заодно - сколь возможно более расположить к брачным помыслам), Анастасия с игривым видом бросалась ему на шею и приступала к длительным поцелуям. Не без удивления замечала она в такие моменты, что собственный натиск возбуждает её; Ковырясов же без особого желания отдавался губам Анастасии - они, эти мокрые губы, казалось, затягивали его в иную реальность, где они переставали быть человеческими органами, превращались в двух жирных трепещущих червей, которые плотоядно ползали по лицу Брема, тепло расплывались по нему и неумолимо сосали, сосали, сосали его щёки и губы, норовя оторвать и проглотить их, а затем, быть может, проглотить и всего Брема. Он терпел, сколько доставало сил. А потом разворачивал Анастасию спиной к себе, наклонял её, нахлобучивал ей на спину халат, приспускал трусики - и яростно, с чувством мстительного воодушевления вонзался в неё на всю возможную длину своей мужской проекции.
Отвращение смешивалось с удовольствием, а затем перерастало в него.
Быстрые незамысловатые движения. Тёплая бесхитростная радость. Что может быть лучше для простого человека?
В такие минуты между Бремом и Анастасией вновь воцарялись мир и согласие.
Она подмахивала задом и бёдрами навстречу его движениям - сначала мелко, а затем всё более размашисто - и получала оргазм за оргазмом. Время бежало как сумасшедшее, и вскоре Анастасия среди любострастных стонов и выкриков уже не помнила о замужестве. В её сознании умирало всё, кроме мыслей о том, насколько сильна её любовь к суженому, и о том, что по-иному и быть не может: ведь он - её половинка, и сам господь предначертал им соединиться. И она радостно соединялась, соединялась и соединялась с Бремом, и это - думалось Анастасии - доставляло удовольствие не только ей, но и всевышнему.

***

В обществе Анастасии Ковырясову было нетрудно воспринимать покинутую на произвол судьбы Виолетту как далёкий полупрозрачный символ, не имеющий полноценных точек соприкосновения с действительностью. Она растворилась в пространстве, оставив о себе плачевную память, на которую, впрочем, с каждым днём было всё легче махнуть рукой. Похоронить в себе прошлое достаточно просто, если в нём не осталось ничего такого, о чём стоило бы испытывать сожаление. А у Ковырясова не осталось за спиной ничего подобного.
Разве только в отстранённом ракурсе - никоим образом не допуская взаимного приближения - можно было пожалеть Виолетту. А заодно простить её за бескомпромиссно-докучливую привязанность. В самом деле, почему бы и нет? Ведь осталась она в одиночестве, наподобие перезрелого персика на труднодоступной ветке, до которой при сборе урожая не нашлось желающих карабкаться - да теперь уж наверняка и не найдётся. В конце концов, даже врагов надо прощать, дабы существовать дальше без ненависти и беспокойства. А Виолетта всё-таки не являлась Ковырясову врагом в полном смысле слова. Худо-бедно любила его своей странной любовью, кормила, поила, обихаживала. Зато теперь Анастасия обихаживает нисколько не хуже. Ничего, нормально всё. Из этого нетрудно даже вывести кое-какую поучительную мораль. Примерно в том духе, что можно быть кем угодно, делать что заблагорассудится и всю жизнь рисовать и дорисовывать в своём воображении далёкий образ из параллельной реальности - главное, чтобы не соприкоснулись параллельные линии, не то и до беды недолго докатиться. Но Виолетта и Анастасия вряд ли когда-нибудь соприкоснутся. Во всяком случае, ничто этого не предвещало.
Разумеется, его покорное - можно сказать, насухо обезволенное - поведение рядом с Виолеттой было несусветной глупостью. Мог бы сидеть у неё под боком, как привязанный, до самой старости, и ничего не изменилось бы. А мир-то велик, в нём для каждого имеется подходящее место, стоит лишь поискать.
А Брем даже не искал толком. И всё равно нашёл, наконец-то убедившись в том, что не существует для него фатальной предопределённости относительно Виолетты.
Повезло!
Поток времени двигался в утешительном направлении, унося Брема Ковырясова от прежних берегов. Что было, то сплыло, прошлое осталось в прошлом. Такая расстановка обстоятельств его вполне устраивала.
И всё же полагая, что расстался с Виолеттой навсегда, Брем крупно ошибался. Не сталось как гадалось; интрига у него за спиной развивалась тихой сапой, мало-помалу накапливая энергию преследования.

***

Ковырясов исчез из жизни Виолетты лишь в материальном выражении, но отнюдь не в виртуальном. У покинутой соседки в уме ни разу не возникло мысли, что объект приложения чувств нисколько не обязан соответствовать этим чувствам и отвечать на них тем более не обязан. Зато у неё сохранилось яркое - и оттого вдвойне мучительное - воспоминание ощущения Брема в её руках. Разумеется, упомянутое ощущение, при всей его самобытности, оставалось весьма условным. Ибо на самом деле любые воспоминания сродни призракам, которых можно сколько угодно видеть, однако нельзя ни пощупать, ни тем более уложить в постель для объятий и поцелуев, не говоря уже обо всём остальном. В этом заключалось неразрешимое противоречие, и подобное положение вещей никоим образом не являлось достаточным, чтобы удовлетворить Виолетту, испытывавшую непреодолимое желание всесторонней близости с любимым человеком.
Недаром она беспокоилась всякий раз, когда Ковырясов отправлялся на прогулку. Город казался ей похожим на дремучий лес, на сумрачную непроходимую чащобу, кишевшую опасными хищниками. Точнее хищницами, подкарауливающими Брема на каждом шагу и готовыми в любую секунду наброситься на него, схватить, вцепиться когтями - и растерзать или совершить что-нибудь ещё более страшное, похабное, умонепредставимое. Оттого она пыталась отговариваить его от самостоятельных прогулок, набивалась к нему в компанию, чтобы по дороге иметь возможность защитить от посягательств. А он сердился:
- Отвянь! Дай хоть немного отдохнуть от твоей хари!
И уходил, не терпя возражений.
Но всегда возвращался.
А потом вдруг взял и не вернулся. Затерялся посреди мироздания: только что был рядом - и вот уже нет его, растворился в неизвестности, будто сновидение.
И теперь, оставшись в одиночестве и соблюдая долгое половое воздержание, Виолетта продолжала сочинять пламенные записки Ковырясову. Помечала на каждой дату написания и аккуратно - в хронологическом порядке - складывала их в ящик стола: предвкушала, что отдаст их Брему все разом, когда тот вернётся, так и не превратившись в для неё в небылицу.
Что ещё оставалось ей после ухода дорогого и желанного человека? Проводить дни и ночи в упадочной бесперспективности, предаваясь трепетным воспоминаниям? О нет, жить одними воспоминаниями, пусть и чрезвычайно дорогими её сердцу, Виолетте было недостаточно.
Не принадлежа к числу натур, способных продолжительно терзаться неведением и являясь женщиной действия, Виолетта старалась не зацикливаться на чувственных парадоксах. Вероятно, все мужчины падки на соблазны, вот и её ненаглядный космонавт, не удержавшись, погнался за новой юбкой. Но это ничего, это у него недолговременное умственное затемнение; скоро оно пройдёт, и всё вернётся на прежние предсказуемые рельсы. Она убедила себя в том, что просто не успела в полном объёме проявиться перед любимым человеком своими лучшими качествами, однако положительные времена ещё настанут.
Теперь Виолетта терпеливо ходила по улицам и расспрашивала прохожих о пропавшем Ковырясове. И наконец сумела его выследить. А уж тайно навести у соседей Анастасии дальнейшие справки о разных интимно-бытовых подробностях для неё не составило труда.
Поднимать шум Виолетта не стала. Поразмыслив, она решила действовать проверенными жизнью окольными методами, дабы положить предел нравственному падению Брема.
Первым делом она набрала пачку сторублёвок и на каждой написала: «Если бы ты знал, как я одинока!», а рядом - номер домашнего телефона своей соперницы. Расплачивалась в магазинах Виолетта только этими купюрами... В результате уже через несколько дней половина мужского населения города непрерывно звонила Анастасии, засыпая её недвусмысленными предложениями.
Ковырясов слушал терпеливые телефонные объяснения своей новой подруги о том, что она «не такая», и пребывал в состоянии непрестанной борьбы с сомнениями по поводу её прежних знакомств.
Не придавали моральной стабильности и хулиганские камни, почти каждую ночь разбивавшие им окна. И - тем более - то, что по утрам нередко приходилось снимать с петель дверь, поскольку неизвестный ночной подлец заливал снаружи в замочную скважину эпоксидный клей, успевавший к утру застыло примертветь к механизму замка...
Однажды, когда Анастасия ушла в церковь и Ковырясов пребывал в квартире один, из кухни послышался удар, а за ним - звон осыпающегося стекла. Брем побежал на шум и увидел на полу кухни валяющийся среди стеклянных осколков странный свёрток. Брем поднял его. Это был завёрнутый в бумагу камень. Расправив бумагу, Ковырясов прочитал написанное на ней послание от Виолетты:

«Глупая моя орясина-Ковырясина!
Дурандей ты дурандас!
Помнишь ли ещё, что я тебя люблю? Это прекрасное чувство, если оно взаимно... что бывает не всегда... Сюжет банален, но что делать, я не знаю. Недаром говорят: где любовь, там и напасть - полюбив, нагорюешься.
А так ведь хорошо у нас всё начиналось!
Ну почему же ты такой бесчувственный?! Куда запропастился? Мне нужен ты! Только ты! Больше никто не нужен! Помни: я от тебя ни за что не отступлюсь! Потому что без тебя душа моя сгорит, не оставив ни дыма, ни золы!
Я сейчас как будто иду по запутанной дороге в неведомую страну и ничего впереди себя не вижу, ничего не чувствую, ничего не ведаю, кроме одного: там, в конце пути, меня ждёт счастье.
Я счастлива, что у меня есть ты, пусть пока лишь в мечтах. Я готова говорить тебе это каждую секунду, такая сильная любовь! Не хочу загадывать ничего и смотреть в будущее. Мне хорошо в данный момент от одной мысли о тебе, и больше ничего не надо. Когда я вспоминаю твой образ, это меня бередит и распаляет - просто ужас до чего хочется тебя обнять и прижаться к тебе всем-всем телом! Каждой своей клеточкой!
Очень скучаю по тебе. В последние дни я многое передумала и многое осознала. Например, то, что была недостаточно нежной и чуткой и, наверное, не оправдала твоего доверия. Но я исправлюсь, буду достаточно нежной и чуткой, клянусь, я стану другой, ты меня просто не узнаешь! Всё сделаю для тебя, только возвращайся поскорее. Мне тебя не хватает, как будто оторвали кусок моего сердца. Может, твоей новой подружке покажется странным и смешным всё, что я здесь написала, хотя мне на это наплевать. Я просто поделилась своими чувствами. Мне очень хочется, чтобы у каждого человека было так же, а если возможно, то намного лучше. Любовь есть! Она есть, есть, есть!
Завтра будет лучше. Или послезавтра, неважно. Всё равно мы с тобой будем вместе, понял?! Ты - моя первая настоящяя любовь!
Твоя ласковая и надеющаяся -
Виолетта.»

Брем торопливо порвал записку. А обрывки выбросил в окно, и они белыми порхающими бабочками унеслись по ветру.
Когда вернулась домой Анастасия, он показал ей камень:
- Во, блин, как хулиганьё распоясалось, - сказал с искренним негодованием. - Ладно что стекло размандячили. А ведь могли б кому-нибудь из нас и по голове угодить. Эх, попадись они мне в руки - поубивал бы паскуд! Головы поотворачивал бы!
- Не надо так говорить, милый: убийство - это смертный грех, - с укором в голосе заметила Анастасия. - Давай попробуем их простить. Ведь не ведают что творят.
После этих слов она засобиралась в ларёк к стекольщику
А Ковырясов смотрел на неё и тихо радовался, что Анастасии не было дома, когда в окно влетел камень с письмом от Виолетты. И думал о том, что если бы отношения между людьми строились на здравом рассудке, то в жизни, наверное, не возникало бы проблем, но всё не так, как надо, проблем хоть пруд пруди, а вместо здравого рассудка кругом сплошные недоумения и гадостные заморочки.

***

Влюблённые женщины неистощимы на козни, это известно всем. А Виолетта в данном отношении оказалась натуральной чемпионкой, способной дать сто очков вперёд самой хитроумной и злоумышленной ведьме. Поскольку любовь не только зла, но и очень изобретательна.
В этом Брему Ковырясову предстояло удостовериться в полной мере. А вместе с Ковырясовым - и его новой спутнице жизни.
Как-то раз, воротясь с вечерней прогулки по окрестным улицам, он застал Анастасию в крайне расстроенном состоянии. Не приветствуя отрицательных эмоций, он не захотел её ни о чём расспрашивать. Просто разулся и пошёл в комнату.
Там его ждал сюрприз. На столе стояли: распакованная коробка с грибной пиццей, бутылка дорогого французского коньяка, серебристая кастрюлька с каким-то изысканным пахучим супом, большое блюдо с горкой запечённых в тесте лягушачьих лапок и две запотевшие вазочки со щедро политым сиропом шоколадным мороженым.
- Ого, какой сумасшедший пир! - обалдел Ковырясов. - Просто царское угощение, у меня уже прямо слюнки текут!
И присел к столу, потирая руки.
- Между прочим, чревоугодие - тоже грех не из последних, - заметила Анастасия, странным образом не разделяя его оживления.
- Так я же... Ну чего же… - растерялся он. - Коли такие деликатесы на столе... Ты-то почему не садишься, а? Простынет всё, жалко.
- Жалко? - ехидно переспросила она. - А денег тебе не жалко, Брем? Небось, не сам заработал, да?
- Да чего ты, Насть? Я же только пришёл, ничего ещё сделать не успел. На что ты обиделась?
- А тебе непонятно?
- Непонятно.
- Не прикидывайся дурачком.
- Я не прикидываюсь.
- Врёшь.
- Не вру.
- Нет, врёшь.
- Нет, не вру. Честное слово, Насть. Ну, что случилось-то, а?
- Но ты же сам всё прекрасно понимаешь.
Брем наконец не выдержал и трахнул кулаком по столу:
- Да хватит, ёфть, талдычить свои загадки! Или говори толком свою претензию, или давай - жрать садись! Понарасставила тут на столе и заставляешь нюхать вхолостую! Я же, мать твою, не железный, как ты думаешь?!
- Понарасставила, - заплакала Анастасия. - А куда мне деваться: не выкидывать же в мусор, раз ты такой заказ сделал. Всё равно рассыльный из «Французской кухни» принёс. А у меня, между прочим, еле денег хватило - как раз всё, что на питание до конца месяца отложено было... Грешно тебе, Брем, так обирать бедную женщину.
- Да чего ж грешно-то - я об этом вообще ничего не знаю.
- Как не знаешь? А заказ по телефону кто сделал - я, что ли?
- Я думал - ты. Правда, не знал, что по телефону.
- Не прикидывайся. Как ты мог это думать, если я его не делала? И теперь ещё будешь говорить, что ты здесь ни при чём?
- Ни при чём, Насть! Ей-богу, не делал я этого заказа! Нет, правда!
Мало-помалу они успокоились и выяснили отношения. И тогда обоим стало ясно: кто-то неизвестный подстроил эту злонамеренную шутку. Однако Брему не хватило догадливости углядеть в ней скрытую руку неотступной Виолетты.
Как бы то ни было, ужин получился роскошный. Лягушачьи лапки напоминали курятину. Что касается супа, то он вообще не имел аналогов ни с чем, пробованным Ковырясовым ранее.
А растраченных денег Анастасии ему, откровенно говоря, было не жалко, тут она оказалась совершенно права: ведь не на ветер улетела заначка - наоборот, пошла на хорошее дело... Само собой, произносить вслух такие мысли Брем поостерёгся.
После описанного случая им стали ежевечерне доставлять фантастические заказы из самых дорогих ресторанов города: разнообразные первые блюда, закуски, восточные сласти, кондитерские изделия зарубежного производства, шампанское, аперитивы, коллекционные вина и тому подобное...
Наученная горьким опытом Анастасия не пускала рассыльных в квартиру. Прямо с порога, как умела, пыталась объяснить, что телефонный заказ представляет собой происки недоброжелателей, а на самом деле она - человек бедный, и денег на такую шикарную продовольственную корзину у неё отродясь не имелось. Правда, после того как её вместе с Бремом несколько раз изрядно поколотили, пришлось сменить тактику. Она просто перестала открывать дверь непрошеным «кормильцам», делая вид, что никого нет дома. Как правило, это действовало, и рассыльные уходили несолоно хлебавши.
Но два раза всё-таки выламывали дверь, и снова доходило до драки.

***

Прильнуть к сердцу дорогого человека, узнать его потайные мысли, проведать все его нечаянные веяния. И поделиться своими. Да-да, обязательно поделиться своими, как же без этого!
С помыслами подобного рода Виолетта не отступалась от Брема Ковырясова.
…Однажды Анастасия вернулась из похода по магазинам. Её лицо было отчуждённо-серёзным, а губы возмущённо подрагивали.
- Что случилось, Настя? - спросил Ковырясов.
Она протянула ему сложенный вчетверо листок бумаги:
- Вот, нашла в почтовом ящике. Это тебе… Грешник ты, Брем, великий грешник, господь тебя накажет!
После этого, не в силах более сдерживаться, Анастасия бросилась в спальню - и там, упав ничком на кровать, разразилась ревнивыми рыданиями.
Ковырясов развернул листок. Это было новое любовное послание от Виолетты:

«Гадкое-противное Бремасище-Ковырясище!
Я счастью верила, а беды не пугалась, и вот что из этого вышло. Счастье моё как солнышко: улыбнулось и прочь убежало.
Неужели ты забыл, что я тебя жду? Неужели совсем-совсем не любишь меня? Ты знаешь, я не хочу верить в это. Бремасик, дорогой, я же спать сутками не могу! А когда засыпаю, то и во сне мне очень одиноко, тревожно игрустно.
Никто не знает, что будет завтра. Но я верю в одно: завтра будет лучше. Потому что  люблю тебя и буду делать всё как ты хочешь. Я готова снять для тебя звезду с неба, только не знаю, нужна ли она тебе.
До чего же трудно мне без твоих хорошх глаз и без твоей ласковой улыбки! Не пила бы, не ела, всё б на тебя глядела! Но тебя нет со мной, и я холодна, как безжизненная ледяная планета, потерявшая своё светило... Расплавь меня, умоляю!
Никому не отдам тебя, драгоценный мой, не отдам, не отдам никому, ни за что! Оглянись: вокруг тебя огромный мир, среди которого есть я. Прошу тебя, оглянись! Мне хочется уткнуться в твою солёную подмышку и плакать-плакать-плакать без конца!
В Ледяной Лёд превратятся слёзки мои. Я засну, как первая снежинка под пластом сугробов. Маленький мой, расскажи, оттает ли твоё сердце хоть когда-нибудь? Расскажи, высохнут ли слёзки мои? Бремасенька, будет ли солнце вообще, доживу ли я?
Тебя нет рядом со мной… Не знаю, как описать ту боль, что внутри меня. Это - чёрное «нечто», покрытое сотнями шипов, вонзающихся в моё сознание тысячами «не понимаю!» Ты где-то далеко… Мальчик мой, где же ты? Помни: я всегда тебя жду! Я могу не дождаться просто. Потому что это нестерпимо, и я могу просто сойти с ума!
Ужасно длинные дни... Куда деваться? Что мне делать с собой? Ума не приложу. Никого не хочу видеть, трогать и обонять, кроме тебя… Я могу так писать до бесконечности, но самое главное - я тебя люблю.
Твоя обиженная, но готовая всё простить -
Виолетта.»

Ковырясов со смущённым видом вошёл в спальню. Нерешительно присев на край кровати, стал поглаживать рыдавшую Анастасию по спине:
- Ну что ты как в воду опущенная, да ещё глаза держишь на мокром месте. Не плачь, я же не виноват, Насть. Это моя бывшая женщина преследует меня. Потому что любит очень сильно и привыкла к моим потачкам. Но у меня с ней всё кончено, я же с тобой сейчас нахожусь. Честное слово, я её ни на граммулечку не люблю. Да и страшная она как смертный грех.
Анастасия, порывисто приподнявшись, притянула его к себе, обняла, жарко задышала на ухо:
- Правда - страшная? Правда - не любишь?
- А то! Ясное дело!
- И ты не вернёшься к ней? Меня не бросишь?
- Да на хрен она мне сдалась? Даже не говори такое! Конечно, не брошу я тебя, Насть, с чего бы мне тебя бросать, ёлы-палы!
- И всё-таки мне беспокойно.
- Говорю же тебе: не беспокойся. Она мне - совершенно чуждый человек. И не нужен мне никто: ни она, ни другая какая-нибудь… Только ты!
Анастасия вдруг ощутила, что её уши горят - так, словно несколько секунд назад кто-то незримый оттрепал их яростной рукой. А ещё она с неожиданной остротой ощутила неловкость ситуации. Которую захотелось поскорее исправить. Оттого дальнейшее поведение Анастасии воротилось в нормальную женскую колею: она опрокинулась на спину, увлекая Ковырясова за собой, при этом одна её рука продолжала крепко обнимать Брема, а другая потянулась вниз, забралась под резинку его спортивного трико.
- Я тебя ревновала, я грешница… И ты грешник... - зашептала она, осыпая его лицо частыми нетерпеливыми поцелуями. - Но мы пойдём в храм и всё замолим… Завтра же… Вместе замолим… Ты только меня не бросай… И… Ты, пожалуйста… Докажи, что меня любишь…
- Я сейчас... - прерывисто выдыхал Ковырясов, задирая на Анастасии юбку и стягивая с неё трусики. - Я конечно… Сейчас очень даже докажу… А потом замолим вместе, отчего же не замолить…
Словом, в этот раз всё закончилось благополучно.
Но всё же у Брема в душе остался неприятный осадок. Он понял, что старый, полусгнивший в памяти мир, хранящий в себе образ Виолетты, не желает его отпускать.

***

На следующий день Анастасия вынула из почтового ящика сразу три записки от Виолетты.
В первую очередь она прочла самую длинную из них:

«Гадюкин-Ковырюкин!
Я ненавижу себя, ненавижу тебя за то, что ты меня не любишь! Ненавижу эту женщину рядом с тобой! Полюби меня, будь со мной! И тогда я полюблю все то, что так ненавижу!
Ты знаешь, всё в наших с тобой руках, как мы захотим - так и будет. Теперь я не чувствую твоего тепла, не вижу тебя и не слышу. Тебя нет рядом со мной, но ты до сих пор ещё живешь в моем сердце. Я нахожусь в неведомом пространстве, вокруг меня темнота. Я пытаюсь настроить контакт с тобой, но все мои попытки ты отражаешь, словно зеркало.
Мне тебя не хватает, голубчик мой единственный и неповторимый! Но, вероятно, так надо. Ведь бог не даёт нам креста тяжелее, чем мы можем вынести.
Я часто смотрю на небо и ищу там падающие звезды. Один раз я загадала желание, увидев падающую звезду. Тогда я загадала, чтобы быть с тобой. И вот, через какое-то время мы стали жить вместе. Теперь я жду еще одну звезду - хочу загадать, когда она упадёт, чтобы ты ко мне вернулся. Надеюсь, я скоро увижу её.
Я хочу родить тебе ребёнка. Кого ты хочешь? Мальчика или девочку? Я хочу мальчика - с твоими глазами, руками, с твоей улыбкой и твоим характером.
Вернись! Как ты мог оставить меня в этом мире совсем одну?! Лучше бы мы просто расстались, так я бы украдкой видела тебя, живого и смеющегося, радующегося жизни! А ты ушел к ней, к этой уродине! Не замутняй себя дыханием порока! Чем она тебя заманила, своим распутным нравом или лёгкой и красивой жизнью?  Но это всё быстро пройдёт, останутся только пыль и пепел. А моя любовь самая надёжная среди всех, какие ты можешь найти на свете. Со мной не пропадёшь. Я сохраню тебя в неприкосновенности от бедствий, как среди волн записку в бутылке сохраняет стекло, отгораживающее бумагу от морской влаги. И даже надёжнее. Будешь со мной чувствовать себя словно за каменной стеной.
Сейчас пишу это, и слёзы из глаз текут... Брем, вернись ко мне! Вернись к той, которая тебя любит несмотря ни на что. Ты просто не выходишь из моей больной головы. Будь со мной. Я тебе покажу чудеса!
Это мой крик души. Услышь его!
Твоя Виолетта.»

Вторым для чтения Анастасия выбрала самое короткое послание от незнакомой соперницы:

«Вреднюсик-Ковырюсик!
Я о тебе постоянно думаю. Знал бы ты, как я люблю тебя. Я готова это повторять миллиарды раз. Я плачу по ночам, вспоминая о тебе. У меня сейчас очень тяжёлый период. У тебя, наверное, тоже, да?
Помнишь, как мы возносились к высотам блаженства? О, я не забыла! И никогда-никогда не забуду! А теперь настало совсем другое, печальное время. Без тебя моя постель скоро заиндевеет.
Мне тебя очень сильно не хватает. Ты - мой яркий цветок, без которого трудно жить. Поверь мне, прошу, я люблю тебя, Ковырясов, клянусь! Мне без тебя никак нельзя! Между нами никто не должен стоять, потому что нам с тобой на роду написано быть вместе и отражаться друг в друге! Я клянусь тебе в вечной любви! Она будет сиять вечно, как солнце, и останется прозрачной, как горный хрусталь!
Веточка твоя единственная -
Виолетта»

Затем Анастасия прочла последнюю записку:

«Ковыряшечкин, зайка!
Ты исчез. Как сон, как сказочное видение. В разлуке я очень скучаю. Мои мысли - только о тебе. Я закопала свою любовь глубоко-глубоко в сердце и тихонько, неслышно и незаметно продолжаю любить тебя.
Сегодня, как и вчера, и позавчера, и… я уже со счёта сбилась, сколько дней подряд - с животным страхом ожидаю заката солнца. А завтра? Пустота. И всё это потому, что нет тебя со мной, Брем! При мысли об этом сердце отнимается и леденеет так, что вот-вот откажется стучать.
Где ты? Отчего так неожиданно оборвались наши радости? Я не понимаю! Неужели зов чувств ничего тебе не подсказывает и не тянет тебя ко мне? Говорят: обнявшись, век не просидеть. Но - нет, я не верю, не верю, это неправда, этого просто не может быть!
Я глупая, да? Ну и пусть!
Когда мы снова встретимся, пусть у нас всё будет хорошо! Я тебя очень сильно люблю, и эти чувства, зайка,  не описать словами, ты и сам это знаешь прекрастно, ведь так? Я млею от тебя, я тебя обожаю, я без тебя не могу! Но, к сожалению, ты где-то ходишь сейчас сам по себе, любовь моя. Ты так же далеко, как и звёздочки на небе. Что мне остаётся? Только мечтать и с нетерпением ждать той счастливой ночи, когда ты упадёшь в мои объятия. Видишь, моя радость, мы с тобой, как солнце и луна, ходим по разные стороны света, и всё никак не можем встретиться. Но когда-нибудь это случится!
Не задвигайся в темноту! Тебе там будет одиноко и неуютно без меня!
Твоя путеводная звёздочка -
Виолетта.»

Анастасия читала записки, медленно поднимаясь по лестнице. А прочитав, скомкала их и, перекрестившись, выбросила в мусоропровод.
Потом она несколько дней испытывала странное ощущение: как будто весь мир незаметно подменили, и этот новый мир, изготовленный из более прочного материала, чем прежний, не соответствовал ей, Анастасии, оставшейся мягкой, непрочной, легко растворимой в чём угодно. Возможно, именно из-за упомянутого ощущения она решила на сей раз не рассказывать Ковырясову о записках, подброшенных в почтовый ящик неведомой соперницей по имени Виолетта.
Впрочем, постепенно Анастасия успокоилась и, убедив себя в ограниченности возможностей соперницы, стала надеяться, что на этом череда сюрпризов закончилась.
Наивная женщина.

***

Если оставить за скобками любовные послания и прочие каверзы покинутой воздыхательницы, то жизнь Ковырясова на иждивении у Анастасии была серой и монотонной. А разряжавшие однообразие интриги Виолетты не способствовали положительному знаку в моральном самочувствии Брема.
Впрочем, иногда унылую мутность будней скрашивали беседы с давним знакомым Анастасии - настоятелем храма отцом Алексием.
Брем просто охреневал, слушая этого благообразного пышнобородого краснослова средних лет, умевшего любую фигню вывернуть и распатронить как угодно, и перекрутить в свою пользу.
Особенно ему нравилось слушать о воровстве.
Если поддаться на трепотню батюшки, так среди окружающих - взять хоть мента какого-нибудь, хоть священнослужителя - невозможно сыскать ни одного порядочного человека.
- Красть можно не только вещи и деньги, но и время, внимание, разные переживания и самое главное - веру... Мы часто чувствуем себя окраденными, - басил отец Алексий. - Давайте же посмотрим,  не крадём ли мы и сами у других людей! Восьмая заповедь Моисеева гласит: «Не укради», сие каждому ведомо. Но разве лентяй - не тот же вор? Не иметь усердия, работать вполсилы - это есть наша мелкая расчётливость, желание сэкономить там, где нас не поймают. Разве такое нельзя считать покражей?.. А если взять предмет, лежащий на дороге? Он, вроде бы, ничей - но вдруг человек, обронивший его, вернётся?.. Верующему человеку вообще непросто в наше время быть полноценным членом общества. Православному труднее, чем другим, обеспечить себя материально, поскольку почти всякая экономическая деятельность идёт вразрез с заповедями... И не только о прямом воровстве тут речь. Степени воровства бывают разные. Не уважая других людей, мы воруем их достоинство. Не воздавая благодарности, тоже окрадываем. Разве мы всегда по достоинству благодарны своим предкам?.. А ещё, как и во всех наших законопреступлениях, существует не только внешнее воровство, но и внутреннее. Предположим, человек только замыслил украсть, представил себе это. По совести, получается, что он уже вор. Христос свидетельствовал: главные наши дела вершатся именно в сердце... А разве редко мы пользуемся не своими вещами и мыслями, повторяем чужие слова, занимаем чужие места, поём чужие песни и танцуем чужие танцы? Что сие, коли не воровство?
В общем, сукой он казался порядочной, этот отец Алексий, на понтах любого мог развести. Лучше бы в адвокаты пошёл, столько пользы принёс бы людям.
Но послушать его было интересно.

***

Разумеется, как всякий современный человек, Ковырясов не просматривал абсолютно никакого жизненного смысла в религии. По большому счёту он предполагал, что смысл жизни именно в том и заключается, что его, как такового, не существует. Ни в религии, ни в чём-либо ином. Каждый человек решает для себя сам - для чего он живет. Многие говорят: вот - у меня цель: поступить в институт... или - найти хорошую работу... или, допустим, - построить дом... Ну, а смысл-то всего этого в чем? Вряд ли возможно сказать определённо.
Если уж быть откровенным перед самим собой, то человек живёт и действует в обществе лишь для того чтобы получать удовольствия. Не нужно придумывать себе какой-то там далёкий смысл всей жизни, а то классно будет всю жизнь его искать и умереть, так и не найдя, или понять, что он недостижим, как далёкие небесные светила. Всё, что нужно - это получать сиюминутное удовольствие (оно может заключаться даже в удовольствии от того, что объекту сексуального влечения хорошо, это Брем готов был допустить, или что хорошо другим людям, которые могут впоследствии обеспечить материальную сторону твоего существования, или попросту от того, что ты, к примеру, не сидишь в тюрьме и питаешься не баландой, а нормальной пищей, да вдоволь имеешь женщин во все места, куда они дозволяют)… Каждому доставляет кайф что-то своё, отсюда и выводы о том, что у каждого имеется свой смысл жизни. Но зачем же требовать от природы больше, чем надо лично тебе? 
Сказал же кто-то умный: «Счастливый человек никогда не задумывается о смысле жизни». А всё упирается в тот же принцип: что означает, что человек счастлив? Да то и означает, что у него есть возможности для удовлетворения его потребности в получении удовольствий! Зато когда у человека происходит незапланированное потрясение в жизни (к примеру, автомобильная катастрофа или производственная травма, из-за которой он становится инвалидом), и он уже обычными способами не может получать удовольствия - тогда он начинает искать новые способы, что представляется им как стремление найти смысл жизни. И тогда он, вероятно, обнаруживает, что сам процесс поиска смысла жизни доставляет ему удовольствие.
Короче говоря, во всех случаях получается одно и то же: смысл человеческого существования - испытывать максимум приятных ощущений. Получать удовлетворение - либо физическое, либо моральное; а ещё лучше - и то, и другое в одном флаконе. Это Брем понимал. И он был совсем не против такого удовлетворения и всякого рода приятных ощущений.

***

Когда Ковырясова посещали враждебные воспоминания о будущем, он ложился спать независимо от того, подходящее время суток было за окном или нет. А если уснуть не удавалось, то он принимался коротать себя в беседах с кем-нибудь из параллельной реальности. Чаще всего к нему являлись женские образы, смутные и оттого не внушавшие опасений. Иногда Брем спорил с ними, иногда соглашался, а иногда вообще не утруждался словесностью, а просто слушал их, погружаясь в поток сторонних суждений разного рода. Как правило, это было нечто о половых взаимоотношениях, насущное для дамского пола, хотя без похабщины. Например:
- Вот говорят, что женщине положено быть красивой, а мужчине внешность совсем не обязательна, он может выглядеть чуть симпатичнее какого-нибудь бабуина или орангутана. Ну разве это справедливо?
- Несправедливо, конечно. Во всяком случае, я не могу согласиться. Считаю, самое главное - принять свою внешность такой, как она есть, а на остальных... да по фигу на всех остальных и на то, что они говорят.
- Если мужчина выглядит как обезьяна - это полбеды. Куда хуже, если он - слащавый красавчик.
- Всё хорошо в меру. Есть же золотая середина, общая для любого понимания. А что мы влюбляемся не в красоту - это уже совсем другой вопрос. Всё равно должна существовать какая-то эстетика.
- Вот-вот, чувства чувствами, однако каждой женщине приятно, когда рядом с ней импозантный мужчина, который нравится не только ей... Такое ох как подстёгивает! Впрочем, важна не только внешняя, но и внутренняя красота, тут должно быть единство... А то на иного мужика посмотришь - ну прямо красавец писаный, а познакомишься поближе, и он оказывается полным чмом, аж тошно становится!
- Должна иметь место красота души, а внешность - пустяки.
- Легко такое говорить, пока сама не столкнёшься… А если от этого мужичка, который  почти как обезьяна, придётся родить дочку? А она удастся личиком в папочку? Ужас-то какой, несчастный ребёнок!
- Да уж, у мужчин с этим проще. Любой мужик, выбирая между глупой и умной, выберет ту, у которой бюст размером побольше.
- А дети потом рождаются «красивыми» как папы и «умными» как мамы.
- Вообще, наверное, в каждом человеке есть своя изюминка. Надо только её разглядеть.
-  Но мужчины западают известно на какую изюминку.
- Ну и пусть западают, на то они мужчины. Просто они не знают, что изюминки бывают с косточками и без них. Случается: размечтается обезьянтус о сладкой изюминке, надкусит её, а там - р-р-раз и косточка - вот и зуба как не бывало! А ничего не поделаешь, изюминки требуют жертв!
- А мне нравятся красавцы, но влюбляюсь я всегда в больших лысых мужиков, потому что они умные и добрые.
- А кому нравятся маленькие и хиленькие? Никому!
- Почему же никому? Маленькие и хиленькие тоже бывают добрыми и умными.
- Меня всегда возбуждал мужской интеллект, но влюбляться надолго в таких нельзя, поскольку все умники - люди с большими тараканами... Увы, для совместной жизни интеллект не нужен, тут намного ценнее совсем другие параметры.
- Не все так рассуждают. Некоторые отнюдь не против тараканов... Но вообще-то, хочется рядом с мужчиной чувствовать себя защищённой. Такие качества, как доброта, надёжность, умение заботиться о близком человеке - они в семейной жизни гораздо важнее всего остального. Правда, такого достойна лишь настоящая женщина. А то в последнее время, я смотрю, среди женщин всё больше появляется каких-то эрзацев. Просто шевелящиеся резиновые бабы, а не женщины.
- А может, вообще не надо предъявлять никаких требований? Мы же не бытовую технику покупаем и оцениваем соотношение «цена-качество». Между прочим, иногда прекрасно живут вместе, казалось бы, совершенно разные люди. Дополняют друг друга и вполне довольны жизнью.
- Ещё бывает так: страшненький и не блещущий умом мужичок обожает свою вторую половину, холит её и лелеет, вдобавок очень хочет совместных детишек, пусть таких же, как он, глуповатых, но своих, любимых! При этом он умудряется каким-то образом неплохо зарабатывать и даже делать карьеру... А красавица-жена его любит и жалеет, поскольку прекрасно понимает: не будет любить - и этот обмылок утратит жизненную опору, сопьётся, пропадёт... да и детишек ведь он завести не против... Вот такой замкнутый круг.
- Кто-то сказал: каждая женщина получает именно такого мужчину, какого заслуживает...
Ничто не мешало рыхлым разговорам подобного рода продолжаться очень долго. Ковырясов вникал в них расслабленным сознанием, ни к чему себя не обязывая, и ему было легко, точно он непотопляемой щепкой кружился над омутом жизни. Перейти в бесконечное качество этим словесным колебаниям препятствовала разве только потребность человеческого организма во сне. Которая постепенно напоминала о себе и в конечном счёте увлекала Брема в тёплую нереальность бестелесности до самого пробуждения.
Правда, иногда к нему в сновидения приходила Виолетта. Она являлась, вся в лунной пене и звёздных блёстках, и ласкала его изощрённо и неустанно, не как в жизни, а намного лучше; после чего превращалась в чёрную дыру и - с криком: «Так не доставайся же ты никому!» - проглатывала Брема. Тогда, перепуганный, он просыпался в холодном поту и принимался истово вспоминать себя прежнего, и пытался угадать, к чему может сниться такая сумасшедшая лабудень... Впрочем, случалось подобное редко и ничего в целом не меняло.

***

Недаром мудрецы древнего Китая утверждали, что Вселенная - это симфония катастрофических пульсаций, непостижимая и грандиозная, и тот, кто отважится разорвать покровы физических чувств, из которых эти пульсации сотканы, будет способен узнать неизменную гармонию сфер. Виолетта в душе не спорила с данным утверждением; более того, она была вполне с ним согласна. Но применять к себе законы древних она ничуть не собиралась. Поскольку все её мыслительные функции, все её силы и вся её недюжинная способность к построению ситуаций устремились в направлении срывания физических покровов с видимого благополучия отношений Брема и Анастасии. В своей решимости она была готова на всё, на сочетание любых аспектов жизни и смерти, на какие угодно нарушения баланса, пусть даже пришлось бы повредить тонкую ткань общемировых первородных инстинктов, если б это оказалось в её силах.
Словом, вряд ли что-либо могло остановить Виолетту. Иной человек на её месте, вероятно, пришёл бы в ужас от своих поступков. Но она не приходила.
Любовь прославляют в легендах, стихах и песнях, однако мало кто встречает её, настоящую, неподдельную. А Виолетта встретила, вот какое везение! И вдруг Брем скользкой птицей выпорхнул из её рук! Ни за что ни про что ей такое! Разве могла она позволить себе выпустить надолго единственное и неподражаемое счастье? Ни в коем случае не могла!
И теперь, подобный замечательной молнии, Брем Ковырясов то днём, то ночью ослепительно возникал в памяти Виолетты. Ежечасно возникал, а порой и ежеминутно.
Она не знала покоя.
Мало того, она отнюдь не искала покоя - да и не могла искать до тех пор, пока её Космонавт № 1 принадлежал другой женщине, не стоившей даже малой части его мизинца.
Дух Ковырясова богат и разнообразен, потому он легче других приспосабливается к новым обстоятельствам и людям. Так думала Виолетта. И ей делалось печально, потому что он мог приспосабливаться ещё очень долго, переходя из рук в руки от одной женщины к другой и раз за разом превращаясь в благодатное зеркало, отображающее в себе образы каждой из этих тварей.
Иногда её охватывала паника. «Брем сейчас, наверное, до краёв переполнен гнилыми соками измены, - горячо выплёскивалось ей в мозг. - И никто не торопится выдавить и высосать их из моего любимого человека, беспощадно выдавить и высосать, чтобы спасти его от окончательного отравления организма!»
Но паника была ложной, оттого каждый раз её удавалось быстро подавить. Ведь в глубине души Виолетта не переставала верить, что лучшее время ещё придёт, и Ковырясову никуда не деться, не скрыться, не отвертеться: она сумеет перебороть неблагоприятные обстоятельства, она дождётся своего ненаглядного, единственно замечательного и неповторимого человека, возьмёт его крепко в руки и больше никуда не отпустит.
«Его сердце мне известней, чем многое другое в жизни, - напоминала себе Виолетта. - Может быть, вообще известней, чем весь остальной мир. В этом моё преимущество перед другими женщинами. Я сумею вернуть Брема на правильный путь, завладею им - и выдавлю, и высосу из него любую гадость, выдавлю и высосу, высосу, высосу!»
Придерживаясь упомянутых соображений, она старалась поддерживать своё настроение в удовлетворительном ключе.
И продолжала строить козни.

***

Следующее злосчастье оказалось для Брема и Анастасии таким же внезапным, как и все предыдущие.
Однажды они по обыкновению отправились в храм к обедне. Отстояв с полчаса в толпе бесконтрольно пускавших газы богомольных старушек, Ковырясов умаялся от жары и шепнул Анастасии, что ненадолго отлучится покурить. В церковном дворе тоже было полно народа, потому Брем, даже закурив, старался сохранять на лице благолепное выражение, дабы не отличаться от окружающих. Он щедро вываливал из ноздрей клубы густого сизого дыма и не сразу заметил четверых мужиков, оценивающе приглядывавшихся к нему. Поначалу подумалось, что они хотят стрельнуть у него сигарет. Но ничуть не бывало. Мужики не торопясь приблизились, и один из них тихо спросил:
- Слышь, друган, тебя как по батюшке кличут?
- А что? - насторожился он. - Зачем тебе это знать?
- Та надо знать, - непроницаемо скриворотился вопрошавший. - Дело одно есть. Охренительно важное.
- Ко мне, что ли?
- Может, и к тебе.
- Ну… Если ты точно не знаешь, ко мне или нет, то какое может быть дело? Разве просто языком потрепать.
- Не беспокойся, моё дело будет зависеть от твоей конкретной фамилии. Так ты, случаем, не из Ковырясовых будешь?
- Допустим.
- Нет, так не пойдёт. Ты конкретно скажи мне, друган: Ковырясов фамилия твоя или не Ковырясов, а как-нибудь по-другому?
- Ну-у-у… Прямо не знаю, как быть с твоим вопросом и зачем тебе может быть нужно такое определение, даже странно, честное слово. Ладно, скажу уж. Ковырясов я, Брем Ковырясов. А ч-чт-то...
Однако ему не дали договорить. Услышав утвердительный ответ, двое подошедших сразу крепко схватили Брема под руки, а третий - тот, который секунду назад вполне мирно с ним беседовал - принялся с молниеносной деловитостью бить его своим каменным кулачищем прямо в середину лица. Аккуратно, в одну точку, ритмично хыкая при каждом ударе. От первого удара у Брема в мозгу будто солнцем полыхнуло. От всех последующих тоже воникали вспышки, но уже не столь яркие.
- Вы фто?! А-а-а! Мувыки, вы фто-о-о?! Айя-а-а-а-а! Фуки! Пуфтите, пля! - пытался орать он отрывисто и косноязыко.
- Ша! Не дёргайся, чувак, не так больно будет! - ответил бьющий. - Заказ на тебя поступил... - с этими словами он короткими волосатыми пальцами раздвинул расплющенные губы Брема и заглянул ему в рот.
- Не-е-е, так не покатит: бикса нам капусту отклюжит только если у фраера ни одного зуба спереди не останется, -  подал голос четвёртый, стоявший пока без дела (от интереса и рвения у него на лбу и над верхней губой выступили капельки пота). Шагнув к бессильно закатившему глаза Ковырясову, он достал из кармана брюк плоскогубцы и бросил своим товарищам:
- Ну-к, подержите ему башку.
А сам принялся старательно выдёргивать у Брема из дёсен передние зубы.
Пока длилось упомянутое аутодафе, к ним успели подтянуться любопытные богомолки. Потряхивая покрывавшими их седенькие головы косынками, заинтриговано вставая на носки и вытягивая морщинистые шеи, они шушукались:
- А я тожеть дёргала, токо ниткой - свому дедушке, царствие ему небесное, када ево зуб какой беспокоить начинал. Оно проще: до двери привязуешь - дерг! - и усё...
- Ну, ты сказала, Николаевна: ниткой... Она ж и порваться можеть. А тут - струмент железный, клещи, ими-то лучшей будет.
- Та нитку если сурову взять, то она никада не порвётся...
- Вы, бабы, ничо не понимаите. То не клещи, а плоскогубовцы, инструмент такой, специально для дёрганья.
- А хоть и плоскогубовцы, кака разница. Ниткой усё равно быстрей получаица, я ж-то знаю.
- А тада, раз ему усю лицеву часть удалить требуется, то сподручней было б вапще молотком. Оно тут в два удара, может, обошлося б, а то - глядите, бабоньки, как долго мучиють страдальца.
- Молотком не молотком, а ниткой, я знаю, запросто получаица. И отец мине дёргал, када я маленькой была. Оно приятней, чем свёрлами сверлить и ватками щёки раздирать, как эти врачи-вредители, жалко, их Ёсиф Виссарионыч недострелял, остались недобитки, чтоб народну массу мученьями мучить. А по мне, так ниткой - милое дело, я и дочке своей дёргала, и унучке, и племяшам, и ещё многим, всех не перечесть.
- Вспомнила, Николаевна. Теперь времена сменилися, наука на месте не стоить. Для чего же тогда люди придумывают разные струменты и медицинские приспособления?
- А я тибе так скажу: не усё правильно, шо человеком придумано. Многое от лукавого, спаси Гос-с-споди...
- Это верно, многое.
- Верно, верно, - сразу в нескольких голосах воплотилось мнение толпы.
- Вот и я говорю. До примеру, наркоз - для чего он людями-то придуманный? Шоб токо лишние наркоманы на свете появлялися? Вот, унук у меня. Курит эту гадость с такими ж, как он, писюхами молодыми, а потом эти мокрохвостые сидят с ним целу ночь под наркозом и хохочут, как оглашенные! Я этот наркоз вапще в медицине бы запретила!
- Тоже правильно. Даже если операция кому назначена - оно невредно и помучиться под ножом. Через мучение человек может к отцу нашему небесному скорейшей дорогой прийтить.
- Истину глаголешь.
- Так-так, а куды денисся-то, ить с богом человек сполняет своё назначение, а без бога он усё равно када-нить оборочается зверем без роду-племени.
- Без креста-покаяния.
- Без надёжи на жисть вечную.
- Правильно...
- Да-да-да...
- Верно, верно...
- Али, может, они ему эту, как её... ебтаназию устраивают?
- Не, на ебтанавзию не похоже: дюже медленно мучиють.
В эти минуты даже если бы раздался всепримирительный голос с неба, на него никто не обратил бы внимания… Но бабки тараторили всё неразборчивей и отдалённей, их многочисленные соображения сливались в немыслимый дьявольский волапюк, к которому Ковырясов даже не пытался прислушиваться.
Зубы поддавались плохо. Мужик, выдернув у Брема три резца - два нижних и один верхний, - утомился. Утёр рукавом пот со лба, продышался и, подбросив плоскогубцы на ладони, спрятал их в карман брюк, а зубы - в карман заляпанной кровью сорочки.
- Ладно, предъявим этой козе три зуба, хватит с неё, - сказал он заинтересованной публике. - Ничего, заплатит. Как-никак мы своё дело сделали.
Напоследок экзекутор сунул Ковырясову что-то в карман пиджака:
- Вот, дядька, это тебе послание от заказчицы. Живи - почёсывайся, помрёшь - свербеть не станет.

***

Мучители удалились скорым шагом, а Брем сел на покрытый плевками, окурками, фантиками и семечной лузгой асфальт.
Его обступала неразбериха малозначимых звуков и движений.
У него запершило в горле, и он попытался осторожно покашлять; однако это действие отозвалось резкой болью под рёбрами, и кашель как рукой сняло.
Чувствуя себя подобным измочаленному кокону большого доисторического насекомого, Ковырясов сидел молча, и солнце мрачно изливало ему на голову потоки злокачественных лучей; а асфальт кружился под ним, как безостановочная детская карусель, из которой выдрали с корнем раскрашенных лошадок, верблюдов, осликов и слоников... и музыка на карусели сломалась, а вместо отслуживших зверушек на аттракцион неизвестно для чего согнали эту концлагерную старушечью толпу, которая думает о боге, поскольку давно предчувствует расстрел или крематорий... Брем слабовидящими стеклянными глазами смотрел на окружавшую его мутноподвижную массу человеческих тел, отчего-то с каждой секундой всё более казавшихся ему неживыми, и ему было страшно. И солёная от крови слюна, безмолвно пенясь во рту, густо стекала по его подбородку и шее - и постепенно пропитывала нарядную жёлтую сорочку.
А потом в нём родилась злость.
Обычно обстоятельства мешают людям быть добрыми; зато быть злыми ничуть не мешают. Вот и Ковырясову в этот раз не помешали, а наоборот, помогли. Вместе со злостью к нему стали возвращаться силы. Взметнув руками и ногами подсолнечную лузгу и окурки, он поднялся с асфальта. Неторопливо - как если бы совершал широкозначительное сакральное действо - закатал рукава рубашки. И, шатаясь на одеревеневших ногах, направился прочь от храма.
Вокруг толпились зыбкие тени, злобные тени. Они расступались, эти голодные тени, и беззвучно раззевали рты, обдавая Ковырясова своим несвежим дыханием, от которого может хотеться чего угодно, только не продолжать жить.
«...Как нам относиться к бесам? - отрывочно вспоминалась ему одна из недавних проповедей отца Алексия. - Правильное отношение к ним - презрение. Но не горделивое, для него нет оснований, ибо все бесы по своей природе премного сильнее нас. А презрение к ним, как к врагам Христовым, которые бессильны против нас, потому что в благочестии своём мы соединяемся с господом. Если ты хочешь жизни вечной, блаженной и свободной во Христе - должен решительно отречься от дружбы с бесами! И дунь, и плюнь на них - и этими знаками презрения объявишь войну диаволу, и станешь в ряды воинов Христовых. Велика будет ненависть падших духов, удесятерится их желание погубить презревшую их душу. Но бесконечно больше сила Христова, к которой ты приобщаешься...»
- И дунь... на них… - шептал Ковырясов, медленно удаляясь от храма, - и плюнь… на них...
И харкал во все стороны кровавой слюной.
И бесы испуганно визжали.
И дунь... на них… - тяжело дыша, твердил он и решительно встряхивал головой. - И плюнь… на них...
И снова харкал сквозь беззастенчиво оголённое пространство куда хватало сил.
Он шёл по многолетним слоям вросшего в асфальт колокольного звона, и его грудь теснило нескончаемой волной горячей решимости. Брем собирал обрывки губ в слабую трубочку - и дул вправо и влево, а потом, невзирая на боль, харкал во все стороны как заведённый.
- И дунь на них, - повторял он непреклонно, - и плюнь на них…
Люди вокруг него тоже что-то дундели, не утруждая себя достаточной внятностью. Слова вылетали из их ртов и тотчас начинали жить самостоятельной жизнью, сплетались в  подлую паутину, опутывали Брема. Однако он не поддавался, продолжая двигаться вперёд. И паутина рвалась, но тянулась за ним, тянулась, тянулась, не хотела отпускать…
- И дунь на них, - бормотал он снова и снова, - и плюнь на них...
И богомольные бабки с проклятиями грозили ему сухонькими кулачками, разбегаясь прочь. И разило от них серным смрадом. И под их личинами без труда угадывались многажды перевёрнутые существа исподнего мира.
Но бабок было много. Они казались подобными вытаптываемой траве, которая, как вражье войско, вновь и вновь упрямо поднимается окрест.
И Ковырясов, шагая вперёд, харкал на них. Словно то был вовсе и не секрет слюнных желез, под незначительным давлением вылетавший из его рта, а великая агиасма, крещенская вода, источник нетления, для демонов губительный, для злых сил неприступный и ангельской крепости исполненный.
Бесы и бабки всё крепче сливались в единое целое.
Вот оно, падшее воинство! Почему же Брем раньше не понимал, не видел такой простой вещи, ведь сюда надо было идти с автоматом Калашникова. Да тут и десяти рожков с серебряными пулями не хватит... и двадцати, наверное, тоже... Гранат бы где-нибудь достать противопехотных!
Ковырясов двигался мелким неровным ходом. Полубессознательный, почти не чувствовавший своего тела и - невзирая ни на что - непреклонный. Безбоязненно-неостановимый. С побелевшими от ненависти глазами.
- И дунь на них, - неумолчно твердил он, - и плюнь на них... И дунь на них… И плюнь на них... И дунь на них… И плюнь на них...
В своём большинстве слова Брема достигали намеченных целей; однако небольшая их часть отскакивала обратно - впрочем, не успевая сложиться в сколько-нибудь удобоваримые фразы. Разумеется, Брему от этого было не легче. Точно мелкий песок, швыряемый горячим вихрем, слова били его в лицо и осыпались под ноги.
…На какой-то безотчётной улице ему навстречу попалась ватага бритоголовых кришнаитов: звеня колокольчиками и распевая благостными голосами, они стали пританцовывать вокруг Брема. Улыбались, протягивали разноцветную «Бхагавадгиту», предлагали купить и сулили вечное счастье. Он в знак протеста прокричал «Гитлер капут!» - и несколько раз харкнул в незваные лица (правда, не успел заметить, попал хоть раз или нет). Кришнаиты с матюгами удалились.
А Ковырясов продолжал идти, подволакивая ноги, медленно поводя взглядом из стороны в сторону и харкая на всех подряд. Впрочем, он старался по мере возможности экономить слюну, чтобы не истощиться до конца пути.

***

Анастасия, не дождавшись его в храме, воротилась домой. Где обнаружила Брема под дверью своей квартиры: в совершенно заплёванном виде тот сидел на сухом половичке и богохульствовал полумёртвым голосом. Увидев его измочаленные губы и проглядывавшие сквозь них полуголые дёсны, Анастасия испуганно вскрикнула. Однако спустя несколько секунд у неё достало сил на то, чтобы отворить замок, затащить спутника жизни в коридор и захлопнуть за собою дверь безоглядным движением правой ноги.
После этого она прошла в комнату и включила проигрыватель компакт-дисков. Зазвучала песня Окуджавы:

Он наконец явился в дом,
где она сто лет мечтала о нём,
куда он сам сто лет спешил,
ведь она так решила, и он решил.

На излёте упомянутого куплета Анастасия вернулась в коридор. Посмотрела на стоявшего на четвереньках окровавленного Ковырясова. И рухнула как подкошенная, косым ударом головы перевернув деревянную обувницу и потерявшись в долгом обмороке.

***

Пока Анастасия пребывала в беспамятстве, Ковырясов опёрся руками о стену и поднялся на ноги. Затем, кое-как добравшись до ванной, смыл с лица засохшую кровь. После этого, ощутив новый прилив слабости, уселся на кафельный пол. С минуту в его мозгу стоял неопределённый гул вперемешку с отдалёнными песнями Окуджавы, но потом сквозь помехи всплыли слова: «Вот, дядька, держи послание от заказчицы»… Вспомнив эту прощальную фразу одного из сегодняшних беспредельщиков, он полез рукой в карман пиджака, извлёк оттуда сложенный сикось-накось двойной тетрадный лист и, расправив его, увидел старательный почерк Виолетты:

«Бросалкин-Ковырялкин!
Ну вот, уже так много времени прошло, а тебя всё нет. И ничего-ничего нет. Без причины, без повода… У меня до сих пор не укладывается в голове.
Брем, что это такое? Скажи, объясни! Ты же не объясняешь, ты просто бросил меня!
Меня душат слова, которые хочу говорить, кричать, орать только тебя! Меня съедают мысли о тебе раз за разом, кусочек за кусочком! Сердце оживает, глаза хотят видеть тебя, уши - слышать, а душа - чувствовать!
Не заставляй меня ждать и страдать. Я понимаю, что тебе тоже нелегко. Но, может быть, я и есть тот человек, которому суждено сделать твою жизнь хоть капельку счастливее? Подумай об этом, пожалуйста, и пойми, что так оно и есть!
Я уверена: мы с тобой отражаемся во внешнем мире не по отдельности, а вместе, как новое, единое существо. Поэтому наша с тобой разлука - ошибка, которую необходимо исправить. Куда бы судьба ни увела тебя от меня, всё равно взаимосвязь между нами проступит наружу, её не скроешь ни от кого!
У меня уже нет сил. Всё запутано и непонятно. Начинаю вспоминать последние дни без тебя, это мучение. Я ведь жила ради тебя, а теперь - что делать? Никто меня не обнимает, никто не ждёт дома, всё стало настолько непросто, немыслимо и непредставимо. Меня это мучает, и ты меня мучаешь! Я люблю, я умираю, жизнь - говно беспросветное!
Появись хоть на день, хоть на час, хоть на минуточку! И скажи, что мне делать! Или нет, лучше ничего не говори, а молча появись, чтобы я смогла тебя просто увидеть и потрогать, и поцеловать! А после этого я и погибнуть готова.
А эта женщина, у которой ты сейчас живёшь, она не достойна тебя, это точно! Она хочет украсть мою мечту, которая уже почти сбылась, но всё равно у неё ничего не получится. Знаешь, иногда я чувствую себя преступницей, но не потому что люблю, ведь любовь не может быть преступлением, а потому что не хочу делиться тобою ни с кем и ненавижу ту женщину, с которой ты сейчас живёшь. Настолько ненавижу, что готова её убить, растерзать, растереть в порошок. О, наверное, когда-нибудь я не смогу сдержаться и всё-таки зашибу эту мерзавку или прирежу её, или ещё как-нибудь прикончу. Думаю, лучше будет, если ты поскорее вернёшься ко мне, пока этого не случилось.
Твоя плачущая и безутешная -
Виолетта.»

