Чернобыльцу Ивану Николаенко, моему соседу по дому, водителю, получившему в июне смертельную дозу радиации,шахтерам Западного Донбасса, Тулы, Кемерово и многим многим другим, с которыми мне пришлось встретиться в самом Чернобыле и у взорвавшегося реактора почти в самом начале после взрыва, всем чернобыльцам — живым, и тем, кто преждевременно ушел в небытие,
посвящаю.
Автор.
ВЗАМЕН ПРЕДИСЛОВИЯ
Эта книга выстрадана мной. Я давно собирался написать ее, но мне страшно и больно было садиться к столу за компьютер. И понятно почему.
Да, я сам был в начале июня 1986 года в Зоне, в Чернобыле, у реактора — этого адского зверя, который в конце апреля вырвался из-под контроля человека и тысячи «хиросимских бомб» накрыли нашу землю. И после этого Украина, Беларусь, Россия присоединились к Японии и стали странами, которые пережили атомный кошмар.
Да, я лично был в Чернобыле через месяц после катастрофы. “Джинн” еще нахально показывал свой норов, над ним тяжело кружили вертолеты, и неясно было, кто победит. На некоторое время человек оказался смышленее. Но скольких жизней это стоило! Сколько людей уже ушли из нашего мира с клеймом Чернобыля! Сколько еще уйдет неведомо никому из ныне живущих. Видимо об это известно только самому Богу.
Начало июня 1986 года, Украина, Чернобыль.
Апрель 2018 года, Украина, Днепр.
P.S. Последняя строка этой книги еще не написана. Я знаю, что буду еще не раз обращаться к ней. И точку поставит лишь мой отход.
Михаил ЛАРИН.
Блестящие росинки,
И есть в них привкус печали.
Не позабудьте!
Басё.
Я въехал на машине в Зону. Часы мирно цокают на руке. Цок-цок, цок-цок. Отсчитывают сравнительно долгое планетарное время, и мое, уж очень-очень короткое...
А до этого...
В кабине я один, в кузове какие-то металлические конструкции, которые загрузили в Жулянском аэропорту прямо с самолета. Его двигатели еще и не успели остыть... Ни минуты на ожидание... Мою машину специалисты аэропорта подогнали прямо на поле к открытому чреву самолета, из которого специальный кран уже доставал нечто тяжелое и огромное. Тут же бухнул мне в кузов. Затем еще, и еще что-то. Машина нормально просела под тяжестью. Все, хватит. Откуда прибыл самолет? Да кто его знает... Как по мне, хоть с Северного полюса...
Диспетчеры Жулянского аэропорта никогда еще не встревали в такую передрягу. Хотя, нормально справляются... Над аэропортом барражирует несколько самолетов, ожидая посадки. Другие подлетают и подлетают. С севера, юга, востока, запада... Взлетно-посадочная полоса не успевает принять всех, вот летчики и наматывают круги в ожидании «коридора» к земле... Другие самолеты ждут разрешения на взлет...
Может, юркий человечек с погонами капитана и с постоянно бубнящей рацией, который поставил птичку себе в блокнот и протянул мне сопроводительные документы и знает, откуда груз:
— Погоняй, — устало сказал он и уже побежал к следующей подъехавшей машине.
Водитель раскрашенной аэропортовской легковушки тут же махнул, мне рукой, мол, давай за мной... Как-никак, проводник, знает, как меня с машиной вызволить из аэропортовского «плена».
Над кабиной с ревом проносятся небесные монстры. Того и гляди — врежутся. Тогда, ни машины, ни только что погруженных конструкций, ни моих костей не собрать воедино...
Вырвался. На ветровом стекле спецпропуск. Несусь по киевским улицам к выезду в сторону Зоны. Никто меня не останавливает. Гаишники, завидев на ветровом стекле специальный пропуск, сразу дают мне, как и остальным машинам с подобной «ксивой», «зеленый»...
Ровное шуршание шин по асфальту и убаюкивающее мирное урчание мотора.
Машина моя еще чистая, новенькая. Пару дней, как с завода. Это первый для нее груз. Она никогда не была в Зоне. Да и я тоже.
