Кисточка вяло вымазалась в болотную краску. Размазала её по бумаге в форме неаккуратных листочков чистотела. Лиловые облака разрывались лучами заходящего солнца, которое было уже где-то за крышами чужих домов. Я вздохнула. Хотелось рисовать этот розово-фиалковый закат, и в то же время хотелось уйти. Этот вечер апреля был тёплым, поэтому мы с родителями сажали картошку. Вчера небо хмурилось, плакало пыльными слезами, а сегодня было уже по-другому.
Мама ворковала над дымящим костром. Вдруг она ахнула и кинулась на лежащие рядом куски самана. Мама что-то отчаянно закрывала, пыталась удержать. Я лениво подошла к ней.
- Что случилось?
- Да вот стою, смотрю, вижу – что-то покатилось. Думала, орех. А нет, мышь! – ответив мне, она начала звать нашу кошку. Мама называла её Анфисой, я – Кошкой. Иногда, Умой. Не знаю, почему именно я называла её Кошкой, наверно, просто как-то захотелось, но так звать её стали и другие жильцы нашего дома. И гости, кстати, тоже.
Сколько мама не звала Анфису, та не собиралась идти. Она только важно подошла к ней, посмотрела, непонимающе подняла взгляд жёлтых глаз и направилась дальше по своим кошачьим делам. Я усмехнулась, глядя на происходящее.
- Да иди ж ты, дура, - мама не зло притянула кошку. Та всё также непонимающе посмотрела на женщину и отошла ещё дальше. Мама покопошилась в самане и достала оттуда мышь. Та была длинной сантиметров пять-шесть. Максимум, семь.
Ума осторожно подползла к маме с её добычей. Как-то неуверенно Анфиса взяла повисшую жертву маминых раскопок зубами и потянула её на себя. Мышь, видимо, не очень осознающая суть происходящего, покорно очутилась в зубах нашей кошки. Для меня вся эта ситуация выглядела немного забавной.
Анфиса, гордо подняв рыжую голову, побежала искать место для своей трапезы. Мне отчего-то стало невыносимо интересно посмотреть на это. Медленно, но верно я начинала себя чувствовать на месте морального урода.
Я побежала прямо вслед за кошкой, не до конца осознавая, что это только начало нашего трагичного спектакля. Ума довольно начала вертеть мышь. Она преспокойно опустила грызуна на землю. Тот, на радости, побежал в траву, но кошка на то и кошка, чтобы быть в несколько раз проворней своей жертвы. Анфиса как обычно недоумевающе уставилась в мокрицу, ища маленькими худыми лапами свой ужин с розовыми лапками. И она его нашла. То ли из-за росы, то ли от алеющей крови, но левый бок мыши оказался мокрым. Далее эти двое действовали точно по заранее заготовленному сценарию: мышь убегала, кошка догоняла и возвращала беглянку обратно. Так они игрались минут пять. Я осторожно подошла к ним. Мышь панически снова стала куда-то убегать, а кошка, в свою очередь, побежала за ней. В этот раз Ума не оттащила своё бегающее на коротких лапках блюдо обратно. Она уверенно положила её у моих ног.
И вновь они вспомнили про свой незамысловатый спектакль с больным сценарием, под конец которого можно было тащить табурет и верёвку.
Мышь начала бегать вокруг моих ног. Она примостилась между моими ботинками, которые с каких-то пор начали терять свой приятный бежевый цвет, заменяя его грязью и прилипшей травой мокрицы, и иногда золой весеннего костра. Кошка приняла правила мышиной игры. Они вдвоём вертелись у моих ног. Я чуть приподняла правую часть стопы, ставя левую ногу на её левое ребро своего ботинка. Мышь, спасаясь, нырнула в образовавшийся навесик. Я хмыкнула.
А игра продолжалась. Кошка изредка подкидывала грызуна в воздухе, бросала куда-то мне под ноги, разрешая ему пожить ещё чуть-чуть. Это всё больше начинало походить на игру маньяка и его жертву, на какого-то психа, державшего у себя в заложниках нечто невинное и непонимающее ситуацию. Где-то в рёбрах, может, даже в застывших лёгких, образовался сгусток некоторого омерзения, потому что кошка-то знала, чем закончится этот спектакль, а мышь лелеяла умирающую надежду спастись. Но мне было ясно, что наперёд из нас троих, эту историю знаем только мы с Умой.
Я стояла, опустив голову на них. В глазах изредка мутнело от слёз. Они скапливались, затмевали ясность, злили, а потом странно растворялись. В какой-то момент я подумала, что если сейчас я заплачу, и мои слёзы разобьются или об кого-то из «игроков», или о потрескавшуюся землю, то всё равно Кошка поднимет соломенного цвета глаза и опять непонимающе уставится на помутневшие радужки.
Мышь всё также пряталась, и мне захотелось накрыть её своей ногой. Нет, не чтобы раздавить. Мне просто-напросто хотелось её спасти. Наклониться, взять это маленькое создание в ладони и убежать куда-то подальше, и чтобы никто не нашёл.
Но итог игры был уже решён. Мышь время от времени пробегала по моим ногам, а я в ступоре продолжала стоять.
Анфиса играла в это, наверно, полчаса. А потом ей, видимо, надоело. Она схватила её зубами и чуть отошла. Карусель перестала крутиться, и игра встала на месте, оповещая о своём окончании. Послышался хруст. Я, застывши, слушала ломающиеся позвонки, как однотипную музыку смерти. И она всё играла и играла, а потом хруст сменился на плямканье. Кошка просто мирно ужинала. Половина мыши уже была внутри Анфисы. Я забыла дышать. По ногам пробежались мурашки. Они вскарабкались по спине и, достигнув шеи, остановились.
Ветер дул, запускал длинные прутики холодного воздуха под кофту, лениво дул на догорающий костёр. Я секундно вдыхала дым, пропитываясь его едким запахом. Обомлевши, я глядела на лиловые облака, уже без пробивающихся лучей солнца.
Краски грустно ожидали моего прихода, и я пришла. Закрыла акварель, ещё раз посмотрела на небо и поняла, что могла бы рисовать этот закат. Смотреть на розово-фиалковые облачка, а не на чужую смерть. Вроде бы она так не значительна и естественна, но её еле кровавый отпечаток целует детскую память и так убито улыбается в глаза. Игра в кошки-мышки такая детская, такая добрая, пока ты не решишься в ней участвовать. Даже зрителем.