Семенит, спотыкаясь, под снегом и ветром
По сибирской дороге немецкий ребенок.
Забрали родителей в лагерь,
Бабушка больная лежит у холодной печи.
Три дня в доме ни крошки нет хлеба,
Голод гонит ребенка наружу,
Просить у людей подаянье.
Чуждая речь в том затерянном мире.
Он знает одно только русское слово,
И вместо «Брот» он скажет «Хлеба!»,
Протянет ладошку вперед.
Но напрасно будет он мерзнуть
Перед чужою калиткой.
Его гонят, толкая, прочь,
Ругаясь: «Сгинь проклятый, уйди вон отсюда!»
Мутит ребенка от голода,
Последние силы покинут его.
Но метель гонит прочь из деревни,
Ночь темна, леденит его ветер.
Сибирские дороги опасны, страшны.
Вот ветер прошел, и рассеялись тучи...
У края дороги лежит детский трупик,
Окоченевший, накрыт простыней.
Видны лишь ручонки, простертые
К небу в последней мольбе...
Это все, что осталось нам от Рождества. Оно было только воспоминанием об ушедшем мире...
Однажды со мной произошел несчастный случай, я была даже рада, что пришел, действительно, мой конец. Деревья, которые мы спиливали, другие люди очищали от сучьев и веток и складывали вместе. Деревья были такие громадные, что только вдвоем или втроем их можно было охватить. Один из таких толстых стволов скатился вниз со штабеля и подмял меня. Я могу только вспомнить, что вдруг упала и ничего не видела, кроме неба надо мной. Казалось, что и вокруг меня было только одно небо. Это создавало чудесное ощущение мягкого перехода к вечному покою. Сознание покинуло меня, но ненадолго. Я услышала вскоре голоса окружающих:»У нее, конечно, все кости переломаны!»
Меня сразу повезли к нашему бараку, запряженная лошадь тащила вместо полозьев два бревна. На поперечное бревно сел мужик и крепко держал меня, пока мы не проехали все семь километров до места. Там меня встретил встревоженный отец, он боялся даже думать, что потеряет своего последнего ребенка.
Меня положили на деревянные нары, можно было отдохнуть несколько дней. К великому удивлению было установлено, что я не повредила ничего существенно важного. Кожа на лице была сильно ободрана, на следующий день привезли медсестру из деревни, расположенной за тридцать километров от нас. Она обнаружила только сильные кровоподтеки от ушибов по всему телу. Сегодня, спустя пятьдесят лет, меня спрашивают врачи, проводящие рентген колена, не попадала ли я раньше в аварию; при обследовании носа выявлено искривление носовой перегородки, которое могло возникнуть только после несчастного случая.
Я находилась тогда, очевидно, в таком шоке или под впечатлением всех этих событий, что совсем не ощущала физической боли. Но ничего не проходит бесследно; после этого несчастного случая снова вернулись проблемы с глазами. Весной их состояние ухудшилось. Солнце и снег ослепляли. Никакой защиты от солнца у меня не было.Глаза опухли, воспалились, и беспрерывно текли слезы.
Веки сильно чесались, я не могла хорошо видеть. Мы перепробовали всякие домашние средства, но все было напрасно. Даже глазные капли, принесенные медсестрой, не облегчили моих страданий. Я постоянно молилась, прося Бога сохранить мне зрение. Все ресницы выпали, и до сих пор у меня их нет. Позднее мне стало известно, что эта болезнь называется трахома; обычно узнаваемое инфекционное воспаление соединительных тканей, которое может привести к образованию рубцов на глазной оболочке вплоть до слепоты.
Медсестра и комендант не разрешили мне однако поискать врача где-то подальше. Мы были здесь не для того, чтобы оставаться здоровыми и при жизни. В первую очередь, - для рабского труда, потом для уничтожения...
Все было, действительно, так, как в псаломе: мои слезы – моя ежедневная пища, они текут, спрашивая меня: «Где же твой Бог?»
НОЧНЫЕ ДОПРОСЫ
Мы были персонами без национальности и без гражданских прав перед законом. За весь период до 1956 года, итого десять лет, нам не выдавали паспортов. Каждый имел только свой регистрационный номер, и должен был ежедневно, возвращаясь с работы, отмечаться у коменданта. Уже в сорок третьем году министерство внутренних дел /МВД/ создало специальное подразделение, которое во всех частях Советского Союза задействовало своих представителей для, так называемых «спецпоселений для сосланных.»