Несусь по трассе, выжимая из машины все, на что она способна, и еще немного больше. На инструктаже строго приказано машину и двигатель не жалеть. Хоть угробить в ней все кроме груза, но груз привезти на место ко времени. А лучше — раньше… Хоть на пять, или десять минут, ибо каждая лишняя минута может привести к катастрофе... Жаль, что машина, созданная для продолжительной работы, так быстро превратится в ничто. Она больше никогда не покинет этого хаоса, вернее, ада.
На спидометре всего несколько сотен километров пробега. Как раз столько, сколько понадобилось, чтобы бы пригнать ее, новенькую, с завода сюда. Мизер для техники, рассчитанной на сотни тысяч километров... Сколько она поработает здесь, не знает никто. Может, день, а, может, месяц или два протянет... А потом вечно будет покоиться в могильнике, ибо въезжает в смерть...
Надеюсь, что все же вырвусь отсюда, не облучусь по самое «во». Думаю, не разрешат этого сделать придирчивые врачи. Хотя...
Сколько мне отведено жить после этой поездки, а, может, нескольких поездок? Год? Десятки лет? Не знаю... Или, покороче... Что поделаешь, командировка...
Почти расплавленный асфальт подминают под себя колеса, оставляя позади себя четкий след от новенького протектора.
Впереди меня и за мной почти сплошная лента машин с грузами. Расстояние между каждой — метров тридцать. Ну, пятьдесят... И все мчат в одном направлении, как на пожар... А назад по левой полосе — тоже сотни машин, но пустых... И тоже гонка, будто все мы на трассе «Формулы-1»...
Дневная, как в пустыне, жара... На небе ни тучки. Беспощадное, жгучее солнце... Далеко за плюс тридцать или сорок снаружи, а в кабине, скорее всего, и все невозможные температурные «зашкалы».
Горько-соленый пот застилает лоб, заливает глаза...
Дышать в респираторе чересчур тяжело, и не снимешь — строго запрещено. Сердце трепыхается, как безумное, мозг постепенно плавится...
Неожиданно впереди, из марева со страшного безлюдья бывшего большого села, навстречу автомобилю появляется, прямо посреди трассы, худенькая-прехуденькая девчушка. Сколько же ей лет? Может восемь, или одиннадцать... Не больше.
Я не могу никак понять: откуда, в Зоне, она взялась?
Сердце стынет, сжимается. Нога уже на тормозах... Я готов перевернуться с машиной, покалечить себя, угробить новенький автосамосвал и всё, что в его кузове, чтобы не сбить ее...
Коварно и обреченно визжат тормоза... Что-то грохнуло в кузове. Видимо упала та многотонная металлическая конструкция, которую краном погрузили в аэропорту...
Грудь на руле. Едва не ломаются ребра...
А она, девчушка, несмотря на опасность быть подмятой исполинской, многотонной махиной бежит навстречу. Как и, хиросимская девочка далекого сорок пятого года...
Мадонна ХХ столетия, бегущая из ада...
Ее длинные волосы развеваются на ветру. Целое облако волос… Поднятые кверху, раскинутые руки, ее огромные глаза, полные ужаса и боли, не пускают меня дальше, перегораживают дорогу, будто стараются уберечь от никому ненужной жертвы...
Но почему ненужной?
Я еще успеваю мысленно спросить у нее: «Откуда ты, кто ты, зачем здесь?..»
Девочка молчит, и только глаза ее молят, кричат:
— Ни метра дальше... Ни метра!!!
Машина останавливается в нескольких сантиметрах от девчушки… И в этот миг она неожиданно исчезает перед самым лобовым стеклом и, словно легчайшая пушинка, взлетает вверх, к самому небу…
Встряхнул головой, но девочка не исчезает. Она лишь смотрит на меня только теперь не прямо, а сверху…И взгляд ее, такой отчаянный, выстраданный, говорит, просит, чтобы я был очень и очень осторожен...
Передние машины уже далеко впереди. Может, в ста метрах от моей машины, или, уже, в километре... Они безостановочно мчатся вперед, а я взял, и нагло оборвал цепочку...
