Назад, Глава 16. Место горной травы: http://www.proza.ru/2018/04/04/2088
– А почему это у тебя на веранде лошадь? – спросил Томми.
Все лошади, которых он знал, жили в конюшнях.
– Хм, – задумчиво произнесла Пиппи. – На кухне она бы только болталась под ногами.
А в гостиной ей не нравится.
Астрид Линдгрен, Пиппи Длинныйчулок
Но, как оказалось, они запомнили вздох Наречника. И сделали всё, что могли, для его утешения. Ведь это и есть истинная любовь и гостеприимство. А того, чего они не могли, например, открыть ему тайны судеб, они и не пытались сделать – и в этом тоже есть мудрость, подлинное разумение своей естественности... Так и жил Наречник, струясь в уходящем лете, идя сквозь него, как водоросль в речном потоке, навстречу осени, а лето летело навстречу ему.
И он пришёл в Место кустарника, который тем был прекрасен, что приносил ягоды и не мешал созерцать небо. Собственно, здесь были не только кустарники, но и малорослые деревца, а оттого клиссная трапеза была полна не только ягодами, но и смиренными плодами этих малых древес. И особенно хороши были орехи, которые в этой местности, похоже, мало кого интересовали. Также находились и вкусные травы, хотя, конечно, во второй половине лета они бывают уже жестковаты. Но ничего, для неприхотливого путешественника всё это было и хорошо, и мило.
Он не стал заходить в глубину этой горной саванны (хотя какие в этих краях могут быть саванны? – просто местность была похожа на них), а остановился вблизи от края. В одном из густых кустарников он нашёл углубление и, сделав дополнительный навес из ветвей, поселился там – словно бы что-то влекло его здесь задержаться. Или будто кто ему назначил здесь встречу... Он уже не искал следов Дори, а просто шёл вперёд, как шлось, тем более, что путь как правило всегда был один, если только пытаться сломать себе шею, пересекая разные ущелья и обрывы, а просто идти вдоль плавно текущей под ним горной цепи.
Дни его проходили в бесцельном скитании меж кустарников и древес, созерцании облаков и задумчивом молчании. В сумерках и по ночам пели цикады. Нет, должно быть, они пели всегда, но лишь в сумерках он садился их слушать. Так прошло три дня.
О, сокровище серединных времён, молчание! Ты и мучение наше, и утешение. Ты стоишь повсюду, как тень за вещами, за всякою веткой, листом, за медлительными облаками и рябью сморщенных вод, таясь каждый раз за всяким невидимым их движеньем. Да! Движущаяся рябь замершего посреди небес августовского полудня, пропахшего сеном и стрёкотом опьянённых кузнечиков. В ней, словно сетью, пойман молчанием всякий, кто забрёл сюда неисследованными тропами. Неизвестно кем проложенными, неизвестно кем подтверждёнными... Не становится ли неизвестно кем и тот, кто сюда забрёл? Становится. Но кому он тогда неизвестен? Всем, кто остался вокруг. А известие его и известность – там, в глубине этого времени, серединного и замершего, словно семечко в сердцевине плода, яблока, сливы и чего придётся. И ещё большим чудом бывает то, что семечко это даёт росток. Но случается это не раньше, чем падёт и, разложившись, обратится в землю прекрасная сладость, летний благоуханный плод...
И Наречник оставался на месте. Как видно, он знал, что, хотя он и остаётся на месте, странствия его продолжаются. Потому что когда ищешь, всегда... Ну, дальше знаете.
Но вот сказать где именно и как продолжались его странствия я затрудняюсь. Да и, по правде, это и должно быть затруднительным – говорить о таких вещах. Как равно и слышать о них. И видеть тоже. И мы увидели, как в один из этих летних полудней, когда Наречник лежал под кустом и, питаясь последними красными сливами этого лета, наблюдал за каким-то особенным течением облаков, каким его одаривало ныне небо горной саванны, посетили его три субъекта. Необычно-обычных, так скажем.
Вернее, сначала это был один. Он вышел из-за куста, словно, прогуливаясь по... ну, скажем, Невскому проспекту, случайно ввалился в одну из кофеен и обнаружил там старого знакомого.
– О, Наречник! – воскликнул он, всплёскивая руками. – Здорово!
– Здорово, – спокойно ответил Наречник, продолжая есть сливы и даже не переменив положения.
– Э-э... – озадаченно побуксовал на месте явившийся субъект. – Я разве не вовремя?