***

Экзекуцию в церковном дворе подстроила Виолетта, наняв для этой цели четверых местных безработных.
Причина проще любого пареного овоща. Покинутая любовница решила, что Брема надо лишить внешней привлекательности - тогда он перестанет нравиться женщинам и, следовательно, окажется никому не нужным и легкодоступным для неё лично.
Но Виолетта просчиталась.
Никакой логикой нельзя измерить христианскую мораль, крепким стержнем засунутую внутрь верующего человека... Анастасия не выгнала Ковырясова. Напротив, она стала ещё больше жалеть Брема и заботиться о нём. Ведь православная религия обязывает людей чутко относиться к неполноценным существам.
К тому же всевышний строго-настрого предписал всякой женщине иметь единственного мужчину. А она пока не видела рядом никого, кто оказался бы лучше Ковырясова, хоть его и лишили немалой части зубов - целых трёх штук! В конце концов, зубы - не самое главное мужское достоинство. Для жевания можно и протезы изготовить.
Первой мыслью Анастасии было вызвать «скорую помощь». Однако Брем отказался наотрез:
- Даже не думай, не дамся я врачам в руки! Знаю я этих гадов из неотложки, от них вреда больше, чем пользы.
- Но почему ты так считаешь?
- Я не считаю, а знаю.
- Откуда?
- Читал в газете.
- Что же там писали? Неужели прямо вот так - что от врачей из неотложки вреда больше, чем пользы?
- Не говори чушь. Писали, что они подрабатывают тем, что пускают пациентов на внутренние органы для трансплантации, а оформляют их как скончавшихся от разных причин: ну, типа - от инсульта, отравления или сердечного приступа. А что, за внутренние органы сейчас за границей хорошо платят.
- Да лабуда, врёт всё жёлтая пресса.
- Может, врёт, а может, и нет. Я рисковать не хочу. Раньше-то, пока трансплантаций за деньги не делали, я ничего не имел против медицины. И с аппендицитом в больнице лежал, всё было нормально, мне даже понравилось. А сейчас время опасное, слишком жадными врачи стали. Так что не надо никого вызывать, я уж лучше как-нибудь сам оклемаюсь.
По решительности тона Ковырясова Анастасия поняла, что переубедить его не удастся. И не стала вызывать «скорую». Приступила к врачеванию сама.
Она делала ему примочки из трав, по вечерам мазала обширные раны на лице Брема какой-то вонючей мазью и накладывала сверху бактерицидный лейкопластырь. А в качестве основного лечения давала больному через каждый час по столовой ложке святой воды. И дважды в день умащивала его тело освящённым маслом. Вдобавок без устали читала над ним целебные молитвословия.
Уж коли он сразу не умер, то всё это должно было помочь, так считала Анастасия.
А Брем ничего не считал по данному вопросу и даже нисколько не вникал в него. Он молча взирал на медицинские усилия спутницы своего текущего существования и, стараясь не особо напрягать сотрясённый мозг, просто понимал, что жизнь - говно, не заслуживающее ни любви, ни сраведливости... Да и нет в никакой справедливости в природе. Те, кто любят жизнь, те, кому жить, как говорится, сам бог велел - они и уходят часто в первую очередь. А вот если ты от рождения пофигист, если тебе насрать на всё, и если ты никому не нужен, то существует немалая вероятность того, что ты проживёшь долго счастливо... А вообще-то, смерть и есть единственный выход из этой пакостной жизни. Стоит ли цепляться за своё не в меру бренное существование? Стоит ли годами захлёбываться мерзопакостями неблагоприятных вероятностей и сносить несправедливые обиды всего лишь ради того, чтобы в очередной раз выйти на улицу и увидеть давно приевшееся голубое небо, зеленеющую на обочинах траву и распускающиеся весенние почки на деревьях? Вряд ли. Проще плюнуть на всё и уйти из этого жестокого мира.
Главная закорючина, о которую спотыкались вышеприведённые умозаключения, состояла в том, что Брему хотелось бы самому определить момент, когда пора уходить. А покинуть ряды живущих на планете по прихоти каких-то отмороженных козлов, решивших отмудохать его внаглую, прямо перед храмом, - это казалось обидным.
Впрочем, самым лучшим в его положении было бы утратить память, уйти куда глаза глядят и начать всё заново. Жить с белого листа, в бездомном образе, не имея в душе ни малейших следов Виолетты, Анастасии, других женщин, своей прежней работы, религиозных убеждений, бытовых привычек и всего остального. Увы, на подобное у него не доставало сил. Понимая это, он наблюдал за хлопотами Анастасии и старался поменьше думать о чём бы то ни было.

***

Несколько дней Ковырясов не вставал с постели.
Культивировать в себе подавленное состояние он не видел смысла, однако это ничего не меняло. Положение вещей казалось таковым, что от его личных соображений мало что зависело.
Сухие мысли кружились в его голове наподобие облетевших с деревьев осенних листьев, не находящих успокоения под порывами ветра. Они не приносили ничего, кроме ощущения внутренней кутерьмы и замусоренности.
Ковырясову было больно и скучно. Оттого он потел под одеялом, изредка меняя позы, и громко стонал с нескрываемой демонстративностью в голосе. Не по причине внезапно прорезавшихся артистических талантов, а из-за жгучего желания жалости к своей повреждённой персоне.
И он получал жалость. Анастасия подходила и, сев на постель, клала его голову себе на колени. Она заглядывала в его глаза - и порой видела в них такую тоску, какая случается, наверное, только у поедаемого хищником травоядного животного...
Анастасия по-матерински гладила мягкими и тёплыми ладонями лицо Брема. И успокаивала его, будто малого ребёнка:
- Ничего, родименький, не расстраивайся так уж сильно. Твои боли - сущий пустяк в сравнении с тем, какие страшные испытания грозят человечеству в этом тысячелетии. Оно уже идёт по пути медленной смерти, потому что трудно сломить Зверя - число его велико, и оно будет неминуемо возрастать до тех пор, пока не погаснет старое Солнце, уступив место новому, кроваво-красному. Начнётся всемирный голод, люди станут есть землю у себя под ногами, но даже ею не сумеют насытиться. Продолжительность жизни уменьшится, произойдут изменения в самой природе человека, и он достигнет самых чёрных глубин своего грехопадения. Это приведёт к увеличению числа геопатогенных зон, ураганам и смерчам. Одновременно повысится активность земной коры: начнутся извержения вулканов и землетрясения. Всё живое на планете будет то размножаться с невероятной скоростью, то вымирать целыми видами, хаос, хаос охватит природу. Хаос охватит и человеческое общество, приведёт к страшным братоубийственным войнам, пока мир не превратится в пустыню.
- Да ладно, брось ты, Насть, - пугался Ковырясов. - После нашей смерти пусть мир сделается хоть пустыней, хоть дном морским, а пока поживём ещё сколько сможем. Да и при чём тут это: геопатогенные зоны и войны? Сравнила хрен с пальцем, тоже мне. Войны - они происходят из-за отсутствия демократии. Референдум всенародный нужен. Ведь если люди на референдуме проголосуют за то, чтобы нашу армию не посылали в горячие точки, тогда любая мать поимеет полное право не пускать своего сына на войну. Да и какая пустит, скажи мне?
- Нет, Брем, - печально качала головой Анастасия. - Войны, войны будут, крови много ещё впереди.
- Да я и не спорю, - перебивал её Ковырясов. - Оно, может, ещё какое-то время будут джихадисты бузить. Ну и что? Терроризм - это большая проблема во всём мире, такую с кондачка не решишь... Лично я - знаешь, как бы поступил? Я бы ни с какими бородатыми бармалеями не садился за стол переговоров. С террором надо только силовыми методами, только силовыми! Но и другое верно: нельзя воевать до бесконечности - ни внутри страны, со своими бармалеями, ни за границей, с разными недружелюбными группировками. Мало ли где существуют ещё отсталые народности, пусть они даже уголовники все до одного, какая разница, и у нас в России ворья хватает, мы же не бьём каждого жулика или, к примеру, трамвайного зайца сразу по кумполу гиперзвуковой ракетой, правильно?
- Неправильно, - Анастасия смотрела на Брема с жалостью, как на несмышлёного малыша. - Я же не про внутренних бармалеев тебе говорю и не про отсталые народности за границей, а про всё человечество. А в масштабе всего человечества ты неправильно рассуждаешь.
- Это почему же, почему неправильно?
- Потому что человеку вообще не дано ведать, что правильно, а что неправильно. Ему дано только смиряться и терпеть. Ему дано видеть реки крови, которые грядут, но не дано их остановить. Разве возможно изменить ход времён? Апокалипсис заложен в самой сути человека и планеты, поскольку растительный и животный мир уже утратили предначертанное свыше соотношение количества... это же ясно, что животные и растения скоро не смогут удовлетворить всех людских потребностей в пище. Недовольные станут роптать и пытаться делить неделимое. Общество погрязнет во зле - и зло, укореняясь и прорастая в душах, восторжествует над добром... Прольются реки и моря крови, которые поглотят всё живое...
- Так не бывает. Даже после атомной войны сохранятся какие-нибудь микроорганизмы.
- Конечно. Но всё на планете изменится: вода и суша, и магнитные полюса, и уровень радиации, и температура. Это приведёт к новой эволюции микроорганизмов - тех, которые сумеют сохранить своё место не только на Земле, но и в Космосе. И тогда наступит вспышка развития первоначальной материи мироздания, но всё, всё уже будет новым. Всё, кроме Спасителя, посланника Божьего. Он уже здесь, среди нас, он присматривается, чтобы найти себе приверженцев, и эти люди скоро почувствуют свою избранность, скоро им будет подан знак, и придёт их время...
Так, под монотонное волхвование Анастасии, обычно Ковырясов и засыпал. И, засыпая, лениво размышлял о жизни после смерти.  Что происходит с людьми там, за незримой чертой? Лучше всего, думал Брем, если человек просто выходит из своего тела и, навсегда оставшись фантомом, летает над землёй, над её нивами и пажитями, над городами и сёлами, над морями и реками, разглядывая лишь красоты природы и прочие положительные явления и совершенно не реагируя на всевозможные досадные катаклизмы, каковые, к сожалению, преобладают в грубом физическом мире. Но предполагать и надеяться - это одно, а узнать - это совсем другое; и Ковырясов - уже практически во сне - понимал, что рано или поздно он воочию прикоснётся к той жизни, которая бывает после смерти; и, как ни странно, это нисколько его не огорчало - а напротив, наполняло непонятной, глухой и слепой ко всему, животной, животной, животной радостью...

***

К сожалению, сон - не всегда явление положительное. Нередко Ковырясову снились жуткие, завораживающие, дьявольские сны. Эти сны были даже хуже, чем настоящие мысли после чтения «Откровений святого Иоанна Богослова». В этих снах звенели порванными струнами чёрные времена года, ползали стада пугающих сущностей с прозрачно-розоватыми свиными рылами, шевелили усами огромные тараканы с православными крестами на спинах... Неудивительно, что Брем кричал по ночам, нередко просыпаясь в холодном поту - и Анастасии приходилось отпаивать его святой водой и всевозможными целебными настойками.
Слава богу, своих отрицательных сновидений Ковырясов, как правило, не запоминал. Лишь какие-то бессвязные обрывки и бессловесные образы коротко вертелись перед его мысленным взором; да и они быстро деформировались, таяли и испарялись.
Отчего-то накрепко застрял в памяти лишь один, самый последний из этой череды болезненных снов: когда он обнаружил себя стоящим на трибуне перед невиданным стечением народа - в рясе, с огромным золотым крестом на шее и с красной повязкой на левом рукаве. Как бы со стороны он видел себя и эту красную повязку с похожим на свастику знаком «солнцеворота». Над Ковырясовым развивался и хлопал на ветру российский триколор. Где-то поодаль духовой оркестр приглушённо наигрывал «Прощание славянки». А он, со слезами на глазах простирая руку над толпой, охрипшим голосом выкрикивал речь:
- Дорогие земляки! Братья и сёстры во Христе! Близится всеблагой и пресветлый праздник - Международный день защиты хомячков! С уверенностью могу сказать, что создание благоприятных условий для существования хомячков, забота об их будущем - одна из важнейших составляющих человеческого бытия, которая в значительной мере определяет уровень цивилизованности и богопослушности общества. Наше непростое время накладывает на каждого особую ответственность за судьбу тех, кому жить вместе с нами в наступившем XXI веке, за их физическое и нравственное здоровье. Комплексные программы «Мать и хомячок», «Семья и хомячок», «Здоровье хомячков и подростков», которые осуществляются нашей патриархией совместно с администрацией города, предусматривают поддержку хомячков и их хозяев из многодетных, неполных и малообеспеченных семей, а также хомячков-инвалидов. Под неукоснительным наблюдением церкви и под патронажем мэрии находятся свыше девяноста тысяч хомячков, получающих пособия в органах социальной защиты. Более полутора тысяч хомячков ежегодно отдыхают в социально-реабилитационных центрах, расположенных в живописных уголках нашей родины. Положительный отклик вызвало создание летних лагерей труда и отдыха при монастырях, где во время школьных каникул чада человечьи вместе со своими хомячками набираются сил и посильно помогают послушникам и посвящённой братии вести хозяйство и приобщаться таинств. Но есть и проблемы. Прежде всего это относится к дурным привычкам, к богомерзким извращениям и к проявлениям бездуховности и безразличия, угрожающим физическому, нравственному и - не побоюсь этого слова - сексуальному здоровью хомячков. Необходимо сделать всё возможное, чтобы защитить братьев наших меньших от безбожия и разных гнусных посягательств! Тут важно объединение всех здоровых сил нашего православного общества. Напоминая вам об этом в канун Международного дня защиты хомячков, от души желаю всем вам и - паче того -  бессловесным вашим питомцам всего доброго!
Эта речь - по непонятной для него причине - запомнилась Брему до мельчайших деталей, едва ли не до последнего слова. Всякий раз, когда она - при свете дня - приходила ему на ум, Ковырясов надолго впадал в состояние ступора. А когда возвращался в здравое сознание, то продолжительное время пребывал в мрачном расположении духа.
Впрочем, через несколько дней Брему немного полегчало. Он стал подниматься с постели. Надев клетчатую фланелевую рубашку и чёрное трико, доставшиеся ему в наследство от бывшего мужа Анастасии, Ковырясов шаркал мягкими шлёпанцами из комнаты в комнату, разглядывая мебель, бестолковые узоры на обоях и кружившиеся в воздухе пылинки, а заодно стараясь вернуть своему телу былую удовлетворительную физическую форму.
Ещё через неделю он почувствовал себя совсем нормально. Даже рискнул выйти на улицу. С тех пор возобновились его ежедневные прогулки по микрорайону.
...А прорицаний Анастасии Ковырясов больше не слушал: когда она заводила свою волынку - сразу обрывал дуру. С ней на этот счёт деликатничать было нельзя, не то она совсем довела бы его до ошизения своими апокалипсическими ужастиками. Умственные завихрения хороши в меру; мало кто любит перешагивать пределы возможного в такой непростой сфере, и Брем к числу подобных любителей не принадлежал.

***

Один раз, отправляясь на прогулку, Ковырясов обнаружил под дверью сложенный вчетверо листок бумаги. Он поднял и развернул этот листок. Который оказался запиской от Виолетты:

«Нежный и глупый котёночкин-Ковырёночкин!
Ты - счастье и драма моего сердца! Не хочу, не смогу, не буду, не заставят, не выпросят, не прикажут, ни за что не стану жить без тебя! Ты - мой ангел, и я тебя боготворю.
Никто не ценит тебя по достоинству, ты же сам это видишь. А я ценю, и ты не можешь не понимать этого. Мы с тобой уже родные люди, Бремушка! Давай начнём всё с чистого листа!
Мне кажется, я могу заразить всё человечество любовью к тебе, но мне совсем не хочется этого делать, потому что я ужасная собственница. Да-да, можешь обижаться или, наоборот, принять как должное, но ты должен принадлежать только мне. Моё чувство к тебе настолько сильное и яркое, что перед ним всё скукоживается и бледнеет, всё становится скучным и необязательным. Хочу, чтобы ты любил меня разнообразно и многосторонне, как делал это когда мы были вместе и никто не стоял между нами. Ты - мой цветок, и я храню тебя в своей памяти от морозов и вьюг! Ты - мой талисман, я отыщу тебя и спрячу от других злых взглядов!
Если я тебе пока не очень нравлюсь, то это ничего, ведь абсолютного совершенства и полной гармонии в мире не может существовать. Зато я каждый день помню о тебе. А когда мы снова встретимся - буду стараться соответствовать всем твоим желаниям. И ты должен это оценить.
Сейчас между нами большое расстояние, но это ничего. Всё равно я живу в твоём сознании и в твоём сердце. Поэтому сколько бы ни продлилась наша разлука, ты всё равно будешь моим! Обязательно! Меня согревает надежда! Я ни за что, никогда, никому не отдам тебя, мой ни с кем не сравнимый! Самый славный на свете, самый чудесный и фантастический, я тебя боготворю! Судьба разбросала нас по разным углам, но мы ещё соединимся! Мы встретимся и сплетёмся в единое целое - может быть, завтра или, может быть, послезавтра. Рано или поздно сплетёмся, я в этом нисколько не сомневаюсь!
Чмок-чмок-перечмок глупого полосатого пушистика в щёчку.
Твоя обожающая -
Виолетта.»

Он скомкал эту записку. И, выйдя на улицу, швырнул её в стоявшую возле подъезда урну.
Возможно, кто-нибудь другой на месте Ковырясова проникся бы жалостью к Виолетте. Или устыдился бы того обстоятельства, что сам явился невольной причиной её любовных страданий. Однако Брем нисколько не проникся и не устыдился, а просто пошёл дальше, беззвучно шевеля губами, точно погрузился в спор с внутренним оппонентом, не имевшим отношения к материальной стороне мира, но вместе с тем питавшим сомнение в исчерпанности Виолеты. «Она живёт как будто в художественной литературе, а не в нормальной жизни, но я так не могу, - с досадой думалось Брему. - Пропади она пропадом. Это не женщина, а просто ужасная причуда природы, неподвластная пониманию аномалия. Лучше б она обитала на другой планете, а не здесь, в гуще людей - тогда у меня даже памяти о ней не существовало бы. А тут ещё эти записки. Ведь она специально старается меня раздражать, карга предоносная. Не сумеет настоять на своём мирными способами, так ещё неизвестно до каких козней докатится. А что я могу поделать? Ничего не могу… Нет-нет, я должен помнить только свой инстинкт самосохранения! Невзирая на записки и что угодно! А про Виолетту, наоборот, надо забыть как можно крепче. Без неё у меня ничего не убыло и не убудет, а рядом с ней - это не жизнь, это всё равно что соседствовать с бедой, которая только и ждёт удобного момента, чтобы заползти в моё нутро и обосноваться там накрепко, присосаться полипом, освоиться и воцариться. Да, рядом с Виолеттой возможно находиться только в полумёртвом состоянии. Или вообще в мёртвом…»

***
 
Можно ли причинять человеку боль? Всегда ли это оправданно? И если оправданно, то в чём предполагать оправдание? Мы часто утешаемся мыслью, что так лучше, что это единственный выход из сложившейся ситуации... И в самом деле, всегда ли можно найти безболезненный выход? Виолетта считала, что не всегда.  Если рассматривать, например, ситуацию любовного треугольника, то как минимум больно будет человеку, относительно которого развивается данная трагедия. А уж кому из других двоих ещё достанется боль - это большой вопрос. Вот вам и ситуация, когда безболезненного выхода нет - по крайней мере, для одного... Впрочем, из-за случая с недавним избиением Ковырясова совесть Виолетту не мучила. Ведь если человек считает, что поступил правильно, то о каких муках совести вообще может идти речь? Каждый волен поступать так, как ему вздумается, и принимать самостоятельные решения, пусть даже неправильные и болезненные для окружающих.
Да и всегда ли можно предугадать череду событий, которая последует за болью? Вряд ли. Обычно люди говорят о болевых ощущениях, как о чём-то отрицательном, - и, естественно, стремятся их избежать. Но как человеку понять, что такое удовольствие, если ему не напоминать периодически о том, что такое боль? Быть может, совсем скоро, когда Виолетта вновь завоюет сердце Брема, он будет вдвойне счастлив с ней после всех моральных и физических повреждений?
Ей очень хотелось верить в это.
И она верила.
Если бы не вера, то разве человек - не только Виолетта, но любой человек вообще -  был бы способен справиться хоть с какими-нибудь проблемами в своей жизни? Да и что, в сущности, следует подразумевать под проблемами? Взять того же Брема. Сейчас он - главная и единственная проблема Виолетты, факт. Но если б его не существовало в природе - разве от этого её жизнь не потеряла бы всякий смысл? И разве не осталась бы для неё смерть единственным выходом? Проблема это или уже нечто иное?
О нет, надо только суметь взглянуть под правильным углом на то, что гнетёт тебя, занимая все помыслы, - и многое упрощается... Разумеется, Виолетта могла бы умереть прямо сейчас, отказавшись от борьбы за обладание любимым человеком. Погибнуть от собственной руки - это, в сущности, не так уж трудно. Но зачем? Ведь всё гораздо проще. Есть жизнь. Есть смерть. Есть человек, который живёт и придумывает проблемы. Проблем нет, но человек думает, что они есть, и оценивает их в одном ряду с жизнью и смертью. Проблемы могут стать больше чем жизнь. И тогда человек понимает, что от всех проблем он легко избавится в час своей смерти. Но - не создавай проблем, и тогда не придётся оценивать, что больше, проблемы или жизнь, и хватит ли жизни, чтобы решить свои проблемы. Когда перестанешь бояться смерти - перестанешь бояться проблем. Пойди и посмотри смерти в лицо. Именно туда, откуда ждёшь избавления… Потому что сейчас ты думаешь не о смерти, а о способе избежать созданных тобой проблем. Потому что - хоть и говорят, будто лучше ужасный конец, чем ужас без конца, но это враньё, на самом деле ужас без конца всё равно лучше, к любому ужасу можно привыкнуть; и можно даже научиться им наслаждаться. Хватит уже умирать. Умри и живи дальше. Вот так!
И Виолетта ходила смотреть смерти в лицо. Несколько дней она шаталась по городскому кладбищу, примыкая к траурным процессиям. Она слушала похоронную музыку Шопена и созерцала сцены прощания с усопшими. Протиснувшись поближе к эпицентру криков и слёз, наблюдала, как родственники целовали напоследок охлаждённые губы и щёки нарядных покойников, и как опускали гробы в ямы, и как затем их торопливо забрасывали комьями сухой земли.
Созерцание мертвецов не то чтобы успокаивало Виолетту, но лишало её умственные колебания прежней хаотичности. Она твердила себе: «Вот и я так же, как все эти упокоенные люди, лягу в землю, потому не надо тратить время впустую. Я ведь пока ещё живое существо, а не простое вещество без смысла. Хотя, если посмотреть в глаза правде, то каждое существо является лишь всплеском на ровном месте, короткой случайностью, которая обречена рано или поздно превратиться в лишённую мыслей материю… Однако я ещё жива, и Брем жив. И это главное. Только против смерти невозможно возразить, только против неё ничего не сделаешь. А пока мы живы - всё поправимо. Настанет день, когда я снова впущу Брема в себя, точно сказочную птицу - пусть он там, внутри, живёт в тепле и неге, поёт песни, хлопает крыльями, перебирает лапками, щёлкает клювом, вьёт гнездо, и всё, всё, всё, что угодно! На сколько ещё ступеней мне надо подняться по той лестнице, которая ведёт к его сияющим высотам? О-о-о, я не знаю, но мне необходимо выдержать и добраться до него, я обязательно должна выдержать и добраться…»
Возвращаясь домой, она каждый раз вставляла в проигрыватель диск группы «Ундервуд» - и, улёгшись на диван, слушала свою любимую песню «Гагарин, я вас любила»:

Он обернулся, простой такой
И белозубый, незнакомый,
Пригладил волосы рукой,
Пока ещё не сведён оскомой
Добрый-добрый рот его,
Нежной-нежной щетиной рыжей
Касался, пусть бы был никто,
Прощай, прощай, родной, бесстыжий.

Жизнь била, била, да.
Жизнь крыла спалила.
Гагарин, я Вас любила.

Не знал он после, как долго я
Плыла осколком его медали,
И в спину била его струя,
И жал он молча свои педали.

Больно-больно потом упал,
Расшибился. Из-под обломков
Извлек себя и начертал
По фюзеляжу златой иголкой.

Жизнь била, била, да.
Жизнь крыла спалила.
Гагарин, я Вас любила.

Как будто правда, что Млечный Путь
Господь спустил ему на лампасы.
Его погоны горят, как ртуть,
Он так прекрасен, что нас колбасит.
Белым светом наполнен он,
Добрый, славный, себе смеётся,
Душа его как полигон,
Ему светло, и ей поётся.

Жизнь била, била, да.
Жизнь крыла спалила.
Гагарин, я Вас любила.

Песня была грустная. И Виолетта, усталая и переполненная противоречиями, слушала её, как солдат слушает гимн своей родины в последний раз, перед тем как погибнуть в неравном бою. А потом выключала проигрыватель и несколько минут плакала тихими прозрачными слезами. Много ли нужно чувствительной женщине, чтобы растрогаться? Иной раз довольно сущего пустяка. К тому же Виолетта любила плакать. Может, потому что после слёз ей становилось немного легче дышать воздухом одиночества. А может, просто так, по привычке.

***

Однажды поутру Виолетта стояла у окна, в одной руке держа недопитую чашку с медленно остывавшим грузинским чаем, а в другой - полусъеденный бутерброд с маслом и плавленым сыром «Янтарь», и размышляла о несправедливой ущербности разнополого устройства мира. Её сознание плавало среди не желавших развеиваться остатков сна, из-за чего ей не удавалось даже на пятьдесят процентов вписаться в преждевременную материальность текущего утреннего часа. Вероятно, оттого и заговорила она сама с собой, отдавшись полуподсознательной полуяви:
- Скажи, - тоскливо обратилась она к своему бледному отражению на мглистой поверхности оконного стекла, - способен ли хоть один мужчина на верность? Чтобы, кроме тебя, ему никакая другая женщина была не нужна?
И, немного подумав, сама же ответила - вопросом на вопрос:
- А зачем тебе быть единственной? Получается, что ты эгоистка, да?
- Ну, не знаю… - раздумчиво проговорила она, продолжая обращаться к отражению. - Наверное, я и вправду эгоистка. Но ведь людей много на свете. Есть и верные, есть и другие… Почему я не могу хотеть себе такого мужчину, какого хочу? Почему я не могу добиваться, чтобы Брем был таким, как мне надо?
- А давай тогда установим вопрос иначе, - сказало отражение. - Способна ли ты сделать так, чтобы твоему мужчине никто, кроме тебя, не был нужен? Ответа не слышу. Почему? Правильно. Потому что слишком много всяких «но»… Почему мы сначала требуем, а уж потом думаем, как бы отдать? Есть же простой закон жизни - это ведь не только денег касается: прежде, чем что-то взять, сначала надо вложить…
- Нет, неправда, я в него вложила! - горячо воскликнула Виолетта. - Я ему отдала всё, что только могла! А если и не всё, то лишь потому, что не успела… Но Бремасик не оценил... Он совсем не такой, как я. Он - другой…
- Просто под словом «любовь» каждый понимает что хочет, - сочувственно заметило отражение. - И мало кто по-настоящему любит. А что мужики другие - это верно. Хоть Бремасик отдельно, хоть все, вместе взятые. Парни, которые говорят, что никогда бы не изменяли, просто треплются! Природа свое возьмет рано или поздно. Главное не это. Главное, чтобы он - тот, единственный, - понимал: все, кто кроме тебя, - это просто зов природы. И тогда ты даже не узнаешь об измене, когда она случится... А  раз не узнаешь, то какая в ней беда? Никакой! Что поделаешь, верность и мужчины - понятия несовместимые. Нет, бывают, конечно, и среди них слабаки, которые не ****уют только из-за лени, из-за нежелания будоражить свою жизнь - так им легче плыть по течению: самому хорошо и другим спокойно…
- А по-моему, слабаки - это которые изменяют, - Виолетта поставила чашку с чаем на подоконник, а рядом положила недоеденный бутерброд. - Хотя, что я говорю: ведь мой Брем не слабак! Он такой сильный и умный! Или... послушай - наверное, это правда: если мужик к другой бабе побежал, то он на стороне ищет то, чего ты ему дать не можешь!
- Ну, это уж само собой… Нет, ты не расползайся на частности, ты о самом основном подумай: с кем мужчина изменяет? Он изменяет с женщинами! А это означает только то, что - сколько раз изменяет мужчина женщине, столько же раз изменяет женщина мужчине! Это если иметь в виду всех людей на Земле… Ну, а если отстраниться от образа конкретной женщины и конкретного мужчины, а взять за основу образы женщин как Женщин с большой буквы и мужчин как Мужчин с такой же буквы, то можно сказать, что никто никому не изменяет, поскольку - не с кем.
- Нет, это неправильно.
- Правильно-правильно. Хотя…  можно посмотреть на все эти дела и ещё под одним углом: верность - понятие, относительное... времени.
- Как это?
- А так: для одного мужика три года с одной женщиной - «проверка чувств», а для второго и три недели - настоящая лебединая верность. И они верны, каждый по-своему. Да и что подразумевать под верностью? А под изменой? Измену телесную или духовную? Что хуже: узнать, что твой любимый переспал с кем-то, или прийти к выводу, что ему намного лучше, интереснее и счастливее с кем-то?
- Не путай меня! - воскликнула Виолетта. - Зачем мне различать измену телесную и духовную, когда Брем вообще с концом ушел к этой лахудре?! И телесно ушёл, и духовно испарился! Значит, ему с ней интереснее и счастливее, чем со мной? Ты это хочешь сказать, да?
- Зачем же сразу кричать, - смутилось отражение. - Возьми, к примеру, мир животных: у них тоже любой кобель от хозяйки убежит за течной сучкой, и даже глазом не моргнёт. Что удивительного? На планете не осталось ничего святого, так что вопрос об измене можно даже не задавать. Брем - он обычный самец, как и все мужики. Если его посадить в клетку, то он прекрасно будет хранить верность хоть тебе, хоть… любой другой женщине, которая захочет держать его в своей собственности. Не стоит заморачиваться на измене. Живи проще. Ведь правду говорят: если изменяет мужчина - что ж, это просто физиология; а если изменяет женщина - это гораздо страшнее. Женщины прикипают душой, возникают чувства, и боль достаётся всем... Впрочем, если умная женщина захочет изменить - она изменит, и никто никогда не узнает. Исключение составляют лишь женщины глупые и женщины судорожно влюбленные - эти могут засветиться, ещё не выйдя из дома…
- Да при чём тут женская измена? Не изменяла я своему любимому и не собираюсь.
- А ты соберись. И измени. Тогда, может, полегчает. Каждый обязан позволять себе то, что может.
- Я не хочу.
- Так захоти. Ты должна понять: люди - не лебеди, они - обезьяны, поэтому лебединая верность им не свойственна.
- Да, Бремасику не свойственна. Я ведь и не против: пусть бы он перетрахал хоть всех баб на свете, но так, чтоб я об этом не знала! Но уходить-то зачем? Чего ему со мной не хватало?
- Это и есть измена по полной программе…
Долго ещё продолжала беседовать Виолетта со своим отражением в оконном стекле, давно ставшим невидимым в лучах дневного солнца, но подробности перестали отпечатываться в её мозгу, беспомощно соскальзывая с нужных полок памяти и всё более уступая место бессмысленным эмоциям. Она допила кофе, не чувствуя его вкуса, поставила пустую чашку на стол. И, продолжая думать, принялась непроизвольными движениями оглаживать свои плечи, как мог бы это делать любящий мужчина, если б таковой имелся рядом. Увы, мужчина подле Виолетты отсутствовал, и материализовать его при всём желании не представлялось возможным. В конце концов её разочарование и печаль разрослись до столь непомерных  пределов, что привели к жуткому поносу. Битый час потом не вставала она с унитаза…
Следующие несколько дней Виолетта, опасливо косясь на окно, не решалась подойти к нему.
Однако её решение вернуть Ковырясова в лоно своего светлого чувства не поколебалась ни на гран.
Возник лишь один дополнительный нюанс. Мысль о том, чтобы вступить с кем-нибудь случайным в ничего не значащую половую связь - точнее, тень этой мысли - не захотела растворяться в бесформенно шевелившемся комке всех прочих, давно и бесследно миновавших мыслей. Подсказанное отражением в оконном стекле, широко растеклось по мозгу Виолетты это незамысловатое плотское устремление, с каждым днём всё более сгущаясь на экране желаемого будущего.
- В самом деле, почему бы и нет? - спрашивала она себя. - Ведь я тоже человек, а не кукла на верёвочке, доколе же мне пребывать в своём бессчастном положении? Почему одним женщинам везёт, а другим - нет? Одним хотят сделать приятно и всяко угождают сотни, а то и тысячи мужчин, а других гонят прочь или бегут от них сломя голову, как от прокажённых, где же тут справедливость? Разве я недостойна большего? Разве не имею права хотя бы попробовать пуститься в свободное плаванье? Чего мне бояться и ради чего ограничиваться?
Ответов на упомянутые вопросы не требовалось, поскольку они подразумевались сами собой. Люди - слуги своих желаний; их мало у некоторых, а у подавляющего большинства - вагон и маленькая тележка; но это ничего не меняет по сути. Даже тот, кто хочет отказаться от всех своих стремлений и аппетитов, изъявлений и прихотей, является слугой этого - одного-единственного - желания, притом несбыточного.
Уж лучше сбыться хоть чему-нибудь.
Хотя бы один разочек.
Иной раз Виолетта подходила к зеркалу и, раздевшись донага, придирчиво оглядывала себя. Оглаживала, похлопывала и пощипывала в разных местах. После чего заключала:
- Ничего-ничего, всё пока в пределах нормальности. Может, кто-то скажет, что я слишком толстая, потому что живот большой и складки на бёдрах. Но это на любителя, как говорят. Зато у моих сверстниц уже давно отвисли груди, оттого их мужья любят женщин помоложе, а у меня - и грудь, вон, торчит, как у девочки, и волосы длинные, без единой сединки, и щёки румяные, дальше некуда, и ещё ямочки на щеках. Такие ямочки должны нравиться мужчинам. Пусть не каждому встречному, но многим… Я ведь отдалась Брему вся, до последней клеточки! А он так со мной поступил! Бросил, даже не попрощавшись! Ни единого слова не сказал! Несправедливо это! Ничего-ничего, у каждого свой вкус, поэтому любая женщина имеет возможность найти себе пару, особенно если не навсегда, а только на один раз. И я найду обязательно. Не может такого быть, чтобы не нашла!
Собственный внешний вид Виолетту вполне удовлетворял, и это обнадёживало. Вступить в половую связь - просто так, ради самоуспокоения и мести Ковырясову - с каждым днём казалось ей всё менее предосудительным и всё более отрадным. Ибо должна существовать под зябким небом неразделённой страсти хотя бы бледная видимость справедливости, возвращающая смысл всему остальному, недосказанному и непонятному.

***

Иногда случай не заставляет себя ждать. Именно так и произошло в этот раз. Ничего не значащая половая связь наметилась однажды вечером прямо на улице в виде лица сомнительной национальности, выглянувшего из малиновой «Ламборджини» (Виолетта как раз направлялась в универмаг и, задержавшись перед пешеходной «зеброй», дожидалась зелёного сигнала светофора).
- Слышь, красотка, - бархатным голосом сказало лицо из «Ламборджини», похотливо пошевелив пышными чёрными усами, - я бы тебе предложил горячий секс с настоящим мужчиной, если б не боялся, что ты будешь ругаться.
- Не стану я ругаться, - приняла легкодоступный вид Виолетта, -  не бойся, гамарждоба.
Она решительно впорхнула в салон автомобиля и всем своим немалым весом опустилась на приятно пахнувшее кожей сиденье.
- Гамарджоба - это не имя, а приветствие, - с лёгкой обидой заметило лицо неясной национальности и тронуло «Ламборджини» с места, кося взглядом в зеркало заднего вида.
- Тогда скажи, как тебя зовут.
 - Автандил моё имя. А тебя как зовут?
- Ефросинья, - не задумываясь, соврала Виолетта.
И уточнила:
- Фрося.
Автандил был симпатичный: невысокого роста, кареглазый, лысый, с загорелыми, по-мужски мохнатыми руками. Вдобавок из носа и ушей у него пучками торчали чёрные волосы, Что добавляло притягательности его облику.
После десятиминутной езды по городу Автандил остановил автомобиль возле жилой двенадцатиэтажки; он проигнорировал лифт и повёл Виолетту в свою квартиру на третьем этаже, по ходу движения ласково ощупывая её нежные места. Судя по обилию дверей в просторной прихожей, комнат в этом жилище было много. Автандил увлёк Виолетту в дорого отделанную спальню с огромной  двуспальной кроватью, на которой могла бы уместиться половина российской сборной по художественной гимнастике, и без лишних слов принялся освобождать её от одежды.
- Ты посторожнее пальцами-то, поосторожнее, а то пуговицы поотрываешь, - пыталась кокетничать Виолетта.
- Пуговицы - это ничего, это совсем пустяки, -  дышал ей в лицо земляничной жевательной резинкой хозяин квартиры. - Я тебе дам денег на новые пуговицы, много денег… Да что там пуговицы, я тебе дам на новое платье… На два новых платья!
- Какой ты скорый, Автандил, - шептала она, играя глазами. - Вот прямо так, сразу, раздеваешь женщину, даже не спросив её согласия... Ты со всеми такой шустрый?
- Со всеми, о да, я со всеми такой шустрый.
- Но я не люблю заниматься любовью при свете, я привыкла делать это в темноте.
- Э-э-э, брось Фрося, не могу же я для тебя погасить солнце. А вечер - он ещё не скоро настанет… Не-е-ет, вечера мы с тобой ждать не будем.
Виолетта и не собиралась ждать вечера. Напротив, всё её существо нетерпеливо трепетало и жаждало предаться греховному пиршеству плоти.
Руки Автандила вовсю гуляли по её груди и бёдрам.
Обнажённая, она повалилась на кровать. Высунув кончик языка, облизнула пересохшие от волнения губы и зажмурилась, чтобы дождаться первых мгновений соития.
Изнемогая от нетерпения, Виолетта заранее постанывала и вздрагивала животом.
- Ну давай же, давай, войди в меня... О-о-о, войди в меня, - подобно красавице из недавнего бразильского сериала, знойно зашептала она, учащённо дыша, старательно принимая подсмотренные по телевизору эротические позы и с ёкающим сердцем предвкушая тугие волны чужой семенной жидкости внутри себя.
Её призывный шёпот и стоны, и лёгкое поскрипыванье кровати заглушили шаги Автандила, который, на ходу застёгивая брюки, вышел на цыпочках за дверь. И вскоре вернулся, но уже не один: за рукав он тащил лениво упиравшуюся молодую даму - сочногубую и миловидную, хотя начинавшую слегка раздаваться в формах… Обнаружив незапланированные изменения в диспозиции, Виолетта испуганно завизжала. Вскочив на ноги, она лихорадочной рукой сорвала с кровати одеяло и закуталась в него. Для дамы встреча с Виолеттой, судя по всему, тоже оказалась неожиданностью, ибо она разинула рот и издала непродолжительный звук, похожий на возмущённое индюшиное голготание.
- Ну как тебе нравится эта женщина? - обратился Автандил к своей спутнице.
- Толстая уродка, - с отвращением фыркнула та.
- Вот видишь, Нино. Это потому что она не следит за собой. Да у меня на такую женщину - хоть ты меня кинжалом режь - ни за что не встанет!  И на тебя не встанет, если в похожее чучело превратишься, поняла? А ты на шейпинг идти не хочешь! На фитнес - не хочешь! На аэробику - опять не хочешь! Ленивая ты! Страшной и толстой хочешь быть, да? Целлюлит хочешь и слой сала на брюхе, как у этой бабы, да?! Зачем мне такая жена? Посмотри на неё! Вот такой ты можешь стать, Нино! Будешь тогда негодной к употреблению! Разве тебе это нужно? Мне не нужно! Не забывай в себе женщину, иначе совсем плохо будет!
Автандил продолжал увещевать растерянную супругу, употребляя нелицеприятные выражения и красноречивые образы, однако Виолетта перестала его слушать. Вникать в судороги постороннего самомнения казалось нелепым, да и не до того было ей среди стыда и гнусности. Раздавленная непредвиденной мужской подлостью, она не желала себе ничего, кроме скоропостижной смерти. Ей стало понятно, насколько ужасную ошибку она совершила. Чудовищно, неописуемо ужасную!
Заливаясь непроизвольными слезами женской обиды, с пылающими щеками и бурно вздымающейся грудью, Виолетта со скоростью разбуженного по тревоге солдата натянула трусы и лифчик, сгребла в охапку остальную одежду, подхватила в коридоре туфли - и выбежала прочь из квартиры коварного обманщика.
Автандил, не переставая что-то назидательно выговаривать супруге, проводил свою нечаянную гостью глумливой улыбкой.
…Закончила одевание Виолетта уже спускаясь по лестнице.

***

С искажённым лицом и блестящими дорожками слёз на щеках она лихорадочным шагом удалялась от двенадцатиэтажки Автандила, стараясь отыскать автобусную остановку. А в ушах у неё продолжали звучать слова несостоявшегося любовника:
- Вот видишь, Нино. Это потому что она не следит за собой. Да у меня на такую женщину - хоть ты меня кинжалом режь - ни за что не встанет!
Проклятые слова превратились в настоящую пытку и прожигали душу Виолетты яростнее раскалённого железа.
Разве могла она ждать чего-нибудь подобного? О нет, никак не могла! И вот поди ж ты, обстоятельства сложились непредсказуемым, противоестественным, невообразимо оскорбительным образом!
Виолетта казалась себе похожей на собственное отражение в неправильном зеркале, искривлённом со всех сторон или, может быть, вообще перевёрнутом обратной стороной и вставленном в пространство с неясным количеством чуждых измерений. И она не представляла, как избавиться от наваждения.
Прохожие ширяли её брезгливыми взглядами и пренебрежительно поджимали губы.
А Виолетта не смотрела на людей. Лишь через каждые несколько шагов вздёргивала голову и шла дальше, чувствуя, как остывают прилипшие к ней посторонние суждения и нелицеприятные образы.
«Правду говорят, что человек - самое гадостное и окаянное животное на свете, - думала она. - А уж Автандил - он в первых рядах этого мерзкого стада. Ну и я тоже, наверное, не лучше, раз решилась опуститься с первым попавшимся животным до низкопробного уровня».
Ей хотелось поскорее домой. Потому что только дома, затворившись в четырёх стенах, человек может закрыть глаза и хотя бы на время оставить за пределами сознания всё плохое. Но пока, среди уличной суеты, этого не получалось. Мысль о собственной неполноценности засела в голове у Виолетты, точно заноза, параллельная словам подлого притворщика Автандила. Вот так, в один момент, безнравственно урониться и ощутить себя вышедшей из употребления женщиной было нестерпимо. Секс может являться наградой или наказанием, третьего не дано, она поняла это с беспощадной ясностью. Оставался единственный повод для утешения: всё-таки низкопробный Автандил - это не её любимый и родной Брем Ковырясов; спасибо, что по-настоящему не дошло до физической совокупности с чужим человеком, а намерение - это случайная погрешность и пустое место... И мало ли каких несуразиц может набуробить грязный похотливый негодяй, не заслуживающий доброго слова; в Автандиле для Виолетты не должно существовать ничего твёрдого или мягкого, никакого нравственного закона. Эту встречу, соединённую с ошибкой и поруганием, следовало вычеркнуть из памяти.
Впрочем, легко принять решение на сей счёт, а выполнить его совсем не просто.
- Так тебе и надо, - сказала она себе. - Ишь, размечталась о наслаждениях.
И тотчас воспротивилась:
- Нет, это несправедливо. Я ведь ничего плохого ему не сделала - наоборот, отдалась со всей страстью! Ну, во всяком случае, собиралась отдаться! Думала, он тоже хочет по-честному! И как же ещё я могла думать по-другому? А этот подонок беззастенчивый посмел устроить из меня наглядную агитацию для своей Нино! За что же он так со мной-то, а?
Дальнейший разговор продолжался самопроизвольно, помимо желания Виолетты - так, словно в голове у неё вдруг обнаружились два разобщённых сознания, или как если бы левое и правое полушария её мозга решили обменяться друг с другом несовпадавшими мнениями:
- Да ни за что он так с тобой. Ему вообще на тебя начхать, или не поняла? Он о жене своей заботился. А заодно и потрахался со случайной дурой. Получил приятное с полезным.
- Убить его мало.
- Вот и надо было убить на месте. Не только Автандила, но и эту Нино, чтобы не осталось свидетелей. Получилось бы шито-крыто и всем сестрам по серьгам.
- Теперь поздно убивать. Не возвращаться же.
- Конечно. Сразу надо было соображать. Но и локти кусать незачем.  Сама ведь хотела трахнуться - вот и ублаготворилась.
- Да я совсем не так хотела. Чем так - лучше вообще никак.
- На тебя не угодишь. А ведь говорят: кто на свою страсть найдёт власть, тот и будет владыка. Приведи себя в поряок и живи дальше как ни в чём не бывало. Все люди так поступают.
- Как будто много похожих на меня.
- А непохожие тоже так поступают. Без разницы. Потому что куда деваться-то?
- Некуда, это правда. Но если бы кто знал, до чего же я устала цепляться за несбыточные надежды!
- Вообще-то можно ещё повеситься или утопиться. Хотя на подобное не каждый способен. Ты же не станешь?
- О нет, ни в коем случае, это было бы уже чересчур. А всё равно обидно, что несчастливый случай всю жизнь выписывает надо мной круги, словно я - обречённая на заклание дичь… Но вешаться и топиться, конечно, не стану. Потому что только дураки вешаются и топятся.
- На слёзы тоже чаще всего дураки не скупятся. Вздор это и последнее дело. Вой хоть волком, мало толку. Зачем себя жалеешь?
- Низачем, просто так.
- Ну и глупо.
- Само собой получается.
- Вот-вот, себя-то каждому жалко… А ты отрешись! Возьми и пожалей кого-нибудь другого. Совсем постороннего человека.
- Я сама себе посторонний человек.
- А-а-а… Тогда ладно, имеешь право.
- Имею или нет, мне всё равно.
- А вот это зря. Надо понимать закономерности. Потому что всё им подчиняется, ты не исключение.
Мысль была хорошая, правильная. Однако развить её не сладилось, поскольку Виолетта увидела остановку, к которой как раз подъезжал автобус, басовито сигналя переходившей дорогу в неположенном месте подслеповатой бабке. И побежала к распахнувшимся дверцам транспортного средства, гордо закусив губу и горя желанием поскорее оказаться как можно дальше от Автандила, Нино и места своего неблагополучного, чудовищно несуразного грехопадения.
Расхлябанные дверцы лениво захлопнулись у неё за спиной, слегка прищемив неосторожно оттопыренный правый локоть. Автобус заурчал от усилия, как недовольное животное, и медленно тронулся с места.
Через несколько минут слёзы на глазах у Виолетты высохли. Но оскорблённым чувствам деваться было некуда, и они продолжали разрастаться и клокотать, увеличивая внутреннее давление во всех её душевных закоулках.
Дома Виолетта прошла в ванную, быстро раздевшись на ходу. И долго стояла под холодным душем, смывая с себя липкие остатки сумерек вместе с обрывками чужих слов и взглядов, а также память об Автандиле. Которую, впрочем, до конца смыть не удалось.


***

Несколько дней она находилась в полной прострации.
Жизнь - борьба, с этим не поспоришь. Но как бороться? В каком направлении мыслить и действовать?
Человеку, которым пренебрегли, чаще всего представляется невозможным что-либо исправить. И чувствовать это очень тяжело - по крайней мере, на первых порах.
У Виолетты не было ни умственных побуждений, ни моральных сил для каких-либо действий. В её душе надрывно звенели обезумевшие струны униженных чувств, а мозг заполняла одна густая обида, которая была горше полыни и не оставляла места ничему иному.
То, что ею пренебрегли, ещё можно было воспринять философски, с привычным спокойным фатализмом, ведь единым махом все ошибки не проскочишь и всех мужчин не предугадаешь. Тем более Автандил - человек случайный, ненужный и далёкий. Но какой женщине приятно, когда её выставляют пугалом, причём без собственного её согласия, обманным образом, да ещё абсолютно бесплатно? Такой удар кого угодно повергнет в депрессивный психоз и постельный режим, если не сказать крепче... Правда, нет-нет и наворачивалось не то чтобы сомнение, а некое мысленное колебание в обратную сторону: о том, что по-настоящему духовно развитого человека, по идее, невозможно оскорбить и унизить, ибо он не обижается ни на что абсолютно, поскольку воспринимает все ситуации как посланные свыше для его развития... Может ли быть, что - если он раз двадцать или тридцать действительно не обидится, то - по принципу «подобное притягивает подобное» - такая ситуация (в которой обижают) не повторится? А почему бы и нет! Виолетта не пробовала столько раз подряд не обижаться... Это, наверное, не так уж и трудно: надо понять мотивы того, кто тебя оскорбляет - и тогда ты не будешь так болезненно воспринимать его слова и прочие унизительные действия. С другой стороны, любой нормальный человек старается избегать унижающих его ситуаций. Но если его невозможно оскорбить, тогда зачем уходить от этих ситуаций, ведь ему и в них должно быть вполне комфортно!
Нет, всё это абсурд, таких людей на свете не существует. Оскорбить, унизить, или хотя бы задеть за живое можно кого угодно. На то он и человек, а не железяка бездушная. Вон Александр Сергеевич Пушкин был духовно развитым - дальше некуда; а как на Дантеса обиделся, и чем всё это кончилось? Хотя, конечно, если б он был немного более цивилизованным, то подал бы на Дантеса, как полагается нормальному члену общества, исковое заявление за клевету вместо того чтобы рисковать жизнью - всё равно на любой роток не накинешь платок...
«Так что же делать? - думала Виолетта. - Как дальше жить? Холить и лелеять свою гордость, даже если оскорбления и унижения станут сыпаться со всех сторон? Или постараться негромко и смиренно, без пространных рассуждений, считать себя частью мироздания, чтобы стать такой же неуязвимой для обид и невзгод, как река, трава или камень? Второе - труднее. Но гораздо вернее. Лебедь останется лебедем, сколько его ни называй гадким утёнком: если он знает, что он - лебедь, то любые оскорбления ему до лампочки.»
Но если человек всё же оскорбился? Наверное, главное - как он с этим справляется и сохраняет ли при этом уважение к себе и к людям.
Виолетта уважение к себе сохранила. А что касается людей - к этому вопросу она решила подходить индивидуально в каждом конкретном случае, чтобы не загружать понапрасну мозги и не тратить душевные силы на предварительные обобщения.  В частности, простить Автандила она пока не могла - и знала, что долго ещё не сможет, хоть и понимала, что это первая надобность, которую следует выполнить для восстановления собственного морального равновесия.
К счастью, время имеет целебное свойство зализывать своим незаметным языком душевные раны любого масштаба. Дни благотворно сменялись один другим - и наконец в голове у Виолетты закруглилась простая мысль: «От всего, кроме смерти, можно вылечиться. Тем более что разочарование и печаль - это не самые страшные болезни среди тех, какие бывают на свете. Подумаешь, ну не понравилась я Автандилу, это разве настоящая беда?  Нет, это не настоящая беда, это вообще очень простое недоразумение, на которое мне надо наплевать и забыть, ведь человек не может нравиться каждому встречному!»
Всё чаще ей на ум стало возвращаться соображение о том, что каждый человек - это целый мир, загадочный и необъятный, словно летящая в космическом пространстве галактика, со своими скоплениями светил, разрежёнными газами и таинственными параллельными пространствами. И что любой одинокой галактике нужен свой Космонавт.
А она потеряла своего Космонавта № 1. Вот это - настоящая беда!
Если каждому человеку на планете причитается определённая порция любви и нежности, то почему одни получают положенное с лихвой без чрезмерных утруждений, а другие остаются несолоно хлебавши? Если же любовь и нежность изначально распределены по конкретным адресам, то каковы критерии у вышнего диспетчера? И отчего эти критерии не сообщены широким массам, дабы все желающие могли вступить во внятное соревнование за счастье под солнцем?
Нет, мир устроен неправильно. Потому нет смысла вникать в его законы. Виолетта должна обо всём забыть, а помнить только о любимом Бреме, о её единственном и - увы - пока недостижимом Космонавте № 1.
Пора брать себя в руки. И возобновлять борьбу за ненаглядного человека.
«Не существует ничего такого, что было бы нельзя, - говорила себе Виолетта как бы от лица постороннего арбитра, пекущегося о её благе. - Даже для того, чтобы есть… и спать… и дышать... и любить... можно совершить что угодно! Стоять в сторонке и вздыхать по любимому? Тратить драгоценное время жизни? Нет, это не по мне, это расточительство! Если любишь - не бойся кричать об этом всему миру! Не бойся действовать! Лови каждое мгновение этой жизни! Любовь нужна каждой женщине, как воздух! И пока ты вздыхаешь и плачешь по своему Космонавту и по всему тому, что могло сложиться у тебяя с ним в будущем, другие действуют! Эта грязная похотливая сука, у которой сейчас живёт Брем, она действует! Старается, ублажает его в постели! И никто не поможет тебе отобрать у неё любимого человека, ты - единственная, кто может тебе помочь. Никому не ведомо, какой неворошённый жар лежит у тебя в сердце, под толстым слоем пепла, это знаешь ты одна. От солнца бегать - света не видать. Слёзы, воспоминания - всё бесполезно! А жизнь коротка, и ты должна прожить её рядом с Бремом!»
И ещё много решительного говорила она себе. Иногда мысленно, а иногда вслух. И были в этих словах сумасшедшая любовь и жуткая правда жизни.
В одном теперь Виолетта была совершенно уверена: она призовёт на помощь всю силу своего характера - и выдюжит. Отложит в сторону нервные амбиции, поднимется над суетой и станет непредвзято смотреть на шахматную доску жизни. Не надо ей телесных утех с недостойными любви случайными мужиками, суетливорукими и хитроглазыми, пустоязыкими и недальнопамятными, общедоступными и во многих отношениях оставляющими желать лучшего; не надо ей вообще ничего в подобном роде. Что бы ни случилось, она не предаст Брема забвению, не замарает своего светлого чувства к нему. И никаким враждебным силам не позволит сбросить его с возвышенного пьедестала. Потому что прохвостов и придурков, сволочных негодяев и насквозь прогнивших мерзавцев на белом свете считать не пекресчитать, хоть в штабеля их складывай; а вот хороших, душевно растворимых мужчин - таких, вероятно, по всей мировой поверхности не размажешь даже микроскопическим слоем. А может, дело обстоит ещё плачевнее: может, вообще нет их нигде, кроме того места, где сейчас в единственном и неповторимом числе обретается Брем Ковырясов.

Дабы окончательно успокоиться, Виолетта уселась за письменный стол и принялась писать записку возлюбленному человеку:

«Ковырясов, мымрик мой!
Странно, когда в сердце образуется пустота. Страшно, когда некому отдать тепло своей души. Точнее, есть кому, но он этого не хочет. Всех чувств не выразить словами и не почувствовать в одно мгновение.
Больнее моей любви может быть только твоя нелюбовь. Я чувствую, что знаю тебя всю жизнь или больше. Не могу понять, что это, но это так. Жизнь на самом деле прекрасна, и все трудности преходящи... Не отталкивай меня, я лишь хочу помочь и согреть. Пойми, ты мне очень дорог, мой ненаглядный Зверюгин-Ковырюгин!
Любовь - это так жестоко, когда она безответная. Мне катастрофически тебя не хватает. И я буду ждать. Буду искать и тешить себя мечтами. Ты всегда останешься в моей неприкаянной душе, я тебя хочу! Прошу, верни меня себе! Я не в силах больше выдерживать эту боль! Появись хоть ненадолго!
Если бы моя бесконечная любовь к тебе могла превратиться в ненависть, мне было бы проще вглядываться в эту жизнь. Но как жить без тебя? Нет, без тебя я не могу! Я не в силах сдерживать этот внутренний поток тёплых чувств к тебе! Я и не знала, что способна на такие чувства! Я узнаю тебя в отражении неба в лужах, в лучах солнца, в шелесте листвы, в пении птиц, в словах песен. Я пытаюсь не замерзнуть на сквозняке дней без тебя... тоскливо пытаясь ловить тепло искр надежды на твоё появление в моих унылых буднях!
Как же сильно я люблю тебя! Боюсь, что такая любовь рано или поздно разорвёт мою - и без того истерзанную - душу на мельчайшие клочья! Ты - всё, что есть у меня! Каждый день представляю себе нашу встречу: едва увижу тебя - сразу крепко-крепко обниму! И как бы ни устали мои руки от объятий - уже никогда не отпущу!
Я буду любить тебя вечно, потому что ты лучший из лучших! Таких, как ты, больше не существует на этой Земле, в этой Вселенной!
Я очень скучаю!
Твоя далёкая звезда -
Виолетта.»

Этого эпистолярного упражнения ей показалось недостаточно. «Просто удивительно, как много слов придумано людьми, и как мало они способны выразить!» - подумалось Виолетте. И она стала писать ещё одну записку:

«Счастье-Ковырястье мое!
Я мечтаю стать частичкой тебя, пусть самой маленькой, пусть даже самой незаметной и неважной, я хочу, чтобы ты не смог мыслить своё существование без меня.
Ты знаешь, что я тебя люблю, но не знаешь, насколько сильно, Чучелкин-Ковырючелкин! Словами этого не выразить. Любовь ужасна и прекрасна одновременно. Как прекрасно любить тебя, видеть тебя во сне... И как ужасно быть нелюбимой тобой!
Я не могу смотреть на других, мне никто не нужен, я не представляю рядом с собой другого! Нет. Я этого не хочу и не ищу. Больше всего на свете я боюсь потерять тебя. Только от одной этой мысли моё сердце заходится стуком и падает вниз, оно холодеет… Если б ты знал, что творится со мной! Не надо меня чуждаться! Не валяй дурака, Брем, ну в самом деле!
Ты лишь думаешь, что мы разделены расстоянием. Но поверь: я с тобой повсюду, в твоём дыханье, в твоих мыслях, в твоих снах. Если меня не станет рядом, не станет и тебя, такого, как сейчас. Ты изменишься, ты станешь другим… Хотя нет, это всё неправда, ведь я буду с тобой вместе до последней капли росы, до последнего дождя, до последнего осеннего листка, до последней звезды, до конца жизни!
Знай: все проблемы мы переживем! Ты только скажи или дай какой-нибудь знак, что я тебе нужна. Я брошу всё и пойду за тобой! Я не сочувствую себе и не добиваюсь этого сочувствия от тебя, нет-нет! Но помни: нужно слушать лишь зов сердца, лишь тогда ты сможешь быть счастлив. Я хочу сделать тебя счастливым, Вредина-Ковыредина!
Прошу, когда меня нет рядом с тобой - хоть иногда вспоминай меня! Не дай в себе заглохнуть хорошим чувствам или хотя бы воспоминаниям обо мне. Ведь для меня знание того, что я не исчезла из твоих мыслей, дороже всех благ этого мира.
Зайчик, ты у меня самый лучший! Безумно, безумно тебя люблю! И пусть мы не вместе: ты сам по себе, я - в ожидании тебя… Но моя любовь к тебе вечна!
Навсегда-навсегда твоя -
Виолетта, которая ждёт Брема, как соловей лета».
 