...Распахивается дверца. В ней огромное небритое лицо. Страшные мешки под глазами невыспавшегося и страшно уставшего человека:
— Ты чего? — набрасывается на меня водитель, который ехал позади меня. — Перегрелся? — Он тоже едва не перевернулся… А за ним же еще, и еще... Труднее всего, думаю, было затормозить огромным бетоновозам, заправленным «по каемочку» бетоном...
Переднего не объехать, ибо сто тридцатикилометровая трасса от Киева к Чернобылю узка, а по левой полосе, как и по правой — практически сплошной поток. На этой трассе, скорее всего, никто еще и никогда не видел сразу столько машин, да и сплошного потока неистовых скоростей... Хотя кому на это сейчас смотреть? Пустота. Ни души...
Не отвечаю водителю, ибо не могу ничего ответить. Сижу, вцепившись в руль, и все. Болит помятая грудь. Да нет, ребра не поломаны. Болело бы похлеще…
Но ведь та черноволосая девчушка... Она ведь была, предупреждала… А вот куда исчезла? Да кто ж его знает…
* * *
Была осень. В щедрую зелень города после ночных заморозков ворвалась щедрая желтизна. И в считанные часы своей «несмываемой краской», перечеркнула то, что все лето так радовало глаз, перемарала до такой степени зелень, что даже диву даешься — это ж какому мастеру следовало так усердно потрудиться, чтобы столько свершить, и буквально за ночь...
Если бы моя мама знала, что меня родила для боли и страданий, она бы никогда не зачала меня. Но она не ведала этого и страстно любила моего отца, который предал и ее, да и сына.
Он покинул нас и пополз к шлюхе, которая жила в соседнем доме. Это случилось через десять лет после моего рождения. А пока меня ласкали в колыбели мама, отец и радовались каждому моему новому детскому «выкрутасу», каждой улыбке, первому неуверенному шагу... А потом отец ушел. Понятно, это был удар для меня. Но еще сильнее он ужалил маму, которая после того, как отец ушел, сгорела. На похороны он так и не пришел, хотя я со слезами просил его это сделать. Да и позже обо мне он даже словом добрым не вспомнил.
Безотцовщина...
Детский дом...
Кражи...
Колония...
Три года на холодных нарах... Баланда... Зимой, как минимум, под сорок градусов мороза, и лес, лес, лес... Рваная, штопанная-перештопанная роба и такие же дырявые рукавицы, грозные овчарки. Хотя, зачем они? Из зоны убежать проблематично. Сотни километров по кругу — тайга. Летом непроходимые болота, зимой — морозище, который любого превратит за пару часов, если неподготовленный, или дней в сосульку...
Говорят, что в тайге нельзя умереть с голоду. Как еще можно! Те зеки, которые срывались в бега либо возвращались через энный промежуток времени назад, в зону, да прибавляли себе сроку, либо вовсе не возвращались... Я ни разу не слышал, чтобы кто-то из убегунов пребывал не на мнимой краткосрочной свободе, а где-то на теплых пляжах Крыма или Кавказа... Бывало, солдатики находили только кости сбежавших...
...От запаха спиленных сосен до сих пор кружится голова... От деревьев, которые падают стучит в висках... Сначала окрик: «Поберегись», треск, а затем однотонный, раздающийся со всех сторон неприятный звук, перекрывающий даже звон многочисленных пил: «Бух, бух, бух...»
Отца за все время видел только однажды. Когда он отсудил у меня нашу однокомнатную квартиру, не пришлось увидеться. У меня уже был срок, и я пребывал в отдаленных местах. Вероятно, батя дал судье «на лапу»... Потом он мою квартиру продал, и... пропал. Я думал, что навсегда...
* * *
Больше в город моего детства я не поехал. Зачем? Меня никто там не ждал, да и ничего не держало... Вот только могилка матери... Но ее похоронили дальние родственники в деревне. Там и ухаживали за холмиком с крестом.
Два письма за три года в колонии от Ленки, маминой троюродной племянницы, получил. Ответа не писал. Зачем и о чем писать? О зоне и ее «прибамбасах»? Ой, как интересно... Особенно девчонке... Так и она перестала писать. Видно, забыла обо мне.