– Ну, малыш Нат... – с интонациями Ослика Иа ответил Наречник, откидывая в сторону очередную горсть косточек. – А также Донат и Посленат, – не добавив ни одной новой краски, продолжил он, завидев ещё двух субъектов, показавшихся из-за явительного куста, – смотря что считать этим «вовремя»... А в какое именно время ты хотел попасть? Здесь – серединное. Если тебе нужно другое, то да, ты не вовремя. Ведь нужно понять свою меру. А вот если это... – Наречник не закончил мысли, а просто витиевато помахал рукой в воздухе, предоставляя слушателям и зрителям самим довершить фразу.
Но те, как видно, не смогли. Они лишь провожали каждую извилинку его жеста своими взглядами, синхронно двигаясь мордочками вслед за движением руки. Так что, Наречник, завершив его, даже ещё немного подвигал рукою, чтоб зафиксировать эффект. Да, точно, именно вслед за ним.
– И вот, знаете... – сказал тогда он. – Можно подумать... Ну, представьте себе... Номады... Цикады... Уходящее лето... Листья расписывают ветвяной прогал... Вода, словно книгу, в себе раскрывает небо... Рыбы, умеющие говорить... – и замолчал.
Субъекты тоже молчали. Они даже рты забыли закрыть. Вернее, я думаю, они ещё и не успели заметить, как те открылись.
– Хм, – пожал плечами Наречник. – Ну, вот и я в таком самом духе размышлял: что же именно или кого могла лечить Дори, когда находилась здесь, в пустынном одиночестве? Разве, вот эти плывущие облака? Или солнечные лучи, то текущие в их прогалах, то замедляемые их спинами... Или она на это время переставала делать то, что было для неё словно дыханием?.. Но что же она тогда делала? Ведь ничего не делать – это тоже дело, и каждый раз, когда мы ничего не делаем, он бывает особенным, отличающимся от прочих разов... Что же, что именно может сказать об этом один заблудившийся клисс, глядящий на тающие следы, которые с такой прилежностью пытается отыскать повсюду? Искал-искал, да и заискался... – грустно улыбнулся он и, всё так же лёжа на боку изобразив реверанс, вздохнул и, закрыв глаза, замолчал.
– Она лечила себя, – сглотнув слюнки, наличие которых вдруг заметил, сказал маленький Нат, дальний родственник Брата-бурундука.
– Что? – фыркнул Наречник, начав какой-то новый потрясающий жест, вроде потрясания ладонью, как вдруг, осознав, что услышал, перебил самого себя, вскрикнул: – Что?! Что ты сказал, малыш Нат?!
– Она лечила себя, – набычившись, упрямо повторил Нат.
А Донат с Посленатом молча стояли рядом, тоже насупленные и суровые, как пойманные герои перед лицом допроса.
А клисс, подпрыгнув не хуже, как на три метра, подскочил к ним, да и обнял их всех троих разом, так что те даже «ой» произнести не успели. Да если бы и успели – не смогли бы. Всё-таки очень плотной бывает хватка у горного клисса, когда он радуется. А он радовался. Даже в пляс пустился. И вот описывает он так всякие круги, кренделя, баранки, бублики, булочки с маком, плетёнки, косички и прочие фигуры, а на лицах насупленных коммунаров медленно расцветают улыбки. Ну и они тогда пошли плясать вслед за Наречником. А кто его знает – вдруг здесь это способ приветствия такой? Горные местности, как-никак, облака, там, озёра и всё такое... Короче, сплошная дикость.
А вот тут Наречник плясать-то и перестал.
И три юных бурундука, остановившись на полудвижении, озадаченно стали высматривать и выискивать на лице хоть какой-нибудь признак смысла. И, судя по всему, не обнаружив, страшно надулись. То есть нет, конечно ж, не страшно, а смешно. Отчего и Наречник, тотчас прыснул, не имея ни грамма силы терпеть видение таких-то вот физий. А бурундуки аж покраснели от досады. Но, поскольку они были воспитанными бурундуками, они даже вида... э-э, нет, вид они уже подали... они даже слова не подали, что хоть сколько-нибудь смущены, озадачены, сбиты с толку, совершенно запутаны и тому подобное. Однако вид их сам за себя и за всё остальное красноречиво свидетельствовал.
– Вообще-то мы пришли за орехами, – жалко сморщившись, сказал наконец Посленат, самый младший.
И Наречник, заплакав подлинными слезами, обнял их, прижав к своему сердцу.
– Ребятки, – сказал он, не замечая слёз, – спасибо вам...
Он ничего больше не добавил, но большего и не требовалось. Потому что свершилась тайна, открывшая Наречнику смысл. Смысл этого места, да и всех прочих, где случаются с нами необъяснимые паузы, ожиданья, пустоты, непостижимые несовпадения и несоответствия, не нужные никому. Это с нами всегда, где бы мы ни ходили.