Можно установить по знакам отличия отдельных офицерских чинов подразделений, насколько важны были для Советов такие спецкомендатуры: начальник всей области имел чин полковника, начальник районного отделения – чин майора, в самом низу стоял комендант данного поселения в чине лейтенанта. Он осуществлял непосредственный контакт и присмотр за сосланными.
От настроения коменданта зависело, буквально, все.
Наш комендант был ветеран войны и ярый ненавистник всего немецкого, причем настоящий надсмотрщик «рабов», которого только из книг можно было себе представить. Часто он вызывал меня к себе на допрос в одиннадцать часов вечера. Много раз меня допрашивали о жизни в деревне во время немецкой оккупации: кто был старостой, кто добровольно помогал в охране и так далее. Я всегда отговаривалась, что я тогда была еще ребенком, и не интересовалась подобными вещами.
Кроме того, он очень хотел выведать, о чем говорили люди в нашем бараке. Если становились известны какие-либо критические высказывания наших соотечественников, то можно было моментально угодить за решетку по статье «за антисоветскую пропаганду.» Такие случаи происходили часто.
Однажды наш сосед по бараку, показав на портрет Сталина, заметил:»У него сегодня, конечно, получше ужин, чем у нас.» На следующее утро он исчез.
Особенно коменданта интересовал Ганс, мой сосед по нарам двадцати одного года, который потерял на войне ногу и ходил на костылях. Никто не должен был узнать, что он был немецким солдатом.
Когда начальнику не удалось ничего выведать от меня, то он отправил меня и Ганса вместе в поселок Шайтанку, что в тридцати километрах от нас, на допрос в вышестоящую инстанцию НКВД. Это расстояние меня заставили пройти пешком, причем соседа на костылях тоже.
Кто-то все же выдал парня. Однажды приехала комиссия, и всех мужчин собрали на площади. Они должны были раздеться до пояса, выстроиться в ряд и поднять руки вверх.
Тех, у кого подмышкой обнаруживали эсэсовский штемпель, сразу хватали и отправляли на десять лет в лагерь закрытого типа. Ганса тоже забрали, как и многих отцов семейств, надолго разлученных в этот день с их семьями. Ужасный день для нашего барака...
Семейные трагедии и удручающие сцены прощания разрывали мне сердце, ведь многих этих мужчин я хорошо знала.
Они все, если выжили, полнлстью отсидели этот срок. Никого не выпустили досрочно. Александр Солженицын правдиво описал в своих книгах обстановку в таких сталинских лагерях-тюрьмах.
Никто не спросил этих мужчин, добровольно ли они находились в частях С.С. Только мы знали, что их, как и моего брата Антона, спешно забрали в конце войны, чтобы они еще успели умереть геройской смертью за фатерланд. Никто не мог отказаться. Некоторые из них даже не успели попасть на фронт, но злополучное клеймо уже стояло.
Мой отец тяжело переносил все эти ночные допросы. Частенько к нам приходил комендант и старался вызвать отца на доверительную «беседу.» При этом он не гнушался побриться у нас, используя кусок мыла, который мы провезли из Германии. Когда мыло, в конце концов, закончилось, то комендант отстал от папы, который все равно не давал ему никакой полезной информации. После этого отец стал отпускать бороду.
Во время одного из посещений коменданта едва не произошло нечто ужасное. Я хотела порадовать отца и поставила в изголовье его кровати маленькую фотографию пропавшего Антона. Брат сфотографировался там в немецкой военной форме. Когда вошел начальник, то папа успел быстро и незаметно спрятать фото. Никто не должен был знать, что его сын был в С.С. Душевное состояние отца в это время было настолько плохим, что в один из дней я увидела,- он закурил.
Однажды в Германии перед нашей репатриацией я уже видела его курящим. Тогда он поднял с земли окурок папиросы и закурил. Теперь его нужда в куреве стала еще
больше.Все это время я сохраняла, как нечто священное, свидетельства о смерти мамы и сестер. Как же я была возмущена, когда увидела вдруг, что мой отец оторвал для своих потребностей от всех трех свидетельств углы, чтобы скрутить папироску. Бумага в поселении отсутствовала напрочь. Эти свидетельства о смерти были единственной бумагой, которую нашел отец. Он добыл у одного русского немного махорки, и свернул себе три самокрутки. Насколько же плохо было моему папе, если он пошел на такое!
Наша первая зима на Урале подходила к концу: замученные физически и духовно, постоянно холодные и голодные, преследуемые воспоминаниями -
мы пережили эту лютую зиму...
Продолжение следует: