ГЛАВА№20
Дверь долго не могли открыть. Очевидно, она была заперта и хозяин никак не мог вставить ключ в замок, судя по звукам за дверью. Наконец, ключ вошёл, провернулся два раза и дверь приоткрылась. Перед Наргинским стоял тощий сгорбленный старик, с седыми паклями свисающими на крупные уши, с голубыми набрякшими мешочками под глазами. Чем-то он был похож на своего сына Германа.
- Здравствуйте. Мне бы очень хотелось увидеть Германа. Он дома или на работе?- спросил Наргинский, в тревожном смущении отведя взгляд в сторону от каких-то незрячих, замерших в испуге глаз старика.
- Билл?...Сева??.- прошептал старик.
Наргинский вздрогнул от неожиданности. Эта весточка из далёкой юности словно иглой пронзило сердце.
-Гера?...Ты?..
- Сева…Севочка,- продолжал шептать старик, робко протягивая обе руки навстречу Наргинскому. Они обнялись.От его фланелевой куртки, в чей воротник он ткнулся носом, застиранной до блеклой голубизны, шёл неприятный тухлый запах.
Наргинский поспешно отстранился, шагнув назад.
-А поворотиська сынове!- визгливо вскрикнул Наргинский, пытаясь шуткой замять острую до боли в горле жалость и смятение, охватившие его.
-У меня трудно повернуться,- развёл руки Король, жалко кривя синие губы в стыдливой улыбке.
Действительно, в этой конуре шириной, очевидно в два метра ( железная койка у крошечного окна с трудом втиснулась между стен) можно было только протиснуться боком между шкафом без дверей ( иначе было бы его не открыть) и столом, сколоченным из сучкастых досок и прикрытых куском облезлой клеёнки. У двери в углу стояла ржавая печь-буржуйка. Два табурета спрятались под столом.
Стены и потолок оббиты фанерой, вспученной на потолке. Король, если бы не ссутулился, упирался бы в него головой. Голая электролампа, висящая над столом на шнуре тёмном от мушиных крапин, своим неумолимо ярким светом с грубой бесстыдностью высвечивала убогую скудость Королевского жилья.
Вспоминая потом ночь, проведённую с Королём, Всеволод Викторович долго не мог отвязаться от болезненного впечатления от этой встречи, встречи в жилом гробу с живым покойником. Прежний Король, логиновский Жорж, уже не существовал.
- Как ты меня нашёл?
- Случайно и довольно просто. Мой друг был на курсах в Москве, где был ваш главврач.
- Петрович?- в голосе Короля прозвучали радостные нотки.
- Он рассказал о некоем пациенте и я сразу понял, что это ты. И видишь- не ошибся.
- Петрович- человек. Чуешь, человек. И соседи мои – человеки. А все остальные - звери. Хуже зверей.
В голосе его не было ни обиды, ни злости. Он произносил, скорее цедил слова сквозь редкие гнилые зубы тихим монотонным голосом с каким-то одеревенелым равнодушием.
- Не все, Герман, не все. Я понимаю тебя, но что было, то было, назад не вернёшь. А жить надо сегодняшним днём.
- Жить? А разве я не живу. – Он встрепенулся, ожил.- Я теперь работаю. У меня работа.- Он протянул обе руки.- Вот эти самые, мои руки научились что-то делать, разве это не счастье? Я заменю сгоревшую лампу, включу свет. Как они радуются, как дети. И мне приятно. И я тоже радуюсь с ними… А вечерами я топлю печку. Огни. Огоньки. Тепло. Попью чайку и на боковую .Что ещё надо человеку? Свободному человеку?
- Герман, у тебя же есть профессия. Диплом.
- Сева, я ничего не помню. Я всё забыл или выбили из головы. Ничего, честное слово. Для меня закон Ома пустой звук. Хорошо я ещё вспомнил Ома. У меня провалы в памяти.
-А студенческие годы?- Наргинский напрягся в ожидании.
- Смутно... Общага. Аудитории. Лестница парадная.
- А целина? Помнишь, как картошку копали.
- Какая целина?. Что-то не припомню.
- А Расторгуева помнишь?
- Кто такой? Новый санитар?
- Эрик Расторгуев, Эрик. Тебе ничего не говорит это имя?
- Эрик? Да, припоминаю. Был у нас такой, за Гоголя себя выдавал. Нос, видите, у него писательский. Только помер он, давно.
Наргинский окончательно сник. Его надежда, главный свидетель, для него потерян. Он ещё долго уговаривал Короля уехать с ним в Архангельск, где он надеялся подлечить его и возможно восстановить память, но тот категорически отказывался.