И, конечно, он показал им все самые лучшие кусты с самыми полноядренными орехами, какие только знал во всей той небольшой округе, какую успел освоить. Ведь он так и не прошёл в Место кустарника далее его порога. Ну, а как же в него войти, если не знаешь как и пока не нашлось никого, кто бы смог... Хотя нет, вот уже трое нашлись. И даже смогли помочь понять смысл. Хотя, похоже, сами его не знали и не ведали и не понимали, как же и чем именно они помогли. Но тем и лучше. Потому что это значит, что они подлинно оказали помощь.
– А хочешь, – сказал тогда Нат, – мы проводим тебя дальше, к алонтипам? То есть, там, конечно, ещё набары живут и зокки, но... Ну, в общем, как – провести?
– А зачем? – спросил Наречник, вылущивая и отправляя в рот очередной орех.
– Ну... – даже несколько растерялся Нат. – Ты что, вот здесь собираешься всё время жить? Всё самое короткое время твоей оставшейся жизни?
– Пф! – фыркнул Наречник. – А если оно вдруг самое длинное – тогда что?
– Но как же... – огорчился старейшина среди юнейшин средний бурундуцкий мальчонка Нат. – И что – совсем не идти дальше? А как же... ну, ты ведь зачем-то сюда пришёл, так ведь? Не здесь же цель твоего пути?
– Ну... Как знать, – пожал плечами Наречник. – Может, и нет... я не знаю. Я просто живу.
– Нет-нет, – согласно замотали головами все трое. – Тебе обязательно нужно идти дальше.
– С чего бы? – с прищуром глядя на них как самый заправский клисс, опять спросил Наречник.
– Ну... вот папа говорил, – подал голос старший, Донат, – что пустыня – она такая... она... мертвит.
– То есть как? – подняв брови, повёл головою Наречник.
– Ну... – пыхтя от напряжения, сказал Донат. – Вот так поживёшь здесь и... и больше никогда не захочешь никого видеть!
– Да ну? – опять повёл головой Наречник. – Даже до такой степени?
– Ну... – смущённо сказал Донат. – Может, и не до такой... Но всё же!
– Так, слушайте, – сказал вдруг Наречник совершенно по-деловому, – давай рассказывайте, кто вас ко мне послал.
– Да никто нас не посылал, – вытаращив глаза и разводя руками, заговорили разом все трое, – мы вообще за орехами пришли.
– Ага, – пряча улыбку, сказал Наречник. – За орехами значит. И без единого мешочка.
– Ой, ну ладно! – досадливо морщась, сказал Нат. – Какая разница – кто?! Все за тебя переживают, как ты, да где, да что... Ну, мы и подумали: а что такого – сходим за орехами, проведаем Наречника... Так что вот.
– Ну, хорошо... – вздохнув, улыбнулся Наречник. – Ведите тогда меня к вашим... кому там?.. а, алонтипам... раз предложили.
И они стали его провожать. Ну и... в общем-то провели. Но его провести было не так-то просто. На то он и клисс, как-никак. А посему он сам их провёл, причём несколько раз. А что было делать, если они среди колючих кустов идти боятся? Вот только и оставалось брать их, да проводить, прямо как маленьких. Да они ведь и были ещё маленькими.
Здесь кустарник становился гуще, но всё равно нигде во всей этой местности он не обращался в чащу. Потому что во всём в этой местности всегда и повсюду соблюдалась мера.
И пришли они к алонтипам. И познакомили Нат, Донат и Посленат Наречника с алонтипами Зубастином и Забустином, а также Предбустином и Средибустином, и все они были родственниками достоизвестного Наречнику Зубана Травоядина. А ещё был там Бустин, просто Бустин, маленький алонитипчик, с которым Наречник – и, похоже, неожиданно для самого себя, – особенно подружился.
Кстати, узнал он у них, что и здесь, на уровне кустарника Дори тоже была, но в самом деле никого не лечила... Но они говорили, что даже от того, что она просто была здесь, всем им было легче.
Наутро бурундуцкие мальчишки ушли в обратный поход, а Наречник остался жить да поживать с алонтипами. И вот так жил он в один из дней, а одному алонтипу к рогам прицепилась ветка от кустарника и тот стал бегать туда-сюда по всей той местности от своего страха. Он бежит, а страх – за ним. Ну что делать? И Наречник, что твоя гончая, бегал за ним полдня, чтоб снять ветку и успокоить. А то ведь так вся тишина местная нарушалась. Даже набары и прочие зокковья прибежали глазеть, что это там у алонтипов эдакого происходит.