***

Во время Очаковского похода князь Потёмкин воспылал страстью к некой графине. Добившись свидания с нею в своей ставке, князь велел палить из пушек в её честь. Когда мужу графини, человеку весьма циничному, но острому на язык, доложили о причине непредвиденной канонады, тот усмехнулся, пожав плечами: «Экое кирикуку!»
Эта байка, услышанная однажды по радио, внезапно подвела итог под всеми нравственными терзаниями Виолетты. Ведь если здраво оценить обстоятельства, то ничего ужасного с ней не произошло. Не счесть мужей, которые прощают измены своим жёнам, а она, Виолетта, пока даже не замужем. Да и не изменила она Брему, в конце-то концов. Намерение имела, но не ведь не изменила! И вообще - её любимому человеку совсем не обязательно знать о том, что упомянутое намерение имело место.
И кто ему расскажет? Не Виолетта ведь, в самом деле; она пока не выжила из ума, чтобы подложить себе такую свинью. А более на белом свете не существует никого, кто мог бы это сделать!
Значит, всё будет нормально. Всё образуется, вернётся на круги своя и закончится так, как надо, если она приложит должную настойчиыость. И Виолетта приложит - ещё как приложит! Если потребуется, она принесёт в жертву Брему Ковырясову честь и совесть, и свою недюжинную женскую силу, и вообще что угодно!

***

Бог весть сколько продолжалось бы совместное проживание Анастасии и Брема при иных движениях случая. Вполне могло оно тянуться очень долго, если не всю жизнь. По крайней мере, так казалось им обоим. В самом деле, не исключено, что помалу притёрлось бы и сладилось у них досуществовать парным образом до окончательной старости.
Но от судьбы не убежишь, а она распорядилась по-иному.
Однажды Анастасия получила по почте составленное Виолеттой и отпечатанное через два интервала на машинке письмо:

«Здравствуй, дщерь человеческая Настя! Получаши се святое послание, знай: единожды дадено тебе не обинуясь узреть свою жизнь зраком Отца нашего Вседержителя. Твои деяния, Ему угодные, длинною чергой напластаны на Его праведные скрижали. Се добре, се - путь в Царствие Его Вечное. Но горе, горе тебе, несчастной, и нам всем беда, беда! Захлинёшься слезми горючими, понеже близ тебя, аки тень, ошую и одесную вертяшися, аки аспид незримокрылый вкруг души твоей обвивашися выблевок тьмы, а не агнец Божий еси. Кубыть с добром ласку тебе творяше и телеса твои обымаше, на деле умысел таит поработить пороком тлетворным и как приде час, власть над тобой стяжать желает. Троянский конь как есть, а нутро червоточит. Се Враг рода человеческого аногдысь тебе инкубом предстал в образе мужа страстотерпящего.
Ох пойдёшь, Настя, по напастям. Видящие вкруг тебя истинно бают: поползень втихомолочку нашёл себе богомолочку. Он рыщет, в душу лазейку ищет, плоти твоей несе грех великий, а душе - Геенну Огненную. Во сыру землю поховать бы его живьём, да не можно, поелику не отворится перед таковым отродием матерь-земля. Некуда подеватися, дале с им жити невместно, инда о себе думай. Оберегись дышащего в лицо искусительного тлена, скинь непосильное бремя, чтоб не порушилась в прорву твоя стезя. Очистись от скверны, бо ты есть зачумлённая, утопающая в гноище! Открой глаза свои молитвой Отцу нашему! Изгони диавола из души и жилища! Содом и Гоморра ему скоро, и не будь рядом!
Тогда, сказал Он, простятся твои грехи все, от самого рождения до смерти, бо уже приуготове место тебе в Царствии, и ждёт сколько надо. Внемли мне, посланцу, рекущему волю Его, изгони инкуба с ликом человекоподобным, и живи с миром дале.
Твой ангел-хранитель».

Трижды перечитав текст «святого послания», Анастасия долго крестилась, растерянно приговаривая: «Свят, свят, свят!». Потом плакала, часто и безнадобно сморкаясь в розовый носовой платок. Потом снова крестилась, не переставая источать слёзы и беззвучно вздрагивая губами.
Выплакавшись и накрестившись вволю, она ещё три раза перечитала записку. Затем уронила её на пол. И застыла как вкопанная. Что делать? Куда устремиться помыслами, спасая от тёмной сути остатки своей души?
Анастасия не могла сделать ни шага, не в силах была пошевелить ни рукой, ни ногой. Такая тяжесть навалилась - даже дыхание спёрло.
Всю прежнюю жизнь она была тверда в убеждениях и не желала уподобляться людям, которые собирают повсюду личинки ненависти, чтобы заполнять ими свои сердца, согревать и подкармливать их припасами собственных организмов: плотью, кровью, мыслями и настроениями. Но сейчас казавшийся незыблемым положительный стержень Анастасии враз испарился, и её обуревали нехорошие чувства.
- Если это сон, то пусть он закончится, и я проснусь, - прошептала она, полуобморочно закатив глаза. - Поскорее, одним духом пусть всё закончится, чтобы я могла вернуться к старому времени, без Брема и этих кошмаров!
Однако ничто не закончилось. И Анастасия продолжала стоять на месте, словно примёрзнув к паркету пластмассовыми подошвами домашних шлёпанцев. Губы у неё дрожали, а по её щекам катились обильные слёзы обманутых женских надежд и мечтаний, горькие слёзы несостоявшегося успеха в личной жизни.
Она, грешная, вероятно, не заслуживала счастья, однако получила его за здорово живёшь в лице Брема Ковырясова - и вот выясняется, что в этом подарке судьбы заключалась хитроумная бесовщина. Как перенести столь чудовищную несоразмерность желаемого и действительного? Удастся ли до конца жизни отмолить хотя бы половину своего нечаянного прегрешения?
Ей было страшно и обидно.
…На беду, Ковырясов ничего не знал о той сумасшедшей буре, которая разразилась в душе Анастасии. Впрочем, даже если б и знал, вряд ли ему удалось бы найти слова, способные унять ненастье в душе несчастной женщины и предотвратить назревшую катастрофу.
Так оно обычно и случается. Где нет доли, там и счастье невелико. Это позже Брем сообразил - и даже удивился, что не почувствовал сразу: в продолжение последних беззаботных дней, прожитых им рядом с Анастасией, всё было так, как бывает перед бурей, когда не случается ничего лишнего и видимая окрестность до самого горизонта замирает в ожидании зарождающегося стихийного бедствия.
Однако в описываемые минуты он не предполагал внезапных опасностей, имел ровное настроение и не мог видеть слёз Анастасии, поскольку - в соответствии с давно установившимся обыкновением - дышал свежим воздухом, гуляя по микрорайону.
Перед прогулкой, правда, выходя из квартиры, он обнаружил под дверью очередную записку от Виолетты. Которую скрытно сунул в карман и прочитал спустя минуту, уже на улице:

«Золотулик-Ковырюлик мой!
Чудо ты моё неуловимое, я ненавижу тебя за то, что люблю! Мне трудно жить с тобой в разлуке, любовь замучила меня! Мой дикий зверь, ты подарил мне свет и погрузил моё сердце во тьму, ты научил меня жить и оставил умирать, с тобой я познала высоту небес и невыносимую боль падения.
Если бы можно было разбить или разорвать мир на куски, то я б оставила для нас с тобой лишь один из них, самый маленький кусочек, нам его хватило бы для того чтобы жить в нём без забот и огорчений. А все остальные куски вместе с прочими людьми пусть бы продолжали жить своей жизнью, нам они не нужны. Очень жаль, что я не умею сделать этого, и рядом с тобой продолжают оставаться разные плохие люди, много людей, в том числе и наглые женщины-хищницы, беззастенчивые захватчицы чужих мужчин, которые всё равно не смогут уйти от справедливого наказания и незавидного конца. Но речь не о них, мне до них нет никакого дела. Ведь я сейчас могу думать только о тебе, ни о ком больше.
Ты по-прежнему живёшь в моих мыслях, снах и желаниях. Каждый день с твоим именем на устах засыпаю и просыпаюсь в ожидании встречи с тобой. Мне на самом деле очень плохо, грустно и тоскливо без тебя. Ты где-то там, далеко, ушёл в себя - наверное, потому что изнутри себя удобнее наблюдать за окружающей действительностью. Но это неправильно. Надо жить полнокровно, покуда солнце ещё не погасло! Соберись с духом и вернись ко мне! Мы должны быть вместе! Умоляю, спаси меня, только ты можешь это сделать! Я так хочу, чтобы ты осознал, как сильно я люблю тебя! И знай, что бы ни случилось в жизни, - я всегда буду ждать тебя!
Малыш, вернись ко мне и пусть всё у нас будет замечательно! Я так обожаю тебя, что никто из людей этому наверняка этому не поверит. Я так хочу быть с тобой, что не хватит целой жизни для моего успокоения. И нет на всём белом свете  прекраснее тебя. Ведь ты - самая заветная моя мечта. Что же тебе ещё надо, глупенький?!
Целую тебя, моё солнышко!
Твоя, всегда была и буду твоей.
Виолетта.»

Эту записку Ковырясов опустил в урну, радуясь, что её не заметила Анастасия (он не был склонен придавать всему зловещий смысл, тем более что подобные записки не являлись для него чем-то экстраординарным). И зашагал по тротуару куда глаза глядят, в слаборазборчивом ритме насвистывая одному ему понятный мотив песни из репертуара Филиппа Киркорова.
Связи между людьми неожиданным образом возникают и подчас столь же неожиданным образом разрушаются, вот как, например, у него с Виолеттой; это естественный процесс, которому не стоит искать ни объяснений, ни оправданий, ни вообще какого бы то ни было мысленного продолжения. Приблизительно так думал он - впрочем, не долее нескольких минут; после чего и вовсе выбросил Виолетту из головы.

***

Нырнуть в людское море и на время раствориться в нём - это Ковырясов любил.
Солнечные лучи с кажущейся неторопливостью стекали по стенам домов и вспыхивали в оконных стёклах заковыристыми пятнами, переливавшимися всеми цветами радуги. А Брем неспешно перебирал ногами, и тротуар стелился ему навстречу. Одна улица сменялась другой, поворот следовал за поворотом…
Далеко не каждому дано подобное умение: просто наслаждаться светом дня, ни о чём не утруждаясь мыслить (во всяком случае, ни о чём, способном внести смятение в слабую человеческую душу). Брем от нечего делать изо дня в день старательно вырабатывал в себе данное умение. Поэтому теперь он расслабленно прохаживался по окрестным кварталам, засунув руки в карманы, поплёвывая на тротуар и беззаботно поглядывая по сторонам. Выпил в забегаловке кружку пива (стараясь не прикасаться к посуде уже покрывшимися корочкой, но всё же болезненными губами). Потом, немного поколебавшись, купил у вертевшейся возле столиков бабки-уборщицы стакан «сливянки» (название напитка было обусловлено тем, что бабка сливала из стаканов остатки спиртного - преимущественно водку и дешёвые креплёные вина; в итоге получался довольно ядрёный коктейль): на душе заметно повеселело. Правда, денег совсем не осталось, ведь Анастасия выделяла ему совсем мало на карманные расходы. Но Ковырясов не расстраивался. Он всегда считал, что человек не должен жалеть денег, ведь деньги его тоже не жалеют. Вдобавок, недавно Брем прочёл в газете, что в последнее время по стране ходит очень много купюр, загрязнённых радиацией: их метят изотопами сотрудники спецслужб, чтобы затем, отследив путь радиоактивных банкнот, выйти на криминальных авторитетов и коррумпированных государственных чиновников. Если в газете не соврали, то для здоровья безопасней поскорее тратить деньги на разные доступные удовольствия, чем носить их подолгу в карманах...
После забегаловки Брем снова побродил по улицам. Побросал камнями в странным образом ещё не разбитый придорожный фонарь... Привлечённый шумом, перешёл через дорогу - и со скучающим видом постоял возле толпы молодых активистов какой-то организации, окруживших двух наркоманов, которые спокойно курили анашу, сидя на скамейке. Один из активистов - рыжий долговязый парень лет двадцати пяти - без устали орал в мегафон:
- Сегодня наркомания всё более становится национальной трагедией русского народа! Наркотики не щадят никого, они просочились во все сферы нашего общества! Это трясина, из которой очень трудно выбраться в одиночку! Но главное - сделать первый шаг! Главное - решиться и сказать наркотикам: «Нет!». Ведь это здоровье человека, это его жизнь! Не проходит и дня без того, чтобы мы не услышали о каком-нибудь актёре, спортсмене, политике или художнике, жизнь которого искалечили наркотики! Мы, представители здоровой части молодёжи, заявляем, что не позволим грязным дельцам от мафии ради своих корыстных интересов губить юные души наших соотечественников! Откажись от наркотиков!..
- Пра-а-ыльно! - захлопал в ладоши один из наркоманов. - Наркотики - это плохо!
Затем, подумав секунду, неуверенно толкнул локтем в бок своего товарища:
- Но ведь анаша - не наркотик, да?
- Не-а, не наркотик, - согласно встряхнул засаленными патлами второй наркоман. - Меня лично с анаши не прёт. Вот ширка - это другое дело... Опиуха, например. А ещё лучше - винт!
- ...Если же вы не в силах отказаться от наркотиков, - продолжал свою пламенную речь долговязый активист, - тогда вы должны хотя бы научиться употреблять их с минимальным риском для себя и окружающих! Колитесь только одноразовыми шприцами! Не применяйте использованные чужие инструменты! Следите, чтобы при дележе раствора ваш шприц не был в контакте с использованными инструментами других, а также чтобы никто не касался уже использованным шприцем вашего пузырька и вашей ложечки! Перед инъекцией обязательно протирайте кожу ваткой, смоченной раствором алкоголя! Каждый раз колитесь в новое место и вводите иглу в вену по направлению к сердцу, под углом сорок пять градусов или более острым углом к коже, отверстием иглы кверху! Вводите раствор медленно и постепенно! Не допускайте передозировки, потому что от передоза люди умирают! Это от нормальной дозы - кайф!
В общем, всё в подобном духе.
Не было только до конца ясно: они это всерьёз орали или выёживались? Брем, по крайней мере, так и не понял.
Он снова прошёлся по кварталу. С интересом понаблюдал, как пацаны школьного возраста поджигали гараж одного владельца «BMV»; а ещё через полчаса, дождавшись пожарной команды, с не меньшим интересом смотрел, как полупьяные пожарники со знанием дела заливали пеной напрочь выгоревшее гаражное нутро, откровенно радуясь зрелищу искорёженных и почерневших от копоти останков импортного автомобиля... Тут, откровенно говоря, Ковырясов был на стороне пожарников и мальчишек. Его, как и многих, раздражали самовольно понастроенные на улицах родного города гаражи... «Почему, - думал Брем, - общественность позволяет ставить эти гаражи на общественной земле? Или на коммуникациях - тепловых или, допустим, газовых? И вообще, почему одним можно, а другим нельзя? Такое трудовому человеку, не имеющему автомобиля, в любом случае трудно терпеть»... Брем даже несколько раз собственноручно писал жалобы на подобных незаконных застройщиков - и в городскую администрацию, и самому президенту. Бесполезно... Не зря люди говорят, что всё там сто раз куплено и продано.
Со стороны, вероятно, он выглядел несколько отрешённым и самоуглублённым, однако на самом деле всё обстояло иначе: Ковырясову до многого было дело, просто он не подавал вида. Тем более зрелище пожара подняло ему душевный настрой.
Чувствовать себя наблюдателем намного приятнее, чем наблюдаемым. Данное обстоятельство вовсе не означало, что Брем мог контролировать какие-либо процессы, однако его самого тоже никто не контролировал, а это уже было неплохо.
...Часа три удалось скоротать ему посредством прогулки.
Он почти не устал, мог бы ещё бродить по микрорайону, однако пора было смотреть телевизор, ужинать и всё остальное. Поэтому Брем развернулся и направился к знакомому подъезду, который уже привык считать своим. Он шагал простой походкой ни от кого не убегающего человека и даже не подозревал о приближении нового сюжетного поворота в своей биографии.
Он думал о простом и близком. Например, что ему лучше посмотреть сегодня - фильм «Улицы разбитых фонарей» или политическое ток-шоу, где телеведущий Варсонофий Прибабахов будет беседовать с очередными приглашёнными подлецами, которые станут доказывать, что они - вовсе не подлецы, а гениальные провидцы счастливого будущего своей страны?.. Выбрать программу было трудно, поскольку Брему нравились и хитрожопый Варсонофий Прибабахов, и фильм про ментов. И зачем только запихивают на вечернее время все интересные передачи - назло народу, что ли?
Единственное, что не нравилось Ковырясову, так это иностранные фильмы. Слишком много там было неправдоподобных деталей. Так, например, всякий любовный акт в них длился не дольше двух минут - Брем специально по секундной стрелке проверял. А некоторые актёры умудрялись управиться и за полминуты. Как назло, Анастасия вбила себе в голову, будто чем дольше длится её соитие с Бремом, тем больший они совершают грех. Потому в постели она стала торопить Ковырясова, побуждая к скорейшему оргазму. Сколько ни пытался он убедить дуру, что у него физиология такая, раньше десяти минут кончить не сумеет - она любые его возражения разбивала единым аргументом: «Ты, вон, телевизор посмотри, все нормальные мужчины ведь и за полминуты успевают!» Словом, в последнее время постельные утехи непременно сопровождались яростными диспутами, так что Ковырясову далеко не всегда удавалось достигнуть оргазма...
Ещё Брем с раздражением вспоминал о рекламе. Она ему тоже не нравилась. Неинтересная и, к тому же сплошное враньё. А если даже не враньё, то всё равно - слишком много ненужных глупостей, которые, по-хорошему, давно полагалось бы запретить. Взять, к примеру, бесконечно мелькающую на экране рекламу «тампакса»: сладкоголосая дамочка берёт пробирку с жидкостью голубого цвета, вставляет в неё тампон  упомянутого наименования  и, перевернув пробирку, демонстрирует, как, мать её за ногу, «тампакс» замечательно впитывает  жидкость, приобретая голубой цвет. Такая наглядная агитация, просто и доходчиво. Но это для взрослых. А детям, которым смотреть телевизор тоже не заказано, понятно далеко не всё. Отсюда и казусы. Был, например, такой случай. Одна молодая мамашка, с которой Ковырясов был лично знаком, приобрела с уличного лотка рассматриваемое гигиеническое изделие. А имевший место подле неё маленький сынишка оказался несказанно удивлён - и  долго потом со смехом выдавал своим наперсникам по дворовым играм рассказ о том, как опростоволосилась его дурная мутер: купила, дескать, «тампакс» без голубенькой пробирочки, которую показывают по телевизору; а как же им пользоваться, без пробирочки-то - считай, деньги выкинула мамахен!
Размышляя о телевидении, Ковырясов незаметно для себя вернулся мыслями в детство. Вспомнилось: когда, будучи ребёнком, он шалил, мать пугала его Бабайкой. Кто такой этот неведомый Бабайка, Брем не знал. Но однажды, когда в программе «Клуб кинопутешествий» показали живого африканца, он догадался: это и есть тот самый Бабайка. И с тех пор стал бояться негров… А ещё как-то раз он услышал а новостях странное словосочетание: «Индира Ганди» - и решил, что это такой страшный мужик с рогами, и зовут его Инди Роганди… С этого дня в его сны стал приходить чернолицый дядька с огромными оленьими рогами - тогда маленький Брем с криком просыпался, бежал к родителям в спальню, забивался под одеяло между матерью и отцом и, заливаясь истерическими слезами, орал: «Мамочка, папочка, спасите меня! Инди Роганди пришёл! Сейчас он нас съест!» А ещё он - лет до восьми - был уверен, что дяди и тёти в телевизоре его видят. Как-то раз решил: «А ну-ка, пукну перед телевизором» - захотелось посмотреть на реакцию… Пукнул - «Надо же, какие терпеливые, - подумал, -  даже виду не подали!» А название передачи «Человек и закон» маленькому Брему слышалось как «человек из окон». Он устраивался перед телевизором и терпеливо ждал, когда же, наконец, станут показывать людей, которые должны вылезать из окон. Очень было ему любопытно на таких людей посмотреть... Но ожидания ребёнка оказывались тщетными.
В общем, Брем с детства привык к тому, что по телевизору всё время лгут. Поэтому, хоть и любил его смотреть, но никакую информацию на веру не принимал, а смотрел просто так, для развлечения… Тем более что не только по телевизору, но и повсюду в жизни человек слышит одни выдумки. Разве газеты не врут? Ещё как врут! Постоянно подсовывают народу разную херень, от которой один вред… Так думал Ковырясов, вновь переместившись из далёкого детства в текущий период своей жизни… Взять, вон, молодого контролёра из трамвайно-троллейбусного управления Вовчика Онанищенко. Какой казус произошел с ним из-за газетного звиздежа! Так вышло, что Вовчик прочел в газете следующее объявление: «Клуб неравнодушных к сексу. Мы решим сексуальные проблемы любых направлений...» - и так далее... Что ж, парень молодой, захотелось ему полюбопытствовать. И послал контролёр Онанищенко письмо по указанному адресу до востребования. Вскоре получил ответ, в котором ему назначалась встреча... На встречу пришла девушка, назвавшаяся Ниной, и объявила, что надо уплатить вступительный взнос в размере тысячи рублей; она же назвала адрес, по которому следовало прийти в следующий раз... Нет, Нина не обманула истомившегося ожиданием кандидата в члены клуба: в назначенное время она явилась на встречу. С ней были два парня. С возбужденного секспотребителя стребовали еще тысячу «на организацию церемонии посвящения», а затем его отвели  в сырой полуподвал, где не было ничего, кроме неприбранной койки и стола с бутылкой водки и четырьмя от роду не мытыми стаканами... С полчаса все пили. За это время Нина наскоро переспала со своими приятелями. А потом они предложили «покувыркаться» и Вовчику. Он, смутившись, попытался объяснить, что ждал от клуба совсем другого. Собутыльники обоего пола рассмеялись и изрядно поколотили своего оппонента, приговаривая, что пригласили его заниматься гармоничным сексом, а не выслушивать жалобы... И вытолкали взашей бедного молодого контролёра Онанищенко.
Он-то, конечно, сам виноват, дурачок-Вовчик... Но - как ни крути, нет ничего хорошего ни в рекламе этой телевизионной, ни в объявлениях газетных, везде одна гадость брехливая. Поскольку сами люди такие, большинство вокруг - козлы и мудаки, вот и норовят почти в открытую врать друг другу. Никому сейчас нельзя верить.
Такие мысли перекатывал в своей голове Ковырясов, докуривая сигарету и неспешно поднимаясь по лестничным ступенькам.
Мало кто умеет предугадывать события и обстоятельства, лишь тот, кто сознаёт, что настоящее - это недозрелое будущее, и что глядя вниз, себе под ноги, можно узреть отражение неба в любой незамутнённой луже. Не понимая этого, Брем не умел представить ничего дальнейшего и дышал текущей конкретностью. Поднимаясь по лестнице ступенька за ступенькой, он отдыхал умом, думая о разных пустяках и занимательных посторонних случаях. И не ведал, что через считанные мгновения завершится очередной благополучный период его жизни - и начнётся новый кризис. Да такой забористый, что все прежние кризисы покажутся ему лёгкими нелепостями прилагательного качества.
Анастасия к описываемому моменту успела выйти из ступора и собраться с мыслями. Хотя и собираться-то было особо не с чем, поскольку дальнейшие действия представлялись ясными. Разве могла она пойти против воли всевышнего? И - в самом деле - разве не казался ей Брем с самого начала каким-то не таким, не слишком соответствующим образу и подобию того, кого она нарисовала в своих давнишних детских фантазиях? Почему же она так потрафила своим слабодуховным плотским слабостям, почему увлеклась Ковырясовым до такой степени, что безоглядно поверила этому исчадию неизвестно чего? Разве не домогался он сожительства безбрачного, а потом и более тяжких греховодств - противоестественных, извращённых и богопротивных?!
«Я могу защитить тебя от твоих врагов, - говорил Христос, - но не могу защитить от друзей»... А бесы - Анастасия понимала - пусть они и являются заклятыми недругами человека, однако они умеют рядиться в самые разные, подчас очень благоприятные одежды... Верно наставлял её батюшка, говоря, что падшие духи постоянно с нами, и что они ревностно заботятся о нашей погибели. Большей частью действуя тайно, низкопробные эти сущности незаметно влагают нам в умы свои греховные помыслы, а в сердца - распутные желания и стараются привести в действие, разжечь их, всячески углубить и расширить. Если не веришь, что демоны рядом, то это их только радует, поскольку облегчает деятельность этим нечестивым сущностям: ты оказываешься рабом демонов, и такое рабство может стать абсолютным именно потому что раб мнит себя свободным и всякое повеление своего богомерзкого господина принимает за собственное естественноприродное побуждение.
Грязны помыслы Брема, неспроста он исполнен животной похоти, нечестивой, дьявольской похоти. Темны его поступки, а паче них темно грядущее, в которое он пытается затянуть Анастасию. А ведь низкие страсти на время затмили ей разум: она уже была почти готова поддаться в постели на елейные уговоры этого извращённого сластолюбца (спаси и помилуй, отец небесный) и стать потатчицей в его срамных фантазиях - хорошо, что не успела.  Анастасия жаждала небесной воды, но не нашла источника и пила болотную воду. Вот как, оказывается, искушает Враг души праведные, принимая обличие благолепное. Спасибо ангелу-хранителю, что вразумил и уберёг для инобытия чистого и светоносного!
Так думала она, когда Ковырясов позвонил за дверью.

***

Он позвонил один раз.
Потом позвонил два раза.
А потом позвонил три раза подряд. После чего, всё более раздражаясь, утопил в гнезде кнопку звонка. Так и стоял, не убирая палец с кнопки и нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
Анастасия в этот момент находилась в коридоре, всего в каком-нибудь полуметре от Ковырясова, а у неё в мозгу поднимался студёный ветер, крепчавший с каждой секундой и обещавший очень скоро перейти в ураган. Сдвинув брови, закусив губу и сложив ладони в молитвенном жесте, она думала о том, что господь сотворил этот мир совершенным, но в результате свободы, дарованной человеку и мирозданию, произошло их отторжение от всевышнего; и теперь Вселенная носит на себе стигматы первородного греха, которые будут губительно умножаться и разрастаться, если не суметь перебороть в себе эту подлую, мерзкую и коварную, как трясина, тягу к греху.
Она понимала: сейчас очень многое зависит от неё самой; бог должен ей помочь, он укрепит её в вере и решимости.
А Ковырясов стал сердито стучать костяшками пальцев по дверной поверхности, покрытой экономным слоем жидко разведённой на олифе светло-зелёной масляной краски
Бледная как полотно Анастасия медленно прислонилась щекой к двери. Потом отшатнулась - и решила: «Надо что-то сказать ему, как-то объяснить, он ведь не уйдёт просто так».
А он всё тарабанил и тарабанил в дверь, удивляясь своему непривычно долгому стоянию на лестничной площадке.
- Брем! - подала голос Анастасия, не отпирая замка.
- А? - отозвался он.
- Брем, - снова проговорила она, тяжело преодолевая страх объяснения. - Я должна тебе сказать...
- Да ты открой, тогда всё и скажешь! - с требовательным присвистом в голосе крикнул Ковырясов, не чувствуя в себе никаких особенных противоречий.
Он считал, что достаточно знает женщин и умеет их понимать, особенно в экстремальные минуты жизни, когда любая представительница слабого пола раскрывается в пылу эмоций и видна как на ладони. Однако сейчас он не предполагал никакой экстремальной ситуации - ни для себя, ни для своей не в меру набожной подруги. Поэтому не мог понять поведение Анастасии. Брему ведь ничего не было известно о полученном ею письме от Виолетты вкупе с последовавшими затем психологическими тонкостями и неприемлемыми веяниями.
- Я не могу тебе открыть, - сказала Анастасия пересохшим голосом. - Даже не проси. Никогда больше не смогу.
- Отчего это вдруг не сможешь? Ты мне  нервы не мотай - говори побыстрее, что случилось-то, а?! - трубно гаркнул Ковырясов - так, что эхо раскатилось по всему подъезду. Затем недолговременно помолчал, размышляя, и решил не спешить сердиться. Он наклонился перед дверью, вытянул губы дудочкой, плотно придвинув их к замочной скважине, и постарался максимально смягчить тон:
- Насть, в чём там дело, не понимаю: может, к тебе сегодня месячные пришли, а? Нет, ну я же нормальный мужик и всё могу понять как современный человек. Может, тебе в голову ударил нечаянный гормон, и поэтому ты сегодня выпала из нормального человеческого состояния?
- Нет у меня сегодня месячных.
- Тогда что же? Замок, что ли, опять расфуячили хулиганы? Не фурычит, да?
- С замком тоже всё нормально, - честно ответила Анастасия. - Просто ни в чём нельзя нарушать равновесие. Поэтому я тебе не открою. И... не приходи больше сюда. Никогда не приходи, так будет лучше.
- П-почему? - он не мог поверить своим ушам. - Шутишь?
- Не шучу.
- Но почему, Насть?
- Сам знаешь, - сказала Анастасия. В её голосе было столько горечи, столько сожаления и тоски, что любой бы содрогнулся от удивления. Но Ковырясов не услышал ничего, кроме выраженных в словах формальных колебаний воздуха. Потому не совладал с собой - и, озлившись пуще прежнего, крикнул:
- Да ничего я не знаю, слышь! Почему это ты меня пускать не хочешь?
- Потому что я наконец всё узнала про тебя.
- Что? Что узнала-то?
- А то, что ты - это не ты!
- Как - не я? А кто же тогда я?
- Не хочу даже говорить!
- Нет, ты скажи!
- Не притворяйся, тебе самому прекрасно всё ведомо. Изыди, больше тебе не удастся меня обмануть. И, между прочим, напрасные были все твои старания: душу мою сгубить не удастся, так и запомни, она не про тебя создана! Для неё уже место в Царствии Небесном приготовлено, я сегодня это абсолютно точно узнала!
- Да чего ты мелешь какую-то галиматью? Хары прикалываться психопаткой истеричной, не раздувай скандал до небес на пустом месте! Или тебе совсем кукушку своротило? - Ковырясов, окончательно потеряв терпение, стал изо всех сил колотить кулаками в дверь. - Открой, Насть, тогда и повыясняем твои вопросы! Впусти меня в квартиру, не дуркуй! Открой, кому говорю, сучара полоумная!
Им овладевала всё большая злость. Если б его мысль оказалась одушевлённым лицом, то она в эти минуты наверняка скакала бы по городу, творя разор в жилищах и прихватывая заодно окрестные поля и лесополосы.
У Анастасии тоже окончательно сдали нервы. Она в страхе отступила на два шага и, принявшись осенять входной проём частым-частым крестным знамением, завизжала продолговато-исступлённым голосом:
- Сги-и-и-и-инь! Чу-у-ур меня-а-а-а! У-у-ухо-о-оди-и-и-и-и, не то я сейчас по-о-оли-и-ицию вы-ы-ызо-о-ову-у-у!
 После этого ответного крика Анастасии Брем как-то враз ощутил себя усталым и быстро переполнился предчувствием беды. Которая, впрочем, могла оказаться пустым страхом и самообманом. А если не оказалась, тогда ещё хуже, тогда этой - пока не прояснившейся до конца - пагубе следовало противостоять на полную катушку.
Но что он сделал не так? Когда и где совершил ошибку? Ковырясов коротко покопался в памяти последних дней, однако не обнаружил там ничего примечательного.
Отдышавшись, он опустил взгляд и увидел подсунутый под дверь сложенный в несколько раз листок бумаги.
Записка от Виолетты? Но когда эта жаба успела? Брем ведь уже вынимал из-под двери её дурацкое послание, когда отправлялся на прогулку! Неужели пока он расхаживал по улицам, эта неугомонка снова управилась со своим назойливым делом? От беспокойства у него пересохло в горле и побежал горячий зуд по ладоням, стекая с кончиков пальцев в наполненный жидкотравчатыми призраками воздух... Чёрт бы её побрал, эту Виолетту, прямо напасть какая-то!
Взяв записку, Ковырясов спустился на один лестничный марш, подошёл к окну, смахнул с подоконника дохлых мух и уселся на него. После чего развернул листок с адресованным ему текстом и принялся читать:

«Привет, заразка-Ковыряска, мучитель мой сладкий!
Странно всё, как будто в бреду. Мне кажется, или тебе тоже плохо? А может, это выдумки моего больного воображения? Или  ты тоже не спишь ночами?
Сегодня я физически ощущаю пустоту в душе, которую раньше всегда заполнял ты и только ты. Наверное, тебе трудно представить, как мне без тебя плохо, как я хочу тебя увидеть, обнять, поцеловать. Ты мне дорог как никто другой! Ты - свет в моём окне, ты - тот, которого невозможно не любить! Если бы ты только знал, как я хочу тебя прижать к себе и никогда не отпускать!
Я много думала и давно поняла, что не буду искать лёгких путей и простых отношений ни с кем другим. Ты мне снишься, сокол мой ясный, я буду с тобой, я этого добьюсь! Тебя мне сама судьба подарила, а потом отняла - просто, наверное, это нужно для того, чтобы мы в полной мере прочувствовали, насколько сильна связь между нами, насколько она неразрывна. Ты вернёшься ко мне, и нашему счастью не будет предела.
Все мои мысли - о тебе. Я не могу жить без тебя, не говори, что не любишь меня, ты просто боишься признаться самому себе - сам знаешь, в чём.
Я буду ждать тебя, любимый. Верю, ты вернёшься ко мне, и мы приладимся друг к дружке, как существительное и прилагательное, как земля и вода, как ступка и пестик! Не теряй времени, ведь жизнь так непредсказуема и коротка. Не дай сердцу засохнуть! Скучаю и обожаю, и очень хочу, чтобы мы встретились побыстрее, и чтобы ты был всегда-всегда со мною рядом. Я тебя найду, знай это!
Всё это пишу, потому что схожу по тебе с ума. Я очень благодарна судьбе, что встретила тебя. Я люблю тебя больше жизни! И всё готова сделать для тебя и для того, чтобы мы были вместе! Моё сердце не превратится в холодную каменную глыбу, хотя каждый день я умираю от тоски! Мне трудно без тебя даже день прожить!
Я тебя люблю, люблю, люблю! И хочу, чтобы об этом знал весь мир! Давай поженимся?
Ты - The Best!
Твоя ценительница и почитательница -
Виолетта.»

Закончив чтение, Ковырясов сглотнул злую слюну и, по-лошадиному замотав головой, пробормотал одеревеневшими от новой неожиданности губами:
- Что она опять вытворяет, что вытворяет! Вот же разъетитского характера баба, настоящая причуда природы, как и все её чувства вместе с вытекающими из них поступками. Чёрт знает какими петлистыми маршрутами ходит вокруг, выжидает и придумывает разное… Или она видит во мне символ мягкосердечия? Но с какого перепугу? Наверное, даже если б по счастливому стечению обстоятельств у неё отнялись руки или ноги, Виолетта всё равно не перестала бы меня преследовать. Птица-феникс проклятая, чтоб ей ни дна ни покрышки. Нет, я уже не такой чугрей, каким был раньше - больше уж не кинусь в её корявые объятия ради тарелки борща да стакана самогона.
Он помедлил несколько секунд, словно хотел то ли вспомнить, то ли додумать какую-то половинчатую неясность. Однако так ничего не вспомнил и не додумал. Лишь вздохнул и, состроив презрительную мину, пожал плечами. После чего разорвал записку и бросил в сторону лестницы запорхавшие белыми мотыльками клочки бумаги.
Выходит, неправильно говорят, что словом даже комара не убьёшь. Оказывается, чёрт знает каких незадач и заколупин способны натворить слова, написанные в неудачное время и подсунутые в неудачное место.
Но Анастасия-то какова! Разве можно было ожидать от неё подобного выверта? Тоже ведь о любви талдычила, не хуже Виолетты. А теперь фактически выставила его без выходного пособия. Нет, так нельзя, это неправильно, несправедливо. Он всё-таки живой человек, а не кукла, которую можно купить в магазине, а потом на почве внезапной бабьей истерики вышвырнуть вон из квартиры.
Внезапно ощутив утомление, точно с трудом сподобившись выбраться на твёрдую почву после опасного путешествия, Брем  встал с подоконника и сказал:
- Выходит, обе они - гадины змеевидные!
После этого в ожесточении махнул рукой, да так, что не удержался на ногах и рухнул как подкошенный на бетон лестничной площадки. Однако тотчас же вскочил, извергая полувнятные междометия и серчая на самого себя за неловкость.
Ничто не укладывалось у него в голове. Как будто его умственное пространство скукожилось до микроскопических размеров.
Он прислонился лбом к оконному стеклу и минут пятнадцать смотрел на улицу. Там, во дворе, мальчишки играли в футбол. Они гоняли мяч по асфальту, стараясь попасть им между расставленных вместо ворот школьных портфелей, азартно матюгались, лупили друг друга по коленкам, а потом, не сойдясь во мнениях о спортивных правилах, принялись драться. Потом к ним стали подтягиваться родители, которые тоже приняли участие в коллективном единоборстве... В иное время упомянутое зрелище могло бы показаться Ковырясову забавным и даже увлекательным - однако сейчас оно затронуло лишь заднюю сторону сознания. Затем, продолжая глядеть в окно, он полностью вернулся к прежним мыслям и блуждал среди них так долго, что за это время день успел состариться и погаснуть, а мальчишки-футболисты и их родители перестали драться и разошлись по домам.
«Надо подождать, пусть Анастасия успокоится», - решил наконец Брем. После чего вновь уселся на подоконник, прислонился спиной к прохладному оконному стеклу и задремал.

***

Проснулся он внезапно, словно кто-то толкнул его изнутри. Спрыгнул с подоконника, протёр кулаками слипшиеся глаза. Вспомнив об Анастасии, пробормотал: «Чёрт его знает, как выручить себя из неожиданного злосчастья. Нет-нет, херня это всё, я так просто не сдамся!» - и, вернувшись к двери квартиры, принялся пуще прежнего ломиться в запретное пространство.
- Дурища, открой! - орал Ковырясов, колотя в дверь руками и ногами. - Слышь, кому говорю! Впусти меня в квартиру, бестолочь кастрюлеголовая! Тебя в дурдом надо вместе с твоим Саваофом! У тебя же крыша поехала, разве не понимаешь?! Откр-р-рой, дур-р-ра-а-а-а!
Его глаза взялись кровью, а со лба катился тяжёлый пот.
Впрочем, шумные усилия отвергнутого любовника не возымели успеха. Мало того, Анастасия сдержала свою угрозу, вызвав полицию.
По сигналу о намечающемся проникновении нетрезвого маньяка вскоре прибыл наряд полицейских с автоматами. Прежде чем вдаваться в подробности, они минут пять пинали и валтузили оравшего от боли и обиды Ковырясова - пока он не затих, кособоко прилипнув к бетонным лестничным ступенькам вниз головой.
У Анастасии хватило хитрости не вскрывать перед разгорячёнными блюстителями истинной сущности ломившегося к ней инкуба, поскольку ей всё равно не поверили бы. Представив дело как обыкновенное домогательство неудачливого любовника-чужедома, она попросила оградить её от сексуальных поползновений. Тогда Брема привели в чувство новыми ударами. И разъяснили соответствующую статью, по которой - если хозяйка подвергшейся нападению квартиры напишет заявление - его законопатят на нары как минимум лет на несколько, чтобы он наблюдал небо в клеточку и хлебал баланду на параше, козлиная морда.
Понятное дело, на нары Ковырясов не хотел. Да и баланду никогда прежде не пробовал - так, представлялись какие-то неопределённые помои, наподобие разведённых в кипятке бульонных кубиков «Рябушка»... Зачем ему было нужно такое издевательство над собственным желудком, да ещё несколько лет кряду?
И вообще, почему он должен терпеть эти побои и унижения?
За что?
За то, что он из-за жилплощади и сытой жизни польстился на безмозглую и не в меру богоударенную курицу Анастасию?
Несправедливо.
Что касается Анастасии, то Ковырясову теперь даже смотреть не хотелось на эту подлую тварь. Выкинула его, как выкидывают из дома надоевшую собаку, наподдав ей под зад ногой напоследок. Собственными руками удавил бы мерзавку, пропади она пропадом. Вот и пусть навсегда остаётся в одиночестве. Потому что никому такая сумасшедшая не может быть нужна. И поделом ей, заслужила своим поведением. Тьма света не любит, злой доброго не терпит, а мракобеске не ужиться с нормальным человеком. Суждено Анастасии страдать до конца жизни без мужика, так и надо идиотке богоударенной. А ему следует научиться извлекать уроки из всего. Тем более что другого выхода нет. А раз ничего тут не поделаешь, то не стоит и время транжирить на пустое мыслевращение и на оправдательные словосочетания. Лучше уйти подобру-поздорову, пока полицейские предоставляют ему такую возможность.
Брем со стоном поднялся. Разорванным рукавом утёр с лица кровь и слёзы (от болезненных ощущений его сердце, казалось, вот-вот заскрипит и заклинит; и всё же оно не скрипело и не заклинивало, а продолжало, хоть и с натугой, свою каторжную работу). Затем - держась за перила и подволакивая правую ногу - направился к выходу из подъезда.
Похожий на мрачный сад камней, он медленно плёлся, сам не зная куда, поскольку домой, в объятия любящей Виолетты, торопиться было ни к чему. Впрочем, в мозгу у Ковырясова сформировалась хоть и казавшаяся парадоксальной, но потрясавшая своей несомненностью мысль: если б его сегодня убили вызванные Анастасией полицейские, то никто в целом свете не опечалился бы - никто, кроме Виолетты. С другой стороны, параллельно всему в сознании у него присутствовала вера в то, что он до конца времён останется цел и невредим, невзирая на любые посягательства (хотя инстинкт самосохранения подсказывал, что одной веры мало, надо предпринимать и другие, более существенные усилия). Между упомянутыми соображениями пробираться было трудно, как в непроглядном лесу, и Брем едва не утратил свой материальный образ, пока вышел на свежий воздух. А там уже отбросил всё лишнее, оставив для себя единственно удобоваримое: если он умрёт, это будет никому не нужная смерть - значит, в любом случае торопиться некуда.
Ненадолго удалось нагреть место подле Анастасии - ну и ладно, ничего.
Оставив за спиной пустой зев подъезда, Ковырясов с чужим оскалом на лице хромал прочь от её дома.
Не передать словами, до какой степени ему обрыдла собственная несостоятельность, неразъёмно переплетённая с неправомерностью этого абсурдного мира. Помимо свежеиспытанного унижения, он ощущал такую усталость, словно долго бежал, преодолевая препятствия - очень, очень долго мчался куда-то сломя голову, не жалея сил и надеясь на благодатный финиш, однако затем выяснилось, что бежал неправильно, не туда, а искать верное направление поздно, поскольку ресурсы организма исчерпаны и пополнить их нечем.
Отовсюду веяло тоскливым холодом, и вокруг не было ни души. Избыток темноты давил на сознание. Брем на ходу задрал голову и устремил взгляд на небо. Там, на ночной изнанке космоса, тускло мерцали всего несколько звёзд, и среди них не угадывалось ни одной счастливой. На секунду-другую мысленно взлетев над городом - нет, не к звёздам, а просто до уровня предполагаемого птичьего полёта, - он поглядел на расползающиеся щупальца улиц с ядовитыми огоньками фонарей и удивился равнозначности всех видимых направлений. А ещё он представил неисчислимую массу людей, обретающихся в уютных квартирах, занимающихся разнообразными мелкотравчатыми делами, в ус не дующих по поводу текущего ночлега и пропитания и совершенно не желающих знать о существовании изъятого из общественного пользования Брема Ковырясова, потаённого, бесприютного, обиженного судьбой и глупыми женщинами.
Представив себе это, он содрогнулся от своей неприкаянности.
- Вот так! - неизвестно к чему проговорил Брем на ходу севшим голосом. - Вот так-то оно всегда было и, наверное, дальше будет тоже вокруг да около чего-нибудь подобного. Надо бы, конечно, по-другому. Но каким способом? Если бы кто-нибудь мне подсказал…
Виолетта снова лишила его почвы под ногами. Дотянулась издалека изощрённой рукой и сшибла одним ударом. Совершенно безвинно, как это случалось и раньше.
Сознавать данный факт ему было бы горько. Но Брем не сознавал, поскольку во всём винил исключительно Анастасию. И от этого ему было ещё горше.

***


Если бы для каждого человека существовало подходящее место на земле, то не осталось бы ни единого бедного и обездоленного, одинокого и несчастливого в целом мире. Но места на всех не хватает. В чём не преминул убедиться Ковырясов в ту злую ночь. Он не ушёл далеко от дома Анастасии - уснул, сморённый усталостью, в первом попавшемся месте, которое счёл возможным.
Он спал, пребывая в неподвижности, но планета продолжала крутиться в космической пустоте, благодаря чему город постепенно подбирался к рассвету. А вместе с городом подбирался и Брем.
Первые лучи скаредного утреннего солнца встретили его в незнакомом дворе, зябко свернувшегося калачиком на волглой приподъездной скамейке. Память хранила остатки ночных впечатлений, когда темнота, студенисто нависая над ним, спрашивала сочувственным шёпотом: «Ну как ты?», и он отвечал: «Худо мне. Словно червь ненасытный сосёт душу», а темнота обнадёживала: «Ничего страшного. Душа у тебя большая, небось всю не высосет»… Вероятно, он оставался бы среди сновидений значительно дольше, однако толстая матюгливая дворничиха в красной бейсболке с надписью «Marlboro» и незастёгнутом ядовито-оранжевом жилете, какие носят дорожные рабочие, грубо прогнала его, отвешивая пинки и замахиваясь метлой, как на собаку.
Ковырясов безропотно снялся с облюбованного ложа и, протирая левой рукой заспанные глаза, побрёл прочь (правую руку он отлежал, оттого теперь плохо её чувствовал). В голове у него клубился туман, дурной и стылый.
«Подумаешь… - тающей льдинкой выплыла на поверхность сознания квёлая мысль, - Невелика загогулина. Могло случиться и похуже что-нибудь, раз такая скотская жизнь».
Брема уже мало что было способно расстроить пуще вчерашней подлянки Анастасии.
В принципе, никто не мешал ему врезать этой рябой жопастой дворничихе промеж рогов - так, чтобы бейсболка улетела с её башки метров на пять. Но он не стал: во-первых, всё тело ныло после полицейских побоев, поэтому Брем не был уверен в своих силах, и во-вторых, им владела совершенная апатия - такая, что было даже лень шевелиться... В конце концов, мир полон сволочей, посему Ковырясов не видел ничего удивительного в очередной встрече с одной из них.
«Странное дело, - думал он, глядя себе под ноги и пришибленно шагая по улице в багровую густоту неумолимо разбухавшего хмурого рассвета. - Ведь на эту разношенную дыру тоже кто-то влезает в голом виде и, наверное, ни капли не стесняется, а то ещё и получает удовольствие, засаживая ей по ночам и выпуская в эту ругливую суку семена будущих поколений...»
Трудно было поверить в подобное.
Впрочем, никто его не заставлял верить.
Метла равнодушно шаркала по асфальту за спиной Брема, и сквозь его лицо всё гуще прорастало выражение покорности судьбе. А он шёл, слыша позади мерное шарканье метлы. И этот звук оказывал непроизвольное воздействие на амплитуду шага, постепенно увеличивая её.
Ковырясов не пытался извлечь ни капли смысла из клубившегося под ногами бесформенно-кисельного серого утра, поскольку не сомневался в полном отсутствии такового. Вчера в его душе образовалась очередная леденящая дыра, исполненная обманчивых, не поддававшихся расшифровке сигналов и коварной космической пустоты. И теперь эта дыра расширялась, точно жирное пятно от свежепролитого соуса на девственной новогодней скатерти.
Солнце вскарабкалось на крышу многоэтажки, маячившей впереди по курсу, а затем, оторвавшись от неё, поплыло по небу.
Брем, щурясь, шагал навстречу лучам равнодушного светила и думал о том, что жизнь снова предлагает ему нечто неожиданное и непонятное, влечёт помимо воли, и он совершенно не представляет своей следующей остановки. Как будто его насильными руками усадили в сани, которые после этого не замедлили столкнуть с высокой горы: катись, верещи недорезанным животным, хлебай вволю встречный ветер - авось не расшибёшься внизу, врезавшись в другую гору или в такого же, как ты, нечаянного экстремала, или в ствол дерева. А если и расшибёшься, невелика потеря.

***

Всё изменилось на глазах и продолжало меняться дальше.
В родную квартиру Ковырясов не вернулся - ни в этот день, ни на следующий, ни даже через месяц. Нечего ему было делать там, где могла подкарауливать Виолетта. Да и, в сущности, что такое была его квартира? Вместилище разного барахла и пыли. Добро бы там ещё сохранились какие-нибудь остатки пищевых припасов. Однако ни малейшего намёка на еду в квартире не имелось, и пустой холодильник простаивал в прискорбном бездействии. Нет, возвращаться назад, в своё однокомнатное жилище, Брем пока не имел ни желания, ни возможности.
Впрочем, он не страдал тягой к дальним путешествиям, потому поселился в трёхстах метрах от собственного дома, в заброшенной будке силовой трансформаторной подстанции. Действовал, так сказать, в рамках оставшихся у него возможностей. Точнее, бездействовал в упомянутых пределах. Кому-то, может, и нравится ночевать под открытым небом, но для этого надо иметь романтическую натуру. Ковырясову же на открытом пространстве было неуютно и грустно. А в будке подстанции - какие-никакие четыре стены и крыша над головой (по причине своей ветхости это строение предназначалось под снос; всё трансформаторное оборудование здесь давно раскурочили и сдали на металлолом, и теперь внутри было пусто).
Терзаться прошлым не имело смысла. Что проку бултыхаться умственными векторами среди сухих воспоминаний в надежде выискать для дальнейшего пользования хоть что-нибудь живое, рискуя при этом заработать аллергию на самого себя или стойкий вывих рассудка на почве общей недостаточности времён? «Пока плохого не происходит, не следует и переживать об ошибках и несбыточностях, - решил он. - Вот когда произойдёт, тогда другое дело, можно будет с чистой совестью погрузиться в переживания и тому подобную мутотень. Ели жить слишком быстро, то можно ненароком опередить события и состариться преждевременным темпом, а мне это без надобности, я пока могу жить как олигарх. А что? Они, олигархи, тоже ведь наподобие меня - птицы кочевые, родных гнёзд подолгу не видят: сегодня в Куршавель укатят, завтра уплывут на Багамы, а послезавтра, глядишь, меняются настроением и летят на Багамы или, к примеру, в Трускавец… Нет, я пока не должен ни о чём переживать и заботиться. Возьму паузу и стану существовать как овощ: что есть, то пускай и будет, ничего иного мне не надо». Упомянутое решение было на удивление лёгким, как последний выдох утопленника, блестящим пузырьком поднимающийся из гибельной глубины на водяную поверхность, чтобы там беззвучно взорваться и соединиться с вольным ветром.
Правда, ощущения человеческого жилья - такого, как в собственной квартире, - в новом помещении не возникало. Но это всё равно больше чем ничего: если уж нельзя жить в лучшем, справедливом и безопасном мире (тем более что факт его существования пока никем не доказан), то можно хотя бы замкнуться в четырёх стенах и не колготиться попусту, не тянуть жилы из себя и других, не будоражиться внешними заботами и тревогами.
Положительное расположение духа довольно скоро вернулось к Брему. Ибо по большому и малому счёту действительно неразумно было огорчаться из-за разрыва с нелюбимой женщиной. Анастасия давно ему надоела. Единственное удовольствие, которое он получал от секса с ней - даже оно значительно ослабело, стало бледным, почти дежурным. Да и что такое удовольствие? Это простой химический процесс в мозгу, который вызывает приятное ощущение. Подобное ощущение вполне можно вызвать и искусственным способом: выпив, например, водки. Но душа, наверное, не может получать удовольствие. Ведь радуются люди не для души, а от души. Большая разница! А для души можно спеть песню, например, или станцевать. Наконец, попросту набить харю кому-нибудь - это тоже может оказаться приятным для человека, который любит почесать кулаки… Вот интересно, что же тогда испытывает душа? Быть может, добро и зло испытывает она, пропуская без интереса второстепенные выражения и гримасы? Или истину и ложь испытывает? Если человеку кто-то чем-то поможет, когда он будет в этом нуждаться - человек получит не удовольствие: он просто будет доволен. А это разные вещи. Быть довольным и удовлетворённым - не одно и то же. Как бы то ни было, от совместной жизни с Анастасией Ковырясов не испытывал большого морального удовлетворения, а оскудевшие постельные удовольствия с ней уже не настолько интересовали Брема, чтобы держаться за них обеими руками.
Теперь он существовал сам по себе. Вполне удобоваримо обретался в заброшенной будке силовой трансформаторной подстанции. Главное, что его источник жизни не пересох и, вероятно, ещё не скоро пересохнет: Ковырясов не то чтобы полностью был уверен, однако очень сильно на это надеялся.

***

Да, теперь он существовал сам по себе. Считается, что в пустоте одиночества многие люди особенно выпукло проявляются перед собой и другими. Но чего ради было проявляться Ковырясову? Нет, он не испытывал такой потребности.
«Живу - не с кем покалякать, умру - некому поплакать», - вспомнилась ему как-то раз поговорка. В ответ на которую тотчас же подумалось: «Зато одинокому везде дом, и никакая баба поблизости не снуёт взад-вперёд, словно нитка без узла. Да и выяснять отношения не с кем. И ссориться из-за разной чепухи тоже никто не принуждает… Нет, в принципе, здесь не помешало бы присутствие доброй и неприхотливой женщины - не такой, как Виолетта или Анастасия, а исключительно положительной и уравновешенной. Но где же найдёшь подобного ангела? Негде, да и лень. К тому же, ещё не каждая кандидатка согласится войти в тесное помещение заброшенной силовой подстанции, а тем более остаться жить среди сумрака и пыли. Ничего, женщина - это не главное. А спать по ночам вполне можно без пододеяльных обнимок и трахов-перетрахов». Такова была - не слишком высокая, как полагал Брем, - цена его внутренней свободы, и он почти не тяготился нежданным-негаданным одиночеством. Порой ему даже удавалось мысленно посмеяться над собой. Изгнание из благоустроенной квартиры сбрендившей Анастасии он решил воспринимать как новый шанс, который ему предоставила судьба. Правда, шанс неизвестно на что. Но в любом случае это «неизвестно что» не должно было оказаться хуже, чем прежнее обстояние дел.
Как пиво из откупоренной бутылки, старый мир быстро вытек из Брема Ковырясова. И не собирался возвращаться в прежнюю ёмкость.
А новый мир в нём пока не родился.

***

Лучше оставаться одному, чем быть с кем попало.
В конце концов, одиночество - это всегда временное явление. Оно не может оказаться вечным, пока ты не умер. А коли так, есть лишь два варианта: можно им тяготиться, а можно наслаждаться. Как, впрочем, и жизнью вообще.
И Ковырясов наслаждался.
А почему бы и нет? Ведь теперь от него не требовалось ни делать влюблённых глаз, ни притворяться счастливым женихом, покорно ожидающим брачного обряда. Можно расслабиться и стать самим собой, погрузившись в ленивое времятечение и необязательность чего бы то ни было.
Поначалу он ощущал себя почти невесомым и вольным от любых оков и условностей - как воздух, который ещё не успел стать ветром и перемешаться с посторонними неблагопристойными запахами. Помещение трансформаторной подстанции казалось ему последним прибежищем среди бурного моря несправедливости и пертурбаций, этакой обратной стороной вечности, воплощением покоя и центром координат всего мироздания, каким является для улитки её раковина.
- Я - улитка, - иногда тихо говорил Ковырясов, точно поддразнивая самого себя.
И, смеясь понимающим смехом, всё-таки ради объективности опровергал это утверждение:
- Хрен ты моржовый, а не улитка. Разве улитки таких размеров бывают? Нет, даже в фантастических фильмах не изображают ничего подобного. Но это ладно, это ничего. День на день не приходится, час на час не выпадает. Всё на свете меняется, и мне такая возможность не заказана. Может, моё время пришло, и я теперь буду не Брем Ковырясов, а Восярывок Мерб, как дура Виолетта когда-то придумала. Космонавтом только не стану, тут она промахнулась, поздно мне в космонавты.
Если на то пошло, в каждом человеке прячется и зреет желание изменить свою жизнь к лучшему. Одни вынашивают в себе его очень долго - фантазируют, смакуют, пробуют, а потом уже ставят перед собой совершенно опредёленные задачи и совершают резкий поворот. А у других всё происходит иначе: просто в один миг, под влиянием сиюминутного импульса, они опускают руки и, зажмурившись, прыгают в тёмную пропасть неизвестного… Так - по второму сценарию - случилось и с Бремом. Правда, несколько помогли обстоятельства. Что ж, как говорится, нет худа без добра. Эту поговорку он уже неоднократно прислонял к резким перекосам своей планиды в качестве умозрительного знака препинания, и каждый раз действительность не противилась его утешительному манёвру.
Никогда прежде Ковырясов не подозревал в себе умения существовать свободно. И теперь решил выработать и укрепить в себе такое умение.
Однако человек предполагает, а судьба располагает.
По гамбургскому счёту - что Брем имел в активе? Ничего осязаемого или хоть сколько-нибудь заметного. Разве только  уйму свободного времени. Из которого, впрочем, каши не сваришь. Зато в пассиве, как ни крути, была полная неопределённость.
Поначалу он упустил из мыслей вопросы пропитания. А потом - поневоле и довольно скоро - пришлось о них вспомнить.