-Здесь мой дом. Здесь у меня работа. Я здесь нужен. А там ,- он махнул рукой, словно отрубил что-то невидимое неприятное для него, судя по брезгливой гримасе, искривившей лицо,-я никому не нужен. Я, понимаешь, Сева, сейчас счастлив. Я свободен и другой свободы мне не нужно. Я не хочу снова оказаться вот за этими решётками.- Он кивнул в сторону окна.- Боюсь. Страшно. Не уговаривай.
-Что делать? Что делать?- ритмично вопрошали колёса, спотыкаясь на стыках рельс. Наргинский ворочался на верхней полке не в силах уснуть. Теперь он окончательно убедился в безнадежности своего начатого расследования.
Архангельск встретил разгульной метелью и телеграммой в почтовом ящике.
-Умер Стас. Похороны 10. Валя.-
Портфель, скользнув по ноге, упал на пол. В подъезде потемнело. Щекой ощутил холод стены. Лампочка на потолке вспыхнула, высветив ярким светом развёрнутый лист с наклеенными узкими полосками бумаги, немо кричащими о невозможном.
- Как же так?...Что?...Что случилось? Ах, Стас, Стас, как же это…Боже мой, его уже похоронили…А я даже соболезнование... Я же только сейчас узнал… Бедная Валечка… Позвонить! Позвонить.
В квартире было холодно, неуютно. Телефонная трубка обожгла ухо ледяным холодом. Протяжные жалобные гудки в далёком Ленинграде напрасно просили подойти к телефону. Звонил каждый час с тем же результатом.
Потом не выдержал, вызвал такси и поехал в аэропорт. Ему повезло- метель угомонилась, взлётные полосы очистили от снега и в одном из задержанных рейсов на Ленинград нашлось свободное место.
За новой металлической дверью звонок захлёбывался в нетерпении и отчаянии. Безмолвие квартиры уже не встревожило, а напугало. Звонок в соседнюю дверь не заставил долго ждать.
В дверном проёме стоял мальчик лет десяти, бледненький как все ленинградские дети.
Он вскинул под бровки длиннющие реснички.
- Извини, мальчик, ты случаем не знаешь –Валентина Петровна из 54 квартиры…
-Тётя Валя? –радостно прервал его мальчик.- Она у нас. Тётя Ва-аля! – закричал он, убегая во тьму коридора.
Горе лица не красит.
От прежней Валюшки остались лишь волосы, блестящими тёмными волнами спадающие на плечи. Теперь они казались чужими, нелепым париком на ставшей вдруг маленькой почти детской головке Лицо её сузилось, сжалось, сморщилось. Глаза постоянно испуганно моргали.
В беспокойных движениях рук, в вздрагивании плеч при каждом звуке, прилетавшим с улицы, явно проявлялся страх. И причина тому была, но очень странная своей то ли случайностью, то ли пугающей закономерностью происшедшего за последние 10 дней.
За два дня до гибели Стаса их квартиру обокрали. На выходные дни они уехали на дачу покататься на лыжах. Вернувшись, войдя в квартиру ( кстати, двери были заперты) остолбенели – то ли погром, то ли обыск: вся мебель перевёрнута, сдвинута с мест, все вещи из шкафов на полу: книги, одежда, бельё.
- Даже с антрессолей сбросили на пол весь хлам, представляешь? А что искали? Клад? Деньги? Так они все ушли за квартиру. Драгоценностей не держали. Ты же знаешь, я к побрякушкам на шее и пальцах всегда была равнодушна.
Наргинский об этом хорошо был осведомлён, не раз приходилось ломать голову при покупке подарка на день её рождения.
- Как потом выяснилось, ничего не было украдено. Что искали и кто искал, до сих пор не выяснили и не собираются выяснять, Севочка. Если бы что-нибудь украли, тогда б завели дело. А так – гадайте сами. Боюсь я, Севочка, боюсь. Что-то неладное во всём этом. За одной бедой другая беда. Во вторник звонок из садоводства. Сторож сообщил – наша дача сгорела. Стас сразу в машину и на дачу. А на обратном пути,- она всхлипнула,- зачем я отпустила его одного? Никогда не прощу себе.- Она разрыдалась.
Наргинский вскочил, прошёл на кухню за водой, накапал корвалола в чашку и, пододвинув стул, сел рядом.
- Выпей, Валюша, полегчает. И не вини себя. Какая твоя вина.
Она послушно выпила.
-Спасибо… Что с ним было? Инсульт? Инфаркт? Теперь не узнать. Сгорел вместе с машиной. Врезался в дерево. Я там была на опознании. Как он туда заехал. Метров десять от дороги. Милиция закрыло дело как несчастный случай. Сгоревшая дача- основная причина, мол сердце не выдержало.
Только как определить? От него только часы сохранились. Я ему на юбилей подарила Швейцарские, именные…Ужас, конечно. Видеть всё это, не приведи господь. Как я только выдержала.