Метелицей ворвалась в мою жизнь загаженную, испоганенную колонией для преступников, Томка. Тамара, Томочка, Томуся, Тося, То...
Как мы жили... Одному Богу известно... Любовь до изнеможения, ласки до утра. И нежность, нежность, нежность... А затем Настенька. Копотушечка наша долгожданная... Хиленькая, болезненная, но выхо¬дили. Уже третьеклассница, отличница... И колобок Сашенька. Крепыш, смышленыш, какого свет не видывал...
Да и на работу грех было пожаловаться. Командировками не допекали, платили неплохо, и, что главное, никто в душу за прошлое ко мне не лез... Крути баранку, за рулем, и все...
Сначала по углам ныкались, а когда квартиру получили — Тамаре ордер дали, все пошло как по маслу. И забываться все плохое стало, да и по ночам перестали лагерные кош¬мары мучить меня, и не вскакивал в пять, чтобы, не дай Бог, не проспать побудки...
А потом все опять наперекосяк — мой отец заявился. Выгнала его та сука, когда он немощным стал. Нового ухажера, помоложе пригрела. Отец без ноги — в аварию на заводе попал. Она даже не дождалась, когда его из больницы выпишут, загуляла. Зачем ей калека?.. Когда справным был — другое дело, а дальше... Думается, если бы он стал стариком, она бы его тоже под зад коленкой. Как же, на пятнадцать лет моложе... Ей мальчиков подавай... Зачем ей старикашка?..
А ему куда податься. Вот он разыскал меня, и слезу напустил перед раскрытой дверью. Не выгонять же инвалида. Вот и приняли... Я не знаю, как поступил бы — ожесточилась душа моя к нему. То ли зоной, то ли его отношениями ко мне. Тамара, мягкая душа, категорически настояла принять таким, какой он есть...
Как он меня нашел в другом городе? До сих пор загадка. Но я не расспраши¬вал. Освободили отцу спальню нашу, постель дали, ну, все, как полагается. Он у нас так еще три года прожил, а затем ушел. Куда — не знаю. Тома моя и милицию на ноги подняла, общий розыск объявили, но он как в воду канул. Видно мучили его прежние «заслуги» предо мной... Меня, конечно, червячок грыз, но чтобы уж так убиваться за ним, почти что чужим мне человеком, этого не было.
Больше моего переживала уход отца Тамара. Месяц не своя ходила, да все причитала, неужто, мол, не угодила чем. С трудом ее успокоил. А через два месяца после того, как отец от нас ушел, шарахнуло в Чернобыле.
Мы еще ничего не знали об этом. Ночь, 30 апреля, была душная, а наутро нужно было идти на парад. В колонну нашего АТП. Я почти не спал. Дважды выходил курить на балкон. Тома, когда я снова укладывался на диван рядом, сонно ворочалась. Замаялась, бедняга с нашим карапузом. Он пухленький, поноси его. Хитрюга — свет не видывал. И лентяй. И шага лишнего не сделает. Все на руки, да на руки. Настенька порывалась сама ходить, на руки ни-ни. Этот же, паинька. Чуть что — ревы...
Настенька вчера уснула счастливая — как же, с папой на демонстрацию идет. И платье приготовили, и новые гольфы. Вот только немного расстроилась, что туфли новые не разрешили надеть, но потом успокоилась — чтобы мозоли не натереть. Идти-то километра полтора в колонне... А мне еще и транспарант по приказу начальника нести. Значит, раньше надо быть в АТП, чтобы получить под рас-писку, а затем нашему завхозу сдать до ноябрьских на хранение.
Разбудила меня Тамара:
— Вставай, соня, все на свете проспишь.
Если бы она знала, как мне не хотелось спозарань вставать. Но что поделаешь, с трудом продрал глаза и пошел умываться, брить свою упрямую щетину. Настя уже вся при параде, а этот непоседа карапуз Сашка все под ногами шастает. Едва на него не наступаю.
«Спал бы, — говорю, а он на меня поднял свои огромные синие глазищи и немигая смотрит. Еще говорить не умеет, но смотрит обиженно, мол, пора и честь знать!