***

Питаться было нечем.
В будке силовой трансформаторной подстанции пахло пылью и крысиным помётом, и ещё чем-то неопределённо-затхлым; но запахи пищи приходили исключительно в воспоминаниях. Дразнили.
Первые четыре дня Ковырясов крепился, мысленно отыскивая символическую связь между разнообразными случайными явлениями и предметами и пытаясь не обращать внимания на тоскливое бурчание в желудке... Всю жизнь человек хочет множества самых разных вещей, и вместе с тем он может так никогда и не реализовать львиную долю своих желаний. Это относится чему угодно, только не к пище; желание полноценно питаться необходимо хотя бы изредка подтверждать действием, ведь невозможно так быстро, без миллионов лет эволюции и естественного отбора, изменить свою биологическую природу. А улавливать животворную энергию в том виде, в каком она поступает непосредственно из мироздания, Ковырясов не умел. Потому вскоре испытываемые им муки голода сделались совершенно невыносимыми - такими, что свет действительности стал затемняться у него в уме.
Тогда Брем выбрался за пределы подстанции. И стал бродить по улицам широкой размагниченной походкой, выискивая хоть какой-нибудь поживы.
Однако его усилия не отличались эффективностью. Он бродил днём и ночью как заведённый, всё глубже погружаясь умом в серую хмарь; бродил и бродил, но толку было - ноль.
Сделавшись необычайно чутким к запахам еды, Ковырясов теперь улавливал их повсеместно. Разумеется, пустыми запахами сыт не будешь; тем не менее Брем не упускал ни одного - и мысленно расчёсывал их, отделяя друг от друга, чтобы затем смаковать каждый по очереди, пускать слюну и душераздирающе вспоминать, каково это - быть сытым…
Однажды, не чуя под собою ног от усталости, Ковырясов присел отдохнуть на ступеньках ночной аптеки. В предутреннем сумраке из аптечного окошка выглянула симпатичная темноволосая девушка:
- Вы хотите что-нибудь купить?
- Нет, - взохнул Брем. - Извините, не при деньгах.
- А-а-а… - понимающе протянула молодая аптекарша. Затем уточнила:
- Наркоман?
- Не-а, отрицательно покачал головой Ковырясов. И, несколько смутившись, объяснил:
- Я тут просто присел отдохнуть. Конечно, если вы не против.
- Сиди сколько угодно, - согласилась его визави. - Мне даже лучше. Веселей будет.
Несмотря на неурочный час у аптечного окошка регулярно появлялись покупатели. Первым подкатил на затонированном «Пассате» накачанный парень с остриженным наголо шишковатым черепом:
- Четыре упаковки презервативов, - бросил он, доставая бумажник из кармана кожаной куртки. - Нет, лучше пять. Ну, там, какие-нибудь подороже. И с запахом клубники.
Расплатившись, он уселся в свой автомобиль - тот, взревев двигателем, рванул с места и в мгновение ока скрылся за поворотом.
Минут через пять объявился второй покупатель - судя по всему, пенсионер: он долго пытался вспомнить название какого-то чудо-препарата, рекламу которого он только что услышал по телевизору. Но вспомнить ему так и не удалось. В итоге пенсионер купил сиропчик от поноса за триста рублей и удалился.
Третий покупатель - худющий юноша лет восемнадцати - был весьма лаконичен:
- Шприц.
Когда он получил искомое и удалился на достаточное расстояние, аптекарша (ей, видимо, со скуки хотелось немного пообщаться) пояснила, махнув пальцами в сторону юноши:
- Наркот.
- И часто наркоши за шприцами приходят? - без особого интереса, просто из вежливости, поинтересовался Брем.
- Ну, не то чтобы часто. Но случается. А что, нормально. По крайней мере, не разносят инфекцию, раз шприцы одноразовые покупают. Наркоманы сейчас грамотные, не хуже нас знают всё о СПИДе и о гепатите, который, кстати, пострашней СПИДа - особенно гепатит С, Д, Е… Знаешь, они все уверены, что в любое время могут бросить колоться. Но это, конечно, самообман.
- А вот пенсионер, который покупал сиропчик... - невольно втянулся в беседу Ковырясов, - чего это ему ночью приспичило? Мог, ведь, и днём в аптеку выбраться.
- Как ни странно, пенсионеры часто в такое время приходят. Не знаю - может, бессонница… Правда, бывает и что-нибудь экстренное...
- Это что же такое экстренное?
- Всё зависит от фазы луны, - засмеялась девушка. - И от времени.  Если в начале ночи покупают презервативы, то под утро - тесты на беременность. А если серьёзно, то спрос самый разнообразный. Сильно зависит от сезонности. Зимой это, прежде всего, средства от гриппа и простуды, жаропонижающее, антибактериальные препараты, круглый год спрашивают средства женской и детской гигиены…Что касается презервативов, то ночью, конечно, их покупают чаще, чем днём. Некоторые пытаются хохмить - спрашивают: «А вы пробовали?» или: «А вы меряли?» Один мужчина - между прочим, лет тридцати - перед тем как купить презервативы, сообщил мне, что он - начинающий; и долго выяснял, как ими пользоваться…
Тут подоспели очередные клиенты. Сначала кавказец неопределённого возраста купил мыло и мочалку. Затем подгрёб довольно неуверенно держащийся на ногах дядька лет сорока и спросил пиво. Разумеется, этого товара в продаже не оказалось… После перед окошком остановились молодые парень и девушка. Они долго выгребали изо всех карманов мелочь - наконец набрали требуемую сумму на презерватив.
Когда они в обнимку удалились, молодая аптекарша вновь принялась делиться опытом:
- Вот так, с первого взгляда, никогда не определишь, что у тебя хотят купить: дорогое лекарство за несколько сотен или пустяк какой-нибудь копеечный. Иной клиент спросит совета - ну, я ему рекомендую то, что взяла бы сама, а хорошие препараты, как правило, дорого стоят… Бывает, человек тебя слушает-слушает, а потом всё равно возьмёт и купит лекарство подешевле... Разные люди. Некоторые зато сразу просят чего-нибудь подороже... Люблю таких клиентов...
На этом ей пришлось вновь прерваться, поскольку подошла небогато одетая бабулька и попросила продать ей димедрол. Девушка объяснила, что без рецепта нельзя. Но на бабульку это не возымело действия: она принялась рассказывать о своей нелёгкой жизни, о том, что целыми днями она собирает на улице бутылки, а по ночам - ох, и тут крутит, и здесь ломит, и прямо-таки ни в какую не спится, тудыть его в качель, хоть в петлю лезь… В общем, вопрос о димедроле затянулся надолго.
...После занудной старушенции были ещё какие-то клиенты. Но их Ковырясов запомнил уже весьма неотчётливо, поскольку стал погружаться в дремоту, сидя на облицованной белым мрамором ступеньке. В ушах лишь звучали реплики изредка подходивших к аптечному окошку покупателей:
- ...Мне Мишку Боярского! Не, ну чё тут непонятного, ёпсть: настойку боярышника дайте!
- ...Девушка, у вас зеленка есть? Очень хорошо! Ну, тогда дайте мне ту, которая не красная, а синенькая.
- ...Мне, пожалуйста, шарики китайские для мозгов... то есть, для памяти.
- ...Девушка, подскажите, одного флакона боярышника и одной бутылки кедрового эликсира хватит на компанию из четверых человек?
- ...Дайте мне свечи с красавицей... То есть, с этой… с красавкой...
- ...А какие презервативы у вас самые пупырчатые?
- ...Девушка, дайте мне что-нибудь слабительное, а то у меня понос третий день уже!
…Вывел Ковырясова из дремоты голос девушки, озабоченно высунувшейся из аптечного окошка:
- Слышь, дядечка, уже утро. Скоро моя начальница придёт - а тут ты сидишь... Неудобно. Тебе домой не пора?
- Да-да, - не стал спорить Брем. - Сейчас пойду... Сейчас.
Сочувственно глядя на него, аптекарша спросила:
- Ты, наверное, алкоголик?
- Нет. Просто голодный, - честно признался он.
- Ну, еды у меня тут никакой. Свой бутерброд с ветчиной я ещё вечером съела... А, может, тебе всё-таки выпить дать - для бодрости?
- Спирта? - обрадованно предположил Ковырясов.
- Нет, спирта не могу, он у меня строго подотчётный. Зато есть настойка календулы. Она на спирту... Я как раз вчера несколько пузырьков на бой списала.
- Ну, если на спирту… - согласился он, потупившись.
Девушка ненадолго исчезла из окошка. Появившись затем, она протянула ему тёмный пузырёк.
Настойка календулы выяснилась чрезвычайно противной на вкус. Зато по крепости действительно ничем не уступала чистому спирту... В пузырьке было всего-то граммов тридцать. Однако, выпив на голодный желудок, Ковырясов сильно захмелел. Когда поднялся со ступеньки, его так качнуло, что он чуть не упал.
С девушкой он не стал прощаться, отчего-то враз потеряв к ней всякий интерес. Просто побрёл восвояси, вяло перебирая ногами по асфальту и на всякий случай придерживаясь рукой за стены домов.

***

Ковырясов брёл, придерживаясь рукой за стены домов, и ему хотелось понять что-то очень важное - такое, что смогло бы раз и навсегда повернуть его жизнь в лучшую сторону. Или, может быть, не понять, а почувствовать. Однако он не понимал и не чувствовал, а просто вынужденным образом прислушивался к голодному сосанию внутренней пустоты и тупел с каждым шагом. Вот какая закорючина. Настойка оказала отрицательное воздействие на самочувствие Брема. В том смысле, что после неё захотелось есть пуще прежнего. Зато мысли, ставшие трудноперевариваемыми, не давали организму даже того минимального количества духовной пищи, которая требовалась ему для удержания своих образных структур в русле текущего момента. Оттого он с трудом плыл в направлении силовой подстанции в зыбком и неотчётливом мире псевдолюдей, псевдомашин и псевдодомов - плыл и ощущал, как его эго всё крепче погрязает в косной и вязкой массе непонятно чего. Ковырясов совершал титанические усилия, вытягивал своё эго из этой массы, и оно волочилось - то рядом, то где-то позади, размазывая по асфальту воображаемые липкие хвосты всяческих несуразных соображений и бледные обрывки его собственной тени. Вдобавок приходилось бороться с коликами в желудке, а также с тягучими позывами тошноты. Да ещё травяной запах изо рта - он был премерзким и нисколько не слабел (этот запах преследовал Брема даже на следующий день).
К счастью, Ковырясову удалось, ни разу не упав и не потеряв сознание, добраться до силовой подстанции.
Там он и продолжал жить. Тем более что выбора у него не имелось.
Правда, продовольственная перспектива оставалась прозрачнее, чем озоновая дыра в атмосфере угасающего земного шара.

***

По ночам он смотрел вялые сны. А проснувшись - точно перетекал сознанием в нуднообразное продолжение этих слов.
«Найти бы нормальную женщину, не похожую на Виолетту и Анастасию, - мечтал Ковырясов. - Такую, которой я мог бы не излагать разные мысли и взгляды на жизнь, чтобы не выслушивать её в ответ, и которая не уговаривала бы меня жениться. И ещё, разумеется, чтоб она оказалась готова содержать меня за свой счёт в довольстве и бездействии».
Нет, подобные женщины на дороге не валяются, это он понимал. Оттого не обманывался пустыми мечтаниями.
…После шести суток вынужденной диеты Брем решился на непростой шаг.
Он явился в тридцать третью школу и, представившись реализатором от некоего вымышленного «Продовольственного центра», предложил учительскому коллективу несколько наименований колбас, ветчину и сосиски по ценам вдвое ниже рыночных. Педсостав принялся дихорадочно составлять список желающих подкормиться по дешёвке. Затем Ковырясов в сопровождении преподавателя физкультуры (который нёс список и собранные коллегами деньги) направился в расположенное поблизости здание «Продовольственного центра». Там, сказав, что сейчас вынесет продукцию из подсобки, забрал у туповатого физкультурника список и деньги - и, скрывшись в лабиринте подсобных помещений, зашагал мимо сновавших туда-сюда штатных сотрудников к запасному выходу, который предусматривается в любом строении в целях пожарной безопасности...
Данная операция принесла Ковырясову, по его нынешним понятиям, фантастическую сумму.
Сумма выражалась в восьми тысячах трёхстах девяноста четырёх рублях чистой выручки.
В такое даже не сразу удалось поверить. Посему Брем прямо на улице, на ходу, раз десять вынимал из кармана сложенные в неаккуратную пачку засаленные казначейские билеты и, поплёвывая на пальцы, принимался их пересчитывать.
Счёт неизменно сходился на одной и той же круглой цифре. Восемь тысяч триста девяносто четыре рубля, хоть ты разорвись на куски.
В конце концов Ковырясову удалось убедить себя в неподдельности происходящего. И тогда - не столько спеша воспользоваться деньгами, сколько торопясь унять голодные спазмы в желудке - он направился в ближайшую столовую.
Дальнейшее не требовало умственных усилий и фактически выпало для Брема из внятного понимания чего бы то ни было за пределами собственного организма. Ноги сами несли его сквозь прокалённый солнцем день туда, где можно было получить пищу.

***

В столовой, вытащив из общей стопки ещё влажный после мойки поднос, Ковырясов пристроился в хвосте медленно двигающейся по направлению к кассе очереди. Взял себе порцию борща, две тарелки с мясным рагу, жареную нототению с картофельным пюре, два стакана сметаны, сочник, внушительную горку хлеба... Одного подноса казалось мало, но с двумя было не управиться, поэтому Брем решил поесть один раз, а затем, если не насытится, сделать второй заход - всё равно для спешки не существовало никаких причин, кроме его собственного голода... По причине которого он, не утерпев, взял кусочек хлеба со своего подноса и, быстро съев его, принялся за второй.
Потом он съел третий кусок хлеба.
Потом - четвёртый.
Просто невозможно было удержаться от искушения совершать жевательные и глотательные движения. Да он и не пытался. Хлеб - это ведь не навоз, чтобы стыдиться его поглощать на глазах у людей.
Когда подошла очередь Ковырясова, дородный мужик средних лет с выпирающей из-под белого халата седой волосатой грудью, то и дело бросая на Брема подозрительные взгляды, стал выбивать на кассовом аппарате цену составленных на подносе блюд. А Ковырясов полез в карман брюк за деньгами...
В то же мгновение его прошиб холодный пот.
Деньги испарились!
Не веря своим пальцам, он сунул руку в другой карман, надеясь, что запамятовал, куда положил сегодняшнюю выручку.
Но, разумеется, не такой рядовой являлась данная выручка, чтобы подобное оказалось возможным. Во втором кармане тоже было пусто.
Уж не галлюцинация ли это? Не сон ли?
По коже Ковырясова одна за другой, не переставая, бежали липкие волны озноба.
Он снова сунул руку в первый карман. Потом - снова во второй. С гибельной тоской начиная понимать, что произошло... Никаких денег не отыскивалось, будто их никогда и в природе не существовало. И это при том, что в карманах не имелось ни единой дырки.
Поспешно оглянувшись, Ковырясов успел увидеть сквозь стеклянную стену столовой скрывающихся за углом цыганок. Точно, это как раз они и вертелись рядом, когда Брем выбирал себе еду... Значит, они вытащили у него деньги!
- Ёфаные! Падлы! - заорал он, бросившись к выходу. - Украли! У меня! Всё украли!
Однако привычный к неожиданностям мужик в белом халате был начеку: с удивительной для своей комплекции проворностью перемахнув через кассовый аппарат, он в три прыжка настиг Брема и, схватив его за волосы, повалил на пол:
- Э-э нет, брат, так дело не пойдёт! - яростно зашипел он на весь зал, растянув губы и встряхивая широкощёким лицом. - Знаю я ваши хитрости! Пока в очереди стоял, ты сожрал восемь кусков хлеба - думал, я не считаю, да?
- Да они же уйдут, - с трудом выхрипел Ковырясов сдавленным горлом. - С деньгами... Что там твои восемь... кусков...
- Ни хрена себе, - рассмеялся мужик, снова - за волосы - подняв Брема на ноги. - Что ему восемь кусков! А ты расплатись за них, тогда и шагай себе хоть на все четыре стороны! Ишь ты, украли! Хитрость придумал! Думаешь, ты первый?! Да вас тут, хлебожёров халявных, по двадцать человек за день проходит! А я что - в конце месяца потом расплачивайся за всех, да?! А ну, деньги давай, чмо!
- Нету, ё... Украли...
Сказав это, Брем ясно представил, что должен сейчас сделать. Перво-наперво следовало изо всех сил врезать мужику в его круглое свинообразное хлебало - так, чтобы слюни, перемешиваясь с соплями, брызнули в разные стороны, и чтобы несговорчивый и самоуверенный работник кассового аппарата отлетел на несколько метров, по-птичьи раскрылив белые полы своего служебного халата. Затем, когда мужик попробует подняться на четвереньки - подскочить к нему и бить ногами (по роже, по роже, по роже!), а после этого взять его, обездвиженного, за толстые лодыжки, раскрутить в воздухе и хрястнуть черепом о прилавок! Ещё раз! И ещё! Взметая на разбегающихся посетителей фонтаны борща, рассольника, супа-харчо, омлета, капустного салата, свекольника, вареников, пельменей, винегрета, рыбных котлет и прочей жратвы! До тех пор, пока череп этого козла не раскрошится на мелкие кусочки, и от него ничего не останется - только лоскуты скальпа с пучками чёрных кучерявых волос будут бессмысленно мотыляться и обильно кровоточить на шее, торчащей наподобие черенка крупного растения! Вот так тебе, падаль! Чтобы не гавкал!
Но вместо описанных выше решительных действий Ковырясов только заискивающе улыбнулся и повторил пригашенным голосом:
- Украли у меня деньги. Ты же видел.
- Ха-ха, насмешил! Я видел, он говорит, глядите, люди! Да что ж это я видел, что я видел?! То, что ты за мой счёт хлебопродуктами разжираешься? Ща и ты увидишь, если будешь мне втирать свою туфту завиральную! Так не дашь денег?
- Не дам. Нет у меня ни копейки.
- Ну, дак тебе же хуже, сукин потрох!
С этими словами мужик сделал глубокий вдох, как физкультурник перед ответственным спортивным упражнением. И его гомерический кулак взметнулся, а затем, набирая ускорение, пошёл сверху вниз перпендикулярно полу. И встретил на пути посиневшее от сознания неминуемости лицо Ковырясова.
Звёзды брызнули у Брема в мозгу.
Больше он ничего не помнил, потому что погрузился в и черноту и бесформие.

***

Очнулся он от щекочуще сновавших по его лицу и шее муравьёв.
Лучи жаркого летнего солнца напекли ему затылок и спину.
Он лежал ничком. Левой щекой на газете, в которую, вероятно, совсем недавно заворачивали селёдку. Во всяком случае, от газетной страницы пахло именно селёдкой, и от этого одуряющего, волшебного, фатально недостижимого запаха бежала и бежала слюна голодного отчаяния изо рта Ковырясова, делаясь всё обильней; и не имелось никаких сил, чтобы её унять, как не существует во Вселенной силы, способной унять саму жизнь.
Шевелиться тоже не было сил. Казалось, земная гравитация возросла в несколько крат.
Всё тело болело и разламывалось на части. Потому долгое время Ковырясов просто лежал, не задумываясь даже о месте своего теперешнего нахождения.
Воздух казался приторно-густым и имел неприятный металлический привкус.
Было даже в какой-то мере отрадно лежать здесь, вне мира и его извращённой суматошности - лежать, постепенно вплавляясь в асфальт... А затем врасти в землю, пустить корни и зазеленеть нежными молодыми листочками, которым не нужно ничего, кроме свежего ветерка и прохладной дождевой влаги, перемешанной с живительным птичьим помётом...
Однако мир не отпускал Ковырясова, напоминая о себе болью в затылке и приближавшимся солнечным ударом.
Надо было двигаться к людям. Но где же они? Куда подевалось всё остальное человечество?
А может, самый простой выход - сдохнуть и не мучить себя и других?
Брем тихо втягивал в себя воздух, а затем выпускал его небольшими порциями; это не имело никакого смысла, но ничего другого он не мог и не хотел, пошло оно всё к едрене фене, разные случайности и неожиданности, одни звери кругом, зачем же тогда вставать и идти к ним, если самому с собой гораздо спокойней и безопасней, люди злые, злые, среди них неправдою жить не хочется, а правдою жить не можется... Нет, не то: среди них вообще никак жить не можется.
Почему?
Почему на свете так много зла?
Кто его придумал?
Зачем оно живёт и не умирает?
Неужели зло существует в природе только для того чтобы порождать в изболевшейся душе это недоумение, эту всепоглощающую смуту? Может, оно нужно для того чтобы дать понять человеку, насколько далеко он ушёл от таинственного первородного источника, способного напоить его благоденствием и покоем?
Мутная тоска тяжело клубилась у Ковырясова в душе и, просачиваясь наружу, растворялась в непроглядных глубинах мироздания.
Неожиданно в сознании всплыла молитва: «Благоденствие и мирное житие во всяком благочестии и чистоте подай, господи, рабу божию Брему...»
Повторить, что ли, вслух - может, легче станет?
Да ну её. Бредовина всё это. Опиум.
Мимо него с сонным видом проковыляла толстая рыжая кошка. То ли беременная, то ли просто безобразная прожора. Она остановилась на мгновение, пристально посмотрела на Брема - и, видимо, сочтя его не представляющим интереса, продолжила свой путь.
Он лежал и смотрел вперёд, даже не стараясь удерживать в мозгу быстротекущие и по круглому счёту абсолютно бесполезные мысли. А впереди была мать-земля, она ширилась и простиралась во все пределы Вселенной, необъятная и твёрдая, она покоилась внизу, прямо под ним, заскорузлая, морщинистая, престарелая Родина-мать, стыдливо прикрытая пыльной газетой. И по газетной странице неприкаянными насекомыми рябили буквы. Рябили-рябили, пока наконец не успокоились - и, упорядочившись, сложились в анекдот: «Английский бизнесмен получил письмо от коллеги. Письмо гласило: «Дорогой сэр, поскольку моя секретарша - дама, я не могу продиктовать ей то, что о Вас думаю. Более того, поскольку я - джентльмен, я не имею права даже думать о Вас так. Но так как Вы - не то и не другое, я надеюсь, что Вы поймёте меня правильно».
Никакого смеха для себя Ковырясов не вынес из этого анекдота.
Он прочёл его во второй раз. Затем - в третий... в четвёртый... в пятый... в шестой... в седьмой... в восьмой... в девятый... в десятый раз...
Он читал и читал анекдот, словно ходил по нарисованному специально для него вдумчивому кругу. А когда до него дошёл юмор, то смеяться всё равно не хотелось... Что это за газета, в которой печатают разные пустяки просто для смеха, зачем вообще нужны такие газеты, если анекдоты всё равно можно рассказывать в устной форме, и тогда не потребуется понапрасну переводить бумагу, которой российскому государству катастрофически не хватает на подтирку, а вообще-то, лучше б её в колбасу побольше намешивали, бумагу проклятую, тогда бы всему населению хватало колбасных изделий - и люди, может быть, перестали бы голодать...
Ковырясов отодвинул газету в сторону и лёг щекой на тёплый асфальт. Не испытав от этого, впрочем, никакого облегчения.
Так, в неподвижности, прошло минут десять. Постепенно Брем набрался сил для того чтобы водить глазами по сторонам (не поднимая головы и чувствуя щекой грубую шероховатость асфальта). Он увидел, что лежит возле незнакомых мусорных баков, которые прямоугольно темнели в жидких и рябых от вьющейся мошкары сумерках, будто забытые здесь неведомым великаном гигантские древние шкатулки с драгоценностями. Вероятно, вот так же будут стоять здесь эти мусорные баки и после ядерной катастрофы, словно нерушимый памятник отхожим устремлениям человеческой цивилизации. Ковырясов попытался представить себе, как бы это оказалось прекрасно, если б он в единственном числе уцелел на обезлюдевшей после катастрофы планете. Он бы тогда спокойно и неторопливо бродил по городским развалинам, отыскивая под ними съестное; или нет - рано или поздно он бы наверняка обнаружил какой-нибудь продовольственный склад, и проблема пропитания отпала бы сама собой... Но чем же тогда занять себя в одиночестве, какое хобби себе придумать? Можно рисовать на стенах углём или, к примеру, охотиться на крыс. Или можно дрессировать тараканов - их, говорят, никакая радиация не берёт. В конце концов, можно путешествовать между различными населёнными пунктами - тоже весьма увлекательное занятие: быть последним любителем туризма на Земле в то время, когда не останется ни транспорта, ни границ, ни паспортов, ни виз, ни чувств, ни времён года... даже заурядные человеческие фекалии, перестав поступать в почву и всасываться растениями, выпадут из круговорота веществ в природе.
Впрочем, и сейчас, безо всякой ядерной катастрофы, место, где лежал Ковырясов, казалось безлюдным. Лишь какой-то нетрезвый гражданин средних лет зигзагообразно приближался на малопослушных ногах, бормоча себе под нос ни к кому не относящиеся ругательства.
Поравнявшись с Ковырясовым, пьяный умолк. Расстегнул ширинку и помочился ему на голову - впрочем, довольно скудно. Затем опустился на колени. Долго, икая и сопя, стягивал с Брема брюки. Тот не сопротивлялся; лишь стонал, хотя его стоны были явлением чисто риторическим, поскольку они растворялись в горле, так и не успевая достигнуть атмосферы.
Поодаль остановились трое прохожих мужиков.
- Гля, до чего докатились нравы, - сказал один. - Гомосеки прямо на улице собрались предаться утехе. Смотреть противно, да?
- Толерантности в тебе мало, - пристыдил его второй. - Не вижу ничего зазорного в непосредственности. Всякая живая тварь выражает страсть по-своему, от природы никуда не денешься. Я считаю, гомосеки - они святые, как Адам и Ева до грехопадения, ибо не ведают, кто из них женщина, а кто мужчина.
- Да-а-а, - протянул третий. - Если святость нынче такая, то уж каковыми должны быть грехи, я даже боюсь представить.
- Вот я и говорю: толерантности в вас обоих мало, - бескомпромиссно проговорил второй. - Радоваться надо тому, что живые существа способны любить друг друга. Чем чаще будете радоваться, тем пуще станете любить жизнь.
- Эх, ядрёна копоть! - с философской яростью воскликнул первый. - При виде таких картин трудно заставить себя любить жизнь!
- Практически невозможно, - подтвердил третий. - Лично мне тоже неохота глядеть на этих мазуриков, не дорос я сознанием до такой святости. Пойдёмте отсюда, пока у меня ещё нервы не сильно разыгрались, а то я за себя не ручаюсь…
И они удалились своей дорогой.
А пьяный тем временем управился с брюками и трусами Брема. После чего тяжело задышал и принялся нежно гладить его давно не видевшие мыла и губки и оттого мертвенно-серые ягодицы:
- Крас-с-сот... тка, ёш-ш-шкин х-х-хобот... Щ-с-с-с я т-тебя… - прошептал он. - Щ-с-с-с-с-с  я-а-а-а  тебя-а-а-а  вы-ы-ы-е...
Договорить ему не удалось. В груди у него родился протяжный утробный звук, похожий на рычание; он вскочил, отошёл на один шаг и, быстро наклонившись, открыл рот, из которого тотчас ударила струя рвоты. Потом неуверенными ногами добрался до ближайшего мусорного бака и, привалившись к нему, некоторое время стоял, тяжело дыша и отирая губы от слизи тыльной стороной дрожащей ладони. После этого, то ли немного отрезвев, то ли просто потеряв к Брему прежний интерес, незнакомец вновь пошёл своей нелёгкой дорогой. Ещё долго его сутулая фигура, постепенно уменьшаясь, мотылялась вдали из стороны в сторону...
Но Ковырясов уже не смотрел вслед безымянному пьянице.
Вещественная природа организма Брема - во всём сложном переплетении составлявших его биохимических процессов - боролась со своими отдалёнными, не несущими жизненно важной нагрузки морально-психологическими производными. Боролась и брала верх... Его взгляд был прикован к луже блевотины, в которой среди пенистой слизи и скудных ошмётков овощного салата плавали большие, почти неразжёванные куски сосисок.
Он ощутил, как у него снова начала обильно выделяться слюна, а в желудке зашевелилось мучительно зовущее пронзительное нечто, готовое вывернуть его наизнанку.
И тогда Ковырясов, совершив над собой невероятное усилие, пополз вперёд.

***

Горячая солнечная округлость плавала в небе, подобно желтку поспевающей на сковороде глазуньи. А Брем Ковырясов полз. Медленно. Дециметр за дециметром. Преодолевая боль. Кряхтя, постанывая и выдувая носом периодически взрывавшуюся пузырями тягучую кровянистую юшку.
Из нависавшего над сознанием паморока не проглядывало ничего путного, никаких соображений. Лишь невесть зачем появлялись - хотя и не требовали воплощения в звуке - сугубо пищеварительные формулировки:
- Кто чем питается, тем и отзывается…
- Не евши легче, а поевши крепче, натощак и блоха не прыгнет…
- Есть пирог - едим, а нет его - глядим…
- Беда - бедой, а еда - едой, даже пёс перед голодом смиряется…
- Беззубому каша - папаша, а кисель - брат родной: что в рот, то спасибо…
- Голод не тётка, пирожка не подсунет, а душа не сосед: пить-есть просит.
- Не поешь толком - будешь волком, всякой твари нужен и обед и ужин…
- Даже  муха не без брюха, а брюхо - злодей: старого добра не помнит…
- Каковы еда и питьё, таково и житьё, иной Мирошка ест и без ложки, а голодному Федоту любые щи в охоту...
- Река сильна водой, а человек - едой…
- Не беда, что плоха еда, а беда, когда её нет, без сытного куска везде тоска…
- Тощему брюху всё годится: и червяк толчёный, и таракан печёный...
- Нет такой птицы, чтобы пела да не ела, это поп да петух и не евши поют, а соловья баснями не кормят…
- Голодной куме только жрачка на уме…
- В мёртвого кус нейдёт, а живой как-нибудь проглотит…
- Нет лучшей доли, чем поесть вволю…
Неожиданно Ковырясов поймал себя на том, что пытается вышёптывать вышеперечисленные формулировки непослушными сухими губами. Откуда они взялись, зачем, для кого? Глупо и непонятно.
Он прекратил свои слабо применимые к ситуации побочные усилия, не перестав при этом помнить о еде. И сосредоточился на главном.
Брем продолжал ползти.

***

Оказавшись перед блевотиной, он поднялся на четвереньки. Затем, судорожно задёргав кадыком, встал на колени. И принялся выбирать из лужицы скользкие куски сосисок.
Ковырясов торопливо обтирал их о свою рубашку и запихивал в рот. И глотал, практически не жуя.
Боже, каким волшебным лакомством казались ему эти недопереваренные посторонним желудком - спасибо ему - кусочки варёного мяса! Мяса, которое когда-то было живой свиньёй или коровой, хрюкало или мычало, жрало, срало и, спариваясь с себе подобными божьими созданиями, плодилось, плодилось, плодилось - и всё это для того чтобы он, Брем Ковырясов, получил теперь несказанное, неземное, невозможное, прекрасное, ни с чем не сравнимое, похожее на сказку наслаждение судорожных глотательных движений!
Вокруг густо жужжали мухи и норовили сесть ему на лицо. Но он почти не обращал внимания на докучливых насекомых. Лишь изредка мелко вздрюкивал головой.
Всё происходило как в тумане. Который, впрочем, постепенно прояснялся, уступая место нормальному ходу вещей и более-менее здравому развороту мыслей.
Когда сосиски закончились, Ковырясов скрупулёзно сгрёб в кучку разноцветные остатки салата и, аккуратно отжав их в кулаке, тоже отправил в рот.
Завершив трапезу, он ощутил, что у него заметно прибавилось сил. Настолько прибавилось, что Брем даже попытался встать на ноги. И это ему удалось.
В животе у него было спокойно и тепло. А в ушах звучали колокольчики, тоненько и переливчато. Откуда они взялись, было непонятно, а всё-таки - звучали.
Постояв немного и убедившись, что ноги не подгибаются, он подумал, что сможет сделать несколько шагов. Тогда, подтянув упавшие брюки и застегнув их на верхнюю пуговицу, Ковырясов осторожно, словно пробираясь в шторм по раскачивающейся палубе, направился к ближайшему дереву. Обняв толстый, с потрескавшейся бугристой корой, ствол старого тополя, отдышался с полминуты... От дерева направился к фонарному столбу. Затем - уже гораздо уверенней - добрался до следующего фонарного столба.
Так, преодолевая короткие отрезки пути и отдыхая возле каждого предмета, способного выполнять роль вертикальной опоры, он двигался по улице.
Вскоре Брем узнал местность, в которой находился.
До будки силовой подстанции оставалось примерно полтора квартала. Не так уж и много.
Солнце дышало жаром, словно плавильная печь, и пот катился градом по лбу, щекам и шее Брема Ковырясова. А он шагал в сухой тишине прожаренного солнцем мира; шагал и шагал, старательно переставляя ноги.
Вокруг него по тротуару прыгали воробьи, занятые своими птичьими заботами; иногда они глядели сквозь шаткого пешехода, не думая о нём. А он глядел на них, не думая вообще ни о чём.

***

Если бы Брем шёл немного быстрее, то он бы встретился с Виолеттой. Не более пяти минут тому назад она направлялась к себе домой этой дорогой, и её мысли были нисколько не веселее, чем у Ковырясова.
Вот уже несколько дней она вела наблюдение за окнами Анастасии с крыши соседней одиннадцатиэтажки. Поскольку Брем не вернулся ни к ней (на что она втайне надеялась), ни к себе домой, Виолетта теперь хотела твёрдо знать, что он хотя бы покинул жилище ненавистной разлучницы.
По большому счёту она не желала зла Анастасии. Виолетта вообще не претендовала ни на чью моральную территорию, ей был нужен только Брем Ковырясов. Но уж он-то ей требовался в полной мере - и как живой человек, из костей и мяса, и как фигуральное понятие, из представлений и смыслов. Никаких компромиссов она допускать не собиралась.
Охотничья подзорная труба с десятикратным увеличением позволяла прекрасно видеть всё, что происходило в квартире соперницы... В конце концов Виолетта убедилась: Анастасия осталась одна. Значит, письмо возымело действие, и Ковырясов оказался изгнан из её постели - и, вероятнее всего, из её сердца тоже.
«Но в таком случае, отчего мне не удаётся забыть горечь своей души? - скреблось в сознании Виолетты. - И куда подевался Брем?»
Понурившаяся, с запавшими глазами, она брела по улицам и гадала о непрояснённом. Перед ней снова была неизвестность, издевательски распростёршаяся во все стороны и не являвшая Виолетте ни единого путеводного знака.
«Если судьба, так встретишь человека и за тысячу километров, а не судьба, так разминёшься даже когда он рядом», - эти слова она повторяла себе много раз. И позавчера повторяла, и вчера, и сегодня. Однако слов ей теперь казалось недостаточно, тем более что сроки встречи в них не были обозначены даже приблизительно.
День насквозь пропах солнечными зайчиками и чужими мужчинами. А она не хотела ни солнечных зайчиков, ни чужих мужчин. Ей был нужен свой, единственный и незаменимый Брем Ковырясов. Человек, соразмерного которому нет в целом свете. Нет и никогда не будет.
Где теперь его искать? В какую сторону идти?
Почему всё складывается так неправильно, несправедливо: едва Виолетта нашла Брема и получила его в своё распоряжение, как злая судьба без промедления вырвала любимого мужчину у неё из рук? Почему им завладела чужая женщина, а стоило Виолетте раскурочить сердечный союз соперницы и Брема, как он - точно в насмешку над её терпеливыми усилиями - испарился в неизвестном направлении?
Её умственное пространство было до краёв наполнено обжигающими вопросительными знаками.
Прежде Виолетта считала себя уравновешенной и здравомыслящей, оттого не боялась потерять голову в любой ситуации. Однако сейчас она чувствовала, что теряет её - в фигуральном приближении, конечно. Потому что ситуация вышла из-под контроля.
Случались моменты, когда все встречные прохожие начинали казаться Виолетте подобиями Ковырясова. Бледными, чудовищно искажёнными, почти неузнаваемыми, но - подобиями. И это несколько примиряло её с действительностью, хотя, разумеется, не приносило полноценного утешения.
Поговорить бы с кем-нибудь, спросить совета... Жаль, что в таких случаях никто помочь не способен.
Пусть Брема сейчас нет рядом  ней. Однако её чувства никуда не делись. Тогда почему же она недостаточно счастлива? Ведь счастье - это состояние души, а не безраздельное обладание кем-либо… Или всё-таки она счастлива? Точного ответа на этот вопрос Виолетта дать себе не могла.
От навалившейся непонятности она мысленно обратилась к встречному потоку пешеходов:
- Ну скажите, люди добрые, что человеку делать, когда ему плохо? Когда перестаешь верить людям? Когда больше не понимаешь, зачем живешь? Когда вокруг холодно и пусто, и когда пустота вокруг заполняется болью?
- Найди серьезную, кропотливую работу. Классное средство, очень отвлекает, - дала ей воображаемый ответ быстро прошагавшая мимо сутулая девушка в массивных старомодных очках.
- Когда особенно плохо, человек должен мобилизовать свои внутренние резервы, - мельком глянув на Виолетту, послал ей мысль пожилой мужчина в потёртых джинсах. - Тебе плохо ровно настолько, насколько ты позволяешь себе распускаться... Когда хорошо, то понятно, что можно не насиловать себя и жить, свесив ножки - а вот когда плохо, надо тащить себя за уши из клоаки. Абсолютно всё в жизни можно поменять! Глушить надо нашу неразворотливость и лень, нежелание бороться за лучшее. Основная масса людей - это водоросли, плывущие по течению. Мы же с тобой не такие!
- Дорогая, если тебе плохо - это не снимется быстро, - подумала одышливая тётка с двумя набитыми гастрономией хозяйственными сумками. - Лечит только время. Ну есть, конечно, временное средство: позанимайся собой. Теплая ванна с пеной, самые любимые и вкусные вещи (мороженое, например). Можно пытаться делать домашние дела. Короче говоря, отвлекайся чем-нибудь. И чем дальше, тем меньше будет болеть душа!
- А давай меняться! - выдвинула воображаемое предложение женщина лет тридцати, гуляющей походкой вышагивавшая под ручку с накачанным мужиком в малиновом пиджаке. - Я вместо тебя пострадаю, а ты вместо меня спокойненько поживешь. Недельку. А что, вполне равноценный обмен... Впрочем, неделю ты не выдержишь. Максимум - три дня. Опять страданий захочешь.
- Единственное, что может как-то тебя поддержать сейчас, а значит помочь, - это вера в бога, - выпятив на Виолетту слезящиеся глаза, мысленно посоветовала бледная старушка с не по-сезону нахлобученной на голову самовязаной мохеровой шапкой глинисто-коричневого цвета. - Посети храм, в эти выходные как раз будет проходить одна из важных служб. Исповедуйся, прими причастие, поговори с батюшкой. Уверена, это тебе поможет, удержит в равновесии. Ведь надо же во что-то верить! У тебя, наверное, несчастная любовь - ну, может все получится с ним так, как ты хочешь, и это будет означать божье благословенье, а если не случится - значит так для тебя лучше...
- Глядский грёборот! -  мысленно воскликнул вихрастый юноша призывного возраста с плотно сидящими на голове наушниками плейера. - Да утопись - и ноу проблем! Если сама себя не вытащишь за хаер - да хрен кто помочь сумеет! Неужели непонятно?! Твоё состояние называется или самотрахание или аутодепрессия (не помню точно - впрочем, однохренственно). Совет здесь не поможет. Да к тому же в аутодепресии чаще всего энерговампы сваливаются... Устрой  своим близким - или кому-нибудь из знакомых грандиозный скандал без повода: им хреново станет, дык зато тебе похорошеет...
- Да пошли вы все к чёрту, - в сердцах подумала Виолетта. - Говно ваши советы, а сами вы все - дебилы натуральные!
Она ускорила шаг, оставляя позади ни в чём себя не подозревавших прохожих.
Невзирая на текущие неудачи, Виолетта надеялась, что рано или поздно ей суждена случайная встреча с Ковырясовым; ибо известно, что случайность - это внезапно проявляющаяся закономерность. Однако ничего правильного не было в том, что любимый и достопамятный человек выпал из-под её контроля - быть может, даже на длительное время. Это очень, очень нехорошо, ведь мужчину нельзя оставлять без надзора надолго, особенно такого, как Брем.
...Виолетта вошла в свой подъезд. Машинально выбрала газеты из соседских почтовых ящиков и стала подниматься по лестнице...
Неужели она, подобно сбесившемуся лучу света в тёмном царстве, петляет по дороге, которая никуда не ведёт?
Не может этого быть.

***

Мучительно размышляя о Бреме, а также обо всех - вытекавших из его загадочного исчезновения - розыскных мероприятиях, Виолетта отворила дверь своей квартиры и шагнула в коридор. Потом заперлась. Разулась и, выговаривая неразборчивые слова тоски и печали, прошла в кухню.
По кухне, стремительно перебирая чуткими конечностями, шастали обнаглевшие за последние дни тараканы.
Виолетта не обратила на тараканов никакого внимания. Разве в пасмурные минуты своей жизни стоит думать о подобных мелочах?
Она положила подзорную трубу на холодильник, а газеты бросила на стол.
«Надо бы поужинать», - вяло шевельнулось в голове у Виолетты. Однако есть не хотелось.
Хоть чаю попить, что ли...
Где теперь искать Брема?
Вот если бы случилось чудо: например, Виолетта сейчас позвала бы возлюбленного, а он позвал бы её; два голоса, прилетев с ранополых полюсов мира, столкнулись бы, обнялись, переплелись - и Виолетта с Бремом разглядели бы в зеркале друг друга свою лебединую песню, в которой им суждено закончиться среди неимоверного взаимопонимания и обоюдного счастья! Почему бы и нет? Разве в жизни нет места чуду?
С робкой надеждой Виолетта распахнула окно и, до пояса высунувшись наружу, стала орать:
- Бре-е-ем! Бре-е-е-е-емушка! Брема-а-а-а-а-асик!
В ответ на это со скамейки перед подъездом раздались возмущённые старушечьи голоса:
- Заглохни, скаженная!
- Залила глаза и горланишь, ровно тебя черти дерут! Ты не одна тут живёшь, между прочим!
- А если не заткнёшься, мы вызовем полицию! Чтобы знала, как нарушать общественное спокойствие!
Виолетта разочарованно плюнула вниз и закрыла окно. После чего взяла чайник, подошла к кухонной раковине - и, со вздохом повернув вентиль крана, подставила чайник под струю холодной воды.
Вода журчала, и невесёлые думы бежали следом за ней.
Просто непостижимо, куда мог подеваться её Брем. Словно сквозь землю провалился. Словно умер (упаси бог, как можно даже думать о таком)...
Вообще-то, Виолетта была уверена, что не все люди умирают. Некоторые просто уходят в непонятный туман. Может быть, назло остальным - тем, кто долгое время находились с ними рядом, но не сумели оценить: чтобы их вспоминали, ждали и надеялись… нет, невозможно угадать, для чего им это нужно!
Действительно - загадка, отчего Брем не хочет вернуться к ней... Им же было так хорошо вдвоём! Или на него свалилась какая-то неотложная проблема? Например, если Ковырясов внезапно узнал о новой «озоновой дыре», которая начала формироваться у них над головами, то он, как человек безотказный, вполне мог принять близко к сердцу эту беду и броситься принимать экстренные меры по её устранению. А как же. Ведь «озоновые дыры», усиливая мутации, отрицательно влияют на развитие живых организмов и сельскохозяйственных культур, увеличивают уровень онкологических заболеваний, ускоряют появление новых болезнетворных вирусов и бактерий - сейчас даже слабоумные это понимают, что и говорить тогда о Бреме, умном человеке...
Виолетта печально вздохнула. Подумалось: если б её душа вдруг упала в горный родник и, заледенев, утратила чувствительность - это, вероятно, оказалось бы наилучшим выходом для всех, включая её саму.
Потом, спохватившись, Виолетта закрутила кран; накрыла наполнившийся чайник крышкой и, поставив его на плиту. Зажгла газ. Посмотрела по сторонам, раздумывая, не забыла ли сделать что-нибудь важное. И села на табурет между плитой и кухонным столом.
Взгляд упал на стопку газет. В той, что лежала верхней, её привлёк заголовок статьи:

ЗАСТЕГНИ, ЧУЖАК, ШИРИНКУ -
НА ЗАМОК Я ЗАПЕР ЖИНКУ!

«Надо же, какое время настало, - вяло удивилась Виолетта. - Ничего теперь не стесняются, пишут обо всём, как есть в жизни...»
Она взяла газету и принялась читать:

«В средневековые времена мужья, уезжая на войну или ещё по каким естественным надобностям, одевали на своих ненасытных жёнушек пояса верности, ключи от которых увозили с собой. Те времена давно прошли. Но жёны и сегодня порой норовят наставить рога своим мотающимся по командировкам супругам. Поэтому ныне пояса верности обретают своё второе рождение.
Разумеется, современные пояса верности не чета средневековым. Они, как правило, имеют кодовый электронный замок, который ревнивый муж может открыть по сотовому телефону - ну, скажем, если он собирается ехать домой и хочет, чтобы благоверная успела к его прибытию принять джакузи для немедленного включения в эротические игрища.
Впрочем, местные умельцы наловчились изготавливать и обычные пояса верности - с навесным замком. Как ни странно, спрос на них велик, особенно в райцентрах. Подобные механические сторожа» сравнительно дёшевы: от 15000 до 35000 рублей, в зависимости от дизайна. Но появляются  модели и для «крутых» супругов. К примеру, есть пояс с замком, который можно открыть с помощью спутникового телефона. Это на случай, если муж отдыхает где-нибудь на Канарах, а жена достала его просьбой разрешить ей порезвиться с вибратором... Существуют пояса и для тех жён, которые привыкли принимать душ по 2-3 раза в день. В эти пояса вмонтированы специальные устройства: они программируются таким образом, что замок открывается в назначенное мужем время на 5-10 минут - вполне достаточно для приёма водных процедур на скорую руку. Впрочем, умная жена за пять-десять минут может - ого-го сколько успеть! Но тогда ради этих дел личной гигиеной приходится жертвовать...»

Отложив газету, Виолетта задумалась.
Прочитанное сильно подействовало на неё.
Вообще-то, она была согласна с Бремом, категорически утверждавшим, что газетам верить нельзя. Взять, к примеру, недавний случай - с заметкой, в которой сообщалось о находке российскими археологами в низовьях Кубани «окаменевшего члена древнего человека». Рядом была помещена фотография чего-то длинного, чёрного, загнутого кверху... Виолетта поделилась новостью с Бремом, и они долго с удивлением рассматривали фото, где несколько археологов, снявшиеся на фоне своей находки, казались сущими пигмеями... Неправда выявилась на следующий день. В газете поместили извинения, объяснив, что в низовьях Кубани обнаружен окаменевший челн древнего человека, и лишь в результате недосмотра корректора в слово «челн» закралась опечатка, досадно отдалившая его от непосредственно судоходной функции...
Впрочем, с поясами верности на опечатку не было похоже.
В статье всё отвечало логике развития гуманитарных потребностей земной цивилизации. Ведь, если подумать, новое тысячелетие на дворе. Потому все движения в обществе обязаны отвечать запросам конкретной человеческой единицы. Если, например, возникло желание, чтобы тебе не изменял любимый человек - значит непременно на свете должны появиться структуры, которые захотят данное твоё желание поскорее удовлетворить. Такому даже Карл Маркс не стал бы противоречить. Потребление всегда идёт впереди капиталистического процесса - это ведь он сказал?  А если и нет, то, во всяком случае, когда Маркс и Энгельс в одном порнофильме уговаривали двух молоденьких негритянок вступить в коммунисты и в качестве вступительного взноса осуществить им минет - Виолетта сама слышала - оба повторяли: «Потребитель всегда прав!» Что ж, на то они и классики, чтобы понимать жизнь далеко вперёд.
Одним словом, статья крепко затронула её душу.
Растревоженные мысли так и бежали одна за другой, выстраивая вопросы и ответы на эти вопросы. Пусть не было полной ясности. Но не было и полной неясности. Значит оставалось место для надежды. И место для мыслей - оно тоже оставалось, как у любого ещё не совсем мёртвого человека, который не терпит внутри себя пустоты.
«Интересно, - думала Виолетта, - пояса верности делают только для женщин, или для мужчин тоже можно придумать что-нибудь в подобном роде?.. Скорее всего, можно. Только как их найти, специалистов, которые изготавливают такие пояса? Не в справочную же обращаться, в самом деле...»
Несколько раз она снова брала со стола газету и внимательно изучала статью.
Нет, к сожалению, никаких адресов там не указывалось.
«Ничего-ничего, всё поправимо, - успокаивала себя Виолетта. - Главное - собрать достаточно денег. Сейчас многое можно, разные желания, было бы чем платить».
Когда Брем вернётся, она постарается отыскать одного из этих мастеров-умельцев. И закажет пояс верности - самый лучший, самый современный, изготовленный по последнему слову науки и техники. Она подпояшет им своего Космонавта № 1, и тогда-то уж точно Ковырясов будет принадлежать только ей... Ей одной, и никому больше... А в те минуты, когда она пожелает разрешить Брему любовные вибрации, сняв с него пояс верности, - он, подобный изголодавшемуся ненасытному чудовищу, станет благодарно набрасываться на Виолетту и терзать её тело, а потом извергаться в экстазе, наполняя все полости её организма семенем внеземного блаженства и такого сумасшедшего, такого звёздного огня, что только успевай окатывать водой загорающиеся из-за него простыни и одеяла!
Чтобы унять разбушевавшиеся мысли, Виолетта  вырвала из общей тетради листок в клеточку и принялась выводить на нём старательным почерком:

«Матраскин-Ковыряскин, медвежонок мой бесподобный!
Что же произошло в жизни, что так сильно повлияло на нас? Мы не вместе! Я помню те счастливые мгновения, когда мы целовались с тобой, ты держал меня в своих объятиях. Я растворялась в тебе, а ты во мне!
Но злая судьба нас разлучила. Мы потеряли друг друга. А почему? Куда ушли дни нашего благоденствия? Зачем мы не удержали наше счастье и нашу идиллию? Ответа нет.
Прошло уже столько времени  с того дня, как ты в последий раз посмотрел на меня и поцеловал. Мы даже не попрощались. Ты просто ушёл.
Мне без тебя очень трудно. Раньше я засыпала с твоим сладким поцелуем на губах и просыпалась с ожиданием встречи с тобой. А сейчас ничего этого нет… Мне без тебя очень плохо. Пусть наш роман продлился так недолго, но я тебя люблю! Очень сильно!
Невозможно передать словами то, что я чувствую сейчас к тебе. Ты изувечил все мои представления об отношениях между мужчиной и женщиной, убил ангела с золотыми крыльями, который подарил нам любовь, разорвал в клочья мою веру в тебя.
 Наверное, мне было бы легче простить тебе просто физическую измену саму по себе, чем измену духовную - твою трусость, слабость, неумение идти до конца, неумение быть мужчиной. Ведь ты сбежал - бросил меня и сбежал, как трус!
Но я всё тебе давно простила. Потому что люблю и жду-дожидаюсь тебя, словно перезрелая гроздь винограда.
Не знаю, что тебе помешало остаться со мной, но я могу сказать только одно: хочу, чтобы ты вернулся и обязательно добьюсь своего, чего бы это мне ни стоило! Мы не должны потерять себя и друг друга!
Вернись ко мне, миленький Бремусечка. Я стану выше всяких похвал, превращусь для тебя в источник наслаждений и новых возможностей, и ты не будешь иметь ничего против меня.
Твоя безутешная -
Виолетта».

Закончив писать, она поставила внизу дату. Затем сложила тетрадный листок вдвое и положила его в ящик стола - на стопку других любовных посланий, дожидавшихся Брема Ковырясова, её Космонавта № 1.

ТРЕТЬЯ СТЕПЕНЬ НЕСВОБОДЫ

Несколько дней Ковырясов бесцельно слонялся по улицам, точно соревновался со своей собственной тенью - кто из двоих быстрей утомится.
Никакой работы, даже разовой, не подворачивалось. А на дороге, как известно, продукты питания не валяются. Потому голод ощущался всё острее; вскоре ни на какие иные желания в уме у Брема уже не оставалось места.
Впору было найти верёвку покрепче и повеситься в какой-нибудь безлюдной местности, где никто не смог бы обнаружить его и откачать экстренным способом ради дальнейших мучений.
- Никому я не нужен, кроме треклятой соседки, - бормотал он себе под нос. - И мне никто не нужен, а уж Виолетта - тем более. Тупик получается, форменный тупик. Нет, если б удалось найти хоть что-нибудь пожрать - тогда другое дело. Но где найти? В мире миллиарды едоков, и я, выходит, ничем не лучше других. Нет, неправильно: получается, что я хуже других, раз мне не удаётся даже маковую росинку сунуть в рот… А вешаться я всё же повременю. Сдохнуть и без верёвки успеется - естественным способом, от голода.
Жаль, у него не было ни копейки в карманах. А то он купил бы лотерейный билет - и тогда ему на голову наверняка свалился бы крупный выигрыш. Даже если не слишком крупный, пусть несколько тысяч рублей - разве плохо? Размышляя об этом, Ковырясов представлял разные вкусные вещи: колбасы, ветчины, кондитерские и хлебобулочные изделия, которые продаются в магазинах. И на глаза ему наворачивались слёзы.
А мимо него по улицам сновали равнодушные люди. Которых он воспринимал не как одушевлённые объекты, а скорее как конкурентов в борьбе за выживание. Люди в большинстве своём пахли едой, да и сами по круглому счёту являлись едой, правда незаконной, но всё равно вполне приемлемой для изголодавшегося человека или животного (Брем уже был готов считать себя животным, ибо человеческая мораль день ото дня становилась для него всё туманнее и обременительнее).
С куревом оказалось полегче. Самые изысканные табаки буквально валялись под ногами, и не составляло труда собрать на тротуарах и клумбах столько окурков, сколько требовалось организму. Курить Ковырясов стал значительно больше, чем прежде. Поскольку табак хоть немного приглушал тягостное сосущее чувство в желудке.
О своём прошлом он думал всё реже. Потому что, во-первых, это было неприятно, и, во-вторых, слишком многое померкло в памяти, уступив место новым впечатлениям и переживаниям.
Иногда Брем как бы выпадал из насущного мироустройства и переставал видеть смысл жизни во внешних объектах - предметах, людях, событиях; тогда его сознание обращалось внутрь себя, блуждая среди переплетавшихся чувств и мыслей. И ему грезилось, что не за горами то время, когда он постигнет прозрачные векторы всех иллюзий и загадок, продуцируемых его организмом, - и сумеет без труда освободиться от них.
К сожалению, подобные моменты только манили, запутывая Ковырясова в несбыточном и не принося долгожданного физиологического удовлетворения его внутренним органам... Да и случались они нечасто.

***

Однажды показалась неплохой идея продать врачам немного своей крови. Брем явился на городскую станцию переливания. Несмотря на ранний час, там уже колыхалась длинная очередь; как выяснилось позже, состояла она преимущественно из безработных и студентов.
Ковырясову злорадно рассказали, что желающих вызывают по списку, который начали составлять ещё со вчерашнего вечера.
Его записали двести восемьдесят вторым.
- Это нам, коллега, дай бог к вечеру сцедиться, - заметил стоявший перед Бремом мужик с порванным ухом и засохшей слюной в уголках губ. - Не то назавтра приходить.
- А вы что, уже не первый раз сдаёте? - поинтересовался Ковырясов.
- А то ж, - подтвердил собеседник и, закатав на правой руке обтрёпанный рукав клетчатой рубашки, продемонстрировал россыпь красных точек на внутренней стороне локтевого сгиба. - Видишь, сколько? Меня даже иногда принимают за наркошу... Зато, считай, с одной крови и кормлюсь, поскольку на родном заводе, падла, уже полгода зарплаты живой не вижу.
- Интересно, какие у них тут расценки?
- Пятьсот рублей за триста миллилитров. Негусто, да? Выкачивают, понимаешь, за бесценок, гиппократы свинские. А куда денешься - гля, сколько желающих.
- Да… - вздохнул Ковырясов. - А как насчёт двойной нормы? Шестьсот миллилитров я сдать могу?
- В принципе, конечно, можешь, но тогда надо медсестре в карман четвертной отстегнуть. Тариф, понимаешь. Да и то не возьмёт, если у тебя окажется маловатый гемоглобин… Ты знаешь свой гемоглобин-то?
- Нет.
- Как же ты так? Вот чудило! Совсем как пещерный человек: гемоглобин свой не знает!
- Откуда же мне его знать... Не привелось как-то в последнее время производить себе измерений.
- Зря... Ну да: ты ведь - в первый раз... Честно говоря, видок у тебя, коллега, доходящий. Если меньше ста двадцати единиц окажется, гемоглобин-то, - вообще выгонят без разговоров, у них с этим строго.
- Надо же, - расстроился Брем. - Обидно будет.
- Не журись, я способ знаю, - подмигнул мужик. - Как говорится, не первый день замужем.
- Способ? Это насчёт чего?
- Насчёт гемоглобина. Как его можно повысить.
- Ну, и как же?
Бывалый донор многозначительно сощурился и, склонившись к Ковырясову, задышал ему в лицо перегаром, смешанным с чесноком и какой-то застоявшейся тухлятиной:
- «Ферроплекс» купи. Это такие таблетки, с железом. Прямо сейчас сгоняй в аптеку, а я твою фамилию выкрикну, когда будет перекличка. «Ферроплекс» - он здорово гемоглобин поднимает. Можешь ещё и «Гематогена» для верности зацепить, пачек несколько. А что, хуже не будет…  Только - чур: пополам съедим, хорошо?
- Оно-то бы хорошо было, да нет у меня денег ни копья, - признался Брем.
- А-а-а... вон как... - протянул собеседник. - Понимаю. Что ж, и у меня пусто. Ладно, коллега, авось и так сойдёт...
С этой минуты мужик, утратив интерес к Брему, отвернулся. Вскоре он уже беседовал с другим соседом по очереди, лысым молодым парнем, который, как выяснилось из разговора, служил лейтенантом в железнодорожных войсках, ютился с женой и грудным ребёнком в офицерском общежитии и не видел живых денег белее двух месяцев, поскольку бухгалтерия задерживала жалованье. Со слезами на глазах лейтенант сетовал на судьбу военного, а пуще того на начальство, которое строит трёхэтажные дачи руками солдат и раскатывает с любовницами на «Мерседесах» в то время как младший офицерский состав недоедает, гробит здоровье в мороз и в стужу, да и Родина в опасности со всех сторон, как изнутри так и снаружи, повсюду дома мирных жителей взлетают на воздух от взрывчатки чеченских террористов, блок НАТО придвигается всё ближе к границам и перекупает на корню оборонные технологии и военные тайны, и никогда порядка не будет в нашем государстве, разве если только поставить к стенке этих козлов бессовестных, этих генералов и прапорщиков, разожравшихся на ворованном армейском довольствии и грозящих со дня на день вконец разорить великую Российскую империю, а народ безмолвствует, не зная, что армия давно потеряла терпение и лишь ждёт последнего сигнала к действию, и не будет тогда пощады ни буржуям-капиталистам, ни мафиози-прихватизаторам, русский солдат на своих плечах уже немало победоносных войн вынес, а ещё одна революция для него - тьфу, как два пальца обоссать, всё равно терять нечего, поскольку это не жизнь, рабское существование, как в фашистском концлагере, и так далее, и тому подобное...
Ковырясов слушал незамысловатые мыслительные эволюции лысого лейтенанта, а сам ощущал нараставшее головокружение: то ли солнце напекло его непокрытую голову, то ли сказывалось продолжительное недоедание. Перед глазами невесть откуда возникли мутные клочья тумана и багровые круги, они умножались в числе, неразборчиво перемешивались и приплясывали, как сорвавшийся с цепи контингент исправительного учреждения особо строгого режима...
Брем не заметил, когда потерял сознание.

***

Пришёл в себя Ковырясов от едкого запаха нашатыря. Он дёрнул головой и открыл глаза. Сначала реальность была плоской; потом в ней обозначились впадины и выпуклости; а через несколько секунд после этого проявилось и всё остальное, в том числе и необъятная тётка в забрызганном кровью белом халате, склонившаяся над Бремом.
«Наверное, медсестра, - вяло шевельнулось у него в мозгу. - А может быть, санитарка».
- Ну, слава тебе гос-споди, хоть в этот раз не придётся вызывать реанимацию, - облегчённо выдохнула не то медсестра, не то санитарка густым прокуренным басом. И на всякий случай ещё раз ткнула Ковырясову под нос ваткой с нашатырём (он снова непроизвольно дёрнул головой).
- Спасибо, я уже всё, я - нормально... - пробормотал Брем, приподнявшись на локте и оглядываясь вокруг. - Где моя очередь? Не прошла ещё?
Кто-то преувеличенно громко заржал над ним. А крупнотоннажная медработница сказала:
- Какая тебе очередь, дядечка! Ты же на ногах не держишься. Небось, давно не жрамши?
- Да не очень, - соврал он.
- Как же, не очень, - тётка, плавно качнув животом, распрямилась на бугристых от излишнего мяса ногах. - Пойди, посмотри на себя в зеркало: у тебя же истощение я не знаю какой степени. Это называется дистрофия, понял?
- Правда? - невесть отчего удивился Брем знакомому слову.
- Нет, я врать сюда пришла, - фыркнула медработница. - Да тебе не кровь сдавать надо, а в постели отлёживаться, пока жир не нарастёт... Ладно, некогда мне тут с каждым распотякивать. Номер у тебя какой по списку?
- Двести… - наморщил лоб Ковырясов, силясь вспомнить свой сегодняшний номер. - Семьдесят… нет, восемьдесят...
- Двести восемьдесят второй! - с готовностью подсказал недавний собеседник Брема с разорванным ухом. И пояснил тётке:
- Он как раз за мной в очереди стоит, а я двести восемьдесят первым записан.
- Вычеркните его, - деловито распорядилась медработница. - Не хватало мне здесь ещё летальных исходов.
И скорым шагом удалилась. Ковырясов не успел даже ничего возразить. Да и что тут возразишь.
Он, покряхтывая, сел на асфальте. И стал набираться сил для обратной дороги.
Тем временем маявшаяся от скуки очередь принялась обсуждать его персону:
- Вот хорошо, что вовремя выявили дистрофика, - сказала одна пожилая тётка в перемотанных изолентой роговых очках. - Ведь его недоброкачественную кровь могли б и перелить какому-нибудь больному, а человек потом мучился бы.
- Верно, - согласилась с ней другая тётка, с двумя недозревшими чирьями на лбу. - Вот же какое время гадское настало: каждый норовит государство обмануть. А раньше, помню, кровь сдавали бескорыстно. Ну, может, за отгулы на работе.
- Да забудьте, женщины, о таких вещах, - влез в разговор мужик средних лет в засаленном костюме. - Правильно мужик хотел подзаработать. Видите, какой он кочуматый, откуда ему ещё денег взять-то… Раз сейчас у нас капитализм, значит, всё должно предоставляться небесплатно. Лично я, пока не разорился, был бизнесменом. Так в бизнесе, например, если окажешься сильно добреньким, то голый-босый по миру пойдёшь… А бессребренники… ну, я не знаю, они сегодня, наверное, все в дурдоме лежат, поскольку это же явная аномальность, когда человек ничего от других не хочет поиметь, правильно я говорю? Я считаю, если кто со мной не согласен, то это просто слабые люди, которые боятся смотреть правде в глаза.
- Правильно, - закивала тётка в перемотанных изолентой очках. - Я тоже не верю в бескорыстие.
- А я в бескорыстие верю, - сказал уже знакомый Брему мужик с рваным ухом. - В молодости, когда я в институте учился, у нас практиковали добровольную сдачу крови. Мы, студенты, сильно и не сопротивлялись: два дня отгула, нормальное питание, да еще и по стакашке чего-нибудь типа «Кагора» наливали... А однажды - сейчас я вам расскажу, какая хохма получилась... Сняли как-то раз наш курс с занятий на это мероприятие. Стоим, значит, на улице: курим, травим анекдоты, ждём своей очереди. Тут подваливает потрёпанный мужичонка - сразу видно: алкаш. И начинает канючить жалобным голосом: мол, ребята, дайте несколько копеек, а то трубы горят, сил нет... Тут один из наших решил приколоться, говорит: «Ты чё, дядя, мы сами без копейки, пришли сюда подзаработать!» - Он: «Как так - подзаработать?» - «Очень просто: сдаём сперму по десять рублей за десять грамм». Мужик сразу ошалел от перспективы заработать такую сумму и начал ныть: «Ребя-я-я-ты, возьмите меня с собой!» Мы ему: «Да ты чё, мужик, на себя посмотри, у тебя не сперма, наверное, а одни сивушные масла, за это ещё и по шее заработаешь! А вообще как хочешь, нам-то что»... Ну, взяли мы мужика с собой, заходим, одеваемся в белые халаты, колпаки, на ноги - бахилы. Мужика тоже одеваем, всё как положено. Подходим к комнате переливания. А она устроена - почти как здесь: через всю комнату тянется стеклянная перегородка с окошечками, за которыми сидит медперсонал, около каждого окошечка - лежачок, на случай, если кому плохо вдруг станет. Садишься на этот лежачок, просовываешь руку в окошечко, тут-то тебя и обрабатывают... Короче, находим мы банку из-под майонеза, даём мужичку и инструктируем: ложишься, мол, на лежачок, снимаешь штаны, дальше мастурбируешь, набрызгиваешь, сколько можешь, в баночку, после этого встаёшь, просовываешь хрен в окошечко, там тебе его обрабатывают специальным раствором, ты им отдаёшь баночку, они её взвешивают. И получаешь свои бабки: «Понял?» - «Понял!» - Дальше происходит следующая сцена, которую мы наблюдаем из-за приоткрытой двери. Алкашок этот заходит, ложится на кушетку, достаёт свое сильно заплесневелое мужское хозяйство - и начинает трудиться... Несколько секунд стоит тишина, потом кто-то за перегородкой взвизгивает, и из комнаты выскакивает в ужасе молоденькая сестричка. Пролетев, как пуля, мимо нас, она устремляется в комнату старшей медсестры. Мы, затаив дыхание, наблюдаем за разворачивающимися событиями... Из окошечка высовывается чья-то голова и начинает яростно ругаться, что-то вроде: «Эй, ты, мудило гороховое, перестань хулиганить, не то я сейчас милицию вызову!» На что мужик - ноль эмоций: только убыстряет свои движения, стараясь поскорее закончить начатое дело... Наконец он довольно крякает, встаёт с кушетки, подходит к окошечку, откуда доносились ругательства, и просовывает туда свой хрен, на что немедленно (видимо, линейкой) получает отпор по этому самому месту. Он отскакивает и начинает возмущаться. В тот момент в помещение с грозным видом врывается старшая медсестра, хватает мужика за шиворот и принимается яростно трясти его. Мужик совсем теряется и суёт банку ей в лицо: «Чё те надо, я все сделал правильно! Вот, грамм тридцать, наверное! Деньги давай!» - «Ах, деньги? Вот твои деньги!» - с этими словами она выливает содержимое банки мужику на голову и вышвыривает его вон из комнаты. А мы, глядя на этот цирк, ржём, как сивые мерины! «Они чё, психованные тут все?» - обращается он расстроено к нам. «Ну, дядя, мы же предупреждали, что качество тебя, наверное, подведёт!» - отвечаем мы, а сами, конечно, падаем от смеха... Нет, ясное дело, за такой спектакль мы скинулись мужику на бутылку... Эх-хе-хе… Да-а-а, были весёлые дела по молодости... Ну, ладно, это всё шуточки да хохмы... Однако ж мы тогда кровь сдавали практически бесплатно, отгулы не в счёт, мелочёвка это, не деньги ведь... Так что существует в природе бескорыстие.
- Может, раньше и существовало бескорыстие, а сейчас его нет, - непреклонным тоном сказала тётка в перемотанных изолентой очках. - Не верю я в него... Да и как можно в какое-то бескорыстие верить, если мне сейчас, например, приходится судиться из-за дачного участка с родной матерью, чтоб она сдохла… Такая дурацкая история. В начале девяностых мать получила дачный участок - ну, и сказала, что мне его отдаёт. Мы с мужем десять лет на нём гробились: поставили железный забор, землю завезли, чтобы не подтапливало, домик построили двухэтажный. А теперь мать нашла себе дедушку - это в шестьдесят девять лет, представьте - ну, и в один прекрасный день говорит: «Участок мой, я тебе его не отдам». Я прямо ушам своим не поверила… В общем, мы с мужем в суд подали: пусть со своим сожителем хотя бы выплатит деньги, которые мы в дом угрохали. А ведь своими руками строили - знаете, как обидно!
- А вы б её простили, - вмешался молодой парень, до сих пор не участвовавший в разговоре. - Это всё-таки ваша мать.
- Да как же можно? - возмутилась тётка. - Я что, разве похожа на дуру, которая выбрасывает деньги на ветер?
- Вот умные-то люди как раз всем и прощают, - уверенно сказал парень. - Мы же христиане, разве вы забыли? Мы все дети божьи, и бескорыстие в нас заложено свыше. Нагими господь создал людей. Рано или поздно нагими мы и предстанем перед ним. Истинные богатства совсем не те, которые копят богачи. Корыстолюбие - тяжкий грех.
- Ага, то-то ты явился сдавать кровь за деньги, - перебил его бывший бизнесмен. - Возьми и сдай бесплатно, раз такой бескорыстный!
- Не могу.
- Это почему же?
- Я собираю на храм.
- Это понятно, каждый на что-нибудь собирает, - язвительно заметила тётка в очках. - Мне, например, за квартиру надо заплатить… Так чего же, спрашивается, я должна этой сволочи, матери своей, деньги за постройку дома дарить, когда у меня квартплата за четыре месяца не плачена? Тем более что в газетах писали: скоро опять коммунальные услуги подорожают…
- Ой, неужто правда? - подала голос тётка с чирьями на лбу. - Да сколько она может дорожать-то? Когда этому конец настанет? Эти сволочи только и знают, что с нас деньги драть! А попробуй, вызови из РЭПа сантехника, чтоб он кран отремонтировал - сразу начнётся: или прокладок нет, или ещё чего-нибудь… Ему ведь без разницы, сколько ты за квартиру платишь, ему надо себе в карман копеечку положить.
Тут вмешался мужик с порванным ухом:
- И нечего тут плакать, правильно квартплаты поднимают, я - за! Потому что развелось богатеев, которые, падла, наворовали народного добра, а теперь дворцы себе строят! У меня начальник на себе трёхэтажный дворец отгрохал. Между прочим, ему и тридцати ещё нет, а они вдвоём с женой в четырёхкомнатной квартире живут, в центре города. А у меня семья - пять человек, и мы все в однокомнатной ютимся. Да я ещё и зарплаты не вижу, считай, полгода! Разве такое нормально? Вот и пусть те, которые в четырёхкомнатных квартирах живут, побольше платят за свою жилплощадь, верно? А я не разорюсь, лишний децил крови сцежу - за однокомнатную платить меньше, у нас и площадь-то небольшая. Ничего, не обидно. Зато миллионерам квартплата по карману пускай ударит!
- А я против, - сказала тётка в роговых очках. - У нас только и смотрят, как народ половчей ограбить, для того и злоупотребления устраивают… Вот я по телевизору слышала: кто за квартиру долго не платит - тех, говорят, будут отселять в жильё меньшей площади. Разве это справедливо? А может, она многодетная мать, и у неё денег не хватает? Ну, хорошо: у неё квартиру отберут - и кому, думаете, она достанется? Её же другой многодетной матери не дадут, хоть она, может, и первой стоит на очереди. Жулику какому-нибудь дадут с волосатой лапой… Специально такие цены делают - чтобы бедняков из квартир повыселять и себе их квадратные метры захапать…
- Возмутительно, просто возмутительно, - согласился бывший бизнесмен. - Нет, вы не бойтесь, женщина, отбирать жилплощадь не будут. Но меня вообще бесит, когда людей заставляют платить неизвестно за что. Вы пройдите по центру города, посмотрите, в каком состоянии у нас жилой фонд. Мрак! А канализация? Какая вонь обычно летом стоит повсюду, не город, а настоящая клоака. Позорище! За что платить? Мы с женой уже третий год за коммунальные услуги не платим. Даже когда я был богатый и долларами сорил направо и налево - всё равно не платил! Раз никаких услуг РЭПы по-нормальному не оказывают, то пусть сидят без денег. А что нам сделают? Квартиру отберут? Да на судах разорятся, я свои права знаю: частная собственность есть частная собственность - слава богу, не в советские времена живём!
- Нет, я, вообще-то, стараюсь платить, хоть и не всегда вовремя, - сказала женщина с чирьями на лбу, - Только отдачи от них не видать... Несколько лет крыша у меня текла - я заявку подавала на ремонт, а толку никакого. Пришлось самой мастеров нанимать, чтобы крышу починили. А ведь это коммунальщики должны делать. Сволочи они все, кругом одни сволочи… Сейчас бы нашли способ Ленина из гроба поднять да на бюрократов этих натравить - он бы враз полстраны к стенке поставил!
- Да, Ленина - это было б хорошо, - согласился мужик с рваным ухом. - Нам его сейчас сильно не хватает. Вон какая несправедливость кругом: одни на «Мерседесах» катаются, а другим приходится собственную кровь за деньги вырабатывать. А ведь когда-то все были пионерами и комсомольцами - и теперь, вишь ты, как быстро перекрасились: одни заделались капиталистами, а другие идут к ним в услужение и ютятся в однокомнатных квартирах всей семьёй… Свергать надо буржуев и богатство их награбленное раздавать народу, чтоб всем поровну досталось, чтоб по-справедливости. Ничего, проснутся ещё трудовые массы, опомнятся…
В таком духе - перескакивая от одного животрепещущего вопроса к другому, не менее животрепещущему - беседовали люди в неторопливой кровеносной очереди перед городской станцией переливания человеческих жидкостей, совсем забыв о Ковырясове.

***

Брем сидел на асфальте и слушал разговоры людей, не очень вникая в отдельные слова, а улавливая лишь общую абракадабру глупой толпы. И в нём крепло ощущение, что всё происходящее уже имело место когда-то - пусть не в этой, а в прошлой его жизни. Рок увлекал Ковырясова, засасывал в неумолимую воронку, и он покорно вертелся вокруг неведомого центра событий, ибо понимал тщетность борьбы с потусторонними силами, предопределявшими его поступки... Что ж, прояснившаяся повторяемость жизненных минусов в определённой мере даже утешила его. Ибо снимала ответственность за любые поступки, которые были и будут совершены Бремом.
Он сидел, обхватив руками колени, и наблюдал за тем, как солнечный свет превращался в тонкую паутину. Вскоре в паутине засверкало множество тёмных зрачков, и тогда Ковырясов понял, что за ним с наблюдают, от него ждут действий. Да он и сам уже хотел действий... В сущности, Ковырясов всегда понимал, что он - чудовище, ни на кого не похожий человекообразный мутант, которому бесполезно маскироваться и мимикрировать, ведь свою природу не переборешь... Осознав это, он поднялся на ноги. И, схватив за грудки первого, кто подвернулся под руку (то был парень, собиравший на храм) - прокусил бедняге шею сбоку: горячая кровь блаженной струёй ударила Брему в нёбо - только успевай глотать.
Доноры взвыли, точно нестройный оркестр рассохшихся инструментов, и принялись разбегаться.
А Ковырясов отбросил от себя высосанного до дна парня и выдернул из бегущего стада тётку в роговых очках (очки разбил сокрушительным ударом бесчувственного кулака - чтобы не трепыхалась, сучища). У этой немолодой особи кровь воняла препротивными лекарствами, потому Брем не стал задерживаться на ней - переломил хребет и уронил её себе под ноги... Следующим оказался мужик с порванным ухом... У него содержимое сосудов было крепко алкоголизировано, Ковырясову ударила в голову хмельная волна, окончательно лишив его контроля над собой. С диким рёвом, передвигаясь огромными прыжками, метался Брем вокруг станции переливания - догонял охваченных ужасом людей и пил свежую кровь, булькая, хрипя и пуская розовые пузыри, пил эту божественную сладковатую жидкость, чувствуя необыкновенный прилив сил и воодушевления. И разбухал, разбухал… Ох, как же ему было хорошо!
Последней (в полном смысле слова на закуску) ему досталась необъятная тётка в забрызганном кровью медицинском халате - то ли медсестра, то ли санитарка… Кажется, перед смертью она даже успела получить оргазм.
Оторвавшись от тётки, Ковырясов с ощущением впервые в жизни сделанного важного дела сел на асфальт.
Вскоре его дыхание успокоилось. Но идти всё равно никуда не хотелось: так ласково грело солнышко, что мышцы размягчались, подобно церковному воску, и клонило в сон... А мысли бежали, бежали...
«До чего интересно может получиться, - подумал Брем, - если вспомнишь, кто ты есть на самом деле. Жаль только, что я всегда буду одинок среди этих овец...»
Перспектива одиночества его огорчила.
Огорчение постепенно перешло в тягостное уныние. А оно, в свою очередь, переросло в неимоверную тоску.
Как же быть? Каким образом строить своё дальнейшее существование? Можно, конечно, попытаться не выдавать своего перевоплощения в кругу людей, притворяясь таким же, как они... Только хватит ли на это сил? Ковырясов всегда считал себя никудышним актёром.
Внезапно его осенило: зачем притворяться? Ведь время идёт по кругу, бесконечно повторяя одних и тех же людей, одни и те же ситуации... Значит, следует лишь дождаться момента, когда оно вернётся в ту точку, где Брем ещё был человеком: дождаться - и затем попробовать удержаться в стороне от засасывающей воронки коварного фатума, остаться на плаву, в прежнем теле, в состоянии заурядной человеческой серости...
Приняв такое решение, Ковырясов закрыл глаза. И застыл в неподвижном ожидании. А время, обтекая его, двинулось вперёд, что тебе стадо ленивых черепах.

***

Не века и не тысячелетия миновали - наверняка много больше.
Брем ждал так долго, что прошло даже чувство сытости... Сначала в животе закрутило, зашебуршало непонятное. А потом засосала и засвербела голодуха.
Стадо равнодушных черепах, единственное назначение которых - создавать рябь отвлекающих мыслей, продолжало своё неприметное движение...
Асфальт был горячим.
Ковырясов сидел на асфальте, и собственные ягодицы казались ему двумя раскалёнными половинками кометы, слишком близко подлетевшими к солнцу и готовящимися к взрыву.
Его слух улавливал пульсацию далёких звёзд и бултыхание раскалённого содержимого планет, стремительно разрезавших пустоту в своём неукротимом и бессмысленном вращении вокруг разнокалиберных светил... Словно кузнечики из травы, выпрыгивали из иных измерений шальные атомы, увеличивая массу Вселенной. Рождались новые цивилизации. Распадаясь, гибла и рассасывалась в первородном вакууме ветхая материя света и тьмы... Брем сидел с закрытыми глазами и слушал все звуки мира. Среди упомянутых звуков присутствовала и человеческая речь...
Он ждал той минуты, когда абракадабра бессчётно сменявших друг друга поколений перейдёт в знакомые голоса… И, дождавшись, открыл глаза.
- ... А я говорю, женщина, что с полиции нынче толку никакого, - говорила тётка с двумя недозревшими чирьями на лбу. - Вы ж сами видели, как два мильтона мимо нас прошли, а даже не поинтересовались, что это за чучело такое у всех под ногами расселось, .. А может, он бомж или пьяный? Может, он сейчас вскочит и дебоширничать начнёт? Чего ж тогда, спрашиваю, они не забрали его куда следует?
- Это были не патрульные, а гибэдэдэшники, потому и не забрали, - объяснил мужик с разорванным ухом. - У них другая работа.
- Отговорки всегда найдутся, - не приняла объяснений тётка с чирьями. - Никто работать не хочет. А полиция больше других.
- Не скажите, - возразила женщина в перемотанных изолентой очках. - Они хоть как-то за порядком следят. Без полиции я вообще не представляю, что бы с нами было. Столько сейчас преступников, наркоманов, жуликов разных - так они хоть полиции боятся. А иначе бы на них вообще никакой управы не было. Я по себе знаю. У меня соседи - алкоголики законченные. Так когда они особенно расшумятся, разгуляются - я к участковому бегу. Он им постоянно устраивает втык. А один раз даже упёк соседа на пятнадцать суток … В общем, спасибо участковому, только благодаря ему эти алкаши ещё дом не спалили и не покалечили никого - он их хоть в каких-то рамках держит…
Внимая пустопорожней беседе томившихся в очереди доноров, Ковырясов одновременно старательно прислушивался к своим ощущениям... Отчаянно хотелось есть. Но чтобы человеческой крови да ещё в таких сумасшедших количествах - нет, этого не хотелось.
Некоторое время Брем опустошённо гадал, что же на самом деле с ним произошло - неожиданная фантастика или просто голодное помутнение рассудка? Сон наяву или явь во сне?.. Но так и не смог прийти к однозначному ответу. Зато внезапно сфокусировалось в сознании: эта кочерга, с чирьями на лбу - она ведь говорила, будто здесь недавно что-то вынюхивали два полицейских... А что, если блюстители не ушли насовсем? Что, если, увидев Брема, они отправились вызывать «воронок» - сейчас подъедут и заберут его в «обезьянник»?.. Нет, надо уходить. В конце концов, он уже достаточно отдохнул - не век же сидеть на асфальте, среди этих кроводойных придурков...
В толпе продолжали живо обсуждать всё подряд, от свежепрочитанных газет и свежепросмотренных телесериалов до сравнительных качеств женских гигиенических прокладок и народных способов лечения геморроя. Поэтому никто не обратил внимания на Ковырясова, когда он поднялся на ноги и, пошатываясь, побрёл своей дорогой -  с равномерной скоростью медленно поторапливающегося одинокого человека… До трансформаторной было неблизко, потому он старался экономно расходовать силы.
Время клонилось к ужину.
Впрочем, ужин представлялся Брему явлением почти фигуральным, отстранённым от жизни - быть может, придуманным писателями и кинематографом для возбуждения в слабых человеческих мозгах нездоровых разрушительных инстинктов. Однако, несмотря на подобное здравое соображение, отделаться от навязчивой мысли об ужине никак не удавалось.
В описываемый час на улицах было довольно много прохожих. Все они направлялись по своим бестолковым вечерним делам - кто со службы домой, а кто и наоборот. Эти однократные люди казались преувеличенно торопливыми и демонстративно озабоченными. И все встречные имели неестественные, точно наскоро вытесанные из мягкого камня лица, отчего напоминали Ковырясову переодетых американских шпионов, которые не умеют разговаривать по-русски, однако стараются не подать вида, изображая из себя если не полных придурков отечественного производства, то как минимум немых и тугоухих работников сельского хозяйства. Смотреть на них было противно. И Брем с удовольствием закрыл бы глаза, если б не боялся оступиться и упасть на немытый тротуар... Он шагал культурной походкой усталого от мыслей человека и старался не прислушиваться к своему желудку. Нехотя глядя на неприглядную действительность, шагал и шагал, почти забыв о цели своего пути.
Ему было грустно, тяжело, почти невыносимо. Но движение немного отвлекало от ощущений, и то хорошо.

***

Безработица.
Голод.
Виолетта и Анастасия.
Сколько несчастий сразу! И столько вокруг беспочвенной социальной подлости и эгоцентрических людских устремлений! Разве это справедливо?
Отчего люди так своекорыстны? Отчего так черствы?
Отчего все поголовно словно задались целью демонстрировать Ковырясову упадок моральных ценностей, напряжённость, экзальтацию и противоестественные деформации страстей?
Куда ему деваться от этого психодрома? И разве у него есть какая-нибудь свобода выбора? А ведь она должна иметься! Ведь даже у последней инфузории в дикой природе существует сколько-нибудь степеней свободы для выбора направлений движения и поиска питательных веществ, это Ковырясов ещё из школьной биологии помнил. За что ж ему на каждом шагу сваливаются снегом на голову неудачи и разные неблагоприятные обстоятельства?
Не может быть всё так плохо в жизни - если только Брема не ввергает в обман и галлюцинацию некто всемогущий и непостижимый. Кто же играет с ним эту злую шутку, какой высший разум, богодьявол или космический дух, пропади он пропадом? И зачем ему такое издевательство - он что, садист? Непонятно.
Тоска и обида переполняли Ковырясова, чуть не выплёскиваясь за край его слабо приспособленной к растяжению душевной ёмкости. Брем был близок к отчаянию. Ведь он не желал для себя ничего сверхъестественного. Просто ему, подобно миллиардам других человеческих существ, хотелось как можно дольше - и, соответственно, эффективнее - продолжать свой гомеостаз, невзирая на любые привносимые обстоятельства вкупе с разнообразными неучтёнными наводками и поправками. В случае крайней необходимости он даже был готов эволюционировать из человека в какое-нибудь фантасмагорическое чудовище, как обезьяны когда-то эволюционировали в людей, лишь бы не заканчиваться подольше, лишь бы продолжаться на этой, пусть не очень благоустроенной, но единственно понятной и единственно возможной для Брема планете.
Впрочем, из этой крайности Ковырясов нередко впадал в другую - тогда в его мозгу рождался вопрос: а существует ли он на этом свете как самостоятельный организм? Быть может, он - лишь тень иных людей или событий, воплощённых в чужих измерениях? Или он - только тень их теней, никому не нужная, бледная, готовая вот-вот исчезнуть? Но какой тогда смысл в его жизни? Никакого.
В свете подобных рассуждений Брем закономерно приближался к мысли о самоубийстве. Он словно долго спал, а затем, поснувшись, убедился, что действительность гораздо страшнее, чем его самые кошмарные сновидения. Однако, тщательно взвешивая внутренние векторы своих перепутанных устремлений, Ковырясов всякий раз приходил к выводу, что он ещё не надышался до конца воздухом этого мира, а потому отказывался от возможности прощания с ним.
Когда Брему было лет шесть-семь, он спросил у отца:
- Почему каждый человек обязательно должен умереть? Почему нельзя жить столько, сколько хочется?
- Потому что так устроено природой, - ответил отец.
- А почему так устроено природой?
- Наверное, потому что в жизни не существует равенства, а смерть всех уравнивает: богатых и бедных, сильных и слабых, умных и дураков.
- А это хорошо - когда все уравниваются?
- Конечно.
- Но тогда люди не боялись бы смерти. А они боятся. Отчего так?
- Оттого что они не хотят равенства, каждый считает себя лучше других. Все состязаются друг с другом, это нечто наподобие вечной игры, создающей иллюзию смысла.
- Выходит, на самом деле в жизни нет никакого смысла?
- Может, и нет. А может, и есть, только знать его нам не дано…
Теперь, вспоминая этот разговор, Ковырясов гораздо лучше, чем в детстве, понимал слова отца. Ведь столько лет миновало, а он не узнал ничего нового о смысле жизни. Вероятно, его просто не существует. Однако воспринимать смерть и связанную с ней уравниловку в благоприятном свете он всё-таки не торопился. С одной стороны, самоуничтожиться - дело нехитрое, но с другой - что-то препятствовало построению конкретных планов в данном направлении.


***

Потеряв счёт времени, Ковырясов бродил по городу в поисках если не работы, то хоть чего-нибудь плохо лежащего - такого, что можно схватить и, убежав, затем перепродать. Однако напрасно. Безмолвной мёртвой птицей с широко распахнутыми крыльями нависал над ним, не собираясь никуда исчезать, прозрачный знак невезения. Соответственно, с каждым днём таяли надежды на пропитание.
Время от времени Ковырясов погружался в мир фантазий, чтобы хоть ненадолго забыть о своей незадавшейся линии жизни. Он придумывал страну - какой-нибудь живописный остров или целый материк - где Брем был самым главным. Президентом. А то и царём. Народные массы беспрекословно ему подчинялись, с благоговением выполняя все его указания и капризы. Женщины поголовным образом были готовы отдаться ему со словами восторга и умиления. А главное - он имел беспрепятственный доступ ко всем продовольственным запасам государства, включая и неприкосновенные... Это казалось пределом счастья.
К сожалению, фантазии подобного рода имели недолговечный характер.
Зато в минуты морального упадка Брему навязчиво мнилось, будто вокруг него снуют не обыденные пустопорожние прохожие, а пришельцы из параллельных миров: злонамеренные коварные пришельцы проезжают мимо в автомобилях, плотоядно скалятся из окон многоэтажек, ведут своих крикливых отпрысков в школы и детсады - и как будто все косятся на Ковырясова, украдкой сглатывая слюну...
А ещё среди пульсаций неустойчивого сознания появлялся вариант вышеупомянутого кошмара - когда Брему чудилось, будто у прохожих чересчур бледные и беспомощные лица, точно в каждом из них (наверное, где-нибудь в мозгу) отложен в виде яйца развивающийся зародыш пришельца. Тогда он осторожно заглядывал внутрь себя, пытаясь отыскать соответствующий зародыш - и с чувством вялого облегчения ничего не находил. После этого потусторонняя аура оставляла в покое мозг Ковырясова, всё возвращалось на свои места, и люди вновь становились заурядными - пускай подчас и недостаточно убедительными - персонажами театра абсурда, в одном из нескончаемых действий которого Брему принадлежала центральная роль...
В конце каждого дня Ковырясов думал: «Хреновый сегодня день. Может, завтрашний окажется лучше?» Было в этой мысли нечто от затаённой полудетской ворожбы - которая, как известно любому взрослому человеку, не способна существенно воздействовать на холодную структуру пространства непостижимой российской яви; оттого, стремясь к просветлению, он побуждал себя к положительному вектору: «Надо что-то решать, пока меня окончательно не засосало на дно этого сумасшествия…» Правда, положительный вектор всё равно не прорисовывался.
А по ночам Брему часто снились кошмары. Один раз даже приснилось, что Виолетта невесть каким способом умудрилась прислать ему записку такого содержания:

«Зай-Ковыряй, мой любимый человечек!
Я по тебе очень скучаю!
Дышать? Зачем? Я хочу дышать только тобой. А пока тебя нет рядышком, я не буду дышать. Я не буду жить... Я буду ждать. Ты - всё, что есть у меня!
Недосягаемый, словно одинокая звезда, мерцающая в небе на рассвете! Ты мне нужен, как кислород! Ты стал частичкой моей жизни!
Я хочу, чтобы через любовь мы растворились друг в друге. Но сначала нам надо встретиться и хотя бы обняться, не говоря уже обо всём остальном. Да, именно обняться мы должны как можно скорее, поскольку люди, обнимаясь, делятся друг с другом чем-то очень важным, куда более важным, чем биополе.
А ещё я хочу, чтобы мы с тобой полностью растворились в любви и почувствовали целостность Вселенной. Ты должен чувствовать или хотя бы понимать: я люблю тебя бескорыстно, не требуя ничего взамен, я люблю тебя и хочу быть с тобой всегда! Твои глаза сводят меня с ума, в них есть какой-то огонёк, а вместе с ним и какая-то загадка. Я тону в них и не хочу выплывать. В моей истомившейся душе есть маленькая надежда, она живёт во мне и даёт новые силы ждать, надеяться и верить.
У меня есть мечта, чтобы мы были вместе целую жизнь! Только это, и больше ничего. Чтобы мы стали похожими на птиц, которые вдвоём сидят на ветке дерева и распевают беззаботные песни. Нет, правда! Мне ничего больше не нужно, главное, чтобы ты был рядом. Я хочу, чтобы ты любил меня так же сильно и преданно, как я тебя, чтобы твои глаза сияли от счастья. Это именно то безумие, получить которое я мечтала очень-очень давно.
Мне нужно, чтобы ты помнил: я очень по тебе скучаю! По твоему дыханию, по твоему взгляду. И я не знаю, куда мне девать себя, пока тебя нет рядом со мной.
Почему ты не хочешь меня видеть? Ведь ты же добрый. Весёлый. Ласковый… Или ты живёшь в ненастоящем мире, который сам придумал? Тогда спустись с небес на землю и посмотри незамутнённым взглядом на голую правду! От неё, от правды, всё равно не уйдёшь, сколько бы ни старался!
Если тебе не нравится моя внешность, то это совершеннейший пустяк. Все внешние параметры человека - следствие того, что мы живём в трёхмерном мире. Жили бы в четырёхмерном - там всё было бы по-иному. Не меняется только суть. А моя суть давно срослась с твоей, никуда не денешься.
Я очень жду тебя! Я обожаю тебя, мой пупсичек! Я докажу всей своею жизнью, верностью, нежностью и всем-всем-всем, что тебе нужно и чего ты хочешь! Где же ты, мой Масянька-Ковырянька? Я устала повторять свой призыв, срывая голос.
Целую тебя!
Твоя грустная -
Виолетта.»

После этого кошмара Ковырясов проснулся в холодном поту и долго ворочался. Собственное тело он ощущал чрезвычайно тяжёлым, почти неподъёмным, точно крупноразмерный каменный валун человекообразной формы, уложить который сообразно капризам гравитации казалось непростой задачей. Возможно, оттого Брем ещё минут двадцать после пробуждения не мог снова заснуть. Хотя потом всё-таки смог.

***

Одежда Ковырясова день ото дня всё гуще пропитывалась пылью текущих обстоятельств и, теряя свои первоначальные цвета, обретала единообразный серый оттенок. Расчёски у него не было, поэтому его волосы очень скоро свалялись в негустые сивые клочья. Усы у Брема, долгое время остававшиеся без ухода, отросли и бесформенно отвисли; а в дополнение к ним закурчавилась на подбородке небольшая жёсткая бородка.
Всё чаще, зорко вышагивая по улице или сидя где-нибудь на скамейке, Ковырясов слышал за собой чьё-нибудь презрительное:
- Бомж...
Подчас это определение тянуло за собой вереницу малолестных эпитетов, дополнительных соображений и даже разнопротяжённые беседы прохожих, которые - если свести их воедино - составили бы примерно следующую смысловую картину:
- Фу-у-у, какая гадость. Что-то в последнее время многовато бомжей развелось.
- А я думаю, существование бомжей выгодно государству.
- Ерундовину городишь, никому это не выгодно. Просто они - такие люди, которым нравится сидеть в дерьме, и никакими силами их из этой клоаки не вытащить.
- А ко мне однажды пристал бомж на рынке, пока я стояла в очереди. Просил денег. Не дала. Зато мило обсудили размер моей зарплаты. Он фикнул и говорит: «Да я за день больше зарабатываю. Если деньги нужны будут - приходи»...
- Они в каком-то смысле - свободные люди: они свободны от необходимости платить за квартиру, работать, заботиться о семье и так далее. Если тебе такой способ освобождения не подходит - что ж, ищи свой.
- Я знаю нескольких людей без определённого места жительства. Один из них - большой спец по восточным единоборствам, нехилый философ и просто, можно сказать, человек со сверхспособностями - как физическими, так и в плане восприятия. Другой - в прошлом известный спортсмен, не буду называть фамилию. Третий - спившийся мужичок, пропевший в опере пятнадцать лет.
- У меня поселился как-то под балконом один такой, жил всю зиму. Пацаны его травили, а я заступался. Участковый его гнал. Я с участковым договорился... И жил бы себе дальше, да приятель привязался, стали они покуривать, а там и до наркоты дошло. Прогнал я его.
- Бомжи - один из классов нашего общества... Думаю, большинство из них не променяют свою бродячую вольную жизнь ни на какую другую... Да, они отблагодарят за кусок хлеба, за брошенный Христа ради червонец, за тёплый кров… но всё едино - вернутся в свою среду обитания.
- Чмошники они. Я бы пересажал всех в один день - и никаких проблем, на улицах бы чище стало.
- А я нормально отношусь к бомжам, просто они когда-то опустились на низший уровень существования, а так - я им сочувствую, иногда копеечку подкину: люди как-никак... Кто знает, что с каждим из нас случится завтра? Видя бомжей, начинаешь задумываться об этом.
- А у меня двоякое отношение к таким. По всей видимости, в них есть комплекс мазохизма плюс категорическое нежелание что-либо делать, если это не необходимо. Бесполезно помогать, хотя сердце не железное: если стоит бомж у пирожков, высматривает - куплю ему... А денег не даю из принципа: ведь пьют. Скорее всего, бомжуют не столько по жизненным обстоятельствам, сколько по неполадкам с головой.
- Я бомжей стараюсь не замечать, противные они. Ни с одним из них не знакома лично, но что-то мне подсказывает, что такими они стали из-за собственной лени.
- Может быть, отчасти виноваты обстоятельства...
-  Может быть, но это только отчасти. Меня не устраивает их существование. Когда, например, пьяный мужик, весь в глистах и опарышах, валяется на рынке и источает редкостного омерзения миазмы - это же противно, с этим надо что-то делать!
- Надо быть сильным человеком чтобы суметь подняться, потеряв все. У каждого был свой путь к такой жизни. Нельзя всех под одну гребенку.
- А я бы их всех постреляла. От них антисанитария. Ну, и преступления разные... Чувство жалости они у меня не вызывают.
- Это напоминает фашизм. Бомжи тебя не устраивают. А может быть, тебе и армяне чем-то насолили? Так давай всех армян считать нелюдями. Уважаемая! Это не выход. Бомж - это стиль жизни. Им так нравиться жить, и не надо осуждать их за это...
- Разумеется, им такое существование по душе, иначе не гнили бы в мороз на улицах города! Убивать их, может, и негуманно, но нельзя же, чтоб они портили жизнь остальным людям.
- Что поделаешь, социальная структура в этом вопросе слабо развита, так что - терпеть нам этих бомжей ещё очень долго.
- А я, вот, одну бомжиху знаю... В общем, как только начинается сезон дождей и холодов - каждый день, ровно в девять вечера (по ней часы можно сверять) приходит на переговорный пункт женщина, Марфой её зовут. Возраст около пятидесяти... Поскольку люди на переговорный пункт приходят позвонить - стало быть, в кармашке у них всегда звенит монета: так вот, это мадам становится недалеко от окошка кассира и у всех клянчит денежку с присказкой: «Поможите, люди добрые! Нужно сыну позвонить, у меня все деньги украли, не за что домой ехать»... Что только с ней ни делали! И в полицию сдавали, и в приют для бездомных, даже церковь брала ее к себе на поруки. Несмотря на то что сын её живет в нашем же городе, она к нему и глаз не кажет... Алкашка, с ней стоять рядом невозможно... Ну, так вот... Как только наша Марфа пропадает на месяц - стало быть, кто-то её взял под свое крыло... Но ненадолго: как только она чуть откормится, чуть здоровьице подправит, она уходит от своих добродетелей. А еще про них потом и говорит: Да, они меня обогрели, накормили...но заставляли работать... а я старая...» У переговорного пункта вечером её уже ждут такие же бомжи, как и она. Один раз даже умудрилась замуж выйти, но ненадолго… Через неделю снова на прежнем месте появилась.
- Я заметил - на рынке, летом - что у тамошних бомжей пропадают пальцы на ногах... Так прохожу мимо - глядь: у одного нет одного пальца... у другого - нескольких... И два раза видел отвратительную картину, когда на ногах отсутствовали все пальцы, и получался какой-то обрубок… прямоугольник... Вот, не понимаю: зачем отрезать собственные пальцы?.. И ещё на этих обрубках сидят личинки мух! Бр-р-р!
- Да не отрубают они себе пальцы. Скорее всего, это из-за обморожения. Иногда врачи удаляют, иногда сами отваливаются.
- А я не могу видеть, как люди роются в помойке, очень их жалко. Конечно, есть категория людей, которые будут бомжевать при любом раскладе. Но есть люди, которые могут вернуться к нормальной жизни. И им нужен шанс.
- Однажды, когда мне было около двенадцать лет, мы с друзьями зимой накатали огромный ком снега, примерно по пояс, а затем взяли и откатили его к люку теплотрассы, там жил бомж. Мы этот ком туда скинули - на бомжа этого! Сколько лет прошло, а до сих пор о-о-очень смешно!
- Я вчера на помойку коробку отнёс. В ней ещё был засохший кусочек: лежала коробка на балконе, всеми забытая, больше недели... На помойке рылась старушка. Коробку тут же прибрала, а мне сказала: «Спасибо тебе за торт, сынок»... До сих пор чувствую себя сволочью.
- Если бы сейчас, как при советской власти, сажали за тунеядство - быстро перевелись бы эти засранцы.
- Бомж - это не только физический аспект пребывания в мире, но еще и состояние души человека, ведь не зря гласит восточная поговорка: «Нет слова «не могу», есть слово не хочу».
- Да все они - алкаши, которые уже плохо осознают, где они и с кем! Поэтому для них не имеет значения, есть ли у них крыша над головой или нет.
- Ну, не скажи... Есть среди бомжей и такие, кто развивают в себе определённые качества, которые в домашних условиях невозможно получить. Безупречность проявляет себя только в стрессовых ситуациях. Поэтому такие экземпляры выглядят мудрыми одинокими волками на фоне нас - домашних болонок и пекинесов.
- Тебе до многих из них расти и расти, так что сиди у себя в институте и трать папино бабло!
- У меня вчера машина сломалась, так столько встреч неожиданных! Вот, и с бомжом свела судьба. Вполне вменяемый оказался, побеседовали минут десять. Оказалось, что жена во всём виновата, падлюка.
- Соглашусь, их жаль уже потому, что они не лишены человеческих страданий. Но, всё-таки, есть опасность получить сочувствующим - даже проходящим мимо любопытным детям - смертельные заболевания. Или, допустим, сидит такая бездомная особь на лавочке, в парке, чистит шелушащуюся кожу со множеством паразитов и балдеет от свободы... Затем ты отдохнёшь на этой лавочке, не подозревая о её посетителе прошлых пяти минут, а потом придётся объяснять на работе, что у тебя аллергия и нужен больничный. Это не смертельно, но нужно ли? Эх, сложно сказать, как к этому относиться. Если бы отвращение сводилось только к зловонию и непотребному виду - дело их личное: да пусть живут хоть с хвостами и рогами. Но они представляют угрозу здоровью людей, не желающих болеть.
- Между прочим, старая рваная одежда - это ещё не показатель. Многие европейцы и американцы ходят в том, что мы обычно выбрасываем в мусор. Не потому что денег нет: просто нравится им именно эта одежда. Зато она чистая, и эти люди всегда свежие и ухоженные...
- Нет, мне просто непонятно, почему бомжи живут такой жизнью? Я понимаю, если человек инвалид, если он одинок и не может сам о себе позаботиться. Но нормальный, здоровый и вменяемый? Нет, не могу понять! Даже если нет жилья, можно же элементарно устроиться если не охранником, то хоть сторожем, и худо-бедно будет хватать пусть на плохое, но жилье, на хоть и бедную, но всё же еду. Это же лучше, чем рыться по помойкам! Сколько людей - тоже как бы без определенного места жительства, - но работают же, стараются, не опускаются до такого уровня.
Вот какие разговоры витали за спиной Ковырясова и сгущались вокруг, постепенно отгораживая его незримым колпаком от человеческого сообщества.
Поначалу Брема сильно уязвляли подобные досужие мнения, невзирая на то, что некоторые из них имели сострадательно-философский оттенок. Однако довольно быстро все смысловые линии окружающей среды сошлись в единой точке, определяющей функцией которой являлся голод.
Из-за сосущей пустоты в желудке ему всё чаще хотелось ссохнуться в одну точку и забыть о любых намёках на умственные движения. Хотя вместо этого он, наоборот, разбухал и наполнялся воздухом невесть отчего, и страдал зловонной отрыжкой, и смеялся, и плакал, и матюгался, как ненормальный, и лихорадочно думал о разном.
Порой Ковырясов говорил своему отражению в воображаемом пространстве что-нибудь упадочно-язвительное, наподобие нижеприблизительного:
- Нда-а-а, сильновато у тебя нервы шалят. А с мозгами обстоит ещё хуже.
- А у тебя разве со всем обстоит нормально, и ничто не шалит? - отзывалось отражение.
- И у меня случаются несообразности, - соглашался он, - однако не до такой степени, как у тебя. Не с подобным махровым букетом всего подряд.
- Так ведь ты - это я, - углублялось в соответствие упрямое отражение. - Если б ты в жизни совершал всё как нужно, то у нас обоих не возникало бы проблем. Утрудись совместиться в понятиях, прежде чем высказываться.
- Я давно совместился, без твоих указаний, а что толку? - сокрушался Брем. - Может, я в жизни и попытался бы совершать всё как нужно, если б только знал в точности - как оно, в самом деле, нужно-то, а ещё - кому и зачем нужно… Или не совершал бы, хрен его разберёт, но знать и осмысливать - это в любом случае лучше сумрака недопонятия и разных беспочвенных действий… Нет, всё мура, пустые разговоры, я уже и осмысливать ничего толком не могу и не желаю. Прямо конец света какой-то или чёрт знает что…

***

В повседневной жизни человеком управляют самые разные желания, которые порой даже угадать невозможно. Однако это происходит до тех пор, пока нет голода. Если же голод возник, то прочие желания уступают ему место. Так случилось и с Ковырясовым. Пищевая недостаточность с каждым днём всё крепче овладевала его организмом.
Правда, однажды ему повезло с едой.
Поздним вечером - как обычно, ничего не добыв для приёма внутрь - Брем понуро брёл по направлению к своей подстанции, когда его нагнал джип «Гранд Чероки» и, шумно притормозив, стал медленно двигаться параллельным курсом. Боковое стекло иномарки беззвучно опустилось, и сидевшая за рулём молоденькая крашеная блондинка в очках-»хамелеонах» спросила:
- Ну что, красавчик, бомжуем?
Сочтя это за насмешку, Ковырясов ничего не ответил. Лишь со вздохом прибавил шаг.
- Эй, красавчик! Алё-о-оу-у! - настойчиво продублировала свой призыв блондинка.
Он сплюнул на асфальт по ходу движения. Однако не остановился. К насмешкам окружающих ему было не привыкать.
- А в тебе что-то есть… - проговорила незнакомка, меряя Брема оцинивающим взглядом. - Колоритный тип.
- Ничего во мне нет, - отрезал он.
- А есть-то, небось, хочешь, а? - не отставала автолюбительница.
- Конечно! - не удержался Брем, едва не споткнувшись от неожиданности.
От блондинки явно не укрылась судорожная поспешность ответа, равно как и непроизвольные движения кадыком, которые несколько раз совершил Ковырясов. Её голос стал уверенней и - одновременно - вкрадчивей:
- Могу накормить тебя бананами. Бананы-то, я надеюсь, любишь?
- Всё люблю, всё, всё! - ответил он, уже не стесняясь; и остановился, в нетерпеливом ожидании уставившись на незнакомку: «Чего ей надо? - подумал. - Если трахнуться, то жратву потребую вперёд. Хоть и бананы. Они очень сытные, почти как картошка, от бананов у меня сразу прибавится сил».
Она не стала томить его дольше. Сказала, открывая переднюю дверцу с другой стороны автомобиля:
- Ладно, давай, садись, голубь. Поедем лопать бананасы.
- А что я за это должен сделать? - попытался уточнить Брем, усевшись на сиденье рядом с блондинкой.
- Да ничего, - повела она плечиком, словно смахивая назойливую муху. - Накормлю тебя - и гуляй вальсом! Устраивает?
- Д-конечно-тыбль… - смутился он, несколько раз сглотнув слюну. - Устраивает-тить...
- Вот и чудненько.
- Но… всё ж… я недопонимаю...
- Ладно, хватит. Надоел ты мне, - блондинка выжала сцепление и надавила педаль «газа»; автомобиль тронулся с места. - Жрать-то хочешь или нет?
- Х-хочу.
- Вот и накормлю тебя. Считай меня благотворительницей. Устраивает?
- Устраивает.
- Тогда прекращай свои расспросы. Потерпи немного. Можешь начинать вырабатывать желудочный сок, красавчик.
...Пока джип ехал по городу, Ковырясов ещё не очень тревожился. Хотя, конечно, ситуация была довольно необычная. Однако когда с обеих сторон дороги замелькали поля, сердце у него ёкнуло:
- К-куда это мы, а? - жалобно пролепетал он. - Г-город-то уже - того... А?
- Не боись, голуба, не съем тебя! - уверенно усмехнулась девушка. - Домой ко мне едем. Уже рядом, потерпи.
- Далековато палучается.
- А как ты хотел? Эффект бублика. Не слышал о таком?
- Не слышал. Что за эффект?
- Ну, понимаешь, люди активные и состоятельные в наше время предпочитают жить не в центре города, а в пригородах. Получается, что окраины сейчас имеют более ценное наполнение. Наподобие бублика.
- А в центре города? Там ведь тоже люди.
- Да какие там люди, не смеши меня. Работяги, обслуга, да разные служащие. Ну, и ещё пенсионеры и бомжи вроде тебя.
- Типа - дырка от бублика?
- Вот-вот, что-то вроде того…
Было досадно, что на незнакомке эти проклятые «хамелеоны». Если бы не очки, то, заглянув девушке в глаза, Брем, вероятно, сумел бы догадаться, с какими намерениями она посадила его в свой автомобиль. Так он думал. Да, по глазам всегда видно - добро ли тебе несут они, или, наоборот, сам того не зная, ты впустил за пазуху ядовитую гадюку, которая готова в любую секундусмертельно ужалить...
На ум стали приходить разные случаи.
...Один мужик, рассказывали, сел вот так с двумя незнакомыми красотками. И больше домой не вернулся. Нашли его через несколько дней в лесополосе, за ноги подвешенным к дереву и начисто освежёванным... Потом, когда тех двух красоток поймали, оказалось, что он у них был не первый, а, скорее, сто первый. Они шили сумочки и кошельки из человеческой кожи. Говорят, за рубежом такие изделия пользуются бешеным спросом у миллионеров.
Или - совсем недавно было: там, правда, водитель пассажирку взял. А она каратисткой оказалась. Её в детстве изнасиловали, так она всем мужикам с тех пор решила мстить. В общем, симпатичная девка была, легко заманила водилу в укромное место - якобы любовью заняться. А сама его одним ударом вырубила; потом мужское достоинство ему отрезала и в рот затолкала, и ещё записку оставила: «Дядька очень любит яйца»... Ужас.
Впрочем, беспокойство Ковырясова оказалось напрасным. Вскоре джип свернул с трассы и въехал в посёлок, сплошь состоявший из шикарных двух-, трёх- и четырёхэтажных особняков. Во двор одного из которых они и заехали.

***

Заглушив двигатель автомобиля, юная автолюбительница вынула ключ из замка зажигания и выбралась из салона. Когда Ковырясов последовал её примеру, девушка брезгливо взяла его двумя пальчиками за рукав сорочки и повела в дом с чёрного хода.
Следуя за своей загадочной спутницей, Брем поднялся по винтовой лестнице на второй этаж. Войдя в одну из дверей, они оказались в небольшой комнате, всю обстановку которой составляли крохотный стеклянный столик и пуфик, обитый мягким плюшем.
Тотчас, будто по сигналу, в помещение следом за ними вошёл коротко стриженный широкоплечий амбал с подносом бананов. Молча оставил поднос на стеклянном столике и удалился. А блондинка, в три секунды сбросив с себя юбку и блузку (выяснилось, что под верхней одеждой у неё не было исподнего), уселась на пуфик и принялась чистить банан.
- А ну, отойди! - решительно пресекла она первое же судорожное поползновение Ковырясова в направлении подноса. - Только попробуй взять без моего разрешения - позову охранников, они из тебя мигом отбивную сделают, понял?
- Но как же... Ты же... Говорила... Покормишь... - пролепетал Брем, уже абсолютно ничего не понимая и лишь чувствуя всё ближе подступающие слёзы незаслуженной обиды.
- Учти, бомжок: здесь не как везде, - раздалось в ответ, - здесь - иначе...
- Как это - иначе? - широко открыл глаза Ковырясов, чувствуя, что от испуга у него вот-вот расслабится мочевой пузырь. Сердце так бешено колотилось в груди, что, казалось, оно вот-вот выскочит наружу.
- В общем, не бойся, я сама тебя сейчас покормлю, - успокоила его девица. - Иди сюда. Сядь вот здесь, рядом, на полу...
- где? тут, что ли?
- Да-да, вот тут, рядышком со мной...
Брем уселся на пол. А блондинка стала медленно засовывать очищенный банан себе между ног:
- Вот... так... вот... видишь... это мы и будем... кушать... голубь... - игриво проворковала она. - Ты же голодненький, правда?
Она медленно вытащила заметно повлажневший банан наружу. И протянула его Ковырясову:
- На, ешь.
Он взял фрукт дрожащими пальцами и нерешительно приблизил его к своему лицу. Трудно было понять: то ли сейчас эта юная стервочка начнёт насмехаться над ним, то ли ещё какую пакость подстроит... От такой извращённой особы ничего хорошего не жди... Но этот одуряющий запах... Эта переполняющая рот слюна и непрекращающиеся спазмы в желудке... И этот воркующий голос - прямо над ухом:
- Ну, что же ты, голуба? Ешь-ешь, не бойся! Сейчас я тебе ещё дам... Ой, какой вкусный бананасик, ты только попробуй!...
И Брем, не выдержав, откусил кусочек. Передних зубов не было, но он сдавил ароматную мякоть своими зудящими от голода дёснами, и она легко поддалась.
Где-то рядом, сразу за стеной, громко заиграла музыка. Брем узнал: это были «Запрещённые барабанщики». Они пели печальную историю о том, как убили негра, замочили, суки, ни за поньх табаку, а Ковырясов глотал, почти не жуя, клейкую тягучую плоть заморской сельскохозяйственной культуры, раздавливал дёснами и языком, в спешке давился, но глотал, и ему не было совершенно никакого дела до этих запретных долбарей, которые пели, сволочи, пели и радовались тому, что какие-то суки мочканули чёрного братана из неизвестного африканского государства... а блондинка, так до сих пор и не снявшая солнцезащитных очков, уже очистила новый банан и засунула его в своё гладко выбритое гнездо - она водила им взад-вперёд, медленно водила и сладострастно приговаривала:
- Вот и хорошо, голуба, вот и молодец, что скушал... Бананасик вку-у-усненький, правда?
Она вытащила наконец и протянула ему второй банан: Ковырясов уже вошёл в раж, потому, брызгая слюной, без промедления выхватил его и принялся есть, равнодушно пропуская мимо ушей весёлые страдания неразрешённых долбарей по поводу того, что отбросивший копыта блэк встал и пошёл играть в баскетбол, это его не касалось, гораздо важней были глотательные движения, и чтобы не выпадало изо рта, и надо было хоть немного разжёвывать, обязательно надо было, чтобы не подавиться...
Третий банан блондинка не дала ему в руки. Она заставила Брема лечь на спину между своих широко раздвинутых загорелых ног - и сама опускала продолговатый, пахнущий влагалищем и загадочной чернокожей Африкой фрукт в его широко раскрытый, клокочущий нетерпением рот. Она давала ему откусывать небольшие кусочки, а затем одёргивала руку... После чего - словно начала какую-то эротическую игру - стала ритмично водить бананом туда-сюда, со всё увеличивающейся амплитудой. Впрочем, Ковырясов не был настроен на игры, да и не мог обуздать нетерпение: он, дрожа губами, резко подавал голову вперёд и откусывал, отхватывал, отрывал куски жадными дёснами; он издавал голодное урчание, наподобие собаки, у которой хотят отобрать кость. А блондинка возбуждённо смеялась, слегка взмахивая своими длинными ногами, и порой стремительные конвульсии пробегали по её телу... Ковырясов понимал: в эти моменты она испытывала оргазмы один за другим.
Очередной - бог весть какой по счёту - банан она заставила Брема вынимать своими руками... После этого скомандовала обходиться вообще без помощи рук - и он тянул дёснами, тянул, стараясь, чтобы не обломился...
Затем последовал новый «аттракцион». Блондинка встала на четвереньки и принялась со стоном удовольствия вводить банан себе в анальное отверстие...
Ковырясова вряд ли можно было чем-либо удивить. Он покорно стоял рядом и ждал распоряжений.
Вскоре он уже собственноручно засовывал очищенные бананы ей во все места, куда она приказывала, и, тотчас вынимая, с неумаляющейся ненасытностью в считанные мгновения проглатывал их. Он водил заморскими фруктами взад-вперёд, если она этого хотела, и снова, вынимая, жадно пожирал их... Когда она требовала, Брем обходился и без помощи рук: приникал к блондинке и вытягивал бананы дёснами, высасывал губами; она содрогалась в оргазмах, а он жевал и глотал, - до одурения, до охерения, до беспамятства, до едкой фруктовой отрыжки... Он перемалывал бананы, точно неизвестная энтомологической науке африканская плодожорка, не обращая ни малейшего внимания на ту необузданную свободу демонстративного эротического самовыражения, которой самозабвенно отдавалась эта белокурая красотка. Ковырясов весь сосредоточился на еде. Словно экзотическое представление, центром которого он являлся, на самом деле происходило где-то далеко-далеко - в другой стране или на другой планете...

***

Брем безостановочно поглощал бананы до тех пор, пока поднос не оказался пуст.
Несколько секунд в комнате царила тишина.
Потом блондинка резво вскочила на ноги, поклонилась стене и, неестественным, картинным жестом подняв руки вверх, крикнула:
- Finita!
И произошло невообразимое.
То, что казалось Ковырясову стеной, на самом деле являлось стеклом, сквозь которое можно смотреть лишь в одну сторону - Брем сразу понял, что за ними наблюдали, когда это стекло поехало вверх и скрылось под потолком, наподобие театрального занавеса. Блондинка и Ковырясов оказались лицом к лицу с огромным банкетным залом, уставленным множеством столиков, за которыми сидели люди: увешанные драгоценностями молодые жеманные дамы в разномастных вечерних нарядах и мужики в шикарных костюмах, большей частью с короткими спортивными стрижками и с многочисленными перстнями-печатками на пальцах. Толпа взорвалась бурными аплодисментами и криками:
- Клё-о-о-ово-о-о!
- Молоде-е-ец, Натали-и-и!
- Без базаров!
- Ё-о-о-о! Ё-о-о-о! Ё-о-о-о!
- Всех переплюнула! Конкретно!
- Натура! Такого ещё никто не показывал!
- По к-а-аайфу-у-у!
- Штука баксов с меня!
- И с меня!
- А с меня - две! На бананы!
- Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
- А я три даю! Чтоб бананы - покрупней в следующий раз!
- Отпа-а-ад!
- Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!
Ковырясов не видел причин для особого восторга. Впрочем, он раздулся от бананов, как барабан, и по этой причине все остальные чувства, коме невероятной, почти смертельной сытости, притупились практически до нулевой отметки.
Через несколько секунд блондинка, подхватив свою одежду, упорхнула. А невидимые динамики ожили, и развязно-торжественный голос сообщил:
- Теперь, братва, следующий номер нашей офигенной программы! Сейчас перед вами выступит красавец-парниша! Звезда всех цивильных подмостков! Короче, тиснет несколько своих хитов! Специально для нашего тёплого дружеского сходнячка! Филипп! Киркоров!
Последние фразы Ковырясов слышал уже издалека, поскольку они потонули в аплодисментах и одобрительных криках; вдобавок, тот самый дюжий парняга, что выносил поднос с бананами, схватил его за шиворот и - со словами: «Хары, чувырло, концерт окончен!» - выволок Брема из комнаты; и потащил его вниз по винтовой лестнице...

***

Ковырясов и опомниться не успел, как они - вдвоём с амбалом - оказались за воротами усадьбы. Охранник шагал рядом с неторопливой развальцой; в его ленивых движениях угадывались скрытая энергия и уверенность в себе, а в глазах не угадывалось вообще ничего, они просто равнодушно и размеренно плавали из стороны в сторону, точно две бледно-голубые рыбины в аквариуме, не выражая ни единой мысли.
- А домой-то, домой как же я доберусь? - заикнулся было растерявшийся Брем.
- Попутками. Во-о-он трасса, видишь?
- Так… денег-то...
- А вот тебе и деньги, чувачок, - равнодушно кивнул амбал и вынул из нагрудного кармана пиджака стодолларовую купюру. - Ну чё, хватит на дорогу?
«Хватит», - с радостно забившимся сердцем хотел ответить Ковырясов, потянувшись рукой к купюре. Но вместо желаемого успел произнести лишь:
- Хва-а-а-а-а… - и тут в нём родился неукротимый горячий гейзер; нет, по мощи это, скорей, было больше похоже на вулкан: под чудовищным давлением он выплеснул липкоструйную банановую магму в лицо, на пиджак, на руки и ноги собеседника, мгновенно застывшего в раскоряченной позе предельного омерзения.
Брем оторопел от внезапной подлости собственного организма.
Он забыл о ста долларах, до которых так и не успел дотянуться.
Его обдало жаром и холодом одновременно.
Он понял, что сейчас его будут убивать.
Но амбал лишь стоял, обтекая и прикрыв слипавшиеся глаза. Он молча вздрагивал, словно запуганная битьём лошадь. А затем родил неотвратимо нараставший горловой звук - и тоже изверг содержимое своего желудка, запачкав туфли Ковырясова красной икрой и устрицами.
Это словно отрезвило Брема.
Он стремглав пустился наутёк.
Он бежал, окрылённый страхом смерти, и ежесекундно ждал топота позади себя и выстрела в спину или как минимум ножа под лопатку.
Он нёсся сквозь темноту, едва касаясь ногами земли, не разбирая дороги, ощущая, что ещё немного - и у него за спиной вырастут крылья.
Лишь один-единственный раз позволив себе оглянуться, он увидел, что амбал стоит в прежней раскоряченной позе и не делает попыток пошевелиться.
 И Брем мысленно возблагодарил бога, наславшего этот паралич на невольно оскорблённого им противника.
Он бежал и бежал очертя голову. В никуда, в гулко бьющуюся пучину кровяного пульса.
Страх - лучший допинг среди всех, какие только существуют в мире.
Ковырясов мчался мимо лаявших и лениво пытавшихся гнаться за ним собак из окрестных дворов; летел сквозь наплывавшую со всех сторон неизвестность; продирался сквозь какие-то кусты, больно хлеставшие по ногам; стремительно и безостановочно проталкивал своё почти невесомое тело сквозь мерзкий страх и не менее мерзкую банановую отрыжку.
Часа через полтора он решился выйти на обочину шоссе. Поглядел вправо. Поглядел влево. И, не обнаружив погони, направился в сторону города - для верности прячась за деревьями всякий раз, когда из-за спины обозначался свет фар приближавшегося автомобиля.

***

Этот путь показался ему безумно долгим. Наверное, таким же долгим, какой должна быть сама дорога в ад.
Поначалу ужас придавал ему сил. Однако с каждым часом теряя и без того скудные запасы энергии, вскоре он погрузился в этакое сумеречное оцепенение на ходу, когда человек уже почти готов, чтобы его резали на куски, лишь бы поскорее всё кончилось, лишь бы упасть и прекратить всякое беспокойство и движение мысли внутри своей непостижимо гулкой и тяжеловесной головы. Навеянное бананами счастье таяло и бледной деперсонифицированной жидкостью умозрительного порядка просачивалось сквозь гумус безликих времён куда-то вглубь, в вечную анестезию бурлящего адского пекла.
Солнце закатилось за горизонт, и над миром траурным цветком распустилась ночь.
Несколько раз Ковырясов останавливался, чтобы помочиться, отрешённо глядя на звёзды, а затем возобновлял свой путь.
Он шагал нетвёрдой поступью, словно беззвучный призрак самого себя. Автоматически переставлял ноги, не чуя под подошвами рельефа местности, скользил по сверкающим магнитным полям вселенской косности - так, словно ему не было суждено остановиться до самой последней точки, до абсолютного нуля мыслей и чувств. Даже если б окружающий ландшафт вдруг покрылся волдырями, и из образовавшихся на брюхе планеты корявых фистул стали выползать воняющие гноем и серой глубинные монстры, разноликие потусторонние демоны и пышущие жаром пожиратели адского пламени - Ковырясову, вероятно, было бы всё равно. Им владели отчаяние и беспомощность.
По-хорошему, надо было хотя бы ненадолго сойти с обочины и прилечь отдохнуть, набраться сил. Однако он опасался ложиться на голую землю, представляя, как из его тела проклюнутся корни и станут расти вниз, в плодородную тьму, опутывая впрессованные в чернозём каменные валуны, намертво сцепляясь с корнями цветов и трав, кустов и деревьев, а потом дотянутся до раскалённой земной мантии - и тогда обжигающее дыхание планеты устремится вверх по корням, проникнет в Брема, растворит его в себе.
Нет, он не сходил с обочины и не ложился наземь.
Он продолжал переставлять ноги вдоль шоссе. С безжизненными глазами, оскалив зубы, двигался вперёд как заведённый.

***

Только под утро Ковырясов достиг родного квартала.
Здесь, в городе, вокруг него повсюду светились огоньки чужих судеб, но Брем не обращал на них внимания. Он вконец изнемог и не был в состоянии думать ни о чём, даже о еде, невзирая на новую пустоту своего желудочно-кишечного тракта. Единственная мысль угасающе тлела у него в мозгу - о том, что законы справедливости не имеют ничего общего с человеческим существованием; возможно, они были придуманы вообще не для этого мира, а для иных пространств и измерений. Откровенно говоря, данная мысль казалась ему несвоевременной; но в чём состояла её несвоевременность, Ковырясов не знал.
Неслышным призраком прокрался он в помещение подстанции. Там, в этом тесном помещении, которое целую ночь и всё утро казалось ему недосягаемой мечтой, царили благодатный вечный сумрак и относительная прохлада.
Умостившись на расстеленных в углу тряпках, он закрыл глаза. И, вслушиваясь в таинственное гудение протекавших совсем рядом убийственных потоков электричества, через пять секунд поплыл в расслабленные и оттого малореальные воды своих невесомых дистрофических грёз.
В эти минуты Брем действительно чувствовал себя уподобившимся космонавтам древних веков; он летел и летел сам по себе, и никто его не трогал, и никто не преследовал, как никто не преследовал первопроходцев разрежённых пространств, - ни у кого не достало бы для этого ни сил, ни умения, и только он парил в гордом и отрадном одиночестве надо всеми и над самим собой, единственный и неповторимый... Космонавт № 1.

***

Ковырясову не было ведомо, что Виолетта тоже уснула совсем недавно.
Всё утро и весь день, и значительную часть ночи она бродила по улицам в тщетной надежде на (хотя бы случайную) встречу. Разумеется, она знала, что такая встреча маловероятна; Виолетта надеялась неизвестно на что, она просто хотела найти своего Брема, и это желание гнало её вон из дома.
Сколько же проблем создает чувство, похожее на горячую лихорадку! Сколько же разочарований оно приносит! Быть может, любовь - просто очень вредный наркотик? Сначала ты на вершине блаженства, потом даже жить не хочется. Ненавидишь весь мир и хочешь выйти в окно или броситься под первый встречный трамвай... Может быть, и не нужна эта любовь совсем? Зачем страдать? Зачем, если любовь делает человека глупым и беспомощным? С другой стороны, кто любит и желает только хорошего любимому человеку - тот всегда терпелив и умеет ждать.
Так думала Виолетта.
А на душе у неё было горько. Потому что жизнь не становилась яснее, всё только запутывалось и порастало сорняками разладицы.
«Нет справедливости на свете, одна маета, - вертелось в голове у Виолетты. - Да и что такое справедливость? Вот, например, одни люди рождаются худыми, другие толстыми... Одни красивыми, другие уродливыми... Одни умными, другие глупыми... Наконец, одни женщинами, другие мужчинами... Весь этот мир несправедливо раздвоен. Поэтому всегда будут в нём существовать, кроме любви, разные гадости и подлости, и непонимание между людьми, и противоположности желаний, которые мешают жить… Хотя, конечно, главное - родиться счастливым... А красота, полнота, ум или глупость перед настоящим счастьем - это просто пыль... Но тогда кто закладывает в человеческие зародыши счастливость и несчастливость их будущего появления на свет? И что такое тогда счастье? Нет, счастье и справедливость - разные вещи, только иногда кажущиеся похожими друг на друга… Наверное, справедливость - это когда много-много людей считают, что один достоин крошки хлеба, а другой - целого каравая; и все потому, что этот, первый, - слишком толстый, а второй - слишком худой... Но мне до лампочки, что бы там кто про меня ни считал; я знаю, что мой каравай - это Брем, и не хочу делить его по крошкам с другими женщинами, я должна получить его целиком…»
Виолетта пробиралась по улицам неуверенным шагом заблудившегося ребёнка, который сбежал из детского интерната для умственно одарённых преступников и теперь пытливо вглядывается в глаза незнакомых дядь и тёть с отрешёнными лицами, среди которых могут маскироваться его родители.
«Почему влюбляешься в того, кого любить так мучительно? - продолжала она гонять усталые мысли по тёмным лабиринтам своих извилин. - Почему человек делает то, чего не стоит делать? Отчего спишь, когда не хочешь? Отчего ешь, когда уже наелась? Зачем плачешь, когда на это всем наплевать? Зачем ждешь, когда это уже бесполезно? Глупости все эти «нельзя», потому что нет ничего такого, что было бы нельзя... Во всем нужно желание... И есть… и спать... и дышать... и любить... Стоять в сторонке и вздыхать по любимому мужчине, тратить драгоценное время жизни - это расточительство! Если любишь - не бойся этого... Лови каждое мгновение этой жизни... Любовью нельзя пресытиться... Она нужна как воздух... И пока ты плачешь по тому, что могло бы быть или было - другие действуют! И ты - единственная, кто может себе помочь... Слёзы, воспоминания - всё это ещё будет много, много раз... Это неотъемлемо… И мысли - почему случилось так, а не иначе... Из всего нужно делать выводы... Но что бы там ни ждало впереди, надо спешить жить, поскольку жизнь коротка...»
Виолетта утомилась, ноги гудели, надо было хоть немного отдохнуть. Она пошарила взглядом в окрестной беспросветности и узрела на краю тротуара скамейку. Правда, там уже сидели две девушки и ели мороженое в вафельных стаканчиках. Но рядом с ними оставалось свободное место. Его-то Виолетта и заняла.
- Почему нет счастья в личной жизни? - спросила она свою тень, не обращая внимания на нечаянных соседок по скамейке. - И как мне продолжать жить без счастья? Ведь оно уже было у меня в руках, вот что обидно! А сейчас всё тускло и серо, ничто не радует. Дома оставаться не могу, там одиноко. И на улице одиноко. А любимому мужчине до меня нет никакого дела. Он, наверное, всем доволен, спокоен и даже весел. Дышит ровно и не думает обо мне. А так хочется разочек его увидеть! Или хотя бы узнать, что он вспоминает моё лицо и руки, и тело, и… всё остальное… Но почему же так получается? Почему одному человеку всегда не хватает другого? Неужели он совсем не скучает?
Девушек заинтересовали слова Виолетты.
- Ха!  - отозвалась одна. - Получается, для тебя он любимый, а ты для него - не любимая, нет. Уж лучше быть в одиночестве, чем терзать себя такими отношениями. Подумай о себе и пошли этого дурака куда подальше. И так же, как он, будь весела и спокойна. На свете полным-полно всего интересного, в том числе и других интересных мужиков.
- Ты его не любишь, а просто хочешь обладать, - высказала соображение другая. -  Это чувство не имеет никакого отношения к любви.
- Да какая разница, имеет это чувство отношение к любви или нет, - возразила своей подруге первая девушка. - Главное - не испытывать страданий. Надо успокоиться, найти себе увлечение или занятие какое-нибудь, тогда тебе станет интересно с самой собой, и ты перестанешь скучать по нему.
- Или будешь скучать, но не мучиться, - поддакнула вторая девушка. - Ты же чем-то занималась раньше, когда жила без этого мужчины, правда? Вот и сейчас живи. Займи чем-нибудь свои мысли и руки, чтобы порвать эту зависимость.
- Да пошли вы на хер, - сказала Виолетта, поднявшись со скамейки. И плюнула в девушек. В обеих сразу. Правда, промахнулась.
После этого она вновь принялась бродить по городу. В котором было много всяких разностей, и сновали туда-сюда люди с ошибочными лицами, и где-то притаился Брем Ковырясов. Однако очень далеко притаился, очень хитро. Оттого найти его не удавалось.

***

Виолетта бродила по улицам, словно кошмарный сон, и думала, думала, думала. Не могла остановиться. Боялась сойти с ума, однако всё равно не могла ни остановиться, ни перестать думать.
Городской шум засорял ей уши не более обычного, и Виолетта не обращала на него внимания. Тем более что её собственные мысли звучали куда громче любого постороннего шума.
И за каждым углом её стерегла тоска.
Ей казалось, что на лбу у неё написано крупными буквами слово «одиночество», и что это слово горит, и все его читают исподтишка, и злорадствуют.
Время от времени Виолетте не хватало внутреннего пространства для умственных завихрений, и она принималась рассказывать вслух неизвестно кому:
- Я не люблю, я не хочу, я не могу, когда мне больно! НаружнаяЮ телесная боль - когда бьют или, там, щипают - это другое, конечно, это я могу терпеть, а вот когда болят и сердце, и душа, как сейчас, и дрожит каждая жилка, и ёкает всё внутри - ох, как невозможно становится! С такою  болью мне очень тяжело справляться, и зачем, я не понимаю, кто это придумал, ведь бога нет, а это плохо, когда нельзя найти виноватого, и некому отомстить, и даже некому пожаловаться! Может быть, когда больно внутри, надо найти такую боль, которая была бы снаружи?
С этими словами она подбегала к ближайшему дому и принималась биться головой о стену. Сначала не очень агрессивно, точно примеряясь к боли, но затем всё сильнее и сильнее. Так продолжалось минуту или две, а затем Виолетта оставляла в покое ни в чём не повинную кирпичную кладку. И возобновляла свой мучительный путь в непредсказуемом направлении.
- Это ненормально, я понимаю, - частила она нездоровой скороговоркой, обращая к прохожим обсыпанное штукатуркой, в лохмотьях кожи и кровавых потёках, лицо. - Но, может быть, я не одна такая - может быть, другие люди тоже так делают? Сейчас мне больно, потому что от меня ушел близкий и ненаглядный человек... Иногда хочется на всё плюнуть и куда-нибудь деться. Раньше я бы хотела умереть. Но теперь я не могу плюнуть на свою единственную и неповторимую любовь, поэтому я буду жить!
И она снова подбегала к первому попавшемуся дому - и принималась биться головой о стену.
...Виолетта давно притерпелась к нечаянным людям, но люди что-то всё никак не могли притерпеться к ней. Потому многие, столкнувшись с Виолеттой лицом к лицу на полупустой улице, испуганно шарахались в сторону. Иные старушки порывались подать ей милостыню. Впрочем, в текущий период это её нисколько не волновало. Она бродила и бродила по растрескавшимся тротуарам в поисках Ковырясова, одновременно блуждая в сумерках собственных душевных закоулков, и казалась похожей на зомби, какими их показывают в американских фильмах ужасов.
Она двигалась полуслепым маршрутом по обрыдлым улицам и - невесть в который раз - повторяла:
- Он меня не понял, потому что я не сумела донести до него самое главное: я готова стать кем угодно, лишь бы ему угодить. А что, разве это неправда? Нет, правда, правда! Наверняка не только я, но и любой человек может быть кем угодно, если только он способен себя этим «кем угодно» представить. И чем угодно, конечно, тоже. Хоть крокодилом, хоть слоном хоть самолётом…
Сказав последние слова, Виолетта на ходу зажмурилась и раскинула руки, попытавшись представить себя самолётом. Это у неё получилось почти без утруждения. Навстречу ей полетели, ускоряясь, клочья рваного тумана. Которые затем превратились в облака, облепившие фюзеляж Виолетты до такой степени, что ей стало трудно лететь. И она рухнула, едва не поломав крылья и всё остальное - правда, не из-за облаков, а по причине столкновения с фонарным столбом. Хорошо ещё не угодила под автомобиль на проезжей части. Правда, лицо всё равно разбила.
Однако это не помешало ей продолжить путь в дальнейшую неясность.
Лишь через несколько часов - когда решительно обессилела и в кровь растёрла ноги в ещё не разношенных босоножках - Виолетта наконец вернулась домой.
В эти минуты она ненавидела весь мир, всех людей, живущих на земном шаре. Она даже удивлялась, спрашивая себя и не ожидая никакого ответа, - и отвечала себе, не задумываясь о том, какие скользкие подводные камни скрыты в её вопросах и ответах: «Почему  ненависть - такое сильное чувство? Почему у меня всегда кровь бурлит, по телу растекается злость, силы утраиваются, агрессия учетверяется, я теряю контроль, мне хочется хаоса, разрушения, огня, чтобы всё и всех сметало, чтобы мир рушился. Почему человек ненавидит чужое счастье и почему привилегия одних - быть счастливыми а других - гореть лютой ненавистью?.. Ненависть... А чем, собственно говоря, она мне мешает? Ну, допустим, у меня есть ненависть, должна же она в моём организме плодиться и размножаться? Нет, сама по себе ненависть - это, наверное, не так уж плохо. Может быть, это даже хорошо. Ведь большинство людей не умеют ни любить, ни ненавидеть. Им доступно лишь жалкое подобие любви и ненависти - а у меня есть ненависть во всей её красоте. Это уже много, и это повод для зависти... Ненависть и великая любовь - лишь две грани, две стороны одного целого. Если человек способен искренне, пламенно, всем сердцем ненавидеть, то он способен и любить так же отчаянно, горячо и безнадёжно!»
...Дома Виолетта разделась догола, как делала это уже много-много раз в последние дни, и продолжительно рассматривала в зеркале собственное тело под разными критическими углами (но всё равно не нашла его самым отвратительным среди женских тел, виденных ею - как в кинофильмах, так и в жизни). Затем обратила внимание на своё лицо. Оно было разбито и окровавлено. Кроме того, под размазанными потёками крови и слоем строительной штукатурки виделось, что лицо её заметно осунулось и обрело ещё большую, чем прежде, квадратность благодаря заострившимся скулам. А вокруг глаз Виолетты обрисовались явственные тёмные и синие пятна, будто после основательной драки...
Через некоторое время, ощутив неимоверную моральную усталость и разраставшуюся - подобно стремительному огородному сорняку - головную боль, Виолетта с досадой попеняла себе за то, что, не думая о здоровье, столько вертелась перед зеркалом. Да ещё смотрела в глаза своему отражению! Ведь знала же: этого делать нельзя, через зеркальный образ человек помимо воли способен быстро высосать жизненную силу из самого себя - всю, без остатка, если своевременно не остановиться.
Она подошла к письменному столу. Уселась за него, вырвала из тетради листок и принялась писать на нём:

«Дурасиков-Ковырясиков!
Я уже не злюсь на тебя! Честно! Наверное, стоило бы, но - не могу, не могу, не могу! Странно, да? Что ж, вот такая я!
Как мне грустно, что мы сейчас не вместе! Грустишь ли ты тоже? Когда ты придешь и заберёшь меня? Мир без тебя пуст и холоден! А я хочу лета, хочу целоваться сутками напролёт, не вылезая из постели, хочу, чтобы ты согревал меня в объятиях по вечерам!
Я хочу любить тебя руками и ногами, я хочу любить тебя во все глаза. А ты  убегаешь. И солнце уже выключило мои облака, и радости жизни минуют меня стороной. Но ты ведь не собираешься дожидаться, пока пройдут годы, и время превратит меня в старую мымру, правда ведь?
Ох, если бы ты только знал, как сильно хочется увидеть или хотя бы услышать тебя, ведь любовь - она во мне болит и кричит без слов, и плачет кровью несбывшихся надежд!
Тебя сложно любить, пупсик! Но я люблю. Вспомни, как нам было хорошо вместе! Я хочу отдать тебе всё, и взамен мне не нужно ничего... Ничего, кроме возможности называться твоей.
Сегодня я шла по городу, смотрела на прохожих, видела влюблённые пары и понимала, что моё одиночество - это ненадолго, я смогу выдержать его. И когда-нибудь мы с тобой будем так же бродить по городу. Будем радоваться тому, что мы просто вместе.
А пока - пусть моя любовь хранит тебя, бережет от всякого зла, согревает и защищает.
Твоя дневная луна и ночное солнышко -
Виолетта.»

Написав очередную записку, адресованную Брему, Виолетта положила её в ящик стола, к другим запискам. Посидела несколько секунд, не зная, что дальше делать. Затем наугад вытянула из вороха написанного ею в дни одиночества и развернула сложенный вчетверо листок. Прочитала:

«Симпомпончик-Ковырёнчик!
Каждый день я думаю о тебе, и каждую ночь ты снишься мне. Пусть весь мир смеётся надо мной и пусть все говорят, что ты - не для меня, всё равно я буду тебя любить.
Ты нужен мне. Ведь ты же знаешь, что я - твоя судьба, и без меня тебе будет плохо, а мне… Ну зачем же мне оставаться одной, если я могу сделать тебя счастливым, правда ведь?
Я скучаю по тебе. Я сейчас вообще только о тебе и думаю. Ты для меня - и солнце, и луна, и воздух, и вода, и единственный ориентир среди всех штормов. Тобой я живу, лишь с тобой я хочу быть вместе.  Мне нужен ты, я хочу видеть тебя. Не бойся, вернись ко мне.
Я тону во всепожирающем пламени и боюсь сгореть в нём до пепла. Только ты один можешь спасти меня.
Люблю тебя с каждым днём все сильнее и сильнее. Моя любовь меня и саму пугает, она не даёт мне нормально жить, даже существовать. Она живёт собственной жизнью, её невозможно убить ничем, тем более забыть. Так зачем же с ней бороться, зачем бежать от неё? Не надо, не надо!
Я помешана на тебе, не могу обрести покоя. Когда же это всё закончится? Я так не могу! Мне нелегко, пойми!
Твоя -
Виолетта.»

После первой записки она достала из ящика вторую:

«Лапусенька-Ковырюсенька, мой самый любимый, самый прекрасный человечек на свете!
Я больше так не могу! Не могу вспоминать твои глаза - самые любимые - и понимать, что мы не вместе. Я словно брожу в кромешной мгле, стараюсь выбраться к свету, но у меня пока что никак, никак не получается!
Помни: ты мне очень дорог. Не утрачивай тонких чувств, ведь без них всё остальное не имее6т смысла!
Я, наверное, сошла с ума. Или просто сплю и вижу дурной сон. Пусть это будет так! Тогда я скоро проснусь, ведь все сны когда-нибудь заканчиваются.
Не хочу даже думать о том, что мы не сможем быть вместе. Это ведь не так, мы сможем! Потому что я уже давно не такая, какой была раньше, я теперь совсем другая. Ты изменил мою жизнь! Спасибо тебе за это! Я постараюсь не допускать минут слабости!
Надеюсь, что у нас всё получится, и мы станем вдвоём жить-поживать и добра наживать. Только будь счастлив и не забывай, что я люблю тебя.
Целую тебя везде!
Твоя -
Виолетта.»

Обе записки ей не понравились, показавшись недостаточно искренними, собранными из общих фраз и не передающими в должной мере её чувства. Виолетта порвала их, а обрывки скомкала и оставила на столе. После этого она задвинула ящик стола, встала и медленно направилась в спальню. Вялыми движениями разобрала постель. Надела ночную сорочку. Легла, заложив руки за голову и мутно уставившись в потолок.
«Печаль рукой не отбросить, - думала она. - А всё, что можно отбросить рукой, как раз не имеет значения... Отчего всё так несправедливо?»

***

Даже в постели, невзирая на статичную позу, Виолетта не находила себе покоя.
«Может, снова предложить себя, как женщину, участковому лейтенанту? - вяло подумала она. - Может, он тогда поможет отыскать Брема?» Но эта мысль не показалась ей плодотворной. Тем более что Виолетта уже неоднократно подступалась к лейтенанту Непрухину - однако он то ли не понимал, то ли делал вид, что не понимает её интимных предложений...
Она плакала полусухими слезами и думала о Ковырясове - под разными углами, но неизменно о нём. Поскольку всё равно ни о чём ином думать не могла. Неудивительно, что в душевном микрокосме Виолетты не было никакой стабильности; её бросало из эйфории в апатию, а из апатии - обратно в эйфорию. Это напоминало новую, ещё не известную отечественной эпидемиологии лихорадку.
Так странно всё происходит: ложишься спать с чужим человеком - и он перестаёт быть чужим или становится значительно менее чужим, чем казался прежде. Люди считают, что это ненадолго, что рано или поздно всё кончается. Но такое годится для обычных людей, не для неё. В конце концов, Брем перестал быть для неё чужим задолго до того как Виолетта легла с ним в постель... Когда она его отыщет - Виолетта понимала - ей будет недостаточно заурядного повседневного обустраивания совместного с Бремом территориального пространства; она хотела любить его не по-животному - а так, чтобы поглощать не только тело Брема, но и его мысли, его чувства, его самое сокровенное дыхание. Ей требовалось знать о своём Космонавте № 1 всё, вплоть до того какие он видит сны, не говоря уже об эротических фантазиях...
А то, что Ковырясов не торопился с физическим выражением своей привязанности к ней - это Виолетта, как полагается грамотной и начитанной женщине, старалась истолковать с научной точки зрения... Она знала, что в душе каждого человека любовь соседствует с враждебностью, и оба чувства прекрасно уживаются друг с другом, как кошка и собака, с детства выращенные вместе. Хорошо это или плохо - другой вопрос, но факт остаётся фактом: причина подобного соседства берёт начало ещё в младенчестве. Так грудной ребёнок, когда хочет есть, жадно глотает молоко матери, старается слиться воедино с её тёплым телом; зато если он обмочился и замёрз или, допустим, если его вовремя не покормили - ребёнок орёт, испытывая враждебность по отношению к родительнице, от которой он полностью зависим... Подобная двойственность всегда присутствует и в отношениях влюблённых, из-за неё порой возникают даже разнообразные зверские желания и садизм, приводящий к преступлениям... не дай бог, конечно, ну её к чертям собачьим, эту психологию.
Размышляя таким образом, Виолетта вспомнила недавнее сообщение по телевидению о том, что зарубежные учёные сумели выделить в организме женщины вещество, которое способно вызывать оргазм, и что вскоре будет создана таблетка для этих целей... Получается, каждая дура теперь сможет пойти в аптеку, накупить себе таблеток и, запершись дома, кончать на сухую хоть целый день напролёт! Но как же быть тогда с мужским полом? Разве только голый оргазм требуется женщине для полного морального удовлетворения? А куда девать постельные удовольствия - если хочешь, к примеру, пусть и без оргазма, просто прижаться животом к твёрдой мужественной спине, или - того больше - если ощущаешь потребность нежно укусить кого-нибудь до крови или, допустим, вцепиться ногтями в ягодицу, чтобы услышать живой крик? Как быть, если ты не получаешь полного удовольствия, когда не слышишь матерных слов в свой адрес? Или к кому обратиться, когда хочешь порассуждать на космические темы? Да мало ли у кого какие случаются желания! Например, бывшая одноклассница Виолетты - Оксанка Небейбатько - вообще до вершины наслаждения добраться не может, пока муж ей на подушку не насрёт - так на что ей та таблетка? Ей, может, любой заурядный мужнин понос слаще, чем сам оргазм?
А удовольствие, если на то пошло, можно получить и безо всяких медикаментов. Старинным, проверенным предками  ручным образом. От него, между прочим, не бывает и побочных эффектов, какие могут возникать от разных лекарств...
Что ни говори, воздействие живого человека - оно, в любом случае, несравнимо с какими угодно другими способами удовлетворения женского организма.
 Виолетта была твёрдо убеждена: без Ковырясова собственной персоной ей любые медицинские средства будут не в радость.
И ещё она знала, что завтра снова пойдёт на поиски Брема. Пусть это глупо - искать его в таком большом городе, останавливая прохожих и внимательно вглядываясь каждому в лицо. Однако она не собиралась отступаться. Даже если ей придётся бродить по улицам до самой старости.
Всё равно Виолетта его найдёт.
«Наверное, каждый догадывается, как и я, только боится себе признаться, что все живые существа взаимосвязаны, - думала она с нарастающей драматической скоростью, - Любое одиночество соединено хотя бы с кем-нибудь ещё, кроме своего основного хозяина. И если это правда, то можно выхватить первого встречного человека из толпы - и, потянув за него, добраться до другого, следующего по порядку, а потом, потянув за другого, вытянуть третьего - и так продолжать и продолжать, невзирая на личности, растаптывая всех подряд, если потребуется, не зная усталости организма и уныния души... И рано или поздно таким способом наверняка удастся добраться до ненаглядного Космонавта № 1».
Рано или поздно...
Но чувства не принадлежат в полной мере человеку, чувства давят и поторапливают. Поэтому Виолетте не было покоя: она хотела, чтобы дорогой человек поскорее стал свершившимся фактом обладания; она страдала и мучилась, хотя знала, что непременно получит его в руки, живого или мёртвого, и прижмёт ненаглядного Космонавта № 1 к своему горячему от накопившейся страсти телу; и станет получать с этим долгожданным любимым существом не какой-то там суррогатно-медикаментозный, а самый настоящий органический оргазм, с мёртвым или живым, никуда он не денется... С мёртвым или живым.
Думая об этом с закрытыми глазами, Виолетта сама не заметила, как уплыла, улетела в бескрайние пространства своих фантастических мечтаний, неотделимые от глубокого, ничем не нарушаемого ночного сна. Потому что утро вечера мудренее, и новый день обещал принести ей новые поиски. А вместе с ними - новую надежду, а как же без неё...

***

На следующий день Брем решил попытать счастья возле мусорных контейнеров. Всё-таки люди должны выбрасывать хоть какие-то продукты, ещё пригодные к употреблению, так ему думалось; в конце концов, питательные вещества могут встречаться даже в предметах, на первый взгляд несъедобных, надо просто уметь обнаруживать их среди прочих отходов.
В общем, Ковырясов направился на поиски скрытых продовольственных резервов.
Когда он прибыл к месту назначения, то увидел, что в контейнерах уже роются трое «старателей» неопределённого возраста. Двое из них складывали извлечённые из мусора объедки в объёмистые матерчатые сумки, а третий - в засаленный, в нескольких местах прожжённый и заплатанный туристический рюкзак.
Делать нечего, Брем деликатно остановился поодаль - ждать своей очереди. А мужички, то ли не замечая его, то ли просто не обращая на Брема внимания, вели неторопливый вдумчивый разговор:
- Да, непросто живётся сегодня значительной части населения, - говорил один. - Многие семьи с трудом решают бытовые проблемы, не могут нормально питаться, рожать и растить детей, потеряли возможность достойно обустроить жизнь своих отцов и матерей. Нельзя не переживать об этом... Конечно, я мог бы проявлять больше оптимизма, если бы видел, что грядут перемены, замечал, что руководство России осознаёт изъяны политики за прошедшие годы и намерено её изменить - не на предмет социализма или капитализма, а во имя возрождения собственного производства. Но ничего этого я не вижу...
- А я не раз говорил о том, что в России запущен механизм разрушения собственной экономики! - с готовностью поддержал его второй. - Крестьяне отказываются засевать землю. Закрываются заводы и фабрики, которые создавались не одним поколением. Ничего хорошего такая политика нам не предвещает, ибо мы сворачиваем отечественное производство, прекращаем выпускать свои товары, теряем национальное богатство. Предположим, нам привезут товары из Америки или Канады. А где мы будем брать доходы, чтобы покупать?
- Вот-вот, - вздохнул третий. - К сожалению, и у нового правительства нет созидательной идеологии в экономике. Цены на энергоносители вновь круто пошли вверх, на так называемый мировой уровень. Это усугубит наше положение, потому что будет и дальше разрушать предприятия, ещё глубже подорвёт сельскохозяйственное производство. Следовательно, жизнь для большинства людей будет только труднее...
- Рассчитывать можно только на мудрость народа, - убеждённо перебил его первый «старатель», - на то, что у людей произойдёт прозрение, и они поймут, что их одурачивают. Поймут, что для того чтобы правильно сориентироваться, кого избирать, надо выключить радио и телевизор и не включать их, не слушать ложь. Враги умышленно зомбируют нас, умышленно сотворяют сцены, которые вызывают у нас умиление, чтобы русский в силу своего характера сказал: «Боже мой! Да это в доску наши ребята!» К сожалению, на выборах, которые прошли, многое исходило из этой логики... - он отправил в свою матерчатую сумку извлечённый из мусора большой кусок хлеба и, прокашлявшись, продолжал:
- Надо нам, русским, другим коренным народам, независимо от того, богатые мы или бедные, чаще собираться и советоваться, рассуждать - что хорошо, а что плохо. Надо судить о людях не по словам, а по делам. Только по делам - как человек жил, какой опыт обрёл, как вёл себя. Особенно в критических ситуациях - на чьей стороне был, какие решения принимал. Любит ли этот человек свой народ, мать его, или он дежурит возле этого народа?!
- Нет, насчёт остальных народов я не согласен, - возразил ему второй «старатель». - Только наша, русская нация несёт ответственность за всё то, что происходит сейчас в стране. Другие коренные народы России встали с нами, русскими под одни знамёна, надеясь, что вместе мы найдём счастье. Но если мы на своей земле стреляем, убиваем, забывая о том, что кровь убитых вскипает в живых и плодит ненависть, то это путь к разрушению России. Если мы, ёпанасукабля, не остановим кровопролитие на Северном Кавказе, то каждая гора, в моём понимании, там в дальнейшем будет стрелять по нашим детям, - он выудил из бака бутылку, отёр с неё рукавом мусор, затем провёл указательным пальцем по горлышку, проверяя, не надбито ли оно, и, аккуратно положив бутылку в недра своего рюкзака, с горечью в голосе заметил:
- Согласитесь, кореша, то было великое счастье, когда мы с вами уезжали в любую точку Северного Кавказа или России, путешествовали и не боялись, что кто-то выстрелит из-за дерева. Мы, к сожалению, бездумно расстались с той жизнью, нарушили сложившееся доверие между народами и теперь расплачиваемся за это.
- Всё же хочется верить, - отозвался первый, - что закончится кровопролитие, которое было спланировано в московских кабинетах, откуда давались команды выводить войска и оставлять оружие в Чечне. Кем и зачем это делалось? Кто оставлял воздушные коридоры, по которым боевики перевозили оружие? Кто пропускал самолёты из Прибалтики Дудаеву с девятнадцатью с половиной тонн российских купюр? Много вопросов, а ответственности - никакой.... - он вынул из бака добрую половину подсохшего сдобного рогалика и, набрав полные лёгкие воздуха, сдул с него луковую шелуху и налипшие обрывки разноцветных бумажек. Затем, привычным движением бросив его в свою сумку, продолжил:
- Хочется верить, что мы с вами сумеем оценить всё это и, голосуя в следующий раз, сделаем правильный выбор. А тем, кому что-то не нравится в обличии русского патриота, хочу сказать: дорогие друзья, опомнитесь - не невесту себе, не жениха выбираем! Идя на выборы, мы выбираем свою судьбу! Нам нужен не красавец писаный, не говорун, а патриот, чувствующий боль и страдания народа и способный вывести нас из этого тупика на дорогу созидания. Пока же мы... пока же мы... - он запнулся, расстёгивая ширинку, - прошу прощения... я хотел сказать... что... пока мы... разрознены.... - он покраснел, тужась, а затем сладко зажмурился, пустив горячую, тугую, мутно-жёлтую струю, ударившую, разбрызгиваясь, в тёмно-серый край мусорного бака, - пока, то есть, мы не способны взяться за руки, не способны самовыразиться, ёпть, высказать свою волю на выборах, то за это потом и расплачиваемся годами! Если вновь ошибёмся, то в предстоящие четыре года, можно сказать, с российской экономикой и самой Россией будет покончено!
- Выборы выборами, - нарушил наконец молчание третий «старатель», - но я бы советовал не забывать о традициях православия. Ведь это - наша история, наша память, кол вам в дышло. Это то, что не один раз спасало Россию в тяжёлые годы, ибо православие было вечным генератором русского патриотизма и всегда выводило наших предков на путь истинный, - с этими словами он истово перекрестился. - Православие и сегодня является цементирующей силой, и другой силы на идеологическом участке теперь, к сожалению, уже нет. Верю, что в России возобладает патриотическая идея, и патриотические силы объединятся... О!.. А это кто такой? Глядите-ка! Что за червь тут, на нашей территории, ковыряется? Эй! Фью! Педрило, ты что, глухой?! Я, кажется, к тебе обращаюсь - понял, да?!
Это его обращение было адресовано уже не собеседникам, а Ковырясову, который утомился ожиданием и, решив, что правила приличия им в достаточной степени соблюдены, тоже склонился над мусорным контейнером в поисках объедков.
Все трое «старателей» мигом бросили своё занятие и стали дружной стеной надвигаться на Брема…

***

- Чё те надо?!
- Не понял, да?!
- Ты здесь что-нибудь своё потерял, а?!
- Н-ничего я н-не терял... - растерялся Брем, не преминувший вытянуть голову из мусорного контейнера при первых же возмущённых звуках.
- А чё тогда тут крысятничаешь?!
- Оно твоё разве?!
- Деловой, да?!
- Да я... Да... чего  же тут такого, - принялся заискивающим тоном оправдываться  Ковырясов, чувствуя, как всё у него внутри сжимается и разжимается от нехорошего предчувствия. - Я... ведь... кажется... чужого не беру...
- Чужого он не берёт! - рассмеялся один из мусорных «старателей». - Глядите, какой хороший!
С этими словами он внезапно ударил Брема носком ботинка в пах. Тот со стоном согнулся и повалился на колени... Его принялись бить ногами все трое.
- Мужики! Да вы что?! - орал Ковырясов, катаясь по земле и стараясь закрываться от ударов (впрочем, это не очень хорошо у него получалось). - Вы что, я же ничего не сделал! Я никого не трогал! Я только хотел - объедков!..
- Объедков? - раздавалось над ним. - А они твои, падла?! Твои - объедки эти?!
- Да, они - твои, что ли?
- Здесь всё наше!
- Мы все контейнеры поделили на сходке!
- Чин чинарём поделили, как положено!
- А он дураком прикидывается!
- Во-во! Натурально прикидывается! Будто ничего не знает! На тебе за это! На! Получи! Получи, козлина!
- Лишнего захотел урвать!
- Мало ему собственной территории!
- Никакой! Территории! У меня! Нет! - отрывисто выкрикивал Ковырясов, катаясь по звенящему и шуршащему мусору, повсюду валявшемуся вокруг контейнеров. - Я! Вообще! Ничего! Про вас! Не знаю!
- Не знает он! - слышалось в ответ. - Хватит врать!
- Не знаешь, так узнаешь!
- Сейчас мы тебя научим чужую территорию уважать! Чтоб ты крепко усвоил, что она не твоя, не твоя, не твоя, а наша!
- Варяг несчастный!
- Как будто на сходке не был!
- Сука!
- Чмо!
- Да какая территория, какая сходка? - жалобно прохрипел Ковырясов, не в силах сдержать панических вибраций в своём организме. - Я ничего не знаю!
Наконец его оставили в покое.
Он со стонами и всхлипами  привалился спиной к стволу тополя, подтянув к груди колени.
- В самом деле не знаешь? - сомневающимся тоном спросил один из нападавших.
- Новенький, что ль? - тяжело дыша, уточнил другой.
- Новенький, новенький, ничего я не знаю! - Брем, видя, что его, как будто, не собираются снова бить, стал отирать с лица разорванным рукавом рубашки липкую смесь из крови и грязи. - Я первый раз сюда пришёл! Разве я вас трогал? Чего вы на меня набросились? За что?
- А за то, что это - наш квартал. И мусорные контейнеры тоже, - объяснил один из «старателей». - Если ты, в самом деле, новенький, то жди следующей сходки. Через три месяца. Тогда смотрящий тебе определит, где пропитание добывать... - он коротко помолчал, раздумывая о чём-то, а затем обратился к своим товарищам:
- Ладно, не подыхать же ему пока с голодухи. Пусть из наших баков кормится. Только - после нас, верно?
- Верно... Что ж теперь...
- Пусть. Но раньше нас - ни-ни! Понял?
- Понял-понял, - торопливо закивал Ковырясов.
- Вот и сиди, если хочешь, жди, пока мы закончим... Ты сам откуда будешь-то? Из каких краёв сюда прибыл?
- Местный я. Недалеко живу. В трансформаторной.
- В трансформаторной - это хорошо. Зимой только холодно будет... Лучше в подвале. Там трубы тёплые... Зовут-то тебя как?
- Меня... зовут… - Брем помедлил. - Космонавтом... Номер один.
И заплакал.
А мужики заржали.
Они ржали, что заправские кони, стуча копытами, прядая хвостами и нетерпеливо бряцая сбруей. Напрашивалась мысль оседлать одного из этих застоявшихся животных и, пришпорив его, ускакать далеко-далеко, в неведомые сытые края... Увы, пришлось отбросить данную мысль как непродуктивную, поскольку Брем не был обучен верховой езде, да и мозги - от побоев и голодухи - потихоньку сворачивало в неясную сторону, какие уж тут кони, какие скачки...  Он плакал, и окружающий мир, преломляясь сквозь слёзы, казался ещё чужее и отвратительнее, чем был до этого момента: желая спрятаться от него, Брем погрузился внутрь себя и потерялся. Потому что невозможно, как на географической карте, охватить мысленным взором все улицы и закоулины своей души, все её входы и выходы: стоит свернуть в незнакомую сторону - и всё, не жди хорошего.

***

Время словно замерло для раздумчивой паузы, а потом пошло заново.
Он сидел, привалившись спиной к изъеденному насекомыми стволу дерева. В небе над ним громоздились кучевые облака, между ними проглядывало солнце, а под солнцем и облаками кружили и кувыркались беззаботные голуби.
То выныривая из неправдоподобно расплывчатых видений, то вновь погружаясь в голодные галлюцинации, Ковырясов сидел, едва заметно подёргивая тяжёлой головой, и ждал, пока ему будет позволено искать себе пропитание в мусорных контейнерах.
Ни один из его психологических механизмов не работал в достаточной мере, для того чтобы ощутить хотя бы ненависть к мужикам, причинившим ему телесные повреждения.
А мужики рылись в отходах, снова вернувшись к обсуждению политической обстановки в стране:
- ...Национальная катастрофа происходит прямо на глазах, страна вот-вот развалится на части. Не думаю, чтобы нашими политиками напрямую управляли, скажем, ЦРУ или «Моссад», но нет сомнений и в том, что Запад заинтересован в дестабилизации положения в России. Взять, например, самый больной сейчас национальный вопрос. Ведь каждому понятно, что террористы, сепаратисты и иже с ними получают поддержку из-за рубежа - кто моральную и информационную, а кто и явную финансовую... Даже если оставить в стороне Чечню - разве мало у нас районов, где местные руководители периодически делают поползновения к превращению своих национальных территорий в самостийные паразитические анклавы?.. А ведь Россия всегда была сильна своей полиэтничностью! Мелкий национализм не свойственен русскому народу, и мы никогда не стремились к какому-то правовому превалированию над прочими этносами. В конце концов, я всегда говорил об этом, духовное равенство и правовую свободу народам России могут обеспечить только русские.
- Несомненно, могут. Но лишь при условии своего объединения вокруг носителя крепкой национальной идеи, будь то личность, партия или крупный партийный блок. Беда в том, что сегодня таковых не наблюдается. О правых партиях на этот счёт и говорить не приходится: они не только идеологически аморфны, но и прекрасно себя показали уже в первую чеченскую войну, а потом и во вторую, когда истерически призывали правительство к переговорам с Басаевым и Масхадовым... Центристы тоже не скрывают, что они против твёрдых мер в плане решения национального вопроса. Вообще, эти либералы заняты сплошной демагогией и озабочены лишь тем, как бы не потерять свои позиции на политическом Олимпе. Кстати, о наших русских либералах верно сказал Достоевский: они только и думают, как бы кому сапоги вычистить... Остаются левые, то есть, в основном, коммунисты. Что же мы видим у них? Какую политическую платформу, какую программу действий? А ничего мы не видим, всё размыто. И это достаточно красноречиво доказал, например, сговор КПРФ с «Единством», когда происходил делёж думских портфелей... Что же касается других, гораздо более малочисленных компартий, то крючковская РПК, анпиловская КПСС и тюлькинская РКРП - все они, по сути, призывают к некой модели дремучего армейского социализма. То есть, они ориентированы на то, чтобы загнать людей в социализм силой. Любому идиоту понятно, что сегодня подобное абсолютно невозможно, это просто бред...
- Не скажи. Иной раз то, что сегодня кажется бредом, завтра запросто может стать реальностью. Вспомни сговор Ельцина, Шушкевича и Кравчука в Белой Веже. Втихаря эти три долбоёба заключили своё соглашение, в результате которого СССР фактически перестал существовать. А ведь это ****ство совершилось вопреки воле народа, который на референдуме девяносто первого года проголосовал за сохранение Союза!.. Кстати, в девяносто девятом году, когда решался вопрос об импичменте Ельцину, специальная комиссия Госдумы обвинила его в организации заговора с целью захвата власти. И что же? Разве хоть один волос упал с его головы?.. И почему, в конце концов, одному хитрожопому властолюбцу удалось достигнуть своей, откровенно корыстной, цели вопреки воле всего народа? Как назвать наш народ после этого, если не вырождающимся стадом тупых баранов?..
В таком духе они беседовали ещё минут двадцать - до тех пор, пока один из «старателей» не извлёк из мусорного контейнера целлофановый пакет с полусгнившим картофелем:
- Во. Картошка, - констатировал он. И позвал, обернувшись к Ковырясову:
- Эй, фью! Иди, жратва тебе подвалила, Космонавт!
- А себе - что, не хочешь взять? - поинтересовался другой - тот, у которого был туристический рюкзак.
- Да ты что, я картошки боюсь, как огня!
- Чего ж так? Лично я - ел...
- И зря.
- Почему?
- Потому что газеты читать надо, - он передал пакет в руки подошедшему и замирающему от счастья Брему. - Сейчас к нам перекочевали из-за рубежа генно-модифицированные сорта...
- Ну, и в чём там хитрость?
- А в том, что они устойчивы к колорадскому жуку.
- Подумаешь, напугал.
- Ты что, не понял? Они ведь искусственно выведенные, эти сорта. В Канаде, с помощью генной инженерии, понимаешь?
- И?
- Нет, странный ты человек. Хорошо, объясню. Воздействие продуктов генной инженерии на человеческий организм ещё слабо изучено, это ясно?
- Ну, ясно, само собой.
- Так вот... Якобы с экспериментальными целями небольшое количество такого картофеля закупила у Канады Украина. Потом, конечно, хохлы забили на эксперименты - и стали распродавать выгодные корнеплоды кому попало. Пошла эта холера гулять по всей Украине, а потом и по России...
- Но почему холера-то?
- Ну, не знаю, как ещё объяснять... Я же говорю тебе: искусственные сорта. В самой Канаде модифицированный картофель выращивается на островах, чтобы он не взаимодействовал с окружающими плантациями. Потом его перерабатывают на крахмал, который используется исключительно в технических целях.
- Опасный, что ли?
- Да просто о нём ещё ни черта не знают... Но я тебе скажу, от модифицированного рапса, во всяком случае, уже отказались во Франции, а в Великобритании запрещают использовать трансгенные продукты в больницах, школах, домах престарелых... И правильно. Я бы вообще запретил генную модификацию всего, что идёт в пищу. Ведь тут может получиться гораздо хуже, чем с бешенством коров - это когда в Англии коровам скармливали мясокостную муку, изготовленную из больных энцефалитом овец: в результате вирус легко преодолел межвидовую преграду между овцами и коровами, а затем добрался и до людей... Помнишь, какой скандал разгорелся насчёт английской говядины?
- Да-да, помню.
- Вот тебе и ответ. Видишь ли, с трансгенными продуктами дело обстоит не так просто, как может показаться на первый взгляд. То, что с помощью встроенных генов вывели сорта картофеля с повышенным содержанием крахмала, морозоустойчивую клубнику, кофе без кофеина, не скисающие помидоры и тому подобное - это лишь поверхностный успех, тут люди не должны впадать в эйфорию. Вот, например, никто пока не способен объяснить, отчего знаменитая клонированная овечка Долли состарилась и умерла в два раза быстрее своей «мамы»... Так где гарантия, что генетически модифицированный картофель не сможет воздействовать на моё здоровье на уровне клеточного ядра?.. Нет, я эту картошку, хоть убей, есть не стану. Конечно, если хочешь, могу тебе отдать...
- Нет-нет, что ты, не надо... Гляди-ка, любой продукт теперь надо проверять, а то сожрёшь какую-нибудь гадость и - каюк!.. А ты - про картофель-то - откуда знаешь? В газетах прочёл?
- Ну, газеты - газетами, а я, как-никак, по биохимии докторскую защитить успел, в прежней-то жизни, так что слежу за этими вещами.
- А-а-а, тогда понятно, тебе сам бог велел разбираться... Нет, я в пищевых продуктах ни черта не смыслю. У меня-то кандидатская по технологии штамповки, далековато от этих дел...
Впрочем, Ковырясов уже не слышал окончания их разговора. Он успел незаметно улизнуть от греха подальше. Перейдя через дорогу и обосновавшись в соседнем квартале, на пустыре, он высыпал из кулька скользкие клубни, крышкой от консервной банки посрезал с них гниль, а затем разжёг небольшой костёр, в котором и испёк вожделенную картошку.
Он ел её горячей, не дожидаясь, пока остынет, вместе с хрустящей чёрной корочкой.
Это было настоящее блаженство.

***

Подкрепившись, Ковырясов улёгся на мягкую полусухую траву. Закрыл глаза и дал волю пищеварению.
Невесть сколько - вероятно, очень долго - лежал он без движения, вслушиваясь в тяжёлое дыхание земли. Ему на голову лился солнечный свет пополам с пеплом не успевших родиться ветров… И ничего не хотелось. Просто удивительно. Такое странное, давно забытое состояние!
А затем он открыл глаза с ощущением утолённого голода. И, поднявшись на ноги,  вернулся  в тесное помещение родной силовой подстанции.
Настроение заметно улучшилось. Захотелось даже сказать что-нибудь доброе - правда было некому; а если б даже рядом оказался кто-нибудь нечаянный, Ковырясов с непривычки вряд ли нашёл бы подходящие слова.
Зато он чувствовал себя настолько хорошо, что счёл возможным заняться мастурбацией. Поплевав на ладони... Один раз... Потом ещё раз... Потом ещё...
Он занимался этим с давно забытым наслаждением истомившегося человека. До тех пор, пока не упал в изнеможении на расстеленное в углу тряпьё. И забылся, словно провалился в чёрную дыру. Потому что придумать себе ещё каких-нибудь желаний не сумел, и здоровый сон оказался наилучшим выходом из действительности.
Правда, вскоре положительные впечатления сменились отрицательными: Ковырясову снились черви, длинные скользкие черви... и ещё - жирные белые опарыши, похожие на шевелящиеся рисовые зёрна или на выблеванные куски слабо пережёванной картофельной массы; они заполняли помойку, трансформаторную будку, весь мир... И ещё ему снились безликие, безадресные покойники, сплошь облепленные упомянутыми холодными, чуждыми его разуму опарышами, зачем - непонятно, однако не было сил ни проснуться, ни избавиться от них каким-либо иным способом до самого утра.
Это был отвратительный сон.

***

Назавтра Ковырясов проснулся поздно. Возможно, это и к лучшему. Так он подумал - и, во всяком случае, решил не торопиться, а пойти на помойку к вечеру, когда трое его драчливых конкурентов уже наверняка удалятся.
...Когда Брем приблизился к знакомым мусорным контейнерам, то увидел, как дюжая тетка, матерясь, отгоняет от них сухопарого старика в захлюстанном чёрном костюме и грубых светло-коричневых туфлях на толстой подошве. В конце концов она отвесила деду звучную затрещину - и тот, убедившись в тщетности противоборства, отошел в сторону. Однако совсем уходить не стал, а уселся поблизости на придорожный бордюр.
Тетка, не теряя времени, принялась рыться в отходах. Порой она вынимала из мусора какие-то куски и складывала их в мешок.
- Дедуль, что случилось? - спросил Ковырясов, будто ему было непонятно происходящее.
- А-а, - махнул тот рукой. И повернул к Брему помятое лицо, заросшее жидкими седыми усами и столь же неказистой бородёнкой:
- Не видишь, что ли: конкуренция. Уже и на помойке вконец озверели люди. Скоро друг друга пожирать станут.
- Это за что ж она тебя? - продолжал притворяться Ковырясов. - Из-за жратвы?
- А из-за чего ж еще.
- Вот зверюка.
- Это точно.
Тетка между тем завершила свою трудовую страду. И, взвалив мешок на тележку, покатила его в тёплые сумерки.
- Куркулька она, - заметил старик. - Думаешь, для пропитания себе хлеб собирает? Нет, эта гадина нутрий разводит. Бизнесменша. Сама рассказывала, что недавно купила дочке квартиру. Теперь на машину копит - чтобы, значит, отходы домой возить было легче.
- А ты, дедуль, в сходке участвовал? - злорадно поинтересовался Брем. - За территорией тебя закрепляли?
- Нет, - вздохнул старик. - Я по всему городу хожу, в том-то и дело... А её, эту гадюку, закрепили - вместе с несколькими мужиками. Вот она и лютует.
- Какого беса ты тогда покушаешься на чужие мусорные контейнеры? - состроил не столько вопросительное, сколько назидательное лицо Ковырясов.
- А что делать? Жить-то надо... Ну, здесь сегодня уже бесполезно искать - после курвы этой... Раньше она хоть бутылки не брала, их сдать можно было. А теперь даже тряпки гребёт, и обувь поношенную, и цветной металл - его в пункте приёма вторчермета можно сдать... В общем, всё подчистую приходует, чистый экскаватор, чтоб её разорвало, гадину...
- Так ты что - не новенький, получается?
- Не, сынок, я, говорю же, по всему городу промышляю. Уже лет десять...  Я-то ещё привык, мне легче. А вот дедушкам-бабушкам, которым пенсии не хватает, совсем худо. В последние годы таких тыщи появилось. Им с непривычки стыдно перед людьми, в помойке-то грестись, так они стараются ночью сюда ходить. Но к тому времени уж ничего не остаётся хорошего... Их всё больше становится, у кого родни нет или дети не помогают... А без достаточной пенсии куда денешься, только с голоду пухнуть остаётся.
- Я гляжу, в нынешнее время даже из мусорных контейнеров пропитаться трудно...
- Не скажи. В прежние времена ассортимент был намного хуже. Раньше ведь что я в контейнерах находил? Только хлеб, да подгнившие картошку, лук, яблоки. А теперь всякие продукты бывают, которых отродясь не пробовал. Во первых, разные витамины: и банановые огрызки, и ананасы, значит, возле хвостика иногда много обрезают. Во-вторых, богатые люди мяса много выкидывают: допустим, колбаса чуть-чуть плесенью тронулась - они её в корзину. А я потом колбаску тряпочкой протру, и она как новенькая, особенно если копчёная. Да что там, теперь такие деликатесы мне попадаются, что раньше и мечтать не мог! На этой неделе я креветок ел. Бывает, в банках из-под икры чёрной - на два-три бутерброда можно навымазывать. Большие куски осетра два раза находил... Нет, я не скажу, как там другим, а мне капитализм нравится, - внезапно старик умолк и подозрительно сощурился:
- А ты, случаем, не из этих, новых, бандюков? А то что-то дюже много вопросов задаёшь...
- Да нет, - признался Брем. Просто меня тут вчера отмудохали: сказали, что я на их территорию залез...
- А-а-а, - понимающе кивнул дедок. - Это бывает. Оно, каждый за свой харч бьётся как умеет...
- Ну ладно, пошли, дедушка, посмотрим: может, что-нибудь там осталось для нас,- Ковырясов движением головы указал в сторону контейнеров.
- Бесполезно, говорю ж: знаю я эту каракатицу. За ней даже и не ищи... - Брему почудились скудные контуры тоски, распластанной на обочине голоса старика.
Всё же он не послушался. И полчаса с голодным упрямством рылся в мусоре... Но дед оказался прав: ни корочки хлеба, ни даже картофельной шелухи Брему обнаружить не удалось.

***

После безрезультатной ревизии мусорных контейнеров Ковырясов как следует познакомился с Виталием Павловичем (так звали старика). Обоюдно разговорились:
- А знаешь, у тебя внешность такая, что хорошо бы тебе податься по похоронной части... - пожевав губами, заметил Виталий Павлович. - Я, если честно, тоже раньше промышлял по похоронному вопросу.
- Это как - по похоронному? - озадачился Брем.
- А так. Покойники, можно сказать, помогали мне жить... Знаешь, что такое «плакальщики на доверие»?
- Нет... Профессия, что ли, нелегальная?
- Это не профессия, сынок. Это способ пропитания.
- А в чём же он заключается, способ-то?
- Вот в том и заключался: на похороны ходить.
- Это как? - снова не понял Ковырясов.
- Ладно, слушай... - прокашлявшись, начал свой рассказ старик. - Дело простое... В послеобеденное время я приходил на кладбище и поджидал начинающие прибывать процессии. Выбрав ту, которая помноголюдней (в ней легче затеряться стороннему человеку), я вливался в ряды скорбящих родственников, знакомых и сослуживцев усопшего. После похорон все рассаживались в автобусы - вместе с ними ехал и я. Прямо к поминальному столу.  Людям было не до меня, сам понимаешь... Совеститься мне нечего, - задиристо подняв голову, заявил Виталий Павлович. - Это пусть государство стыдится того, что оно мне по полгода пенсию задерживало... Да и раньше, при прежней власти, оно пенсионеров не очень баловало. А я не вор, не мошенник. На мои действия и в уголовном кодексе никакой статьи нет. Я же на поминках только наемся на день вперёд, да разве чуток с собой прихвачу: ну, посуди сам, разве много влезет в карманы - правда специальные такие карманы, я их пришил с внутренней стороны пиджака, из выстеленной целлофаном мешковины... Обычно на поминках несколько бутербродов клал в эти карманы, вот и вся моя прибыль... Просто, понимаешь, пенсию свою я экономил. Сколько мог, дочке в Киев высылал... Двое внуков у меня. Дочка с мужем квартиру снимают. А у инженеров - сам знаешь, какие зарплаты, едва концы с концами сводят. Вот и помогал им своими копеечками, пока получалось...
- А что, другой работы не пробовал, дедуль?
- Как же не пробовал. Считай, до самой старости проработал инженером в проектном институте. Имел кое-какие сбережения. Но едва вышел на пенсию, как посыпались несчастья одно за другим. Во-первых, всё, что лежало на сберкнижке, сожрали Горбачёв с Павловым во время их клятой реформы... Почти в одночасье умерла жена. Кое-как извернулся, влез в долги, но сумел её похоронить по-человечески. После этого всю пенсию я должен был отдавать добрым людям почти год, не мог истратить на себя ни копейки. Таким образом и встала передо мной в полный рост проблема хлеба насущного... Жил я неподалеку от кладбища. Часто приходил к жене на могилку. Голод не тётка, поэтому нет-нет да и брал оставленные на столиках возле могил конфеты, печенье. Прихватывал пустые бутылки, банки из-под цветов - сдавал. Но всё равно голодно было. Одно время попробовал цветы с надгробий собирать - те, у которых люди забывали стебельки надламывать. Продавал их там же, возле остановки. Но недолго: выжили меня из цветочного промысла: поколотили несколько раз довольно жестоко. Тогда-то я и стал ходить на поминки к незнакомым людям…
- Я плохого никому не делал, - заметил он, подытоживая свой рассказ. - И, хоть в бога-то не верю, но если он всё же есть на небе или где-нибудь ещё, то, наверное, на меня не особенно гневается. Я же людей по-хорошему поминал, от души.
- Отчего же ты сейчас не столуешься на поминках?
- Да, понимаешь, одежонка больно ветхая у меня стала. А новый костюм-то справить - откуда взять столько денег? По этой причине меня уже почти ни в какой дом не пускают. Да и на самом кладбище - то полицейский патруль задержит, то казаки, нанятые для охраны территории, по морде надают: какие ж поминки с побитой ряхой... Ну, ладно, заговорился я с тобой, пора мне. Пойду, попробую в трамвае милостыню попросить. Там к вечеру мафия попрошайная редко работает, ленятся - авось не поколотят...

***

Несколько следующих дней Ковырясов ходил к мусорным контейнерам в надежде добыть себе текущее пропитание. Но мужики выбирали из них всё подчистую, и после них ему оставались только слабокалорийные свекольные и картофельные очистки, да ещё яичная скорлупа, которую обсасывай не обсасывай, а толку практически никакого.
Брем слонялся по городу на ватных ногах, загибая и свивая в петли свои нечаянные маршруты. Он казался себе похожим то на микроскопическую абстракцию, не заслуживающую собственного внимания, то на одинокого зверя, рыщущего между осенних остатков растительного мира в поисках подножного корма, то на ветхий корабль без руля и без ветрил, давно покинутый командой и дрейфующий по воле морских течений в ожидании неминуемой гибели. «Может, будет и к лучшему, если всё это закончится навсегда, - мыслилось ему порой. - Зачем тянуть волынку, спрашивается? Для какого результата и ради кого? Ведь если представить всё в реалистическом масштабе, то я - натуральная козявка перед Вселенной. Ничтожный червяк, о котором ни одна живая душа не обронит слезы после его гибели. Если, конечно, не брать в расчёт Виолетту… Но я и не собираюсь брать её в расчёт, ты же понимаешь…»
Впрочем, покончить с собой он не пытался, это было выше его сил. Сыграть в ящик дело нехитрое, но это всегда может успеться, торопиться некуда. Глубоко сидевшая в нём тяга к жизни оказалась намного крепче, нежели всплескивавшая короткими протуберанцами тяга к смерти. Потому время продолжало тянуться, липким туманистым потоком протекая сквозь Ковырясова, и ничто не предполагало отрадных перемен в его существовании.
Однажды Брем попытался изловить собаку. Загнал её в тупик между гаражами; примерился камнем по голове, но промахнулся. А псина, не будь дурой, набросилась на него и порядочно искусала - насилу удалось отбиться. Так что ещё неизвестно, кому из двоих повезло не быть употреблённым в пищу.
Собачья жизнь казалась легче: четвероногих иногда подкармливали сердобольные граждане. А людей подкармливать некому. Нет в Конституции такого пункта - насчёт человеческой подкормки... А если и есть - какая разница: кто её, эту Конституцию, в наши дни удосужится перечитывать?
Что касается собак, то они вообще являлись достаточно опасным фактором, поскольку, сбиваясь в стаи, бродили вокруг мусорных контейнеров, ожесточённо грызлись между собой, жутко, по-волчьи, выли ночной порой и нередко в темноте набрасывались на запоздалых прохожих. Жильцы окрестных домов по вечерам опасались приближаться к помойке; потому они, вооружившись палками, сбивались в группы по три-четыре человека - и лишь после этого, словно партизаны в глубоком тылу врага, тянулись к контейнерам со своими мусорными вёдрами.

***

Почти каждый день Ковырясов встречался возле мусорных контейнеров со стариком Виталием Павловичем. Постепенно они привыкли друг к другу и нередко коротали время, обмениваясь суждениями по разным вопросам.
- Время идёт, а ничто не меняется, - со вздохом заметил однажды старик.
- Вот именно, не меняется, - согласился Брем, нервно сглотнув. - Это плохо.
- Отчего же плохо?
- Оттого что еды на свете мало. А людей, наоборот, чересчур большое количество. Не нравится мне эта несоразмерность.
- Так уж устроен мир, никто не спрашивает, нравится нам это или нет. Приходится приспосабливаться. Да и не существует никакой несоразмерности. Исторический процесс всё уравнивает.
- Я не понимаю, Витальпалыч, о чём вы? Каким это образом исторический процесс всё уравнивает?
- А таким, что подавляющее большинство людей - это выстрелы в молоко. Мы рождаемся из темноты ради общего объёма человечества, а потом снова окажемся погребёнными во мраке минувшего, вот и вся недолга.
- Зачем же тогда рождаться?
- Вероятно, затем, чтобы получился широкий подбор вариантов для естественного отбора.
- А естественный отбор - он для чего?
- В биологическом смысле?
- Не в биологическом.
- В каком же тогда? В философском, что ли?
- Ну… В философском, да.
- Дать определение, Брем, это самое трудное. Даже ощущая нутром верный ответ, сумеешь сформулировать лишь частности. Иные считают, что мы круговращаемся среди событий вообще ради шутки.
- Неправильно это: ради какой-то шутки переводить столько еды.
- Нам не дано судить, что правильно, а что нет. Порой одна крепкая шутка бывает важнее всего серьёзного вместе взятого. По мне, так не только в наших фигурах, но вообще в любой глупости обязательно присутствует какой-никакой смысл. Если же взять человечество в целом, то оно подобно уроборосу, не знающему начала и конца и олицетворяющему Вселенную.
- Что такое уроборос?
- Змея, кусающая себя за хвост.
- Вот-вот, кусающая себя, точно так и есть. Но разве ради этого нам стоило рождаться на свет?
- Думаю, конкретный ответ ты получить ни у кого не сможешь - по крайней мере, в обозримое время. Так что пусть всё идёт как идёт, не трать лишние калории на бесполезные умственные блуждания…
После подобных бесед они расходились в разные стороны. Старик растворялся среди городских переулков. А Ковырясов возвращался в тихий объём силовой подстанции, где, собственно, и продолжал жить в меру своих внутренних ресурсов.


***

Неторопливые дни и неторопливые ночи.
Они аморфно перетекали друг в друга, почти неразделимые, подобные несвежей патоке - и, казалось, были готовы застыть на месте, слипнуться в некоем омертвелом пункте пространства, из которого, как из кошмарного сна, невозможно вырваться по собственной воле.
Иногда всё тело Ковырясова начинало зудеть. Видимо, от грязи, он ведь давно не мылся. Впрочем, мыться не хотелось; да и неприятный зуд скоро проходил, поскольку человек привыкает ко многому, даже к собственной нечистоте.
Случались часы, когда Ковырясову становилось слишком одиноко в ограниченном вечными сумерками микрокосме подстанции - до того одиноко, что его способность к терпению достигала последнего предела, грозя поломкой всех духовных механизмав и ещё какими-нибудь непредсказуемыми жизненными гиперболами. В такие часы Брем принимался тихонько напевать что-нибудь самопроизвольное из репертуара Лучано Паваротти или Николая Баскова. И это приносило ему кратковременное облегчение.
Он догадывался, что Виолетта продолжает разыскивать его повсюду. Но старался об этом не думать.
А Виолетта блуждала по городу, внимательно всматриваясь в лица прохожих и заглядывая в пустые окна. Она заходила в незнакомые подъезды, прикладывала ухо к дверям и подслушивала посторонние разговоры. Во всём - в звуках, в жестах, в игре красок, во множестве совершенно неожиданных предметов искала она потаённое родство с Бремом. И находила его - для того чтобы тотчас потерять, ибо каждый раз это родство косной материи с любимым человеком оказывалось призрачным, неуловимым, как дуновение ветерка, как порхание бабочки над цветком, как последний луч заходящего солнца над бескрайними полями одиночества… О, Виолетта была готова идти навстречу всем сквознякам мира, лишь бы вновь заключить в объятия своего Брема!

***

Чем внимательнее Ковырясов наблюдал за непрезентабельными конфигурациями текущей жизни во всех её сиюмоментных точках, тем глубже и парадоксальнее погружался он в самого себя, расширяя палитру чувств за счёт оттенков и полутонов, которые накладывались друг на друга, смешивались и словно обостряли грань между положительным и отрицательным зарядами бытия.
«Человеку так мало надо, - думал Брем, - так отчего же судьба не даст ему даже этого малого? Как людям освободиться от ограничений, навязываемых им слабыми телами, испытывающими целую кучу жалких - и смешных с точки зрения вечности - потребностей? Или это невозможно? Но тогда каждый человек рано или поздно должен перестать расползаться мыслями по пустякам и проникнуться к себе отвращением. А ведь мало кто проникается! И я не желаю, чтобы отвращение к себе стало моим постоянным спутником. И до бесконечности блуждать среди отвлечённостей тоже не желаю! Так что же мне делать-то? Куда податься и что предпринять в моей конкретной действительности?»
К сожалению, чем насущнее вопрос, тем меньшая вероятность существования ответа на него, так уж устроена жизнь.
Однажды, подобная ослепительной шаровой молнии, в мозгу Ковырясова затрещала, заискрила, выпуская колючие разряды, неожиданная мысль: а не для того ли голод дан человеку, чтобы он не переставал чувствовать себя биологическим объектом - то есть, частью природы? Кабы не голод - быть может, хомо сапиенсы давным-давно превратились бы в бездушных роботов? Озарение потрясло Брема своей подлой несправедливостью, однако отмахнуться от него казалось невозможным. Следует видеть вещи не такими, какими хочется, - понимал он, - а такими, какие они есть на самом деле.
В первоначальной жизни Ковырясов считал себя мечтательным русским интеллигентом, которому, правда, не чуждо ничто человеческое. Ныне же он видел себя никем и всем сразу, этаким собирательным воплощением большинства известных ему по телефильмам персонажей Достоевского. Хорошо это или плохо - скорее всего, не смогли бы сказать ни литературные критики, ни читатели, ни сам Фёдор Михайлович.
Больше всего на свете Брему хотелось родиться заново, от чужих отца и матери, и прожить совсем другую, не свою жизнь. Но этого он не умел. Потому догадывался: придётся продолжать прежнее существование, худое и слабо обоснованное в идейном отношении.

***

Как-то раз Ковырясову подфартило выудить из мусора большой кусок заплесневелого сухаря. Без передних зубов Брем не мог разгрызть его сразу. Потому на грани помешательства он минуты две-три носил сухарь во рту, размачивая его пенившейся от нетерпения слюной. Наконец от сухаря начали отваливаться куски, которые можно было давить хоть голыми дёснами, не говоря уже о жевательных зубах, - и глотать, глотать... И это казалось равносильным счастью.
Больше удач на продовольственном поприще не случалось. Попытавшись искать на чердаках голубиные яйца, Ковырясов вскоре убедился: пустое занятие. То ли хитрые птицы наловчились тщательно маскировать места кладки, то ли просто не сезон. Впрочем, не исключено, что Брема опережали прожорливые и вездесущие представители кошачьего племени. Или крысы... Словом, на дармовое угощение всегда найдётся немало желающих, тут удивляться нечему.
Чувство голода прочно угнездилось в организме Ковырясова. Оно непрестанно росло и давало метастазы в виде разных нездоровых мыслей. Так, например, разглядывая прохожих, Брем всё чаще ловил себя на том, что выбирает среди них наиболее объёмных, с массивными филейными частями - и грезит о всевозможных мясных блюдах, которые можно из упомянутых частей приготовить...
Когда он был подростком, то боялся, что несуразности и боли всего мира, подобно сухим брёвнам, наваленным на дороге, перегородят  ему путь к старости и не дадут встретить спокойный закат жизни. А теперь он ничего не боялся, кроме голодухи.
В свете подобных гастрономических настроений порой вспоминались рассказы родного деда о голоде тридцать третьего года.
Дед проистекал из колхозной семьи, которая, сколько он помнил, всегда бедствовала по причине своей катастрофической многодетности. По этой же причине родитель, Евстигней Поликарпович, ежедневно нещадно лупил его ремнём, заставляя хорошо учиться - чтобы Юрко (так звали деда) смог поступить куда-нибудь на учёбу после школы, избавив семью от лишнего рта... Регулярная порка дала плоды, и Юрко поступил в городе на курсы младших командиров Красной Армии. Учёба была напряжённая, иной раз приходилось по двое-трое суток подряд отрабатывать болевые приёмы самбо на живых кулаках и контриках, которые не хотели давать показания против своих шпионских руководителей... Потом его распределили в действующую часть. И снова по приказу родной партии Юрко Ковырясов оказался на переднем фланге классовой борьбы: душил гидру наркомафии в Средней Азии, отбирая у басмачей гашиш и опиум, предотвращал террористические акты в Москве, выявляя там незарегистрированные лица немецкой национальности, чтобы те, не дай бог, не заложили взрывчатые вещества под мирные жилища советских граждан. В общем, хватало работы... Поэтому в отпуск к родителям Юрко Ковырясов смог вырваться лишь в тридцать третьем году.
Уже по дороге в родные места, в поезде, случилось ему краем уха подслушать чьи-то измышления о том, что в сёлах и станицах от страшного голода люди мрут, как мухи. Он спрыгнул было со своей полки, чтобы шлёпнуть на месте контру, распускавшую по вагону упаднические сплетни. Да жаль, не удалось поймать прихвостня...
От станции шёл просёлком. Встретил у околицы двух тощих тёток, весело поинтересовался, как долго ещё они собираются в своих тьмутараканях Россию обустраивать до полного коммунизма. Слово за слово - как узнали тётки, что он к Ковырясовым путь держит, стали его хором отговаривать:
- Не ходи, мил человек, до них в хату, то - злая семья.
- Да какое зло мне, молодому-здоровому, от родителей может быть?
- Ай сам увидишь, ежели не послухаешь. Не ходи, лучше повертай обратно на станцию, да езжай откуль приехал.
Рассердился Юрко, послал их подальше. Ему ли, красному командиру, сплетни дремучего бабьего племени выслушивать?
Вот и плетень родного двора. На порог хаты как раз вышла мать. Увидев сына, прошептала:
- Юрко...
А потом как заорёт:
- Евстигней! Неси скорей топор! Юрко приехал, да такой раскормленный!
Мгновенно из хаты вылетел отец с горящими голодным огнём впадинами глаз и страшным горловым клёкотом. А следом за ним выскочили младшие братья. У отца в руке был топор.
Командир Красной Армии Ковырясов сразу всё понял. И бросился бежать.
В страшном молчании гналась за ним толпа родственников...
Уже за околицей Юрко оглянулся. И понял, что его скоро настигнут. Тогда он остановился, достал свой револьвер и засадил родителю пулю в живот. После чего, пробежав немного, вновь оглянулся.
И увидел, как братья разделывают на куски ещё трепыхающегося родителя...
Добрался Юрко Ковырясов до станции и уехал восвояси. С тех пор он в родительский дом не наведывался...
Этот случай недаром без конца приходил на ум Брему. Потому что он в определённой мере оказался для него вещим.
... В том не было вины его покойного деда.
Да и его собственной вины - Ковырясов не сомневался - не присутствовало ни грамма.
Он ведь не отнимал ни у кого жизни. Это бог с неба наверняка увидел бы, если б он не жалел времени наблюдать за каждым из своих созданий, которые практически бесхозно гуляют по планете без ошейника и поводка и даже не знают, правильные ли молитвы талдычат им церковники, наплодившие ради собственного обогащения разных вероисповеданий - совершенно, кстати, не улучшающих ни мирских умонастроений, ни состояния дел в области душевной экологии... Никакой небесный свет не может присутствовать во всех местах одновременно; зато любому ясно, что тёмную сторону жизни и искать-то особенно не надо, она всегда рядом: иной раз достаточно сделать лишь полшага навстречу непонятному - и оно перестанет казаться страшным и отвратительным, для того ведь оно, всякое непонятное, и существует, таясь до поры в сумерках человеческого сознания...
Впрочем, о подобных вещах Брем думал всё меньше. Он просто слишком давно не видел мяса, и оно грезилось ему во сне и наяву.
Хотя человек считается существом всеядным, но любым ограничениям, включая и пищеварительные, должен быть предел. Не может же гуманоид, в конце концов, жрать камни и асфальт, которые лежат у него под ногами.

***

Это случилось одним будничным вечером, ничем не отличавшимся от всех прочих летних вечеров.
Точнее, сначала был день возле мусорных контейнеров, когда Ковырясов по обыкновению стоял в сторонке, дожидаясь своей очереди, а трое знакомых «старателей» рылись в пищевых отходах. Один из мужиков деловито поддел палкой и слегка приподнял нечто продолговато-окровавленное.
- Гля, опять нога, - заметил он.
- Человеческая? - уточнил другой, покосившись тухлым глазом в сторону обнаруженного предмета.
- Дык… а какая же ещё может быть. Человеческая, конечно, - подтвердил первый. - По колено... Вон как её, повыше сустава отхватили.
- Ага... Не повезло кому-то.
- Без ноги жить трудно.
- А то ж… Нелегко.
- Положим, без ноги ещё можно. Как говорится, с грехом пополам. Совсем не то, что без головы.
- Верно. Без головной части уж точно не поживёшь.
- Да. А если - допустим, по медицинским показателям - елду отховякают? Кому-нибудь такая жизнь нужна?
- Не-а, мне не нужна.
- И мне не нужна. Без прибора - это ещё хуже, чем без головы!
Все трое рассмеялись.
Из дальнейшего разговора чутко прислушивавшийся Ковырясов понял, что в расположенной рядом больнице, как и повсюду в подобных учреждениях, имеется морг, куда регулярно поступают ампутированные части человеческих тел; но порой контейнер для утилизации послеоперационных отходов переполняется, и его не успевают вовремя вывезти. В таких случаях санитары втихую выбрасывают излишки в обычную мусорку.
...Когда мужики, закончив свою страду, удалились, Ковырясова поблизости уже не было.
Зато в поздних густых сумерках к контейнерам подкралась его вздрагивающая от каждого шороха тень - и, выудив из мусора упомянутую ногу, быстро побежала в направлении силовой подстанции.
Никто этого не видел, как Брем и рассчитывал. Лишь стая подсознательных чудовищ беззвучно и разнолико гналась за ним, быстро сливаясь в тёмное ничто, да тихий ласковый вечер многоглазо подмигивал ему в спину своими звёздами и чёрными дырами. Но это Ковырясову было всё равно. Скрытые пружины космического круговорота веществ подталкивали его в неясном направлении, мимо придуманных обществом законов, мимо нравственности и морали, и Брем решительно двигался по улице с зажатой под мышкой ампутированной конечностью, поскольку устал сопротивляться тому новому, что ждало его в предстоящей жизни...

***

Страдание и скорбь от потери любимого способны испытывать даже дикие звери. Тоскующие животные часто отказываются от пищи, а порой отдаляются от своей стаи и подолгу сидят неподвижно на одном месте, уставившись невидящими зрачками в никуда. Некоторые даже предпринимают тщетные попытки оживить мёртвое тело или берут в зубы - и повсюду таскают его с собой, покуда оно не начнет разлагаться, издавая зловоние. Например, слоны в течение нескольких дней без сна и отдыха охраняют мертворожденных слонят: встают вокруг них толпой, точно бессловесные часовые, с печально опущенными ушами и хоботами. А дельфины стараются оживить мертвых детенышей: бьют их носами, футболят в воде туда-сюда. Без толку, конечно... Большое горе испытывают обезьяны, потерявшие своих близких. У птиц тоже можно наблюдать периоды траура. Собаки собираются вокруг умирающего собрата - растерянно мечутся, скулят и воют. А маленькие зверята, видевшие смерть своих матерей, часто подвывают во сне или просыпаются, жалобно вскрикивая...Что уж говорить о человеке: ему - при потере любимого - свойственно горевать гораздо сильней, чем животным.
Когда Виолетта думала обо всех этих вещах, прочитанных в разных полудетских книжках и услышанных в телепередачах типа «В мире животных» и «Дикие штучки», то ей хотелось повеситься или броситься вниз головой с крыши какой-нибудь девятиэтажки. Однако она неизменно брала себя в руки. «Брем ведь не умер, - говорила она своему слабосильному второму «я». - Значит, нечего убиваться. Надо просто искать его получше». В свете вышеприведённых умопостроений и душевных борений Виолетта непрестанно пила валерьянку, димедрол, валокордин - пила подряд разную гадость, что содержалась в домашней аптечке, пока не остались в аптечке одни бинты и йод.
Разумеется, невзирая на разраставшуюся в её судьбе незримую запятую, Виолетта не прекращала своих настоятельных поисков.
Все прочнее в ней укоренялось неукротимое стремление к ходьбе. Под лучами солнца и в ночной тьме оно, подобно мыслящему паразиту внутри её женского организма, не давало покоя и побуждало к дальнейшему поиску. Иногда она двигалась по улицам так медленно, что почти сливалась с собственной тенью, а иногда - наоборот, настолько быстро, что тень не поспевала за ней и, потерявшись, путалась в ногах у посторонних граждан, ввергала тех в испуги, обмороки и нервные срывы.
А сердце Виолетты, подобное запертому в тёмном ящике ядовитому гаду, всё чаще устраивало переполох: оно билось, как ненормальное, тщась вырваться из тесной грудной клетки, и жалило, жалило...
«Куда же ты подевался, мой дорогой человек? - спрашивала она окружающую пустоту людского муравейника. - Где и зачем ты спрятался позади или впереди меня? Сколько лет еще надо искать тень каждой твоей тени и тьму их, собранную воедино, для того чтобы ты понял: человеку от человека невозможно скрыться, если у него под подошвами свербит смертельным зудом и стрекочет огненными песнями самая великая любовь, какую только можно представить во Вселенной?!» Она чувствовала, что за ней наблюдают если не миллионы, то по, крайней мере, тысячи невидимых органов зрения - однако никто не подавал знака, что слышит её отчаянные вопросы, которые имели не более смысла, чем и само мимолётное существование любого вида материи.
«Все земные стёжки-дорожки, - думалось Виолетте, - все пути-тропинки - как бы долго они ни вились между гор и долин, как бы ни петляли между полей и лесов, пустынь и болот - все они обязательно рано или поздно встретятся в одной точке на горизонте, сойдутся там, где земля соприкасается с небом, но это слишком нескоро и мучительно, это не для меня...» Впрочем, она знала, что её чувство не потускнеет со временем и, тем паче, не исчезнет, а - напротив - будет становиться всё прочней и серьёзней, всё глубже и чище, подобно многометровому кристаллическому панцирю антарктических льдов, вморозивших в свою толщу триллионы доисторических микроорганизмов.

***
 
Она прочла в одном женском журнале о том, что истерики и незаполненность жизни у женщин предлагается исцелять при помощи вибраторов, и о том, что в подобных случаях необходимо признаться любимому человеку в своей сексуальной неудовлетворенности… А кому Виолетта могла признаться в своей неудовлетворённости? Брем был далеко, а больше никто не был ей нужен. Поэтому она решилась: пошла в секс-шоп и приобрела там соблазнительный на вид двадцатипятисантиметровый фаллос на батарейках…
Несколько искусственных актов с мелко вибрировавшим резиновым членом действительно принесли ей неожиданное облегчение. Но потом Виолетта устала представлять на месте своей руки, сжимавшей чудо-агрегат, окончание ненаглядного человека - и всё очарование электромеханического оргазма вмиг испарилось. Сколько ни старалась она забыться, истощая дорогостоящий механизм, сколько ни меняла батарейки, насилуя несчастное изделие и копируя позы из «Кама-Сутры» - всё было тщетно.
И тогда поняла она (хотя, конечно же, подспудно догадывалась об этом давно), что телесные и духовные удовольствия лежат в разных плоскостях пространства - а, может быть, даже в разных вселенных, нисколько геометрически не соприкасающихся друг с другом.

***

Разные, разные мысли выползали из головы Виолетты, отравляя окружающую среду продуктами своего умственного распада и одновременно увеличивая количество движения в мире. Одной рукой и не поймаешь все мысли сразу, можно только одну изловить на время, чтобы гонять затем внутри черепной коробки, пока она там не издохнет... Например, думала Виолетта о том, что нередко человеческая любовь ничего не значит: если это любовь людей ленивых и слабонервных, она не способна принести счастье. Ведь счастье представляет собой воплощённую душевную энергию. Пока есть запас энергии - человек счастлив, а когда её запас иссякает - уходит и счастье... Надо пытаться что-то делать, надо культивировать в себе разнообразные идеи, не жалея ни сил, ни времени - если ежедневно отдаваться подобному творчеству, то возникнет больше внутренней энергии, откроются новые направления поиска. В конце концов, бледный мотылёк любви, который упорхнул на свет чужой свечи, может вновь появиться на горизонте, а то и вовсе по доброй воле вернуться к прежнему огню, подле которого сохраняется прежнее нерастраченное тепло Виолетты...
В свете указанных выше соображений она умышленно расширяла образ свечи - представляла своё чувство подобным костру, которому суждено разгораться с каждым днём всё более ярким и неукротимым пламенем; такой костёр способен перерасти в настоящий пожар, с невероятной скоростью распространяющийся по городу и несущий разрушение и гибель всему живому... Нет, Виолетта отнюдь не хотела этого. Но и не боялась. Все прошедшие желания отсохли и отвалились, как ненужная короста, все оттенки прежних чувств безвозвратно померкли перед единственным, захлестнувшим её: имя этому чувству было - Брем. Виолетта мечтала впитывать звуки его голоса, хотела вглядываться в его лицо до слепоты, всеми пальцами сжимать его тело - до крика, до костяного хруста, до кровавой юшки...
Её воспоминания о любимом человеке с течением времени становились всё более щемящими и светлыми. Однако примитивное дарвиновско-мичуринское древо жизни - это чахлое и нежизнестойкое растение с гнилыми плодами - никогда не внушало Виолетте доверия; напротив, она ни на грамм не сомневалась в том, что абсолютно всё подвластно человеку, и не существует законов природы помимо рождаемых его разумом и желаниями. Потому ежедневно она бродила по улицам и вглядывалась в лица всех подряд, надеясь хоть в ком-нибудь встретить знакомые черты своего ненаглядного существа, своего Космонавта № 1. Но тщетно. Знакомые черты как в воду канули. А незнакомые ей не требовались - пусть даже все сразу подохнут, ни единой минуты жалеть не стала бы; тем более что человечество бросает вызов здравому смыслу самим фактом своего существования. Кому нужно такое перенаселение в городе? Скореё бы война, что ли - тогда и жилищный вопрос для государства хоть чуточку облегчится; да и Брема станет проще искать.
А его всё не было и не было.
Один мужик со спины показался похожим на Ковырясова. Виолетта догнала его, хотела окликнуть, но тот, словно почувствовав её напряжённый взгляд, обернулся. И, вздрогнув, перекрестился.
- Господи, почему ты такая некрасивая? - сказал он. После чего ускорил шаги прочь от странной незнакомки.
- А я не писаная миска, чтобы быть красивой для всех подряд, - сердито бросила ему вослед Виолетта. - Ишь, какой разборчивый нашёлся! Другие, может, и красивы, да на душу кривы!
Но мужику её слова, конечно же, оказались без интереса. Он даже оглядываться не стал, только глухо выматерился и, махнув рукой, поторопился скрыться за углом.

***
 
Виолетта не находила себе места. Всё вокруг было криво и неправильно. Да и внутри у неё то и дело что-то переклинивалось. В душе царила смута, и Виолетте не удавалось придумать, как восстановить внутреннее равновесие.
Иногда она ложилась на диван, закрывала глаза и, расслабившись, говорила себе:
- Если я завтра не проснусь, то буду самым счастливым человеком на свете. Незачем станет напрягаться и совершать усилия, которые всё равно некому оценить.
Да, ей хотелось умереть. Правда было немного обидно, поскольку она подозревала, что стоит ей исчезнуть с лица планеты, и мир в считанные дни забудет о её недавнем существовании. Разве только Ковырясов сохранит в памяти. Да и то, наверное, ненадолго. Вот если бы сойти на нет вместе с Бремом - это совсем другое дело. О таком прекрасном исходе можно было только мечтать, хотя он не представлялся близким к вероятной реальности.
«Смерть - это очень простое и нормальное явление, если смотреть с точки зрения эволюции и всяких других законов  природы, - пыталась выбраться из нагромождения понятий Виолетта. - Без смерти нет жизни, как и наоборот. Но если смерть так естественна, зачем люди борются с её естеством? Зачем пытаются отодвинуть как можно дальше её приход? Вот, например, спасение врачами смертельно больных людей нарушает закон естественного отбора в человеческом стаде, что приводит к увеличению болезней у потомков, а значит - к увеличению людских страданий. Пожалев одного, мы обрекаем на страдания тысячи. Вредные вирусы, микробы и бактерии быстро приспосабливаются к создаваемым людьми медицинским средствам, делая их бесполезными и заставляя людей создавать более совершенные лекарства. Человечество, само того не сознавая, вовлечено в «гонку вооружений» с вредными микроорганизмами. Создавая хитроумное химическое оружие для борьбы с болезнями, человечество загрязняет отходами химического производства окружающую среду. Причем делает это дважды. Один раз при производстве лекарств, другой раз - справляя свои естественные нужды. Сами создаем проблемы - сами с ними безуспешно боремся! Так, может, человечеству надо отказаться от попыток искусственного продления жизни, хотя бы ради здоровья своих потомков?»
Вязкое болото непонятного всё сильнее тянуло и засасывало Виолетту. И она двигала свои мысли дальше: «Как мы не умеем жить! На какие глупости тратим мгновения, отведенные нам в этом мире! Ведь после смерти все накопленные нами материальные ценности и знания теряют для нас всякий смысл! Так зачем же мы посвящаем этому бесполезному делу большую часть своего существования? А душа? О том, что она тоже нуждается в развитии, помнят немногие. От всего этого бардака мне хочется кричать. А поскольку, если я буду непрерывно кричать на улице, то меня посадят в психушку, - я кричу сама себе в своих мыслях... А вот, если представить: живём-живём мы, влачим своё жалкое существование, а потом - бац! - и в один момент это существование превращается в разложение и небытие. Зная об этом, что мне остаётся делать в жизни? Естественно, как и всем животным, выполнить свою миссию. Мы не знаем, что это за миссия, зато знаем, что нас почему-то влечёт к самосохранению, к любви... И, конечно, к продолжению рода... Вот лично я и пытаюсь это получить. Что тут удивительного?.. Но если я не сумею получить то, чего хочу - тогда уж лучше умереть...»
Если разобраться и посмотреть правде в глаза, фактическая сторона вопроса сошлась бы с его моральной подоплёкой, и Виолетта положительно не стала бы отрицать, что она уже давно была готова к смерти.
Но приходило новое утро. И - хотя новая явь была пропитана прежними тревожными мыслями - всё-таки жизнь продолжалась.
И Виолетта садилась писать Брему очередную записку:

«Непослушкин-Ковырюшкин!
Ну почему, почему я так и не могу тебя забыть? Что же нужно для этого сделать, сколько времени необходимо? Бесконечные вопросы...
Это неправда, что время лечит. Оно бессильно, и я не излечусь от тебя. Невозможно забыть того, кто создан для тебя! После того как ты ушёл, я полюбила тебя ещё сильнее... Но это очень трудно, поверь. Это словно оказаться на безлюдной планете. Там нет воздуха, и начинаешь задыхаться. Там нет света, который дарил мне ты…
Я даже ненавидеть тебя не могу за то, что ты сбежал от меня. Даже обижаться не могу. Потому что просто умру, если тебя вдруг не станет в моей жизни... Но я отпускаю тебя - и буду просто любить... Всегда.
Интересно, Брем, ты хоть иногда вспоминаешь обо мне? А если вспоминаешь, то почему не даёшь о себе знать? Или всё-таки никогда, ни на минуточку, ни на секундочку воспоминания обо мне не беспокоят твой ум и твоё сердце? Нет, я не могу в это поверить! Всё равно ведь между нами существует очень сильная душевная связь, которую невозможно разорвать. Поэтому тебе без меня нельзя. Наверное, ты пока этого не понимаешь, но я надеюсь, что скоро поймёшь.
И никакая другая женщина, сколько бы она ни старалась, не сумеет добиться настоящей моральной близости с тобой. А я терпеливая. Буду ждать хоть целую вечность нашей встречи.
Хочу, люблю и целую -
Твоя Виолетта.»

Стопка любовных посланий в никуда, покоившаяся в ящике письменного стола, росла с каждым днём.
Когда же наконец Брем прочтёт все эти записки, в каждой из которых - крик измученной души? Виолетте оставалось только гадать. Томиться неизвестностью было трудно, однако счастье по заказу не приходит; она понимала, что надо крепиться. И крепилась.

***

Вероятно, неспроста древние люди придумали приносить кровавые жертвы своим языческим богам. Имелось в этом некое рациональное зерно, некий глубоко запрятанный смысл...
Порой Виолетта спрашивала себя, чего бы она согласилась лишиться ради удачи обладать своим ненаглядным Космонавтом № 1. И отвечала: практически всего она согласилась бы лишиться. Даже квартиры. Даже руки или ноги... Или ещё каких-нибудь внутренних органов. Кроме тех, разумеется, которые необходимы для осуществления интимных процессов между мужчиной и женщиной... И всё же, несмотря на свою готовность к самопожертвованию, Виолетте нигде не удавалось отыскать следы Ковырясова... Неужели любимое существо, единственное на всей планете, по-прежнему ненавидит её? Думая об этом, Виолетта утешала себя давней - почти ежедневно возвращавшейся к ней - мыслью: если любовь может превратиться в ненависть, то и ненависть способна со временем перерасти в любовь. А почему бы и нет? Разве на смену ночи не приходит день, а на смену тьме - свет? Да и вообще, разве есть в мире хоть что-нибудь, не способное подвергаться изменениям под действием давления извне? Весь вопрос в силе этого давления - а значит, в её, Виолетты, терпении и настойчивости...
Она не планировала приносить себя в качестве жертвы на алтарь бессмысленной человеческой природы, тихо старясь в одиночку, вдалеке от любимого создания... К сожалению, хотя люди изо всех состояний лично для себя предпочитают счастье, но оно-то как раз достаётся немногим - Виолетта отлично это понимала. Потому её беспокойство, подобно злокачественной опухоли, день ото дня росло, ширилось и разбухало.
Где сейчас Брем? Что происходит с ним? Быть может, в эти минуты чья-нибудь злая рука расчленяет его на мелкие кусочки? Или чужие женщины используют его для своего беззастенчивого удовольствия? Не то и вовсе он провалился в неизученное измерение сквозь чёрную дыру или другую прореху в пространстве, и теперь его некому вытащить обратно для дальнейшей здоровой жизни рядом с любящей женщиной и разнообразными домашними ценностями?
Виолетта представляла себе всё это, и от огорчения у неё шевелились волосы на голове.

***

Брем.
Бремасик.
Бремулечка.
Куда он подевался? Скотина.
Нет, Виолетта догадывалась, что мужчине иногда может захотеться для разнообразия сходить налево и отправить свои физиологические функции с какими-нибудь случайными проститутками. Хоть она этого и не приветствовала, однако допускала в мыслях, что столь неординарный человек, как её Брем, должен попробовать в жизни всё, что ему хочется, в противном случае любое желание способно перерасти в нечто большее, и ещё неизвестно, станет ли им обоим от этого лучше... Только, как ни крути, а слишком уж долго Ковырясов не давал о себе знать. Это казалось подозрительным.
Где он мог скрываться?
Без Брема скудный мирок вокруг неё становился всё меньше и меньше.
Виолетта маялась.
В самом деле, уж не погиб ли её Космонавт № 1? Может, он любил её до самого конца, а потом просто канул в нети, внезапным образом исчез с лица вланеты в результате какого-нибудь несчастного случая, и теперь его пора оплакивать?
Разные мысли приходили в голову Виолетте, большей частью плохие, но эта казалась самой худшей.
К счастью, её опасения не имели под собой почвы.

***

Ковырясов не погиб. Наподобие не сознающего себя, но всё же неукротимого растения, чей могучий бледный корень пробивается к солнечному свету сквозь замусоренный городской грунт и многолетние наслоения асфальта, Брем в утлом помещении своей силовой подстанции упорно пробивался к жизни. И его усилия вознаграждались ощущением собственного дыхания, зрения и слуха, а также многозначительным движением, периодически возобновлявшимся внутри ковырясовского пищеварительного тракта.
Человеческие конечности служили существенным дополнением к его продовольственной корзине.
В следующий раз - после первой ноги - Ковырясов обнаружил приятно пахнущую лекарствами ампутированную руку. Затем ему снова выпала удача извлечь из мусора большую, жирную, ещё почти не тронутую гниением ногу. Судя по обильному волосяному покрову и вытатуированной поверх щиколотки надписи «Они устали», совсем недавно нога принадлежала мужчине... Этой конечности хватило на целых шесть дней сытого блаженства и сладостной ленивой дремоты, нарушаемой лишь назойливыми мухами да вороватой крысиной беготнёй вокруг аккуратно завёрнутого в тряпочку мясопродукта.
Кто из людей не любит хорошо и со вкусом поесть? Разве что какие-нибудь измученные хворобами дремучие сектанты или отрицающие внутреннюю секрецию вегетарианцы, мечтающие питаться одними лучами небесных светил и размножаться почкованием. Ни к тем, ни к другим Ковырясов себя не относил, посему совесть его не изнуряла соображениями отрицательного порядка... Он понимал, что жизнь подобна игре - спортивной или карточной; только если в картах и спорте требуется набрать как можно больше очков, то в жизни надо просто стараться усвоить максимальное количество питательных веществ, вот и вся разница.
И ещё Брем прекрасно понимал: люди отличаются друг от друга - причём, не только по вкусовым качествам, но и по своим морально-психологическим характеристикам; одни из них легко противостоят как всевозможным лишениям, так и разным соблазнам, зато другие не способны сопротивляться обстоятельствам и легко уступают им. Даже в мелочах. Разве мало людей, которые намертво зарекались пить, курить, проигрываться в казино или пользоваться нечаянными женщинами без презерватива? Наверное, каждому случалось устанавливать себе тот или иной запрет в жизни. Вопрос в том, много ли существует на планете индивидуумов, которым удалось удержаться в рамках собственных запретов... А Ковырясову, к слову, никогда даже не приходило в голову зарекаться от поедания человеческих тканей. Потому его и в слабоволии-то вряд ли можно обвинить... Вернее всего это было бы назвать борьбой с неблагоприятными социально-бытовыми обстоятельствами. Ведь голод, безработица и Виолетта - это неблагоприятные обстоятельства, вряд ли кто-нибудь сможет оспорить данное утверждение.
Так он размышлял в своих сытых полуснах, ощущая себя всего лишь небольшим блестящим осколком, плавно вращающимся в калейдоскопе гуманитарных понятий, где добро то и дело превращается во зло, а зло - в добро. Брем не усматривал в этом ничего противоестественного.

***

Порой вспоминалось детство. В упомянутую беззаботную пору у него тоже случались чудные мгновения несказанного блаженства. Например, когда он сидел возле отцовской радиолы и слушал грампластинки, на которых были записаны сказки «Красная шапочка», «Бременские музыканты» и «Кот в сапогах». А однажды, прослушивая очередную сказку, маленький Брем не заметил, как съел два с половиной килограмма шоколадных конфет «Мишка на севере». Правда, удовольствие вскоре омрачили рвота и понос, а затем и мать, зверски отмудохавшая Ковырясова ремнём за обгаженный палас и неподобающую ребёнку прожорливость. С тех пор он перестал употреблять в пищу шоколадные конфеты...
Впрочем, о плохом думать не хотелось. Потому Ковырясов старался устремлять свои раздумья исключительно в положительные русла.
Иногда ему на ум приходило соображение о том, что далеко не все люди на планете пребывают сейчас в столь комфортном сочетании телесной и душевной температур - следовательно, не каждому ведомо, сколь несложно, единожды заманив внутрь себя радостные ощущения, затем контролировать их и  не выпускать понапрасну наружу… Тогда Брем проникался скоропалительной жалостью к обделённым согражданам и начинал говорить громким шёпотом, обращаясь ко всем, находящимся снаружи, в умозрительных пространствах за пределами его уютного жилища:
- Люди! Вас должно радовать что-нибудь в жизни, кроме семьи, друзей, службы и материального фактора! Потому что отстой это всё - семья, друзья, служба и материальный фактор! Должна быть и другая - просто искренняя - радость. Вот, например, когда я учился в школе, то, случалось, вставал утром и радовался тому, что начался ещё один прекрасный день, и что я встречусь с одноклассниками-друзьями. Радовался просто потому что само по себе приходило прекрасное расположоение духа… Да, конечно, с каждым годом эта радость случалась всё реже и реже, ведь чем невинней мы, тем больше радости в жизни: мне кажется, что наши знания, наш опыт, наше материальное положение - всё это убивает в нас искреннюю беспричинную радость... Люди! А, быть может, это мы убиваем радость в мире - и в себе в том числе? Да-да, в принципе, это верно, что мы убиваем радость в мире, но и мир, в свою очередь, убивает её, ведь мы с ним представляем одно целое… Люди! Но вы подумайте, вы поймите: разве что-нибудь способно помешать человеку радоваться, если он этого хочет? Да ничто и никто не способно помешать! Другой вопрос, что это не будет понято окружающими, - так ведь это, в принципе, неважно… Почему бы вам прямо сейчас не взглянуть на небо и не воскликнуть: «Вау!» или хотя бы: «Ё-моё!» Почему бы вам, люди, не улыбнуться во всю ширь своих зубов? Потому что будет видно, что зубов становится всё меньше? И что с того? Подумаешь! Ерунда всё это! Вот у меня, к примеру, и половины зубов не осталось в наличии - да и ничего, живой пока! Допустим, и волосы постепенно редеют, так что же теперь - отращивать их с одного бока и зачёсывать на другой?
Отвыкший от контактов с большими массами воображаемого народа, Брем быстро уставал, путался в собственных вопросах и вскоре, как правило, засыпал посреди незаконченной фразы…
В обволакивавшем его довольстве порой грезились и сгущались даже некие призраки счастья. А почему бы и нет - думалось ему - разве он недостоин положительных ощущений? Нет, он достаточно претерпел отрицательных эмоций, пора бы наступить и разнообразию.
И оно наступило.
Оно пришло неожиданно; можно сказать, свалилось, как кирпич на голову, с этой красивой девушкой - ладной, загорелой, длинноногой, с волнистыми каштановыми волосами до плеч, глазами цвета полуденной морской волны и аккуратными остренькими грудками, на которых соблазнительно торчали врастопырку пунцовые фасолинки сосков...  Точней, все её телесные детали проявились не сразу, а через несколько секунд после того как девушка тихой тенью проникла в скрытное жилище Брема: несколькими быстрыми движениями она сбросила с себя платье, лифчик и трусики - и молча улеглась рядом с Ковырясовым.
Это было невероятно.

***

Это было похоже на чудо.
Зачем она явилась? Может быть, проиграла кому-нибудь в карты такое желание - трахнуться с первым попавшимся бомжем?
А и ладно, ему-то какое дело! Важен факт: она лежала совсем рядом, на спине, устремив неподвижный взгляд в тёмный потолок, и Брему стоило лишь протянуть руку, чтобы коснуться её золотистой кожи... И он сделал это.
Он протянул руку и, ощущая нарастающее возбуждение, провёл ладонью по упругому животу.
- Убери грабли, - тихо сказала она.
- П-почему? - поперхнулся слюной Ковырясов.
- Потому что я - мастер рукопашного боя. Между прочим, дерусь за деньги.
- Серьёзно?
- Серьёзно. Кстати, зарабатываю вполне прилично.
- А зачем ты мне это говоришь?
- Чтобы раньше времени руки не распускал. Я сама всё сделаю, когда будет нужно.
- А рукопашный бой - это что же, карате? - огорчённо поинтересовался Брем.
- Да всё я перепробовала, - ответила она, - и карате, и кунг-фу, и айкидо... Даже по системе Кадочникова некоторое время занималась, но быстро поняла, что там больше показухи, чем настоящей «рукопашки». Словом, со временем у меня сложилась своя собственная система, как, наверное, у каждого опытного рукопашника...
- И давно?
- Что - давно? - не поняла гостья.
- Ну... единоборствами увлекаешься?
- Семь лет... Всё началось, когда мне было тринадцать - я тогда была полная дура и полезла с пацаном из старшего класса на чердак... Короче, он меня трахнул. Хоть я и сопротивлялась, но что может сделать слабая девчонка? Вот тогда-то я и решила стать сильной.
- Что, отомстить захотела?
- Ага. Он живёт недалеко от меня... В общем, у меня теперь такая традиция: каждый раз, когда встречаю его на улице, я отшибаю этому пидору яйца. Бедняга давно уже собственной тени боится.
- А за деньги - это как? За соревнования, что ли, платят?
- Нет. Это всё нелегально организовывается. Сейчас многие «крутые» имеют шикарные особняки со спортзалами. Многие из них - бывшие спортсмены, понимающие толк в «рукопашке». Вот им и интересно бывает посмотреть, как девчонки дерутся. Это не спарринги, а настоящие бои.
- Настоящие?
- Конечно. И травмы бывают. Синяки, переломы - дело обычное. Зубы летят, как с добрым утром.
- Ничего себе! И много народу смотрит - ну, драки эти?
- Да по-разному. Иногда двадцать-тридцать. Иногда пятьдесят. Больше сотни никогда ещё не было... Между прочим, со стороны, наверное, прикольное зрелище. Мы ведь голышом дерёмся.
- Так это... кто ж это всё организовывает? Мафия?
- Смешной ты... Никакой мафии нет. Всё на личных контактах. Понимаешь, мир, в общем-то, тесен: все хорошие рукопашники знают друг друга. Каждый раз кто-нибудь из знакомых мужиков  делает мне предложение, называет сумму, а соглашусь я или откажусь - это уж моё дело.
- И хорошо платят?
- Ну, меньше, чем на триста «баксов» за бой я не соглашаюсь. Но иногда доходит и до тысячи - это зависит от уровня противницы... К выбору партнёрши я в последнее время подхожу очень осторожно, потому что среди таких, как я, часто попадаются настоящие суки, просто садюги: им доставляет удовольствие «нечаянно» отбить кому-нибудь почки или нос сломать...
- А с мужиками дралась?
- У профессионалов этого не бывает... Нет, на улице, конечно, случалось, приставали. Однажды вечером четверо сопляков за гаражи пытались затащить... Я их от души изуродовала.
- Слышь... Извини, конечно, за вопрос... Ну, чего хорошего в такой жизни - всё время драться, а?
- Не знаю... Привыкла я. Да и - говорю же тебе - зарабатываю нормально: квартиру год назад себе купила, и теперь, вот, иномарочку путёвую хочу подыскать... А ещё, понимаешь, мне нравится чувствовать себя сильной. Да и с мужиками так чувствуешь себя уверенней: теперь уже никакой козёл не сможет мне ничего диктовать: делаю только то, что сама захочу.
- А с мужчинами у тебя - как?
- В смысле?
- Ну... в смысле этого дела... всё в порядке?
- В полном. Я себе ни в чём не отказываю, не сомневайся. Правда, замуж вряд ли когда-нибудь выйду. Ведь большинство мужиков - такие овцы, смотреть противно... Половину поубивала бы.
- Не, это ты зря.
- Не бойся. Тебе я ничего не сделаю... Почти ничего... Ладно, хватит болтать попусту. Приступим к делу.
С этими словами она встала на колени; расстегнула ветхие брюки на своём собеседнике; слегка приспустила их - и оседлала Брема.

***

Секс с незнакомкой не был похож ни на что.
Если не сказать, что он был похож на чёрт знает что.
Словом, никогда прежде Брем не испытывал подобного.
Она абсолютно не позволяла ему шевелиться. Приоткрыв пухленькие губки, издавая нечленораздельные звуки, хрипы и клёкот, всё быстрее прыгала она, всё яростнее и безжалостнее насаживалась на член Ковырясова; а когда он протягивал к ней руки - била его кулаком в грудь и повелительно покрикивала:
- Не двигайся!
И, обливаясь жарким потом, он снова покорно замирал. Поскольку боялся своей партнёрши. Разве что - чуть-чуть, едва уловимо - подавался тазом ей навстречу. Погружаясь в хлюпающе-влажное и горячее...
А она не останавливалась; она форсировала и форсировала эту бешеную, сделавшуюся уже совершенно нечеловеческой, скачку. Её груди тряслись в стремительном ритме, и пунцовые соски описывали в воздухе безостановочно-сладострастные окружности...
Брем не двигался до тех пор, пока его не захлестнул оргазм. И тут он не утерпел: схватил девушку за талию и рванулся, заваливая её на бок... Последовал страшной силы удар; перед глазами у Ковырясова полыхнуло ослепительно-белым и багровым; схватившись за разбитый лоб и продолжая истекать семенем, он заорал от боли и - проснувшись - повалился на спину.
Незнакомка исчезла.
На самом деле никто не снимал с него брюк. И теперь они были мокрыми от любовной жидкости.
А его ладони оказались липкими от крови.
Всё привиделось.
Брем ещё долго стонал от боли и обиды... Этот сон - ничто не мешало ему стать поистине прекрасным, если бы Ковырясов не начал так резко поворачиваться на бок: в результате он со всего размаха врезался лбом в стену.
«Сколько же несчастий кряду может выпасть на долю одного человека? - тягостно думал он, сидя на бетонном полу и слизывая с губ горьковатую соль невольных слёз. - Неужели этот сволочизм никогда от меня не отцепится? Прямо хоть в петлю лезь...»
Однако в петлю лезть Ковырясов не стал. Поскольку существовал ещё один, не менее верный, способ успокоиться: Брем развернул тряпицу, в которой хранилось мясо, и принялся за еду.
...Лишь изредка тревожила шальная мысль: а может, это не было сном - может, таинственная незнакомка, действительно имевшая место в его объятиях, в самом деле, врезала Ковырясову в лоб кулаком за то, что он пошевелился, нарушив её распоряжение? Может, поэтому всё и перепуталось в его травмированной голове?
Данная загадка вполне могла остаться неразрешимой для Брема. Но затем он вспомнил о своих мокрых брюках - и после этого у него уже не осталось сомнений в том, что незнакомка явилась к нему во сне...
Сон тем и отличается от смерти, что в его продолжение можно увидеть немало неожиданного... С другой стороны, разве живое существо способно с определённостью утверждать, что во время смерти нельзя обнаружить внутренним зрением что-нибудь ещё более внезапное и потрясающее? Это казалось заманчивым. Однако спешить с этим было ни к чему: всё равно ещё успеется...
Впрочем, долго размышлять на подобные темы Брем не ощущал решительно никакого расположения. Поскольку, как и следовало ожидать, еда достаточно быстро его успокоила; наполнив желудок сырым, наскоро пережёванным мясом, Ковырясов снова улёгся на свои тряпки в углу - и, немного поворочавшись, уснул.
На сей раз обошлось без кошмаров. Ему снилось, будто он смотрит новости по телевизору, и в роли диктора выступает Виолетта:
- ...В нынешнем сезоне купаться в Чёрном море будет опасно, - с улыбкой тараторила она. - Дело в том, что в этом году во время провоза акульих мальков из Атлантики яхта неизвестных контрабандистов дала течь. Маленькие акулы попали в благополучные воды Чёрного моря и, возможно, превратились уже во взрослых особей. Официальные средства массовой информации длительное время об этом умалчивали, но слухи распространяются на море так же быстро, как и на суше... Зато любителям супа из акульих плавников здорово повезло!
Затем Виолетту сменила Анастасия - отчего-то с обнажённым бюстом - и продолжила сообщать новости:
- Несколько лет назад мы уже сообщали о загадочной смерти одной пожилой жительницы нашего города, которую нашли задушенной в кухне собственной квартиры. С тех пор подобные странные случаи несколько раз повторялись. Следствие подозревает в убийствах лечебный гриб, который домохозяйки держат в банках на своих подоконниках. Среди добродушных и милых грибков замаскировались настоящие убийцы, мицелий которых способен в считанные минуты разрастаться, образуя щупальца, которые и помогают грибам сползать с подоконников и, подобравшись к жертвам, душить их... Сейчас эта гипотеза проверяется учёными...
Так - сменяя друг друга - Виолетта и Анастасия читали новости до утра. А Ковырясов с интересом слушал своих бывших подруг и не переставал дивиться, как много невероятных вещей происходит в мире... Во всяком случае, спал он тихо и спокойно, незнакомые женщины его не тревожили, и к утру обошлось без дополнительных травм.

***

Одежда у него обтрепалась, но это ещё полгоря. А вот туфли совсем прохудились. Ещё немного - и пришлось бы ходить по городу босиком. Но тут ему негаданно подфартило: подле мусорных контейнеров кто-то оставил поношенные, однако ещё вполне крепкие чувяки этакого неопределённо-демисезонного вида. Брем примерил - чувяки оказались ему впору. Так он обрёл нечаянную обнову, и от сердца отлегло: в этой обуви по крайности можно и перезимовать.
К сожалению, человеческие конечности в контейнерах попадались не так часто, как хотелось бы. А затем их и вовсе не стало: то ли из больницы стали регулярнее вывозить отходы, то ли санитары наконец додумались пустить в дело напрашивающиеся пищевые резервы. Поэтому по ходу времени вопросы пропитания вновь стали передвигаться на передний план.
Вскоре живот у Ковырясова подвело, и голодные спазмы всё чаще и чаще напоминали ему о том, что любому организму для нормального функционирования требуется систематически пополнять энергетические запасы, поддерживая внутри клеток позитивные химические реакции обменного характера.
Возле мусорных контейнеров он по-прежнему часто встречал старика Виталия Павловича.
Как правило, приходилось дожидаться, пока закончат рыться в помойке «законно» прикреплённые к ней кадры, поэтому Ковырясов со стариком подолгу просиживали где-нибудь под сенью деревьев - читали подобранные здесь же вчерашние газеты, обсуждали текущую политику и разнообразные проблемы общегуманитарного характера.
Виталий Павлович особенно любил рассуждать о грядущем. Порой его предположения были весьма детальны.
Так, например, грядущую карту мира он распланировал почти на два столетия вперёд. Если верить старику, начавшееся столетие ввергнет весь североамериканский континент в глубочайший экономический и политический кризис. Население парализованных депрессией США и Канады будет влачить жалкое полуголодное состояние до самого конца века, и лишь в двадцать третьем столетии в этих государствах начнётся постепенный подъём. Сильно изменится облик объединённой Европы, основную роль в центростремительных процессах которой станет играть Германия. Таким образом, Европа  постепенно «германизируется», и к середине двадцать третьего века немцы в ней вообще окажутся единственной нацией. Турция, Ближний Восток, Средняя Азия и Казахстан продолжительное время будут раздираемы кровавыми междоусобицами, однако впоследствии произойдёт консолидация мусульманских стран вокруг Турции. Россия развалится на куски. Китай и Япония распространят своё экономическое влияние на новые государства Дальнего Востока и Сибири; а в Западную Сибирь и на Урал переселятся миллионы людей из постепенно уходящих под воду западноевропейских территорий; в невероятном смешении народов начнётся расцвет нового интернационального государства, которое там возникнет, и его духовное влияние окажется значительным в масштабах всей планеты. Население африканского континента будут выкашивать всё более разрушительные войны и чудовищные эпидемии  новых, невиданных ранее, болезней - и это вкупе с нарастающей иммиграцией сведёт демографический рост практически к нулю. Лишь к концу двадцать третьего века государства Африки станут более или менее благополучными в экономическом отношении... Самой стабильной и процветающей в итоге окажется Австралия - эта гигантская страна-континент займёт лидирующее положение в мире... Так считал Виталий Павлович. И у Ковырясова не было абсолютно никаких оснований ему не верить...
В общем, любил старик пофантазировать. Хотя, нельзя сказать, что он делал это на пустом месте: все свои умозаключения собеседник Брема обосновывал обильно приводимыми сведениями из области политэкономии, демографии, философии, социологии, этнографии и новейшей истории. Стройная логика его рассуждений не могла не убеждать.
Но жизнь шла и напрочь отметала все соображения посторонней логики. Она требовала простых и насущных вещей, которые не переставали огорчать Брема и диктовали ему вопрос о том, как существовать дальше. Вполне естественно, что в последнее время важнейшей из наук ему казалась физиология. Причём, преимущественно физиология питания, и Ковырясов не собирался оставлять её без внимания.
Однажды, вконец измученный голодом, Брем уговорил старика прийти на помойку ранним утром, чтобы, нарушив установленный порядок, рискнуть порыться в контейнерах самыми первыми.
...В назначенное утро, едва рассвело, они были на месте.
Сразу же повезло: Виталий Павлович обнаружил в мусоре почти целую палку колбасы, лишь слегка тронутую плесенью. Они разломили добычу пополам и принялись жадно есть её...
Однако не стоило забывать о бдительности.
А они, на свою беду, забыли.
Ковырясов едва успел прожевать сохранившимися боковыми зубами несколько кусков колбасы, когда за его спиной раздался возмущённый возглас:
- Мужики! Смотрите, что творится! Эти пидармоты внаглую обносят наши контейнеры!
У Брема всё внутри похолодело. Он узнал голос. То был один из знакомых «старателей». Через мгновение подтянулись и его товарищи. Окружив не успевших убежать Брема и Виталия Павловича, они сграбастали их за грудки, злобно шипя:
- Ишь, повадились!
- Наползли, как мураши прожорливые!
- Да никакие они не мураши. Они - жуки навозные, давить таких надо каблуками без малейшей жалости.
А затем мужики стали втроём яростно избивать наглецов, посмевших покуситься на их кормушку.

***

...Его били долго.
Его били старательно - можно сказать, вкладывали в данный процесс душу, не говоря уже о заурядном человеческом умении.
Он прежде и не представлял, что человека можно так продолжительно и скрупулёзно пинать ногами, не рискуя порвать на себе обувь.
- Уху-ху-у-уху! - ухал филином где-то поблизости Виталий Павлович. - Ух-ху-ху-у-у!
Ковырясов тоже иногда вскрикивал, катаясь в пыли и закрывая голову руками от ударов.
Но потом оба перестали издавать бесполезные звуки.
Несколько раз Брем, кажется, даже терял сознание. Однако тотчас приходил в себя, и вновь всё перед его глазами плыло и дёргалось, опускалось и поднималось, бултыхалось и разбрызгивалось, и ослепительные искры вместе с болью фонтанами рассыпались в мозгу, и смерчи гуляли там, и цунами, и горячая кровеносная пена, и звучало, давно звучало запоздалое штормовое предупреждение, никому не адресованное, поскольку его всё равно никто не хотел слышать...