- Ты молодец, Валюш, держись. Трудно смириться с потерей, но жить, жить надо продолжать. У каждого из нас своя судьба. Знать ему выпала такая.
- Сомневаюсь, Севочка. Неладное что-то в его смерти.
-Что? что именно?
-Видишь ли, когда я там была, я заметила – бампер, он не касался дерева. Правда, оно наполовину обгорело, ствол выгорел. И вот, я вижу- бампер-то не повреждён. Целый бампер. Им главное дело закрыть. А я почему сомневаюсь. Я таких аварий нагляделась за свою жизнь И везде при таких столкновениях бамперы дугой. А тут целёхонек. Дорога там прямая. Пустая в рабочие дни.
А Стас не любил тихой езды. И если машину вынесло на обочину, то при скорости даже 60, сам понимаешь, что будет с бампером. Что-то здесь не то. Я боюсь, что…-
Звонок в прихожей оборвал её. Она вздрогнула, испуганно глядя Наргинскому в глаза.
-Я открою. Сиди, сиди.- Наргинский встал.
Она вдруг оживилась, подобие улыбки скользнуло по губам.
- Прости, я совсем забыла. Это же Раечка. Который час? Шесть? Ну да, это она. После работы заходит проведать. Спасибо ей, такая душка.
Она вышла в прихожую. Наргинский последовал за ней.
Когда вошедшая сняла с головы заснеженный кружевной платок и повернулась лицом к нему, он обомлел. Перед ним стояла та, чей до боли знакомый мягкий изгиб губ, шепчущих его имя, он так и не мог вспомнить на той юбилейной встрече, а сейчас увидев её, он вспомнил тот вечер, её опрятное ушко с белым камешком в мочке, дрогнувшие губы, прошептавшие его имя. Они и сейчас также дрогнули в растерянной улыбке.
- Се-е- ва-а ?
-Раечка!
Да, это была она – Раиса Шальман, та самая однокурсница, Раечка, ошалевшая от любви к нему 19-летнему парню, которому она тоже нравилась и возможно он бы влюбился в неё по уши, если бы…Да-да, договаривай, ведь ты не мог тогда чувствовать себя виновным в этом.
Слишком свежи были ещё в памяти кремлёвские врачи-убийцы и без того усилившие предубеждение к их нации. Да, если бы она не была еврейкой. Это честно, как не прискорбно и постыдно, но честно. Они познакомились на вступительных экзаменах по математике. Он едва не опоздал на экзамен – сел не в тот трамвай.
Огромная полукруглая аудитория с убегающим ввысь множеством рядов парт со склонёнными над ними сотнями голов абитуриентов подействовало на него удручающе.
- В последнем ряду свободное место,- помог ему преподаватель.
Он взбежал наверх, на ходу просматривая предложенные задачи.
Всё знакомо, всё понятно. Успокоился и легко и быстро справился с заданием. Пока писал ничего не слышал и никого не замечал вокруг. Отложив авторучку, победоносным взглядом окинул аудиторию и взгляд его задержался на соседке.
Поразила необыкновенно белая и гладкая как отполированный мрамор кожа её лица, необыкновенно чистая, плотная, без единой поры и родинок. Изящный изгиб ноздрей, трепетно подрагивающих, дрожащие яркие губы, трясущиеся плечи.
-Она же сейчас разревётся,- понял он вдруг и осторожно коснулся обнажённой по локоть руки.
Огромные дымчато серые глаза, сверкающие слезой, откровенно умоляюще просили. Он сразу понял и скосил глаза на исписанный ею лист. Задача по геометрии была довольно сложной, но не для него. Через 10 минут они уже вприпрыжку бежали по институтским коридорам, бездумно смеясь и болтая обо всём и ни о чём, как это происходит со всеми влюблёнными.
Он влюбился в неё с первого взгляда. Они учились в разных группах и встречались только на общих лекциях, где всегда садились рядом. Когда она случайно касалась его локтем или бросала на него искоса взгляд из-под загадочной тени необыкновенно густых мохнатых ресниц, он немел от счастья.
Он всегда провожал её до трамвая (она жила где-то в городе) и когда трамвай трогался с места, он шёл рядом и махал ей рукой. Она грустно улыбалась и отчаянно махала ладонью. Вопрос о её национальности никогда не возникал в нём. Но однажды, он хорошо помнит этот чёрный для него день,30 декабря 56 года, сырой, ветреный. Он помог ей подняться в трамвай.
Она помахала ему как всегда ладонью, скрытой в пёстрой варежке.
- Я гляжу- эта жидовка положила на тебя глаз.- Откуда-то возникший Массюкин презрительно кривил улыбкой рот.
- Что-что?- не понял Наргинский, не вникая в смысл сказанного.