Поправляюсь:
— Так и вы уже встали, Александр Николаевич?
— Он весь расплылся в однозубой улыбке и к маме, за платье прячется. Удовольствия — полные штаны.
— Пап, а, пап, а мы потом пойдем в кино? — подбежала радостная Настенька и чмокнула меня в наклоненную щеку.
— Обязательно. Как и договаривались, — отвечаю дочке и вино¬вато смотрю на Томусю. Улыбается, обняв за соломенную голову Сашку и прижав его к своей ноге.
— Идите, а мы тут с Сашей повоюем... — Томка само совершенство. — Правда, Сашунь?
Колобок выкатывается из-за подола платья и опять-таки разулыбчато смотрит на меня и на Настеньку, которая, еще раз поправив на голове заколку, напевает полюбившуюся ей песню о синей ромашке. Откуда она услышала ее — не знаю. А, может, сама написала? Она уже пописывает стихи...
— Завтракать и «в ружье», — командует Тамара и мы по команде отправляемая на кухню, где все уже на столе — и Настькины люби¬мые гренки, и Сашкина рисовая молочная каша, и мой двойной кофе...
* * *
К АТП подъехали с Настей минут за десять до сбора. Карпович уже во всеоружии, у своего склада. Стоит с конторской книгой под мышкой — записывать кому чего дал, чтобы потом вернули. Но он выдать-то выдает, а вот принимать, скорее всего, будет тетя Варвара, уборщица админкорпуса. Карпович уже под мухой, — как же, праздник. А к обеду, когда мы с демонстрации придем, и вообще лыка вязать не будет. На это все давно рукой махнули. Он когда трезв — душа человек, а когда выпьет чуть, еще лучше. Хотя меры не знает... Если понеслась — на неделю. Потом опять полгода и в рот не возьмет. До следующего, так сказать, события...
— Привет, Карпович! Выходит, мы первые, — расшаркиваюсь перед нашим завхозом.
— Стопарик пригубишь, — шепчет он, чтобы Настя моя не расслышала.
— Нет, не пью я. Даже по праздникам.
— Ну и зря. Я счас. Погодь малость! — Карпович низенький, щуплый, поворожив что-то во внутреннем кармане, вынул из него наполовину опорожненную плоскую бутылочку из-под коньяка, отвернул крышку и, пряча ее за отворот пиджака, отхлебнул белесой жид¬кости. По-видимому, самогона. Бутылка вмиг оказалась в кармане, на привычном месте, а Карпович, весело подмигнув мне, раскрыл свою конторскую книгу и поставил против моей фамилии птичку. — Вот здесь распишись. И помни, что с этого момента ты, Коробкин, матотвлицо.
— Не понял. — Я поднял на него глаза.
— Экий ты непонятливый. Ну, ты же транспарант от меня принимаешь, вот, значит и материально ответственное лицо. Теперь понял? — Карпович протянул мне ручку с искусанным колпачком. — Вот здесь поставь закорючку свою. Как сдашь транспарант назад — отметим.
Я расписался и на время стал ответственным за транспарант с дурацкой надписью:
«В три раза перевыполним планы!»
Как можно перевыполнить план в три раза? Либо этот план составлял дурак, либо такая у нас дурацкая плановая политика... Ну, да ладно. Поди, скажи кому — горя не оберешься. Еще и взашей могут с работы, а потом попробуй, устройся где. А то и, как говорил небезызвестный артист, «под фанфары»... Я-то уже «отмеченный»...
Принял я транспарант от Карповича, глазки которого уже повеселели до той степени, когда человеку почти все пополам. Его уже окружили «жаждущие» как можно побыстрее по¬лучить кому что причитается, и Карпович завертелся как юла.
Сашки, моего товарища, еще не было и я уже начал волноваться. Через пару минут шеф даст команду строиться в колонну, а Сашки нет. Неприятностей не оберется...
Настенька, радостная, с огромным надутым шаром и искусственной гвоздикой уже познакомилась с ее сверстницей — дочкой Федора Михайловича, парторга. Они там о чем-то мило щебечут. Ну и прекрасно. Но где же Сашка?
— Строиться, товарищи, строиться, — пискляво затараторил Давид Самойлович. Ему уже шестьдесят два, но на пенсию не собирается. Как стал шесть лет назад нашим шефом, животик попытался отращивать, да ничего у него не получалось — видимо такая у него, как сказала бы баба Мотя, «конфигурация». Хотя, несмотря на отсутствие животика, Давид Самойлович все же так, потихоньку, полегоньку, но отсторонился от нас, секретаршу завел, по определенным дням недели и часам принимает — как же, начальник!
Фу-у-х, Сашка из-за угла показался. Весь красный от быстрого бега, запыхавшийся.
— Опять, Александр Леонидович, опаздываете? — писклявый голос Давида Самойловичу посуровел.
— Извините, Давид Самойлович, не мог доехать. Пробка на мосту», — начал оправдываться Сашка, но шеф уже переключился на Карповича, у которого не хватило на всех транспарантов и флагов.
— Ты мне, этот, премии лишу. Чтоб были. Понял? Хоть нарисуй!
— Так точно, Давид Самойлович. — Карпович весь пунцовый. — Сейчас у Федора попрошу...
Сашка рядом со мной, крепко жмет руку.
— Привет! — улыбается.
— Привет! — отвечаю на его крепкое рукопожатие. — Отремонтировал свет?
— Черта с два. Где-то, собака, замыкает, — Сашок в сердцах махнул рукой. — Я его и так, и эдак — ни фига.
— Третьего мая вместе посмотрим, — успокаиваю товарища.
— Угу. Ты с дочкой решил на демонстрацию?
— Ей интересно. А чего сына дома оставил?
— Захотел парад по телевизору посмотреть. Я же брал его на ноябрьские. Сказал, больше не пойдет. Как натер ноги до волдырей, запомнилось на всю жизнь...
* * *
— Все. Двинулись, товарищи. По шесть, — скомандовал Давид Самойлович. — Шеренгу держать четко. Как в армии. Не женщины!
Карпович еще растыкивал раздобытые у соседей портреты членов Политбюро и несколько флагов. Один оказался лишним, и Карпович в нерешительности, растерянно осматривая колонну нашего АТП, виновато протянул флаг на кривом древке Давиду Самойловичу — единственному без «праздничных прибамбасов».
— Оставь себе. Мне не положено, я — руководитель, — недовольно сказал Давид Самойлович и, сунув флаг Карповичу обратно в руки, пробежал в начало колонны.
— Не положено, так не положено, — пробормотал Карпович. — То тебе, кровь из носа раздобывай, то не надо. Затем взяв древко с красным флагом под руку и засеменил к складу, чтобы оставить там...
* * *
Солнце, казалось, пыталось растопить не только асфальт под ногами, но и наши мозги. Настя внучка Федора Михайловича уже заныла.
— Дедушка, я хочу домой. Солнце печет, не хочу идти, хочу домой...
— Погоди, Татьяна. Еще немного осталось до главной трибуны идти. Первого увидешь! Нашего областного папу. Поняла?
— Я уже устала, дедушка! Хочу домой!
— Разговорчики, — неожиданно резко оборвал внучку Федор Михайло¬вич. Его аккуратно подстриженная бородка вздернулась. — Сказал погоди, значит так надо. Поняла.
Танечка, понуро опустив голову, ноя, идет рядом. Видно, что ей уже ни¬чего не мило. Ни яркое расцветье флагов, ни радостные лица демонстрантов. До трибуны с километр. Движение застопорилось. Видно где-то впереди пропускают вливающиеся колонны с других кварталов, да и дед непреклонен: даже на руки не берет, говорит, иди «пехом»...
— Устала? — нагибаюсь к Настеньке.
— Немного, папа, — с неохотой отвечает она, но не ноет, как Таня.
Наконец пробежали последний квартал и, под команду Давида Самойловича, начали чеканить шаг перед трибуной, на которой стояло областное выхоленное начальство.
Нам лениво подняли руки все, кто, был по правую и левую руку от областного «папы» и махнув нею, опустили ее на выкрашенные перила трибуны. Когда мы уже были метрах в ста от трибуны, опоздавший диктор прочитал строку из Призывов ЦК КПСС касающуюся автомобилистов. Кто-то сзади нас, возможно медики или продавцы прокричали «Ур-ра-а».
Давид Самойлович, несколько поотставший от головы колонны тоже прокричал «Ур-ра-а». Мы, как овцы, за ним. Получилась разноголосица, но на это никто не обратил внимания. Мы спешили побыстрее расквитаться с праздничными атрибутами, перешли почти на бег вслед за колонной металлургов. И тут я подумал, что мы бежим не потому, что нужно сдать эти плакаты и знамена, а убегаем от системы, которая довольно прочно засев в нас, уже порядком надоела нам. Понятно, отмахнуться от нее — не приведи, Господь!
Как я и предполагал, Карпович уже и лыко не вязал. Атрибуты демонстрации у нашей колонны принимала молчаливая и суровая Варвара. Она бросала все на кучу, рядом с раскрытой дверью склада, в глубине которого, завернувшись в кумачовое полотнище, и обняв обеими руками кривое древко уже видел свои хмельные сны Карпович.
— Слава Богу, хоть не видит таким его Давид Самойлович, — выйдя за ворота склада, сказал Сашка. — Хотя, зачем Самойловичу топать сюда? Все правильно, перед отцами области отсуетился, можно и наплевать на остальное... — начальник...
— Мне плохо, пап, — странно пролепетала Настенька.
— Мы же в кино сейчас пойдем... — начал было я, но дочка неожиданно побелелела вся и из ее носа хлынула кровь.
— Боженьки-и, — запричитала безразличная ко всему Варвара, засуетилась. — Видать, перегрелась, сердешная, на солнышке... Неси ее сюда, здесь внутри попрохладнее...
...Скорую помощь не вызывали. Настенька, сбрызнутая святой водой, невесть откуда появившейся у Варвары, пришла в себя и виновато посмотрев на меня, попыталась подняться.
— Ишо пяток минут полежи, заинько, — произнесла Варвара так тепло, что я впервые усомнился в том, что могу разбираться в людях.
* * *
— Привет, Соколов! — преградил мне путь сторож. — Тебя вызывает Кислый. Примчался не свет-ни-заря. Весь в мыле. И Варшавский тут. У него уже почти все собрались.
— У Варшавского? Что случилось? У нас ЧП? Кто попал в аварию?
Федоров, сторож, отер своей черной то ли от загара, то ли от ста¬рости сухощавой рукой рот, провел скрюченными пальцами по белой щетине на бороде:
— Да у Кислого все.
— А что случилось? — опять пошел я в нападение. — Авария со смертельным исходом?
— Никто не выезжал, — развел руками Федоров, а, значит, и никакой аварии...
Поняв, что больше у сторожа ничего не добьюсь, побежал к только что построенной административной двухэтажке.
Ее длинный, покрашенный коридор встретил меня тишиной и теменью. Свет там не успели наладить, а единое торцевое окно, забрызганное раствором, практически не пропускало света. Почти наощупь добрался к лестнице, взбежал по ступенькам на второй этаж и через минуту стоял у двери парткома.
— Разрешите, Федор Михайлович, — приоткрыв дверь, спросил я
— Проходи, проходи, бокодав. Только тебя и ждем, — пророкотал Кислый. — Садись, — кивком указав на свободное место в первом ряду. Сзади уже все было занято. Варшавский сидел рядом с Кислым и нетерпеливо стряхивал с красного сукна, которым был застелен стол, несуществующие пылинки.
— Мы пригласили вас, товарищи, — сухо начал Кислый, несколько косясь на Варшавского, — чтобы сообщить известие, о котором еще не знает народ. Он будет знать о нем только вечером из программы «Время». Мне сообщили в час ночи. То, что вы услышите здесь — секретно. Помните, никому до программы «Время» ни слова. В шесть утра Давид Самойлович уже был в обкоме партии. С него в обкоме подписку о неразглашении взяли. Разрешили только вам сказать, ребята, чтобы готовились...
«Неужто война? — от подобной мысли у меня едва ум за разум не зашел. — Ведь все так хорошо складывалось... И Горбачев, как будто, все поделом делает... Хотя, может, чего-то и не то... Может, правительственный переворот?»
— Так вот, теперь слово передаю Давиду Самойловичу. Он обо всем Вам доложит по порядку» — вернул меня в настоящее, да, на¬верное и всех моих товарищей, Кислый.
— Если позволите, я буду докладывать сидя, товарищи, — раздался в мертвой тишине голос Варшавского. Таким громким я его еще никогда не слышал. — Сегодня нас, руководителей всех крупных предприятий города и многих руководителей из области пригласил к себе первый секретарь обкома партии. К шести утра. Вы понимаете, товарищи! К шести утра!..
«Да не тяни! Что случилось?» — взмолился взглядом я. И не только я.
— Так вот, в Киевской области, вернее в ста тридцати километрах от столицы произошел взрыв энергоблока на атомной станции.
Вздох облегчения пронесся по парткому. Это же не война! Не землетрясение, не переворот... Ну взорвалось там что-то. Мало ли на заводах аварий бывает. И человеческие жертвы тоже... А мы при чем?..
...Если бы мы знали тогда, как были неправы... Да, мы были далеко от чернобыльской трагедии. Но мы были и далеки от того, сколько горя может принести эта трагедия, всему огромному народу! Эта самая «экологически чистая и дешевая энергия», — как сказал о «мирном атоме» академик Александров.
— ...Поэтому мы в ближайшее время — день-два — должны привести в порядок весь наличный парк автомашин и быть готовы по зову партии и правительства выехать к месту события. И до программы «Время» — никому, Я, надеюсь, вы поняли, товарищи? — на предпо¬следнем слове Варшавский многозначительно поставил ударение.
— Дались мы им с нашими машинами. Исправят и без нас, — подал голос Сашка.
— Разговорчики, — прикрикнул Кислый. — Партия скажет — поедем!
— Когда там бабахнуло? — опять Сашка.
— В программе «Время» все и скажут, — как испорченный магнитофон, повторил зевавшим во весь рот водителям Кислый и поднялся вслед за Варшавским.
* * *
Я, Сашка Криволапов и Сергей Забудько понадобились партии и Чернобылю через месяц после страшной аварии. Дорога до Киева была несложной, и уже через восемь часов наши ЗИЛы пересекли границу городской черты. На отдых нам дали пару часов, пока оформляли допуск в Зону. Эта пара часов растянулась, как это у нас всегда было, почти на сутки. Не знаю, может роль сыграло мое давнее пребывание в другой, зэковской зоне, но, скорее просто наш бюрократический аппарат, как всегда, перестраховывался...
Пропуска нам выдал не спавший суток четверо полковник с припухшими глазами, на которых застыл горький осадок вынужденной бессонницы. Вместе с пропусками я получил и первое задание — привезти в Зону металлоконструкции из Жулян.
Когда мы, загруженные, выехали из аэропорта на трассу, ведущую к Чернобылю, нас, машин десять, с мигалками провезли по улицам Киева и мы ворвались на трассу. Легковушка с мигалками тут же остановилась. Майор, выйдя из нее, сообщил, чтобы мы мчались, как на пожар. Тут же прыгнул в свою легковушку с мигалкой, и умчался назад, в сторону аэропорта. Скорее всего, чтобы проводить сюда же по улицам Киева следующую партию машин.
Сто тридцать километров от Киева до Чернобыля как в кошмарном сне. Навстречу цепочкой самосвалы, бетоновозы, краны и почти ни одной легковушки или автобуса. Скорость запредельная. Мотор взвывает. Какие там дорожные знаки о скорости в 50, 60 километров в час? Какие там гонки в Монте-Карло? Гаишников предупредили сверху, а они нас, чтобы мы гнали со скоростью, которую позволят наши автомобили. Вот мы и гонем по обработанному чем-то асфальту. Каждые сто метров карающий щит: «На обочину не въезжать! Радиация».
Сигналит Сашка. Стоп. У него закипела вода в радиаторе. Ничего, по карте через километр — село. Там наберем водички. То ли с радиацией она, то ли без, не суть важно, и вперед! У реактора нас ждут!..