Назад, Глава 9. Наречник в Пинальских горах: http://www.proza.ru/2018/04/03/2292
Мы были родственные души. Мы сидели рядышком – два одиноких благородных разбойника –
и смотрели, как мимо нас пролетает вечер...
Воздух был полон слов, которые мы хотели бы сказать друг другу... Я и не заметил,
как долго пробыл у папы. Нам о стольком надо было помолчать.
Ульф Старк, Пусть танцуют белые медведи
Наконец Крондойй опустился на землю возле выхода с моста, там, где тропа, вытекающая с него тихой и еле заметной струйкой, впадала в большое ущелье между двумя отрогами.
– Ну вот, брат, – сказал он клиссу, опять опоясанному двумя сумками, одной пустой, другой с остатками рыбы (целых четыре штуки). – Тебе вперёд, по этой тропе. Там, где она, как и всё вокруг, начнёт двоиться, тебе нужно остановиться и подумать, что выбрать... Но прежде тебе на этом пути ещё нужно найти убежище Эглеунты. Ты ведь знаешь её – подумай, где и каково оно могло бы быть... Как подумаешь – так и найдёшь. Оно ведь здесь может оказаться повсюду... А мне нужно на пост. Прощай! – и, взлетев, Крондойй поднялся высоко в небо.
Наречник смотрел на него, пока он не стал маленькой точкой, почти слившейся с солнечным светом, горизонтальными утренними лучами застилавшим теперь всё – и горы, и воздух, и землю с её летними травами, полными цветов и ягод, и сердце, тихо и ровно бьющееся навстречу ему...
Наконец, на какие-то мгновения почти ослепнув от сияния, клисс опустил глаза. Через некоторое время он опять смог видеть землю, покрытую летней травой и цветами, узенькую тропку, мерно текущую посреди них, и самого себя, стоящего с немигающим взором в начале этой тропы.
– Гм-гм, – покачал он головою о самом себе и улыбнулся собственной нелепости.
И даже ещё огляделся по сторонам – не видит ли кто, в какой просак он попал по собственной мечтательности. Но стороны были полны лишь трав и цветов, самым благодушнейшим образом предстоящих его пристальным взорам. И, ещё раз улыбнувшись, Наречник вступил на тропу.
Довольно скоро он подошёл ко входу в ущелье и здесь решил остановиться – большой валун, уже нагретый утренним солнцем, как раз предоставлял возможность для классического раздумья. А собственно о чём было раздумывать? Трудно сказать, ведь в голову человеку не влезешь. А только было так: Наречник сел на валун при входе в ущелье и, время от времени поглядывая на пройденный им мост, размышлял. Потом, удовлетворённо кивнув, словно бы в голове его наконец сложились какие-то звенья, поднялся и продолжил путь.
Впрочем, путь его был недолог. Ущелье, не успев толком начаться, поворачивало чуть вправо и оканчивалось стеной. То есть тупиком. Наречник опешил и, отступив назад, осмотрел окрестности. Нет, никакого другого ущелья поблизости видно не было. Да и к тому же тропа ведь сюда вела!
– Что за... – озадаченно пробормотал он, опять присаживаясь на ещё один подходящий валун.
А травы и цветы всё так же безмятежно шелестели в волнах лёгкого ветерка, перетекающего из края в край неудавшегося ущелья.
– Н-да-а... – протянул через несколько минут Наречник.
А ласковые лучи летнего солнца, поднимающегося всё выше к зениту, словно праздничные ленточки и блёстки, вплетались в травяные пряди.
– И что тогда означают все слова Крондойя? – словно подводя итог размышлениям, хмыкнул клисс, разглядывая стену.
И так разглядывал он её, наверное, до полудня. И вот, это в общем-то бесполезное занятие неожиданно оказалось для него полезным. Потому что он, спустя несколько часов пустого созерцания, как какой-нибудь заправский Зоркий Глаз, заметил, что в стене имеются ступеньки. А так же, если смотреть выше, этажи или уровни, к которым и от которых ведут эти ступеньки. Впрочем, нашего медленного созерцателя извиняет одно обстоятельство: на дворе уже полным ходом стояло пышное лето, своими многочисленными травянистыми побегами заполонившее всё и вся, и в том числе созерцаемую стену.
И, ещё раз хмыкнув, Наречник стал подниматься вверх.
Таким образом, после родины горных кловов и мудрых назиданий горного орла, которые ещё неизвестно было как понимать, опять он пошёл туда, не знаю куда. И для этого ему приходится опять немного подняться. Так сказать, вернуться вверх. Потому что город больных, если вы заметили – как тайный карман в этих горах, вне путей и общеизвестных пространств. А родина горных кловов – так это уже вообще место таинственное, которому объяснения, как ни ищи – не найдёшь. Но он, похоже, уже и не искал. У него теперь была другая задача – не сверзиться с этакой высоты, на которую он всё более поднимался.
О, как говорится, Горы Пинала!.. Поросшие то есть горными пиниями. Пинальские то бишь горы Галимайи. И, что интересно, они, оказалось, не только тот же уровень, что и город кловов, но даже несколько выше. Впрочем, как бы в иной плоскости. А вот в какой... Ну, может быть, в той, на какую он вышел. А плоскость эта была – довольно обширное плато перед новым подъёмом вверх. И на этом чудном плато, поросшем опять-таки пиниями, но и имеющем среди них разнообразные прогалины и полянки, виднелась деревенька! Вполне премиленькая и небольшая. Наречник, заметно повеселев, двинулся к ней.
И выяснилось, что радовался он не зря. Потому что это была деревня горных ежей. Но и не только это! А ещё то, что в деревне этой знали Храпина, досточтимого эгриманта и путешественника, а по совместительству доброго Наречникова друга, как, впрочем, и Бобрисэева, а также и всех жителей Бобритании.
И здесь он мог наконец задать обычные вопросы и, что самое главное, получить обычные ответы, без всяких там неприветливостей или, наоборот, намёков и недоговорок. Исключая, правда, то, что ёжики вообще народ странный и своеобразный, а потому и речь у них... Зато каждый из них, что называется, свой в доску. Хотя точнее будет сказать, наверное, свой в бревно, потому что здешние, в отличие от тех, что жили на Плато ежей, обитали не в норах, затворяющихся одной доской, а в бревенчатых домиках.
Что, впрочем, и понятно, поскольку, согласитесь, не очень просто копать норы в скалах. Да ещё и питательный грунт ведь копанием этим повредить можно, так что тогда пострадают и деревья, а после уж дожди и ветры довершат начатое... И пришлось бы им из цивилизованных ёжиков обратиться в дико-необразованных пещерных жителей. А кому этого хочется, если пещерного жителя не только все в округе боятся, но и сам он себя боится? И что тогда за жизнь получится в вечном страхе?
Так или примерно так, должно быть, и рассуждали ежиные старейшины, потому что Наречник, послушав их чуть-чуть, почёл за лучшее пройтись и осмотреть окрестности. А заодно и найти собеседников попроще.
Так и нашёл он этого ежишку. Звали его Макарием. Наречник застал его за выпусканием бабочек. Да-да, тот имел обычай, наловив бабочек как можно осторожнее, чтобы никак не повредить их тонких крылышек, потом выпустить их всех разом и, замерев, смотреть на всё это, от всегдашнего изумления приоткрыв рот на застывшем в дыхании «ах!»
– Привет, – сказал Наречник, садясь на завалинку.
Ни больше, ни меньше, только – «привет», ведь можно спугнуть мгновение.
– Привет, дядя Наречник, – ответил ёжик, продолжая смотреть на разлетающихся бабочек.
Клисс даже не удивился, что малыш его уже знает – у ежей ведь это самое обычное дело, все сразу знают всё.
– Меня Макарием зовут, – минут через пять представился зачарованный запускальщик (бабочки уже все разлетелись).
– Хорошо, – улыбнулся Наречник. – А я хотел спросить про Дори... Помнишь её?
– Угу, – кивнул тот, глядя в сторону. Потом, вздохнув, добавил: – Вообще-то я не хотел про это никому говорить... Но ладно, тебе скажу, ведь ты тоже клисс и к тому же ты от нас уйдёшь, а значит, тайна моя останется тайной... Правда?
– Да, – серьёзно ответил Наречник. – Я не стану никому ничего передавать. Я только хочу узнать, куда... То есть нет, вначале я бы хотел узнать, как она себя чувствовала, как выглядела... Ну и да, потом – куда она отсюда пошла.
– Ну, уйти отсюда – если не возвращаться вниз – можно только в одном направлении, это выше уровнем, там заячья деревня, – ответил Макарий, отчего насупившись. – Так что...
– О, – сообразил Наречник. – Ты ведь мне сам хотел что-то рассказать.
– Да, – ответил ёжик и, дёрнув плечом, отвернулся. Но потом, помолчав, бросил Наречнику, всё так же глядя в сторону: – Я сейчас, – и ушёл в дом.
Наречник, дождавшись, пока тот войдёт в дом, тоже вздохнул и покачал головой. Но что удивляться? Где Дори – там всегда тайны. Вот такой вздыхательный вышел у них разговор.
– Вот, – довольно скоро вернувшись, протянул ёжик Наречнику толстую тетрадку. – Это мой дневник, – и, сев рядом, опять отвернулся, с равнодушным видом ковыряя в завалинке какую-то отслоившуюся щепочку.
Наречник открыл и стал читать. В то же мгновение лицо его изменилось. И было в тетрадке вот что:
Тебе последуя повсюду,
Тебя ищу, лесной поток
И лета солнечная удаль,
Землёю говорю: постой,
Позволь в молчанье прикоснуться
Твоим ликующим стопам
Ладонью медленной и куцей,
Дыханья восходящий пар!
Ты сквозь меня проходишь мимо,
Но отблеском в твоих волнах
Да пьёт тебя неутолимо
Живого сердца тишина,
В тебе твой горизонт переступая!..
И больше там не было ничего. Наречник механически пролистал ещё несколько страниц, всё так же пустых. Вид у него был ошеломлённый.
– Там ничего нет, – наконец пояснил Макарий и, протянув руку, чтобы забрать тетрадь, заметил, какой вид у клисса. – Я... э-э... я ещё не успел заполнить его... ведь... я думаю, там должны быть лишь особо важные записи, а у меня... в общем...
– Да я не поэтому, – улыбнулся ему клисс. – Просто удивительно, какая же о... э-э... в общем, да... и я, видно, свой дневник не заполнил, – всё так же с улыбкой закончил он.
Тогда ёжик сам объяснил:
– Видишь ли, дядя Наречник, я... Короче, мне страшно было ходить в лес, вот. Фу-ух... – выдохнул он от напряжения; у него даже лоб вспотел. – И вот, Дори подарила мне этот текст. Она сама его написала, – торопливо пояснил он. И потом продолжил, опять медленно: – Видишь, вон тот лес?
– Угу, – кивнул клисс. – Ничего себе так закуточек.
А левее от села, как бы в ущельной подмышке, был лес, густой и тёмный. Для этих мест, ну, то есть, для этого маленького плато, наверное, он считался большим.
– Ну, ты сказал! – засмеялся малыш. – «Закуточек»! Да там же... – но, видно, вспомнив, что он уже не боится того леса, поправился: – Ну да, вообще-то закуточек. Ты ведь, наверное, и не такие леса видел, да?
– Да видел, – кивнул со вздохом Роман Наречник и, вдруг улыбнувшись, заметил: – Странно... Меня ты называешь дядей, а её – просто Дори, хотя мы... – он не закончил, но ёжик и не требовал продолжения.
Он и без этого сказал, для убедительности махнув лапкой:
– Да что ты, дядь Наречник! Ну какая же она тётя! Она – Дори... – и так мечтательно улыбнулся в конце, что Наречник не в силах был оставаться в режиме экономной улыбки и краешки губ его, казалось, вот-вот коснутся плеч.
– А дай мне ещё почитать эти стихи, – попросил он.
И когда он опять читал, в глазах его заблестело небо и ёжик, заметив слёзы, воскликнул:
– Ой! Дядя Наречник, ты что, тоже боишься леса?!
– Что? – опешил клисс. – Н-нет! – но вдруг поправился: – То есть... да, конечно! У меня тоже есть лес, которого я боюсь.
– А-а-а... – с уважением и даже благоговением протянул ёжик. – И у тебя, значит, есть своя тайна...
– Да, малыш, – ответил Наречник, – она есть.
Они ещё помолчали немного, но уже чувствовалось, что клисс едва сидит, так ему не терпелось идти дальше.
– Ладно, – сказал ёжик. – Давай, я тебя провожу.
И они пошли к следующей скальной ступени, огромной, как всё окрестное небо – словно когда-то, в былинные времена какой-то великан вырубил себе в этих горах ступеньки, на которых потом маленькие ёжики, зайцы и прочая живность создали свои уютные деревеньки, где в тихости и скромности совершали свои чудесные жизни...
– О, дядь Наречник, постой, – хлопнул себя по лбу ёжик, – совсем я забыл, – и умчался куда-то; а они стояли уже на краю деревеньки.
Но стоять пришлось недолго – ёжик с такой же скоростью примчался назад. Он принёс краюшку свежего хлеба.
– Вот, – сказал Макарий, протягивая ему, – тебе в дорожку.
Клисс взял, понюхал и улыбнулся. Краюшка благоухала и даже ещё была тёплой.
– Спасибо, – поклонился он своему маленькому путеводителю.
А тот только улыбнулся в ответ.
И когда они пришли к лестнице и, неловко помолчав на границе странствия и ожидания, клисс вступил на свой путь, ёжик Макарий сказал ему вслед:
– Пока, дядя Наречник, – прижимая к груди драгоценную тетрадку.
Но клисс, кажется, его не слышал – он ведь уже был на пути наверх. Каменные ступеньки вились и извивались в переплетениях каменных жил и уступов, а он шёл и шёл. А впрочем, и останавливаться-то здесь было особо негде. И вот, когда он наконец поднялся на первую более-менее пространную площадку и смог остановиться, и присел отдохнуть, глядя на раскинувшуюся перед ним деревеньку ежей со всеми её уютными домишками, то кособокими и покосившимися, то ровненькими и стройными, то поросшими мхом или покрытыми лишайниками, то новенькими, словно младенец, он произнёс и запоздалый, а может, как раз пришедший в самое время ответ, словно эхо какого-то другого слова:
– Пока, брат Макарий... До встречи.
И деревенька тоже промолчала в ответ ему.
А что ж? Как ни прекрасны места, которые дарит путь, всё же поиск его был не в этом. Или...
Покачав головой, он поднялся и продолжил восхождение.
А гора предложила его глазам неповторимые свои картины. Мелкие, словно сложенные из смальты, иссечённые множеством трещинок... Каждый камень, каждый изгиб скалы был полон ими. Точно также, как каждый клочок земли, каким-то чудом примостившийся и удержавшийся поверх вечного камня, был полон травяной жизни, тихой и кроткой, и ещё более неожиданной, хотя и давно известной.
И Наречник, поднимаясь, словно бы шёл анфиладами древнего замка, рассматривая картины, таящиеся в полумраке меж окнами... Только здесь полумрак был в глазах как отблеск слепящего солнца – как бывает, когда, на одно лишь мгновение взглянув на него и тотчас сомкнув веки, всё же видишь его в себе уже фиолетовым. И он, склонившись в глубины этого светлого сумрака и подведя лицо к самой поверхности горы (а иначе как по ней подниматься?), смотрел и смотрел, поглощённый медленным изменением...
А гора предложила его обонянию множество запахов цветущих летних трав, плавимых высоким полуднем, терпких, сладковатых, густых или тающих, но всегда неожиданных и необычных, как каждое мгновение обычной жизни. Они переплетались, смешиваясь, теряясь, находясь внезапно – словно множество струй в летящей воде Великого водопада или просто грива у жеребёнка, когда ему её заплетает ветер...
И Наречник шёл по запахам, словно канатоходец, нет, лучше сказать нитеходец, всё более выходя из тесного лабиринта низин.
А гора предложила его слуху песни ветров и малых смиренных птиц – так что он, если бы захотел, мог бы подниматься дальше, закрыв глаза. Но он знал, что это, всё равно что идти по воздуху, возможно лишь Бобрианам...
И вдруг в какой-то момент он открыл глаза обнаружил себя... на воздухе.
Быстро закрыв глаза и остановившись, он прошептал, еле слышно, но достаточно громко, чтоб тот, кому он сейчас говорил, услышал:
– Так, так, тихо Бобрисэй, давай-ка брось свои шутки. Я ведь клисс, а не бобр-летяга, ты не забыл?
Ответом ему была безмятежная тишина ликующего полудня, самого высокого из летних, какие я видел... И воздух под лапами клисса! И он опять закрыл глаза. И тогда наконец услышал ответ словесный:
– Эй, братишка, ты не стой так, ведь она может и оборваться...
Быстро распахнув веки, Роман обнаружил себя стоящим на сплетеньи иссохших лиан, тянущихся от утёса к утёсу. Они тихо потрескивали под его лапами. И он, даже не решившись оглянуться, пошёл вперёд. Когда он дошёл – оглянулся. И так и сел – прямо на камни, куда попало... Сплетенье лиан уже висело, оборвавшись, у противоположного утёса! И даже не колебалось, как будто было в таком положении давно.
– Это... – сглотнув комок, – пробормотал клисс, – по чему же... тогда я шёл? – последнее он выдохнул, как судорогу.
И уже никто ничего не сказал ему, ни в ответ, ни просто. И тогда Роман Наречник опять спросил:
– И кто тогда сказал мне это... «братишка»?
Но спросив, произнеся это тайное слово, он уже не ждал ответа. А с идиотской улыбкой, подобной отражению на воде, откинулся навзничь и глядел, глядел – в текущие мимо, мимо –дальше, до горизонта лёгкие облака...
Вот такое было у него альпинистское путешествие. Всякие мелкие пустынные травки, былинки, щели в камнях... Лёгкие и летучие, тонкие, как догадка, запахи непритязательных горных цветов...
О, травы пустыни! Вы вдыхаете ветер полною грудью, сделавшись малою рябью на огромной его поверхности, сделавшись зыбкими водорослями в призрачных и близких его недрах... Кто лучше вас знает его? И в самом деле, они – знали.
Тогда Наречник поднялся и продолжил свой путь. Да и было-то уже совсем близко.
Он шёл, а мысли его, видно, были всё ещё там, сзади, где иссохшее сплетенье лиан свисало с пройденного утёса. А иначе как объяснить то, что он со всего маху врезался лбом в яблоневый сук? Хорошо хоть, яблоки на ней были ещё столь малы, что, осыпавшись, не причинили ему новых травм. Хотя и этой, думаю, ему надолго хватило. По крайней мере, когда он очнулся, уже вечерело.
– ...Да-а... Вот это интересный способ, – улыбаясь одними глазами, говорила зайчиха, собирая что-то в корзинку, – освобождать деревья от лишнего зеленца... Хм, теперь яблоки на этой яблоне по осени будут крупными, спелыми...
Наречник поднял голову и застонал. Но зато заметил, что собирала она осыпавшиеся зеленцы, ветки и прочие последствия клиссо-лобного врезания.
– О, очнулся, надо же... – улыбнулась теперь и бровями зайчиха. – Лежи пока, паренёк... Сейчас вот вода закипит, я тебе отвар сделаю...
– Паренёк... – фыркнул клисс, даже несмотря на боль.
– Ну да, – невозмутимо заметила зайчиха, – если ты, к примеру, знал родителей Мальты Тропкина, то я знала их родителей... А, как думаешь?
– Ну... тогда... да, паренёк, – морщась, ответил Наречник, хотя сейчас он, судя по всему, думать не очень мог.
– Ну, вот так, – кивнула зайчиха. – Лежи, лежи, не вертись... Уже закипает.
Клисс вздохнул и закрыл глаза. И через некоторое время у него на лбу уже красовался компресс из каких-то трав, а говоря яснее, куча какой-то зелёной чваки, завёрнутая в марлю. А зайчиха, продолжая палочкой помешивать в ещё дымящемся котелке, мирно и безмятежно говорила – так, как говорят никому – словно бы просто напевала потихоньку за работой:
– Да-а... Что и говорить, не очень удачно у нас расположен сад... Поднимаешься на наш уровень, заходишь за скалу – и на тебе... Сразу сук под лоб тут как тут... Думали, говорят, наши старейшины спилить эту яблоню, н-да... Да уж очень хороши яблоки-то с неё... Да и всякие путешественники высокого роста... это ведь как сказать?.. ну, слишком дорогие гости, так что ли... Мы-то все здесь, видишь, небольшие... А высокие-то они... бывает, и съесть тебя пытаются... или ещё что плохое замышляют... Вот Эглеунта-то, говорят, здесь ни разу не стукнулась...
Наречник, убаюканный мирным и тихим течением её речи, временами то переходящей в бормотание, то становящейся напевным сказанием, при упоминании Эглеунты враз проснулся.
– Тётенька зайчиха, – неожиданно жалобным голосом сказал он, – а Эглеунта часто вообще здесь бывает?
Зайчиха, подозрительно посмотрев на клисса, невинными глазами смотревшего на неё из-под компресса (ну, если не считать изящно очертивших их двух фингалов), только хмыкнула и, отвернувшись, продолжила помешивать своё варево. Но через несколько минут всё же сказала:
– Ну, вообще-то я не тётенька тебе уже, а бабушка, наверное... Кстати, зовут меня Тририри... А что до Эглеунты... То да, часто. Можно даже сказать, она всегда здесь, вот так-то... Так, ладно, сейчас ещё пить варево будешь.
– Сильно противно? – жалобно спросил клисс, уже готовясь пить.
– Ничего, потерпишь! – ухмыльнулась Тририри. – Давай, отворяй рот пошире. Да глаза-то нечего пучить, что напугался так?.. Ну во-от... обычное дело.
А у Наречника налитое варево во рту ни туда, ни обратно, ни проглотить – ни выплюнуть, ну что ты будешь делать! Наконец сообразил он отбежать куда-то в сторонку.
– Ну как? – смеясь, спросила его Тририри, когда он вернулся. – Полегчало голове-то?
– Ага, – изумлённо ответил Наречник, ощупывая всего себя. – И правда легче.
– Ну вот, хорошо, – удовлетворённо кивнула зайчиха, – теперь можно и чайку попить. Ты с цукатами как – не против? Или тебе, может, лукума поискать?
– Да нет, я неприхотливый, – махнул лапой враз повеселевший клисс, – мне что дадите, то и... Только вот варева больше не надо.
– Ну, если ушибаться не станешь, то и варева не потребуется, – заключила Тририри и, ловко орудуя палкой, повесила на огонь вместо котелка с остатками варева закопчёный чайник. – Сейчас, мигом согреется...
И через несколько минут они уже пили ароматный чай. Потом был обед и такая же мирная и тихая беседа ни о чём, и густая летняя тишина плодового сада, медленно набирающего соки земли в свои плоды, и неспешный вечер, выбеливший небо на западе, там где за горами мерно плещет волнами великое море... Был и ужин, конечно, а потом опять чай и закатные оранжевые лучи, заливающие яблоневую листву густым своим соком, и вечерние скворцы, милой своей и угловатой беседой скрашивающие их немоту... Но вообще-то – о чём же можно здесь говорить, когда всё объял такой вечер? Но Наречник всё же сказал, зачарованно глядя, как Тририри созерцает скворцов, вся поглощена их нескладною песнью:
– Это ведь тебе в этой деревне Дори помогла, верно?
– Ну да, – тихо ответила старица, – от неё я и рецепт отвара узнала... Нетрудно понять, так?
– Ага, – ответил Наречник.
Они тогда уже сидели и смотрели на восходящие звёзды.
– Ну что, нужно тебе, поспать, – ещё через некоторое время сказала старица. – Завтра тебе опять в путь...
– Хорошо, – медленно и как-то нерешительно сказал Наречник и, помявшись, мотнул головой и добавил: – Только всё же скажи мне свою историю.
Помолчав, Тририри стала говорить, и голос её уже был другим – глубоким, как наступающая ночь:
– Как я уже сказала, зовут меня Тририри... Была у меня старшая сестра, с которой мы вместе выросли, звали её Тририра. Родителей не помнила ни одна из нас. Потом мы обе вышли замуж и жили в одном селенье. Мужа моего звали Тирирем. Родились у нас дочери, мы назвали их Айненайя и Хабува... И всех их я потеряла однажды в шторме, когда мы плыли на ярмарку в город Стиброль. Дети хотели побывать на представлении жонглёров, канатоходцев и акробатов, которое часто бывает во время ярмарки... Я одна выплыла на обломке мачты. И представляешь, в тот год, как оказалось, и представления-то не было... – она надолго замолчала, глядя в сгущающуюся тишину; Наречник не мешал ей. Потом она продолжила: – Долго я пыталась найти их или хотя бы хоть какие-то получить известия об их судьбе, но всё, как ты понимаешь... да. И тогда я пошла в Город кловов, чтобы там умереть. Да-да, там и по сию пору иногда бывает такое. Но по дороге я заболела и, боясь заразы, меня не пустили внутрь. И даже ёжики боялись меня и моей болезни, которая и привела меня наконец в Страну больных... Там и нашла меня Дори Мэдж, маленькая чудесница, – Тририри улыбнулась и Роман Наречник, почувствовав в темноте её улыбку, улыбнулся вместе с ней. – Дори повела меня на Родину горных кловов, чтобы показать, какие они на самом деле... Потому что я не хотела лечиться, а хотела умирать... И тогда я выздоровела там... совсем. Только вот о моих родных так и не смогла ничего мне сказать Мириэн. И я пошла вместе с Дори дальше. И я, неразумная, специально привлекала птиц, чтобы они схватили меня, хотя и выздоровела уже... И они схватили нас вместе с Дори, чего я, конечно же, не хотела. И я бы, наверное, достигла наконец своей цели и покоя, если бы Дори не вылечила птенца. И птицы отпустили нас, снабдив нас всем необходимым и показав дорогу. И мы пришли сюда, в убежище Эглеунты... где я живу теперь в мире, посетившем здесь моё сердце... И я стала здесь садовницей. А Дори ушла дальше – как обычно, искать подобных мне – ты ведь знаешь её...
И Наречник тихо кивнул в темноте.
– Ведь все эти деревни, – сказала ещё старица Тририри, – (ты и дальше, наверное, встретишь несколько) – это её убежище... Ну, в том смысле, что под её покровом. Но иногда да, и она здесь скрывается.
– Так сколько же ты уже здесь живёшь? – вдруг с изумлением воскликнул Роман. – Ты говоришь так, как будто... Когда вы здесь с Дори были?
– О, малыш, не знаю... Давно, – улыбнувшись, покачала головой Тририри.
– Но как? – ещё больше изумился клисс. – Ведь она же совсем недавно здесь была! Я знаю это от птиц...
Пристально посмотрев на Наречника, Тририри ответила, с прозрачной своей улыбкой глядя на уже бледнеющую темноту неба:
– Может, и так... А может, и нет... Утро уже близко, малыш, надо тебе поспать.
Он хотел возразить, даже стал какие-то жесты несогласия производить, но, как ни странно, тотчас уснул, прямо посреди жеста.
На рассвете она разбудила его и, напоив чаем, проводила дальше. И больше ни слова звучащего они не сказали, лишь поклонились друг другу. А Роман Наречник, даже не заходя в заячью деревню, обошёл её краем, да и двинулся дальше, куда вела его одна-единственная здесь тропа, и было это снова в гору.
Дальше, Глава 11. ...И по горам,: http://www.proza.ru/2018/04/04/1117