Вообще говоря, с алонтипами особо не поговоришь – они ведь жуют всё время, рты у них заняты. Безмолвие... Жум-жум... Жум-жум... Да и что особо говорить? И так было ясно, что Дори, пробыв здесь нужное время и минуя места кустарника, прошла дальше на север, где лес и Большие деревья...
Только один Бустин с Наречником разговаривал, поскольку не очень увлекался травою, за что его даже родители неоднократно журили. Они заставляли его есть и расти вместо того, чтоб болтать, потому что мечтали, и даже не втайне, а въяве, чтоб их сын стал таким, как оленёнок Бомбин. Ну, Бустин, конечно, слушался своих папу и маму и пытался стать новым Бомбиным, но ненадолго его хватало. И тогда он опять начинал ходить за Наречником повсюду и расспрашивать про все те Места, где случилось ему уже побывать. Особенно про Место горной травы и Накисомых. Очень хочется туда Бустину – там трава, наверно, особая... Дающая смысл... Но всё-таки здесь, в кустарниках им, алонтипам, было лучше скрываться от всяких там хычников – разных охотников и тому подобных.
– Да, Бустин, – сказал тогда алонтипу Наречник, – люби своё место. Вот, например, Место горной травы – это место познания своей малости. А здесь...
– Да, что здесь? – перебив, спросил Бустин. – Что значит тогда наше место?
– Оно, – серьёзно глядя ему в глаза, ответил Наречник, – место познания своей меры.
– И какая она, моя мера? – спросил Бустин.
– Ну... вот... – обвёл Наречник глазами окрестности. – Смотри. Будешь смотреть – увидишь.
И он пытался смотреть. Например, когда они полдня бегали с Наречником за бабочками, а потом ещё полдня пытались повторить их бабочкины движения, как они ускользали от попыток поймать их. Или когда они следили за спинами рыб в ручье, пытаясь прочесть тайное их послание, которое они изображали, строя те или иные иероглифы. Но всё время их сбивало небо и облако, отражающиеся в воде, и в самый последний момент, почти уловив смысл изображённого рыбами, они опять теряли. Или когда сидели на краю утёса, единственного в Месте кустарника и смотрели на огромный раскинувшийся под ним, перед ним и над ним мир. Да много когда. Можно сказать, что Бустин всегда смотрел, но и не только – он видел.
И однажды тогда рассказал Бустин, что видел он Человека. А рассказывая, он торопился и сбивался, всё поглядывая по сторонам, не придёт ли кто из алонтипов или набаров, чтобы слушать и, не веря, смеяться. Но не Наречник. И хотя Наречник, конечно, удивился тому, что такой малыш – и знает он Человека, но всё же не очень – уж такой он есть, этот Бустин. С него станется, – даром, что травой не слишком увлекается – он и посещение Человека заметить сможет. Ведь Человек-то посещает всех и всегда, да только не все... Нет, не то, что не все видят – не все умеют хранить.
– А как ты Его увидел? – спросил Наречник.
– Он шёл за рядами кустов, – говорил Бустин, – так что то, что Он идёт, я мог видеть, а Его Самого – лишь чуть-чуть... Ну, самый краешек.
– Хм, – тихо улыбнулся Наречник. – И что, ты думаешь, Он здесь делает?
– Я думаю, – серьёзно ответил Бустин, – Он охраняет нас... Я однажды пытался подойти к Нему, но не успел. Только я подбежал, обогнув ряд кустов, как Он уже ушёл... Но ничего, – вздохнув, добавил Бустин, – зато после того, как Он проходит где-нибудь, там расцветают особенно красивые и вкусные цветы и травы.
И Наречник только улыбнулся в ответ.
– А что? – набычился Бустин. – Что в этом плохого? Да, вкусные. Они так пахнут...
– Да нет, малыш, всё хорошо, – мягко сказал Наречник. – Это и есть – познание своей меры, середина.
И вот так проходили у них дни.
А ещё однажды на Бустина захотела напасть Гнобира, чёрная Тарнеппа. На большого алонтипа напасть побоялась, вот и решила на маленького. А Бустин в это время в ручейном иле увяз. Но Наречник на счастье оказался неподалёку. Сначала он зубы свои ей показывал, какие они у него ровные, да хорошие, да острые, рассказывая при том, какие именно надо жевать травы, да какую кору, чтобы они такими были, и ещё прочим образом зубы тарнеппины заговаривал и тянул время, а потом решил уже потянуть и пространство и упомянул Шетскрут. И Гнобира, осклабившись, произнесла:
– Ну ладно, ладно, разверещался... Получай своих алонтипов, – и пошла себе лёгким шагом ловить рыбу на том же ручье, всё равно у неё там про запас садки стояли.
А Наречник после того целую мораль Бустину прочитал.
– Вот так, – говорит, – и на ручей больше один не ходи. Нужно знать свою меру!
А Бустин только послушно стоял, да головою кивал и вздыхал сокрушённо. Ну, а потом они пошли вместе есть вкусные травы. Ведь даже Наречник смог для себя найти здесь кое-что. Ну и рыбу тоже ловил, само собой, даже Гнобира ему разрешала.
И был ещё в тех краях Травоян Дубазин, тоже молодой алонтип. Слоновых сил между прочим. И задирался он к Бустину.
– Бустин, – спросил тогда клисс, – хочешь, я приструню Дубазина?
Но Бустин ответил:
– Нет, не надо. Я не хочу, чтоб здесь тебя кто-нибудь боялся. Да я ведь и всё равно быстрее его бегаю, так что он меня не достанет.
– Да, – сказал Наречник, – это конечно так. Если только ты бдительность не потеряешь и всегда будешь убегать вовремя.
– Да, – вздохнул маленький алонтип, – хорошо бы...
Но мне думается, просто Бустин боялся, как бы этот слоновий Дубазин не причинил вреда Наречнику. А то ведь как даст своими задними...
А всё было потому, что Травина Лошадьева любила Дубазина. То есть нет, конечно, не поэтому, а потому, что при этом сам Дубазин думал, что любит Незабудку Былинкину. Хотя это и было не так. Потому что Незабудка любила Бустина, как и он её, а Дубазин не хотел с этим согласиться. Но потом Дубазин понял, что тоже любит Травину Лошадьеву (вон ведь она какая большая) и всё сразу стало хорошо. А смог он понять это потому... Собственно, я не знаю, как – как-то он это понял. Когда посетила их Эглеунта. И он – получил от неё свой, большой для него дар. Ведь им, питающимся травой алонтипам, не обязательно было даже успеть понять, что это именно она их посетила – как она уже помогала им. На то ведь они и алонтипы, кроткие и беззаботные...
И случилось так, что в тот самый день Наречник, лёжа под колючим кустом боярышника, мирно наблюдал за пасущимися как всегда алонтипами. И в мирном этом и плавно текущем зрелище задремал он – был у него послеобеденный промежуток, молчание лёжа. Ну, а у алонтипов, как известно, всегда – обед. Как равно и всегда – вечеря. И вот, видит он как во сне – плывёт в воздухе Эглеунта... О, нет, оказывается, не в воздухе, а сидя на спине у алонтипы. Боком, само собой, как и полагается Эглеунте. А та себе мирно щиплет траву, как будто на ней никто не сидит, – и не зная, похоже, и не ведая, что на ней не только кто-то, а сама Таинница Эглеунта...
– А я здесь орехи и ягоды ем... – сказал Эглеунте Наречник, даже не пытаясь вытереть слёз.
И та улыбнулась ему в ответ. А потом вдруг как бросит в него шишкой! Хе. Ведь она – Эглеунта. Ну, Наречник, получив шишкой в лоб, конечно же, тотчас проснулся. Ещё бы! Если так тебе Эглеунта засветит тут не только проснёшься... Точнее, он не проснулся, а просто понял, что уже давно не спит.
– Так это не сон что ли?! – ужаснулся он и, подпрыгнув над землёй метра на три и весь исколовшись боярышными шипами, крикнул тихонько, боясь спугнуть алонтиппу: – Эглеунта!
Но Бевстеворренгарт, как обычно, неуловимая, беззвучно смеясь и понимая, отчего он так тихо кричит, стукнула алонтиппу пяткой и та, обнаружив всадника, то есть всадницу, что есть мочи припустила куда-то вдаль.
И Наречник долго стоял и смотрел ей вслед... почёсывая боярышные уколы. А потом снова улёгся на землю и с блаженной и идиотской улыбкой рассматривал бесконечно проплывающие облака. И был он, наверное, так же далеко от этих мест, как и самые эти летучие облака.
И не знал, и не заметил он, что шишку-то Эглеунта бросила в него рукою левой (кстати, и хорошо, а то если бы правой – наверняка бы двойной фингал остался), а правая, которая была от взгляда клиссова скрыта, так как видел он Тайную и Неуловимую сидящей полубоком, была та рука перевязана...
Но даже если и так – можно сказать – что с того, что перевязана? Ведь в мире на этот случай есть Дори Мэдж, всегда радостная и благодарная.
Оставалось только её найти.
Дальше, Глава 18. Большие деревья: http://www.proza.ru/2018/04/05/316