***

После того как его оставили в покое, Брем неопределённое время лежал на прохладном от свеженабросанного мусора асфальте, не в силах пошевелиться, и только вяло ощупывал липким от крови языком те зубы, которые ещё остались целыми во рту.
Образы и ассоциации, возникавшие перед его мысленным взором, вряд ли можно было назвать общепонятными и достойными человеческого существа.
Наконец крутившиеся в голове Ковырясова - и там же бесследно исчезавшие - слабые мозговые сигналы обрели верное направление и достигли его конечностей; тогда он тихо застонал и пошевелился, преодолевая инерцию гибельного покоя. Потом сделал над собой ещё одно усилие - и пополз по направлению к дереву, возле которого, прислонившись спиной к стволу, уже сидел Виталий Павлович. Голова старика бессильно свешивалась на грудь, а редкие седые волосы были растрёпаны... Через минуту или, может быть, через две Брем достиг намеченной цели и тоже уселся рядом, привалившись саднящей спиной к шершавой коре равнодушного к человеческим невзгодам старого тополя и запрокинув лицо к небу.
Незримая, но настойчивая рука принялась рисовать в небе тучи.
Тучи нехотя дрейфовали в невесомых далях. Они смыкались боками, поглощали друг друга и, наливаясь тяжестью, перетекали из сиреневого в фиолетовый цвет... В густо-фиолетовый... В чёрный...
Стал срываться мелкотравчатый зябкий дождик. Его капли постепенно освежили лицо и, скопившись в глазных впадинах, потекли по щекам Ковырясова.
Однако вскоре дождик прекратился - так же внезапно, как и начался.
Тучи быстро поблекли, превратились в пегие облачка, а затем растаяли, точно льдинки в воде. Их место заняла неправдоподобная радуга. Она то сплеталась в узлы, то расплеталась измочаленными концами, дразня и пугая сумасшествием.
Ковырясов напряг мысль и - поняв, что на самом деле никакой радуги существовать не должно - успокоился.
Потом он заглянул в грязное лицо своего товарища по увечьям. Тот, не обращая на Брема внимания, источал обычное стариковское зловоние давно нечищеных зубов и задумчиво смотрел широко расставленными голубыми зрачками куда-то вниз - то ли выжидая, пока расплывшееся под ним мокрое пятно окончательно впитается в почву, то ли просто наблюдая за стадами муравьёв, суетливо бегавших по своим каждодневным насекомым надобностям. Руки старика безвольно свисали до земли и струились по ней, словно два уродливых крыла, простреленных из охотничьего ружья.
- Ну что молчишь, Витальпалыч? Несладко, да?
- ...
- Ладно уж, не утруждай связки. Я ж понимаю, нелегко на старости лет таких звиздюлей огребать... - всхлипнул Ковырясов. - Даже я - хоть помоложе возрастом, а и тобылядальшенекуда.
- ...
Брем посидел несколько минут в молчании.
А может, и несколько часов - кто знает... Во всяком случае, солнце прямо на глазах форсажило в зенит; затем коротко повисело в точке своего небесного апогея и, будто утяжеляясь с каждым мгновением, двинулось вниз - а вскоре и вовсе скрылось за плоскими крышами панельных многоэтажек...
Брему стало скучно сидеть молча. С бледной радостью заключив из этого, что, слава богу, хоть мозги ему не отбили, он сказал:
- Несчастный, несчастный наш народ... Ущербный, нищий, пришибленный нехватками... Чего молчишь, а? Они ведь не только нас с тобой сейчас били, Витальпалыч, они, можно сказать, духовность свою - грязной обувью... верно?
- ...
- Ну ладно-ладно, молчи. Я понимаю, мне тоже говорить трудновато: что-то прямо перехватывает в горле... Козлиные отродья...
- ...
Ковырясов отдышался. Затем, не удержавшись, вновь выпустил наружу неспокойную думу:
- Честно говоря, сколько ни смотрю - вижу одно: не утратил наш народ своего самомнения, ёпть... И пофигизма ко всему окружающему. А ещё - к самому себе, да?.. Вот, если подумать, - как мы к себе относимся? - тут он принялся загибать пальцы. - Мы едим и пьём то, что нельзя есть и пить не только по медицинским показателям, но порой и по закону - раз?.. Мы зарабатываем на перепродаже таких вещей, которые в западных странах уважающие себя граждане привыкли выбрасывать или, на худой конец, сдавать в утиль - два?.. Мы смеёмся над тем, над чем нормальному человеку более естественно было бы плакать - три?.. Да перечислять можно бесконечно, сука... А почему же это происходит - знаешь?
- ...
- Не знаешь... А я сейчас тебе, Витальпалыч, скажу очень даже неприятную вещь. Это всё происходит, потому что мы - особенные! Не раз, небось, слыхал такое, а? То-то же. На каждом углу мозги нам засирают подобными идейками. А что, они очень легко западают в умы. Поскольку такие вещи льстят самолюбию, их легко переваривать и брать на вооружение, они ни к чему не обязывают. Вот народ и поверил... Духовность у нас, знаете ли... Теперь,  если спросишь у человека, отчего он лентяй и лежебока, отчего сидит с протянутой рукой в подземном переходе, отчего пьёт и валяется под забором вместо того чтобы идти работать - он ответит: «Менталитет у меня такой, брат. Я страдаю. Никто меня не понимает...» Мы к этому привыкли. Мы этого уже почти не осуждаем. Это же мы, господи...
Ковырясов говорил, кивая собственным мыслям, но потом закашлялся и сплюнул. После чего спросил, повысив голос:
- Так в чём же мы особенные? В том, что у нас голь на выдумки хитра? Или в том, что мы предпочитаем напрягать свои умственные способности в криминальном направлении? Или, может быть, в том, что стараемся оберегать свой неповторимый менталитет под забором и на большой дороге, на паперти и на помойке - и удивляемся тому, что кто-то ещё этому удивляется? Разве не из-за этого наша жизнь сводится к сущим пустякам, и нет в ней ничего хорошего? Вот скажи мне: в чём, ну в чём мы такие особенные?!
- ...
- Витальпалыч! - обернулся к старику Ковырясов, удивлённый отсутствием реакции на свои слова.
- ...
- Витальпалыч… Эй, ты чего? - повысил голос Брем.
Его визави упрямо молчал, по-прежнему склонив седую голову долу и, не шевелясь, продолжал смотреть куда-то под себя. Ковырясов несильно толкнул его локтем:
- Витальпалыч, ты чего дуркуешь? Или приснул? Давай-ка тогда, просыпайся, хватит дрыхнуть!
Старик в ответ стронулся с места и, медленно отделившись от древесного ствола, стал с безмолвной фатальностью заваливаться на бок.
Недоброе было в этом безмолвии.
- Да ты что, ты что, а? Тебе, может, нехорошо? - подался вслед за стариком Брем. - Ты брось мне, брось мне тут... - им овладела растерянность, и постепенная догадка стала проникать сквозь сумерки в его неуверенное сознание. - Что с тобой, а? Да скажи ты хоть слово-то, ё-моё! Слышь?!
Но Виталий Павлович уже давно не слышал Ковырясова. Равно как не слышал и прочих звуков вечернего города.
Он лежал на тёплой земле - щекой и боком, со слегка согнутыми в коленях ногами и наполовину слетевшими с босых ступней разношенными босоножками из светло-коричневого кожзаменителя: он лежал, ничего больше не желая и ни на что не жалуясь, и лишь его остекленевшие зрачки двумя неприметными голубоватыми лучиками тщетно буравили расположенную прямо перед лицом старика аккуратную кучу подсохшего кошачьего дерьма с изогнуто прилипшей к нему травинкой...

***

Ковырясов пощупал руку старика.
Рука была холодной.
Мертвец... Вот кем на поверку оказался его предполагаемый собеседник. Наконец-то Брем это понял. И, поняв, надолго замер в неподвижности, точно его огрели по голове чем-то тяжёлым. А потом заплакал маломерными от недоедания слезами.
Правда, слёзы не помешали ему заметить отсутствие какого бы то ни было предсмертного удивления на лице старика. Словно тот в последние свои секунды проник в предопределённость грядущих темноты и распада - и с облегчением принял эту предопределённость.
Ковырясов плакал и думал о том, какая странная жизнь и какая странная смерть случается у людей... Если бы каждый, кому доводится быть битым, от этого умирал, то, наверное, и людей бы на Земле давным-давно не сохранилось. А вот, поди ж ты - не повезло именно Виталию Павловичу... И теперь ему лежать здесь, на помойке, среди тряпья, бумажек, пустых консервных банок, битого стекла, засохших экскрементов и муравьёв - лежать мёртвым, пока не приедет мусорная машина или пока не соберутся на запах всеядные ночные собаки.
Разве не обидно?
Обидно, конечно.
Всё же старик был его товарищем в борьбе против неблагоприятных жизненных обстоятельств. Пусть от него осталось только холодное тело, абсолютно не способное ни испускать живые мысли, ни улавливать их обратно, но что же теперь - оставить это тело на помойке?
Нет, так нельзя.
Обстоятельства не оставляли времени на раздумья и колебания, вынуждая к незамедлительным действиям. Брем должен был что-то предпринять или срочным образом сойти с ума. Разумеется, лишаться рассудка ему не хотелось, тем более что определить границы здравоумственной реальности представлялось весьма затруднительным.
И он принял решение.
Поскольку на душе сразу полегчало, у него не осталось сомнений в том, что это решение - правильное.
- Ты не будешь лежать на помойке, Витальпалыч, - прошептал Брем. - Не будешь... Я же пока живой.
Он ещё немного посидел, собираясь с силами. Потом утёр слёзы и поднялся на ноги. Как следует примерившись, рывком взвалил старика на спину. И - пошатываясь и шумно дыша - медленно двинулся по направлению к месту своего постоянного обитания.
На улице стояла уже глубокая ночь, потому кругом, куда ни кинь взор, не было ни души. Лишь Виталий Павлович и согнутый под его неживой тяжестью Ковырясов, подобные призракам в несуществующей пустыне, молчаливо и безостановочно плыли в густой черноте неподвижного воздуха. Как две неразделимые противоположности, давно и бесповоротно уставшие бороться друг с другом, как жизнь и смерть, как безразличие ко всему и неукротимое желание продолжать и продолжать себя посредством регулярного пищеварения.

***

А Виолетта в это время писала очередную записку Ковырясову:

«Привет, чудо-Ковырюдо!
Я, наверное, сошла с ума, но всё это время я не могу забыть тебя! Не могу и не хочу! Я должна изловить тебя, но как? Если это невозможно, мне незачем больше существовать дальше...
Несчастной любовь не бывает? А когда она убивает?! Любовь к тебе уничтожает меня ежесекундно! Ты - моя боль! Но мне никуда от тебя не деться…
Ты - чёрствый, и это моя беда, что я тебя люблю и не могу забыть… А тебя всё нет и нет... Но я здесь, я жду! Ты же создан для меня!
Я хочу подарить своё сердце тебе, зачем мне оно? Оно живет только тобой, мыслями о тебе. Оно бьется только тогда, когда слышит твой голос, когда видит тебя. Оно молчит и плачет, когда нет тебя рядом, но всё-таки оно ждёт и продолжает любить...
Бремасичек! Мой яд, я снова в твоём тумане, в пыли тонких граней истин, я хочу кричать, срывая голос, я хочу сделать тебе столько всего хорошего! В моей душе скопилось столько нежности, тепла... и всё это для тебя. Ждать тяжело, очень тяжело, иногда я срываюсь и думаю: «Пропади оно пропадом!» Но думаю о тебе - и снова готова на всё. Глоток бы радости! Хоть один глоток, чтоб можно было дальше нести тяжесть будней и ожидания… Надеюсь, ты оценишь всё, что я переживаю, рано или поздно оценишь все те слёзы, которые отданы только тебе...
Лови мои приветы с первыми лучами солнца, чувствуй мою радость в тепле ветра, знай о моей грусти, хранящейся в листве деревьев, ощущай мою нежность в искрящемся воздухе, знай о моих страхах в шорохах ночи, выпивай мои слезы, падающие с неба серыми каплями, оставь меня в своих мечтах воздушным змеем, парящим на крыльях бесконечной преданности!
Я тебя буду ждать. Вечность - это не срок. Я все та же, поверь… 
Иногда мне бывает очень грустно, без видимой на то причины, и тогда я знаю, что в этот момент что-то у тебя не ладится. Я уверена, что нас связывает невидимая нить, которая помогает нам чувствовать друг друга. Жаль только, что эта нить не сокращает расстояние между нами... И сегодня я даже не знаю, куда она тянется… Но я это узнаю и найду тебя!
Бремунькин, я люблю тебя, как трава любит солнце, как птицы любят петь, как рыбы любят плавать - нет, я люблю гораздо сильней!
Я хочу, чтобы мы с тобой начали свою жизнь заново, с нуля, и снова были вместе.
Брем, вернись ко мне!
Твоя -
Виолетта.»

На этот раз записка получилась слишком длинной, она еле поместилась на вырванном из середины тетради двойном листке. Который, как и все его предшественники, был аккуратно сложен вчетверо и схоронен в ящике письменного стола.

***

…Да, от суровой действительности никуда не денешься: Ковырясов стал понемногу его есть. Начал издалека, с ног старика, вырезая куски из сухой голени остро заточенной о кирпич крышкой от консервной банки. В том не было ни грамма неуважения; напротив, Брем как бы отдавал посмертную дань своему старшему товарищу, позволяя ему продолжать движение - пусть в виде простых органических соединений - внутри своего живого мыслящего тела. Ведь альтернативой являлось заурядное гниение в могиле, а кому оно интересно? В конце концов, и там есть черви и разные мокрицы, они поедают трупы под землёй, а это ещё оскорбительней.
И, если уж на то пошло, основу всякого материального существования составляет энергия; а кто сказал, что в тканях покойника не остаётся совсем никакой энергии? Нет, наверняка остаётся, Брем был уверен. Значит, поедая мясо старика, он усваивал остатки его жизненной энергии, подзаряжал ею свой организм. В этом ему даже виделось нечто сродни тайному обряду слияния, священному действу очищения и продолжения Виталия Павловича внутри самого себя.
Он вырезал аккуратные куски мяса из ноги старика и тихо разговаривал сам с собой:
- Есть жизнь... Есть смерть... И есть человек внутри этих двух состояний и между ними... Человек живет и придумывает проблемы. Проблем нет, но человек думает, что они есть. И оценивает их в одном ряду с жизнью и смертью. И тогда проблемы могут быть больше, чем жизнь. Но все проблемы человека исчезают вместе со смертью. Не создавай проблем - и не придется оценивать, что больше: проблемы или жизнь. И хватит ли жизни, чтобы решать свои проблемы. Когда перестаёшь бояться смерти - перестаёшь бояться проблем. И не будут нужны из них выходы. Пойди и посмотри смерти в лицо. Именно туда, откуда ищешь выход. Потому что сейчас ты думаешь не о смерти, а о способе избежать созданных тобою проблем. Всегда лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Хватит уже умирать. Умри - и живи дальше... А жизнь - она такое говно... Те, кто любят жизнь, - кому жить, как говорится, сам бог велел, - те и уходят часто в первую очередь. А вот если ты неудачник, тебе насрать на всё, и ты никому не нужен, то почти наверняка ты проживёшь долгую и счастливую жизнь... почему так? Я не знаю... А вообще-то, смерть и есть единственный выход из жизни... только мне самому хотелось бы определить, когда пора уходить... Хотя стоит ли годами жрать говно, чтоб увидеть давно приевшееся голубое небо и дерево в желтых листьях?.. Я не знаю, не знаю...
Брем ел мясо Виталия Павловича сырым.
Мясо у старика было жёсткое. Зато в нём совершенно отсутствовала жировая прослойка...

***

Возможно, кому-нибудь другому на его месте было бы трудно не общаться с внешним миром. Но Ковырясову это не казалось трудным. Он продолжал оставаться в ограниченном пространстве силовой подстанции и совсем не стремился на свежий воздух. Потому общение с внешним миром сводилось к нулю.
Впрочем, ему не был чужд взгляд на себя со стороны. «Если случится так, что неизвестный и маловероятный летописец запишет мою жизнь, - думалось ему, - а потом, в результате нового случая, другой неизвестный и маловероятный учёный отыщет среди руин и прочитает рукопись обо мне… это будет невероятно!»
Ковырясов, как любой человек нового века, не мог не относиться к подобным вещам вполне серьёзно.
В остальном всё было достаточно прозаично. Брем устроил труп Виталия Павловича в сидячем положении, прислонив его к стене. А сам в свободное от еды время, как правило, полулежал, опершись на локоть, в своём обычном углу, на тряпках, напротив всё более и более оголявшегося скелета старика - и вёл с ним нескончаемую беседу о смысле жизни и смерти, о материальном выражении окружающей пустоты и о пустоте всякого  выражения окружающей материи, лишь изредка шикая на крыс, чтобы не слишком наглели.
Он спрашивал себя и своего безгласого собеседника: как человек умирает? И получал - или ему казалось, что получал - ясный ответ: смерть просто входит в человека и становится им... И он сам становится смертью, при этом перестав быть человеком.
Данная истина, однажды осознанная, с каждым днём всё более заполняла собой мятущийся мозг Ковырясова - и он мог часами ворочать её и так, и эдак, а она неизменно оставалась симметричной и гладкой, подобная смирному домашнему животному. Ведь жизнь, - как не раз говорил он самому себе, - это не более чем эвфемизм для обозначения неистребимого стремления человека к смерти...
Кроме всего прочего, очень занимала Брема природа людских соблазнов, соображения о которой он высказывал Виталию Павловичу вслух, и временами ему даже начинало казаться, что он близок к разгадке этой природы, но, к сожалению, всякий раз близость выяснялась ошибочной. О, вопрос был нешуточный! В самом деле, разве не состоит весь мир, заселённый человеческими существами, исключительно из одних соблазнов? И, с другой стороны, разве порой не возникает чувство у каждого из нас, будто соблазны эти очень далеки от реальности, поскольку они нам только снятся? Не исключено, что разгадка проблемы сокрыта в самом человеческом естестве, в неосознанном индивидуальном выборе, каковой возможно понять лишь научившись осознавать самого себя - то есть, все мельчайшие черты собственного характера, собственной личности в совокупности, в единой слитной картине, как бы написанной широкими мазками, отчего охватить её взглядом возможно только с большого и беспристрастного удаления...
Ковырясову казалось, что Виталий Павлович вполне одобрительно относится к его попытке докопаться до тайного корня вещей и разобраться в сложном кругосплетении его многочисленных отростков, являющихся слагаемыми векторами разнонаправленных явлений и событий. Кроме того, старик, похоже, не имел ничего против недавней догадки Брема о том, что почти все прежние общечеловеческие ценности давно утратили свою актуальность, оказались обветшалыми, истлевшими, а потому не заслуживающими внимания. Хотя, это не исключало некоторых достаточно устоявшихся частностей - например, такого простого и известного каждому ребёнку закона природы: молодые пробивают себе в жизни дорогу, устраняя стариков, переваривая и усваивая - как в прямом, так и в переносном смысле - всё то положительное, что накоплено до них... Каким бы аморальным на первый взгляд ни казался данный закон, но он лишь служит одним из многих подтверждений того, что весь мир вокруг - это призрачное пространство иллюзий, где люди имитируют чувства, интерес к себе подобным, любовь и ненависть, имитируют, в конце концов, и самих себя; иллюзии, влекомые взаимным притяжением, а может быть, и ещё какими-то, пока неизвестными науке силами, соприкасаются, переплетаются, перетекают друг в друга и образуют в итоге ту эфемерную конструкцию, которую мы привыкли называть человеческим обществом...
Подобные мысли всё настоятельней захватывали Ковырясова. Более того, он находил в них отраду и странное успокоение; и уже хотя бы поэтому считал своё общение с Виталием Павловичем очень интересным и содержательным.
Словом, присутствие старика заметно скрашивало Брему жизнь.

***

Два-три раза в день Ковырясов выбирался на улицу - отправить естественные надобности и попить воды из колонки, установленной во дворе соседнего дома. Всё остальное время он неотлучно находился внутри подстанции.
Да и зачем ему было ещё выходить, если продукт питания находился под рукой? Незачем было выходить. Потому Брем мог часами неподвижно лежать, вытянув ноги и сложив руки на груди - наподобие того, как их складывают покойникам; да и чувствовал он себя не совсем живым, отчего грустно щекотало в носовой полости, по телу бегали мурашки, а во рту стоял привкус не то лёгкого ветра, не то сквозняка с горьковатой примесью недозрелых луговых трав…
Он удовлетворялся уже хотя бы тем, что можно было расслабиться, поскольку  от него теперь не требовалось ежесекундно зорко смотреть по сторонам, собирая в уме информацию о всевозможных невзгодах и опасностях, которыми полон окружающий мир, и от которых следовало непрестанно предохраняться.
Кроме всего, сытость способствовала интенсивной умственной деятельности,  фантазиям и новым вопросам.
Брем подолгу смотрел в тускло приоткрытые глаза Виталия Павловича, из голубых ставшие серыми, каменно-непроницаемыми для случайных световых лучей, наполненными окончательным благодушием смерти, и гадал: узнал ли тот сегодня настоящее будущее человечества? И если узнал, то сошлось ли оно с будущим, какое старик пытался предполагать путём логических построений ещё при своей недавней жизни?
Ковырясов всматривался в его глаза, словно завороженный, и не мог отвести взгляд. Ему казалось, что Виталий Павлович каждую минуту и каждое мгновение прозревает нечто непомерное, важное и решающее во всех отношениях... Спросить казалось нескромным, однако он не переставал ломать голову: что сейчас проходит там, в близкой дали, перед этими всепонимающими потусторонними глазами? Грядущие злоба, насилие и общественные перемены? Забастовки, крах банков и вспышки самоубийств? Катастрофы, аварии, загрязнение рек сточными водами и связанные с этим  вспышки эпидемий? Разрушительные волны негативных человеческих представлений, всенародное отчаяние и равнодушие правителей, только делающих вид, что заботятся о своём народе?.. Это не давало покоя, мучило, подобно ноющей ране: что же всё-таки видит старик, в какие такие недостижимые пространства и времена проникает своими неподвижными зрачками, течение каких событий наполняет его помутневшие хрусталики?.. Быть может, разрушительные планетарные процессы и нарастающее неспокойствие природы? Или механическое напряжение времён года, не поспевающих друг за другом, выплёскивающихся в засухи и наводнения и перемалывающих между своими бесстрастно-неумолимыми жерновами целые города и страны? А может, безумный и бессмысленный страх, всё доступнее осознаваемый и превращающийся в особый вид энергии, которая предназначена для передачи по дрожащей цепочке непрерывных, кажущихся на первый взгляд беспорядочными, человеческих взаимодействий?

***

Ничто не было понятно Ковырясову.
По большому счёту он догадывался, что и не будет - если только он ещё хочет оставаться живым и невредимым. Поскольку живым никогда не бывает понятно больше, чем полагается.
Казалось, Брем всем нутром ощущал исходившую от Виталия Павловича мёртвую энергию; она была не доброй и не злой - она проникала в Ковырясова и выхолаживала его душу ледяным сквозняком, тягучим и мучительно-приятным. Вместе с тем, чудилось ему некое невысказанное обещание в хитровато-мудрых глазах покойника. Наверное, из-за этого предполагаемого обещания всякий раз, засыпая, Брем втайне надеялся, что настоящий отсчёт его жизни начнётся именно после предстоящего пробуждения.
Странные, странные мыслепостроения бродили в перепутавшихся извилинах Ковырясова. Бродили и вызревали, до времени закупоренные под хрупкими сводами его черепной коробки.
Он был почти уверен, что книга судеб ещё не свёрстана, однако догадывался: черновая работа по её подготовке близится к завершению. Иначе откуда взяться подобной неумолимости предвкушаемых чувств, откуда взяться такому напору не угадываемых событий? Впрочем, даже если бы Ковырясов провалился - одновременно - в прошлое и будущее, то настоящего времени от этого нисколько не прибавилось бы. А ведь именно настоящее и оставалось единственной ценностью, которой он обладал... Эти мысли казались слишком простыми, именно поэтому они порой очень пугали Брема.
Но как спастись от собственных мыслей?
Как спастись от самого себя?
Думая об этом, Ковырясов жалел, что не умеет рисовать. Потому что рисовать - значит вытекать из самого себя посредством красок. По крайней мере, так ему казалось... Хотя, с другой стороны, что он мог бы нарисовать? Этот вонючий город со всеми неудобозримыми факторами его пейзажа? Или толстозадую Вселенную, которая нависла над Бремом своей пугающе безответной массой и не обещала впереди ничего хорошего, кроме большой кучи очередного непроизвольного говна? Нет уж, говно Брему рисовать совсем не хотелось - тем более что его и так хватало повсюду.
Наверное, очень скоро этот мир, полный лжи и мерзости, мир, полный грязи, продажности и всяческих нехваток, будет уничтожен в огне человеческого взаимопожирания. А потом на этом пепелище возникнет нечто новое, более чистое и правильное.

***

Прошлая жизнь быстро отдалялась.
Даже, пожалуй, не отдалялась, а отсыхала. Атрофировалась и умирала.
Ковырясов не испытывал желания цепляться за эту прошлую жизнь, ибо ничего особо ценного он там не оставил. Но текущая жизнь продолжала заботить его, ведь она должна была содержать в себе хоть какую-то физиологическую перспективу. И, подобно древнерусскому воину, просидевшему на печи тридцать три года, Брем тихо сидел в своём укрытии, копя силы для битвы за перспективу, в которой, как он полагал, все средства хороши.
Прежде в нём долго жила осень; затем её - практически без сопротивления - вытеснила зима. После которой, казалось, уже ничего не должно быть, но и зима ушла, и внутри Ковырясова обосновалось ещё одно, новое и непонятное время года, не существовавшее до сих пор и потому не имевшее названия. Оно не противоречило ожиданию. И Брем ожидал. Сам не зная чего. Без мыслей и колебаний прислушивался к посвистам ветра, проникавшим сквозь щели между толстой металлической дверью и не менее толстой рамой, на которой та крепилась. Он ожидал, а посвисты стелились то понизу, то поверху и рождали заунывные напевы, сгущавшие воздух и разжижавшие ум Ковырясова до полунепричастного состояния…

***

К сожалению, всё когда-нибудь заканчивается.
Закончился и Виталий Павлович, хоть Брем и старался по мере возможности его экономить.
На исходе второй недели Ковырясов доел старика.
Остался только скелет, отчётливо белевший в сумраке несвежего помещения подстанции. Он по-прежнему пребывал в сидячей позе, точно усталый человек, привалившийся спиной к стене, да так и оставшийся на веки вечные прислушиваться к гудению и потрескиванию смертельного электричества в сложном трансформаторном устройстве, обеспечивающем непрерывным питанием тысячи разнообразных приборов в квартирах целого городского микрорайона...
Ещё двое суток Ковырясов старался без нужды никуда не выходить из своего убежища.
Он лежал без движения на своей подстилке из затхло попахивающих тряпок и смотрел в темноту, напрягая внутреннее зрение. На стенах перед его глазами проступали и, медленно дрейфуя в воздухе, проплывали мимо светлые тени загадочных предметов. Брем силился разгадать значение этих предметов, однако оно неизменно ускользало, навевая лишь растерянность, неудовлетворённость собой и ещё какое-то неясное томление духа.
Порой Ковырясову чудились в беспросветном воздухе страшные неземные божества, и тогда ему в голову приходили совершенно неразборчивые, но настолько важные мысли, что он потом долго не мог уснуть. А иногда он просто закрывал глаза и - среди яви, очень похожей на сон - размышлял о самых разных вещах, которых не посмел бы высказать никому постороннему. Тем более что посторонних рядом всё равно не предвиделось.
Нет, не чужое довольство и собственная неприкаянность разрывали Ковырясова на части. Брему проглядывалась некая более существенная несправедливость, фатально разраставшаяся вокруг него. И ему была абсолютно непонятна причина этой несправедливости.
Отчего так плохо отрегулирован жизненный круговорот, - спрашивал он не только себя, но и всех, кого не было рядом с ним, - отчего одни рождаются на счастье другим, а другие - лишь на беду самим себе? Отчего все люди разные? Отчего для одних жизнь прекрасна, а смерть отвратительна, а для других - совсем наоборот, жизнь отвратительна, а смерть прекрасна? Брем задавал себе эти вопросы, а вместо ответа на каждый из них в нём лишь разрасталось жутковатое чувство: будто в небе над его головой висит невидимый топор - и выжидает, выжидает назначенного часа...
Как бы то ни было, одними размышлениями и грёзами сыт не будешь. Желудок Брема за минувшие дни привык к регулярной работе, поэтому он всё настойчивее напоминал о своём существовании.
Словом, когда часовая стрелка четырежды обежала невесть где находящийся циферблат, и - соответственно - миновало двое суток, Ковырясов не выдержал. Дождавшись вечера, он обулся в коричневые босоножки старика, поскольку собственные туфли совершенно развалились, причесал растопыренной пятернёй поредевшие волосы и тихо выскользнул за железную дверь подстанции. Немного постоял, привыкая к жидкому фонарному мерцанию. А затем, сторожко оглядевшись по сторонам, зашагал по малолюдной улице.
Голод притупил все чувства, отчего в эти минуты никакой ответственности перед непрерывно глядевшими на него небесами Брем не ощущал и ощущать не собирался.
Он двигался по направлению к помойке в слабой надежде найти случайные продовольственные крохи. Мир забыл о нём напрочь, и Ковырясов пробирался среди смутной действительности, подобно разведчику в глубоком тылу врага, понимая, что может надеяться только на самого себя.
Тем не менее хотелось надеяться ещё хоть на что-нибудь.
И Брем надеялся. На то, что недаром сменились век и тысячелетие; на то, что глобальные космические метаморфозы в ближайшее время не сумеют нанести существенных повреждений родной планете и тем более не затронут его самого; на то, что незнание общего направления исторического процесса, в конце концов, перестанет вызывать у него чувства страха, подавленности и неуверенности в самом ближайшем будущем, которое - он понимал - уже дышало ему в спину...

***

А Виолетта продолжала частным порядком разыскивать любимого человека. Даже спать она старалась побыстрее, чтобы не тратить времени и сил на бесполезный отдых, а как можно эффективнее отдаваться поискам Брема, единственно в которых теперь и состоял смысл мира. Она не боялась, что усталость надломит ей душу, но жизнь шла в одиночку, и это было обидно. Всё чаще Виолетта чувствовала себя фатально несоразмерной текущим обстоятельствам своего беспросветного существования, и в подобные минуты, подобный густому ледяному крошеву в вешней реке, непреодолимый хаос струился в её душе.
Появлялась даже мысль обратиться к экстрасенсам или гадалкам. Но её останавливал случай со шведским королём Карлом XII о котором Виолетта недавно читала в одном женском журнале... Опасаясь войны, Карл прибегал к гаданию: прямо во дворец приводили бычка, и молодой король отрубал ему голову; кровь животного хлестала во все стороны, и по образовавшимся на стенах кровавым рисункам придворные прорицатели гадали, к добру или худу идёт дело. Но знаки были смутные и плохо поддавались истолкованию. Однажды следы крови очередного убиенного бычка приняли форму двуглавого орла, и на следующий день против Швеции выступила Россия... Помня данную историю, Виолетта пыталась представить, что она будет делать, если ей предскажут отрицательный результат поисков... Но представить подобное Виолетте не удавалось. В конце концов, она решила: даже если в будущем ей суждено плохое, то незачем знать об этом заранее и - соответственно - чувствовать себя так, будто день за днём в её дом является бродячая собака, чтобы объедать её разлагающиеся останки... Словом, Виолетта не пошла ни к экстрасенсам, ни к гадалкам.
Зато она не жалела ни времени, ни сил ради своей немеркнущей цели. Она стала такой привычной деталью уличного ландшафта, что порой даже сама себя не замечала. Виолетту уже прекрасно знали в лицо во всех моргах, больницах, отделениях полиции и благотворительных приютах, а потому встречали с радушными улыбками - иной раз даже усаживали попить чайку и рассказывали анекдоты про покойников...
Жаль, что она не успела забеременеть от Брема. Что, если подобной возможности больше не представится? Виолетта гнала от себя эту мысль - равно как и все другие неприятные мысли. Она гнала их от себя, однако они приходили снова, вместе с какими-то прилипчивыми, совершенно посторонними, подобными бесформенному мусору, охвостьями образов и ассоциаций, вникая в которые, любой нормальный человек запросто мог бы тронуться рассудком.
Виолетте хотелось, чтоб её жизнь напоминала сказку о Золушке, у которой мечты о счастье сбылись самым неожиданным образом. Однако нередки были минуты пессимизма, когда ей мнилось, что она повторяет судьбу андерсеновской Русалочки, так и не получившей вожделенной любви. Виолетта разрывалась между двумя сказками, и это доводило её до полного смятения чувств.
«Зачем я проживаю свою жизнь, - спрашивала себя Виолетта, - зачем ем, пью, хожу в туалет, смотрю телевизор, читаю газеты, пользуюсь коммунальными услугами и общественным транспортом? Ведь не затем же, чтобы в итоге превратиться в кусок бессмысленного вонючего перегноя, в калорийный питательный продукт для жадных червей и незрячих растений? Нет, моё настоящее человеческое предназначение - улучшать планетарный генофонд посредством произведения на свет потомков такой выдающейся личности, каковой является Брем Ковырясов! И ради достижения этой цели хороши любые средства»...
О, если она найдёт своего Космонавта № 1, то не станет скупиться ни на жалость, ни на ласку, ни на все прочие нежные чувства, какие только придуманы человеком! Она будет жить ради Брема, и тогда её существование вновь наполнится смыслом. Пусть сейчас трудные времена для светлого чувства, которое робко затаилось в душе Виолетты, пусть её мешочек счастья прохудился; но она будет латать этот заветный мешочек, латать во что бы то ни стало; и нет таких сил, которые смогут оборвать суровые штопальные нити её непреклонной женской воли…
Где-то она слышала: если человека мучают неосознанные сомнения, страшные сны или кошмары наяву типа смертельной страсти и неразделённых желаний, то он должен подробно изложить терзающие его соображения на бумаге, несколько раз перечитать написанное, а затем сжечь, созерцая очистительное пламя, в котором непременно растворятся, превратившись в золу, все ужасы и несообразности... Это казалось Виолетте не лишённым резона, и она уже собралась было совершить данную манипуляцию - однако, к своему сожалению, поняла, что накопила в себе слишком большое количество слов и мыслей для того чтобы их могла стерпеть бумага...
Порой Виолетта принималась анализировать свои предполагаемые взаимоотношения с любимым человеком в свете звёздных знаков и прочих небесных закономерностей. И не скрывала от себя, что она и Ковырясов - абсолютно разные существа, как по темпераменту, так и по характеру. Поскольку она - Близнец, а Брем - Козерог. Следовательно, их отношения просто обречены быть непростыми - как с бурными всплесками раздоров и примирений, так и с неравномерной, но постоянной рябью мелких несовпадений в эмоциональном плане. И это нормально. Зато всякий очередной конфликт должен давать новый импульс для разрастания любовных ощущений и творческого развития телесного сродства друг к другу. То есть, получалось, что Виолетта и её Космонавт № 1 обязаны испытывать взаимное притяжение, как и положено двум разноимённо заряженным частицам...
Она, не переставая, хотела Ковырясова, своего звёздного бога, невесть где парящего в невесомости, подобно неуловимому лучу... Она мечтала о его нежности и тосковала по его ласке. Во сне и наяву грезила его пахнущими самогоном поцелуями.
Всё остальное человечество, окружавшее её, представлялась Виолетте непонятно зачем растопленной массой пустопорожнего балласта, мутной болотной жижей, вязко хлюпающей мимо и только мешающей её поискам. Люди казались неясными, расплывчатыми сгустками равнодушия, скользкими тенями, не имеющими практически никакого значения.
Она исходила город вдоль и поперёк. Но её поиски пока не увенчались успехом... Робкая надежда ещё жила в душе; однако её размеры постепенно уменьшались. Если бы Виолетта знала, где находится та божья дверца, через которую уходят люди в иные миры - она непременно открыла бы её, чтобы и там со всем тщанием искать следы Брема. Но, к сожалению, неявный проём был заперт и неизвестен. Да, собственно, и сама его вероятность казалась мизерной.
Чтобы люди не сходили с ума понапрасну, господь наградил их суетой - где-то Виолетта слышала это утверждение. Она всегда помнила о нём. Потому, сдерживая себя, старалась не суетиться; и планомерно прочёсывала город - квартал за кварталом.
...Она даже не сразу поверила своим глазам, когда, ускоренным шагом двигаясь мимо переполненных мусорных контейнеров в собственном микрорайоне, вдруг узрела идущего навстречу человека...
Облик его уже издалека показался чрезвычайно знакомым...
А человек, завидев Виолетту, прямо замер на месте, точно его охватил внезапный столбняк.
- Брем? - прошептала она, невольно замедлив шаг и обмирая от восторженного предвкушения. - Это ты?
- Й-й-йбль... - издал тот затравленный бронхиальный звук.
Конечно же, это был Ковырясов.
Он смотрел на неё и дрожал, как осиновый лист на промозглом осеннем ветру.
Виолетта опомнилась первой:
- Бремушка! Дорогой мой, единственный! - закричала она, захлебнувшись счастливыми слезами. - Как же я долго тебя искала!
И, распахнув руки для объятий, бросилась к нему.
Но тут и Ковырясов вышел из оцепенения. Он развернулся на сто восемьдесят градусов и стремглав помчался прочь от неё, исторгнув пронзительный вопль - как будто неисчислимые стаи птиц, до сего момента спавшие в своих гнёздах, вдруг ни с того ни с сего распахнули клювы и заголосили:
- Отста-а-аньотменя-а-а-а-а-а!
- Куда же ты?! Подожди, родной! - заорала Виолетта, в ужасе, что любимый человек вновь исчезнет из поля досягаемости. - Подожди, милый! Я ничего плохого тебе не сделаю, ты же знаешь!
Но Ковырясов не послушался её. Он только ускорил свой бег.
Его ноги мелькали, едва касаясь асфальта.
Брем летел по горбатому растрескавшемуся тротуару с такой отчаянной стремительностью, будто за ним гналась стая бешеных волков или ещё кого похуже. Он рассекал воздушную толщу своим худосочным - сплошь из неправильно сросшихся переломов - телом, выдувая носом отчаянные брызги и оставляя за спиной нечеловеческий протяжный вопль загнанного на красные флажки вымирающего представителя дикой фауны:
- Отста-а-аньотменя-а-ападлю-у-ука-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
Однако Виолетта и не думала отставать.
Не таким она была человеком.
Она заходилась в рыданиях и бежала следом за своим любимым мужчиной.
Заходилась в рыданиях.
И бежала следом за ним...
Иного она и представить не могла, ведь ею двигала любовь, основополагающая сила мироздания, из которой вытекают все прочие вещи, понятия и обстоятельства; даже если б у неё на пути вдруг начали образовываться ямы, расположенные в шахматном порядке, а небо стало полосатым, как тельняшка - Виолетта вряд ли обратила бы на это внимание, поскольку всё плыло и таяло, и неизменные контуры продолжал сохранять только Брем, который не имел никакого морального права вновь исчезнуть из её жизни.
Виолетта бежала, и собственное дыхание леденило ей губы.
Никакая сила на свете не могла её остановить.

***

...Уже семь или восемь часов прошло с тех пор как Ковырясов укрылся от своей неотступной преследовательницы в помещении силовой подстанции.
Виолетта осталась снаружи.
Звёзды мерцали над ней, будто смутные отблески непонятных событий, угасающие в далёких небесных зеркалах...
Она сидела, терпеливо прислонившись плечом к ржавой металлической двери, и упрашивала:
- Брем, а Брем! Открой, а? Ну открой, Бремасенька! Ты что, совсем одичал без меня? Забыл, что мы с тобой уже давно не чужие? Ну открой, зайчик мой, ну пожалуйста!
Ковырясов ничего не отвечал, поскольку по опыту знал: бесполезно. Скрестив ноги по-турецки и монотонно раскачиваясь из стороны в сторону, он сидел на своей подстилке из тряпок, заторможено смотрел на белеющий поблизости человеческий скелет и слушал, как она канючит монотонным голосом:
- Бремульчик, неужели для тебя ничего не значит всё то время, которое мы провели вместе? Это неправда, я не верю! А может, ты попал в какую-то беду? Не бойся, расскажи мне всё, и тебе станет легче! А я помогу!.. Бремасенька, только не молчи, а?! Ну, открой дверь, давай поговорим!
Проклятие.
Сколько можно выносить это издевательство...
Ковырясов, будто в полусне, слушал призывы Виолетты... Каждый обертон её голоса был ненавистен Брему.
Надежда на то, что у Виолетты рано или поздно истощится терпение, неумолимо таяла...
Чёрт, чёрт, чёрт, когда же она отстанет от него?
Когда наконец отцепится?
Неужели никогда?

***

…Под дверью зашуршало.
Это была записка:

«Убегайкин-Ковыряйкин!
Мы обязательно встретимся в следующей жизни, правда? И у нас с тобой всё будет хорошо… Но мне этого мало, Брем! Я хочу, чтобы нам было хорошо прямо сейчас! Моя душа сорвалась в пропасть отчаяния, и её падение оказалось мучительно-затяжным - как же ей прорваться сквозь пласт невесомости, который не даёт рухнуть на дно ущелья? Ведь только упав, почувствовав опору под собой, у неё есть шанс оттолкнуться и вновь взлететь вверх…
Слова слишком пусты, чтобы сказать. Голос слишком тих, чтобы прокричать. День и ночь слишком коротки, чтобы думать... Я хочу быть с тобой. У нас на двоих одна правда, и мы её знаем, я не хочу терять эту правду... И тебя.
Я не могу забыть тебя. Мне не нужен больше никто. Хочу быть только с тобой. Это так больно, что мы не вместе!
Я так люблю тебя, что мечтаю родить для тебя ребенка.
Нет, я хотела бы родить - тебя самого! Чтобы быть тебе и матерью, и возлюбленной!
Вернись, прошу тебя. Я сделаю всё, что ты хочешь, я не разочарую тебя. Никто-никто не сравнится с тобой. Мне хочется отправиться с тобой на прогулку по крышам, чтобы целоваться там, в темноте, когда город, весь в огнях, лежит у наших ног. Или, взявшись за руки, улететь куда-нибудь далеко-далеко.
Снова мысли в голове, не пущу их к себе...
Твоя страдающая -
Виолетта.»

Ковырясов едва успел дочитать записку Виолетты, как она снова принялась колошматить в дверь и орать, призывая его вернуться.

***

...Её крики не смолкали ни на минуту.
Это продолжалось уже много мучительных часов.
Или дней?
...Нет, Виолетта не отвяжется… Подумав об этом (в который раз!) - Ковырясов прошептал:
- Витальпалыч, почему всё так?
Старик долго смотрел на него дырами своих бездонных - пульсирующих потусторонним пространством - глазниц и неоднозначно скалился, не произнося не звука.
- Не знаешь... - вздохнул Брем. - Даже ты не знаешь...
- Не знает только  тот, кому знать не дано... - прошелестел неслышимым голосом его мёртвый визави. - Но каждому от рождения даровано имя тайное, настоящее, которого он не должен говорить никому. В имени человека - магическая сила и тайная энергия Вселенной; оно подобно сосуду, в котором заключена вся личность, без остатка, и его ни в коем случае нельзя произносить вслух при посторонних людях… С другой стороны - вот, был такой поэт Эйхендорф... так он написал - если мне не изменяет память - такие строки:

«Schl;ft ein Lied in allen Dingen,
Die da tr;umen fort und fort.
Und die Welt hebt an zu singen,
Triffst du nur das Zauberwort.

- Витальпалыч, чё-то я не понял: это ты на каком языке сейчас говорил? - изумился Ковырясов.
- На немецком.
- И ты думаешь, я по-немецки что-то понимаю?
- А ты какой язык учил?
- Ну, в школе - английский. Да и тот, если честно, не учил ни хера.
- Ладно, я сейчас попробую воспроизвести на русском… Гм-м-м... вот, слушай:

Без имени в природе всё молчит.
Лишь назови - и станет дивной песней.
Былинки шелест, что едва дрожит…
Скажи - мир станет ярче и чудесней.

- Обалдеть, - прошептал Брем. - Выходит, и я тоже что-то вроде безымянной былинки.
Сказав это, он заплакал от внезапно нахлынувшей жалости к самому себе - непонятной и, вместе с тем, безудержной, как тайфун или цунами.
- ...Котик, ты не забыл ещё, кто для меня - Космонавт номер один? - игриво хихикнула из-за двери Виолетта. - Когда же мы полетаем в невесомости? Неужели ты не хочешь, а? Ну, ты вспомни, вспомни, лапочка, как нам было хорошо вместе...
- Тайное имя... - прошептал сквозь слёзы Ковырясов,  склонив голову набок и прислушиваясь к звукам собственного голоса.
- Зайчик мой космический! - неслось из-за двери. - Суслик межпланетный! Это же я, твоя Виолетта! Давай летать по жизни вместе! Слышишь, космонавтичек мой?!
Чувствуя, что приближается к разгадке всех неразрешимых уравнений своей жизни, он произнёс - хрипло, с внутренним содроганием:
- Космонавт номер один...
- Если знаешь настоящее имя человека, а не то, которым его называют вслух, то получаешь над ним неограниченную власть, становишься его богом и дьяволом - кем угодно… - очередными неотвратимыми шурупами стали ввинчивался в слуховые проходы Ковырясова звуки старческого голоса. - Это знали древние. Это известно колдунам - как насылающим порчу, так и отводящим дурной глаз. В тайном имени - вся сила и вся слабость человека: для узнавшего его человек становится подобен прозрачному стеклу...
- ...Бремчик, скажи хоть что-нибудь... - продолжала упрашивать из-за двери Виолетта. - Ну, я тебя прошу, открой дверь!
Близился рассвет...
Тянуло утренним холодком...
Виолетта зябко повела плечами и вспомнила, что наступило первое сентября... Первый день осени - вот он, оказывается, и пришёл...
Как бы в ответ на эту мысль послышался едва уловимый бархатистый шорох, и сверху, кружась, опустился на асфальт широкопалый кленовый лист с пожухлыми кончиками.
Затем с природой произошла мгновенная метаморфоза: листья посыпались с деревьев один за другим. Они слетали Виолетте на голову, плечи, грудь; они планировали и опускались, прощально танцуя в воздухе, подобные медленно умирающим птицам... Осень подкралась неслышным огненным зверьком и теперь стремилась заполнить собой всё вокруг.
Вскоре листья покрыли асфальт толстым жёлто-красным ковром. Налетевший порыв ветра зашуршал ими...
Принялся моросить частый холодный дождик. Постепенно усиливаясь, он скрупулёзно барабанил по листьям и выбивал из них тоскливую мелодию увядания.
Находившийся внутри помещения Ковырясов не чувствовал внезапно наступившей осени. Он как заведённый повторял и повторял три слова, будто пробуя их на вкус:
- Космонавтномеродинкосмонавтномеродинкосмонавтномеродин...
А его внутренний слух продолжал отчётливо воспринимать загробные откровения съеденного собеседника:
- ...Наши бытовые имена ничего не значат, они не несут в себе никакого смысла, поскольку их единственное предназначение - скрывать настоящие имена людей, связывающие их с живой и неживой природой, с Космосом, с музыкой вечной пустоты, рождающей кажущийся незыблемым материальный порядок вещей, и со всем тем, чего человек ещё не в состоянии понять. С одной стороны, это можно назвать мистикой, но с другой - вполне резонно объяснять тем, что звуки и их тысячелетиями выкристаллизовывавшиеся сочетания, как физические явления, вполне способны оказывать воздействие на другие - физические, химические и прочие - явления, совокупностью каковых, в сущности, и являются любые живые существа, не исключая человека...

***

- Брем! Бремулечка! - доносился из-за двери усталый голос Виолетты. - Если ты решил затвориться здесь в укор всему белому свету, то напрасно! Никто даже не заметит твоего наивного поступка! Открой, а? Я замёрзла!
На улице и впрямь быстро холодало. Она заметила, что у неё изо рта идёт пар.
А Космонавт № 1 всё упрямился, всё никак не поддавался на её пламенные призывы и уговоры...
Не успели исчезнуть в светлеющем небе последние стаи улетающих птиц, как усилившийся ветер нагнал бескрайние стада жирных облаков, и небесные глуби разверзлись, просыпав на город тяжёлые снежные кружева.
Ударил мороз и разрисовал оконные стёкла в окрестных домах.
С крыш и водосточных труб свесились сосульки.
А снег сыпался и сыпался наземь, образовывая непролазные зимние сугробы, утолщая и делая серебристыми электрические провода и мачты антенн, покрывая белыми шапками припаркованные возле домов автомобили, оседая на ветвях деревьев и застилая искрящимися пушистыми покрывалами столики, скамейки и горки на детских площадках.
...Вдалеке послышался надсадный визг тормозов, а затем - удар металла о металл и звон выбитых стёкол: вероятно, какой-то водитель не справился с управлением на обледенелой дороге, и его автомобиль вынесло на встречную полосу.
- ...Космонавт номер один - понял? - это она меня так назвала! - Ковырясов возвысил голос до крика. - Скажи, Витальпалыч, почему?! Это разве моё имя?! Херня это, а не имя, я такое в гробу видал, даже если оно и тайное! Сейчас свободно фамилию можно в паспорте поменять, а не то, что этого грёбаного космонавта! Номер один!.. Тьфу!
Но старик ничего не отвечал. Только скалился кривыми и жёлтыми от возраста зубами. Да маленький паучок вылез из его пустой глазницы посмотреть, что за шум и ****ство здесь происходят.
Зато Виолетта услышала крики Брема. И не преминула на них отозваться:
- Да-да, я, когда увидела тебя в подъезде - сразу поняла: ты - только ты, и никто другой! - мой Космонавт номер один... Неужели ты и сам этого не чувствуешь?
Ковырясов в бессильной злобе ударил в дверь ногой. И, осев на бетонный пол, тихо заплакал.
А Виолетта отпрянула от загрохотавшего железа; однако через мгновение вновь прильнула к рыжей от ржавчины двери и принялась шептать сквозь неё нежные слова...

***

Вокруг уже вовсю звенела капель. С крыш и водосточных труб валились сосульки, на мелкие осколки разбиваясь об асфальт; в воздухе витали запахи талой воды и постепенно согревающейся земной плоти, которая сочилась грязной влагой и неприметно вбирала в себя последние отзвуки зимних холодов. Пригревало ласковое, совсем не жгучее солнце, и по небу тянулись радостные птичьи стаи, возвращавшиеся в родные края...
Вскоре заорали похотливые коты.
Выплеснулся на землю короткий весенний дождь... Впрочем, его хватило совсем ненадолго, поскольку облака в небе рассеялись и уступили место едва различимой вдали радуге.
- ...Брем! Может, всё-таки откроешь, а? - не унималась Виолетта. - Я ведь всё равно тебя дождусь! Скажи, ну зачем ты себя мучаешь?
- Пошла ты… - прошептал в ответ Ковырясов обречённым голосом. И машинально плюнул в крысу, слишком близко подобравшуюся к Виталию Павловичу. Крыса бодро отпрыгнула на несколько сантиметров в сторону и застыла в напряжённом ожидании. Она напомнила Ковырясову Виолетту: такая же терпеливая, ничего не страшась, она глядела на Брема блестящими клюквинками глаз и размышляла о чём-то своём, нисколько не зависящем от людей и прочих внешних факторов.
И Виолетта внезапно прервала свои назойливые уговоры - она умолкла, уловив наметившуюся перемену в настроении Ковырясова, точно решила повнимательнее прислушаться к его мыслям...
То была короткая тишина.
Виолетта, поправляя рукой сбившиеся пряди волос и щурясь от висящего высоко в зените едва переносимого летнего солнца, пыталась представить себе, когда же кончится терпение у Брема, и он перестанет считать её страхуилой - и, покинув свою темницу, попадёт непосредственно в её нежные и любящие объятия.
А Ковырясов гадал об ином: в самом ли деле Виолетта по какому-то непостижимому наитию прознала его тайное имя и потому вскоре должна забрать над ним окончательную власть, или всё это - сущая хренотень, и ему никто не помешает сейчас взять, например, во-о-он ту острую крышку от консервной банки... И открыть дверь... И, чикнув Виолетту по горлу, припасть быстрыми губами к свежедрожащему разрезу, чтобы вдоволь напиться парной женской кровушки...
Словом, каждый думал о своём. И неизвестно, кто думал правильно. Хотя обоим казалось, что они приблизительно догадываются о мыслях друг друга - и это было похоже на правду, но только похоже, поскольку настоящая правда если и существует на свете, то она слишком текуча и эфемерна, она слишком неуловима, слишком неоднозначна, неправдоподобна, невысказуема.
И лишь старый Виталий Павлович не претендовал ни на что. Отрешённый от прошлого, настоящего и будущего, он незыблемо белел костями и желтозубо скалился, прислушиваясь к переменчивым временам года. Он безмолвствовал, и в его молчании Брему чудились все мёртвые языки Вселенной.
Ковырясов сидел, мерно покачивая головой с запутавшейся в волосах паутиной полумёртвого прошлого, и прислушивался к тишине. О, до чего же она была густа и многозначительна! Как перед взрывом, из которого должны вот-вот родиться новые миры… А Виталий Павлович продолжал безмолвствовать и не испытывал желаний, будто ему наконец удалось благополучно миновать трепет всевозможных заблуждений и зигзаги бессмысленных поисков своего места среди небесных светил; он молчал, точно владел неторопливым тайным знанием, дальше которого ничто не может быть нужно человеку. Ни живому, ни мёртвому. Ибо каждый человек - это космос, и ничего больше, и никого больше не может существовать: только он сам внутри этого космоса, единый и неделимый космонавт всех космонавтов, первый и последний, всезаполненный и всезаполняющий, ныне и присно, и во веки веков…
- Аминь!

***

- Ч-ч-что такое? - растерянно прошептал Брем. - К-кто здесь?
- Я.
Тут только Ковырясов заметил, что обглоданная черепная коробка Виталия Павловича расшелепилась; и догадался, что звук доносится из её тёмного нутра.
- Что ты сказал? - переспросил он.
- Воистину так, говорю, - проскрипел череп, задвигав оголёнными челюстями. - Космос - он в тебе нисколько не менее, чем ты в нём. Ибо ты и есть - мир.
- Витальпалыч, так ты не умер?
- Умер, конечно. Но я не Витальпалыч.
- А кто же тогда?
- Ты сам бы давно должен понять. Я - Тот, У Которого Много Имён. А ты - мой сын.
- Сын? Да ладно! А как же мой отец - Лунио Куприянович?
- Отец твой уже давно ничего не мог к тому времени, когда ты был зачат… в непорочный час… неурочным зачатием.
- Да ладно! - вскричал Брем. - Почему же я ничего не знал? Зачем это всё? Кому такое мучительство нужно?
- Да никому не нужно, кроме тебя самого, - продолжал медленно шевелить челюстью череп Виталия Павловича, издавая терпеливые бесстрастные звуки. - Или полагаешь, ты просто так, по прихоти случая опустился на низшую ступень социальной лестницы? О нет, ничего подобного: это был твой via crucis - твой крестный путь.
- В переносном смысле?
- Разумеется в переносном. Ведь в прямом смысле никто не взваливал на твою спину свежевытесанный крест.
- Никто не взваливал, верно. Но в таком случае как это всё понимать?
- А так и понимать. Рассрочка времени у всех разная, но ни одному живому созданию она не даётся в безвозмездном порядке на веки вечные. Только тебе… Ты спущен во все параллельные миры одновременно, чтобы взыскать и спасти погибшее. Чтобы страданием искупить грехи человеческие.
- А Витальпалыча… то есть тебя - я должен был поедать тоже для искупления?
- И для искупления тоже.
- А ещё для чего?
- Чтобы причаститься Святых Тайн.
- В каком смысле?
- Ты давай-ка соображай быстрее, Брем. А то мы сейчас начнём ходить по кругу. Вспомни: люди в храмах тоже причащаются плотью и кровью.
- Так то - божьей плотью и кровью.
- Правильно. Бог - он живёт в каждом человеке.
- А-а-а, вон ты как это дело развернул… Ну ладно, допустим, всё правильно. И что же теперь? Вот я причастился. А дальше-то что?
- Да ничего особенно мудрёного. Тебе осталось только заглянуть внутрь себя и познать любовь.
- Так просто?
- Проще, чем ты думаешь. Вселенная - это женщина. Она внутри тебя, она давно ждёт своего космонавта. Полюби её, иного не дано.
И Брем, не медля ни секунды, заглянул в себя сквозь невесть откуда взявшуюся солнечную дымку. И в нём забрезжило ощущение вечности, бороться с которым не имело смысла, да и не хотелось. Потому что он увидел сразу всё.

***

Он заглянул в себя и увидел прошлое, краткое в сравнении с вечностью: оно сделалось предельно ясным, кристальным и несомненным - это было только начало, первые шаги, необходимые для разбега, и вот он воспарил, оторвавшись от плоскости, по которой ползают слабозрячие создания Великого Космоса, предназначенные для полёта, для широты чувств, для взаимопроникновения и всеохватной свободы.
С высоты этой свободы он заглянул в себя и увидел трансформаторную будку, а рядом с нею - Виолетту, которая проросла сквозь пространство влажными корнями и, дотянувшись до Анастасии, соединилась, и напрочь срослась с нею. Он полюбил обеих женщин сразу, ему было совсем нетрудно сделать это, ибо они теперь обменивались общими соками. Потом он увидел и полюбил поочерёдно каждого человека, встречавшегося ему прежде на жизненном пути: и прошлую свою любовницу Лёльку из бухгалтерии, и тех женщин, которые были прежде Лёльки, и весь персонал трамвайного депо поимённо, и каждого оштрафованного им трамвайного зайца, и соседей из своего дома, и памятно избившего его из-за гондонов прапора вместе с прапоровой супругой Валентиной, и замордовавших Витальпалыча мужиков с местной помойки, и многих иных, полузнакомых и малоприпоминающихся. Затем он увидел и полюбил также остальных людей, которых даже во сне знать не знал и знать не собирался; он проникся прошлым и будущим каждого по отдельности и всех совокупно, и охватил их теплотворным полем своей любви… В нём не осталось противоречий.
Однако на этом не закончилось.
Он узрел всех живых тварей, населяющих земной шар, и полюбил их.
В затухающей печали мироздания он прочувствовал и полюбил ожившее вещество сыпучего песка и неподатливого камня, текучей воды и невидимых газов; он ощутил космос со всеми его светилами, планетами, искусственными спутниками, космонавтами и прочими разномасштабными телами… Он увидел всё - и полюбил единым махом - и стал всем.
И тогда в наполненной светом пустоте не осталось ничего.
Не осталось никого.
Только он.
Тот, кому наконец открылось Его Настоящее Имя. Он искупил всё сразу. Не стало не только грехов, но даже самого понятия их.
Он вместил в себя разнообразие множества миров, и стал ими.
Единая Формула Мира сошлась в точку.

------------------
* «Великанша» - стихотворение Шарля Бодлера в переводе Эллиса (литературный псевдоним Льва Львовича Кобылинского - поэта, переводчика, теоретика символизма).