-Я говорю эта Райка Шальман еврейского племени.
- Ты что? Думаешь она – еврейка?
- А ты что ослеп? Раиса Львовна Шальман- это тебе о чём –нибудь не говорит?
Какая-то злая тоска и непонятная обида на всех людей, с кем в чём-то и как-то в отношении к евреям пересекался он на своём коротком жизненном пути, надолго овладело им.
Тогда он не мог осознать их причины по молодости лет и ничтожности жизненного опыта. Он чувствовал себя обкраденным и даже в чём-то обманутым. Улица, с её унизительно мерзкими еврейскими анекдотами, с откровенно злобной завистью к благоустроенным весьма сытым бытом этих пархатых, живущих по своим непонятным и странным традициям и законам, с детства подогревала холодок отчуждения и недоверия к представителям умной и талантливой нации.
К сожалению, тогда он не сумел разобраться в своих чувствах и мнение улицы взяло верх. Он стал избегать её, ссылаясь на занятость, но мучительно переживал внутренний разлад в себе, осуждая себя и проклиная весь мир.
Она, напротив, буквально стала преследовать его, поджидая в самых неожиданных местах, наверное, почувствовав, что теряет его. Он стал специально опаздывать на лекции, чтобы не оказаться с ней рядом и даже иногда пропускал их, увидя её поджидающей у дверей в аудиторию. При каждой случайной встрече он с болью в сердце замечал, что она чем-то больна.
Она буквально таяла на глазах, уменьшаясь, сужаясь, превращаясь в девочку- подростка. К весне она слегла. От девчонок он узнал, что у неё нервный срыв и её положили в психиатрическую больницу. Конечно, это убило его, ему до слёз было жаль её и он какое-то время испытывал угрызнения совести, чувствуя, но ещё не до понимая своей вины в её болезни.
Откуда ему было знать в те годы бесшабашной юности, что и от любви люди сходят с ума.
Увидел он её через год в толпе первокурсников перед входом в аудиторию. Они встретились взглядами на секунду. Его словно обожгло, захолонуло пылающей волной с ног до головы. Его подхватило и понесло к ней, ему даже показалось, что он летит.
Но она отвернулась и растворилась в толпе. Он налетел на кого-то, сбил с ног и упал сам, больно ударившись затылком. Теперь он искал встречи с ней, не задумываясь, что он хочет от неё и почему его так тянет к ней. Откуда эта жгучее желание, почти жажда, видеть её мягкую обворожительную улыбку, слышать грудной с милой шепелявинкой голос, переливчатый по-детски смех.
За пролетевший без неё год учёбы он смирился с потерей и почти успокоился, но оказалось, что он плохо знает самого себя. Оказывается любовь не прошла, а затаилась в ожидании встречи. Но, завидя её в окружении мальчиков и девочек, явно еврейской внешности, она почему-то теперь была постоянно в их обществе, он словно натыкался на невидимую глухую стену , сквозь которую пройти к ней он даже и не пытался.
Он вдруг понял, что всегда будет чужим в их среде, закрытой, замкнутой для посторонних чужеродных глаз и ушей и она для него уже теперь навсегда недоступна.
Почему от красивой женщины всегда веет неслышным ароматом таинства не разрешимой загадки и какой-то гипнотической, почти мистической силой влечёт к ней, заставляя робеть сильных и смелеть слабых, идти против своей воли, наперекор судьбе. Сколько изломанных судеб и порою оборванных раньше срока жизней устелено под ногами хрупкой, недолговечной женской красоты.
Уже сидя в самолёте, летящем в Сочи, и перебирая в памяти каждое мгновенье встречи со своей первой юношеской любовью, платонической и такой безнадёжной ( по собственной глупости) Наргинский всё больше и больше наполнялся тревогой.
Исчезновение Светланы Малышевой и её такая длительная любовная связь с Расторгуевым, внезапно прерванная после юбилейной встречи, (новость для него была неожиданной) интуитивно сплетались в пока ещё зарождающуюся весьма туманную версию о причастности Расторгуева к гибели Светланы. То, что её нет в живых, он понял сразу, когда Раиса рассказала о телеграмме.
- Неделю назад, да-да, это было до похорон Стасика, я получила телеграмму от её мужа.- Она горестно глубоко вздохнула.- Последние два года он тяжело, почти безнадежно болен. Так вот, дословно не помню, он просит сообщить не знаю ли я, где Светлана. Она уехала в Москву за лекарствами на три дня. Но уже прошла неделя . ..От неё никаких вестей.
На неё это не похоже, я знаю. Последние пять лет она была счастлива с мужем. А до этого все годы мучалась сама и его мучила. Я, Всеволод Викторович, до сих пор не понимаю её. 25 лет любить женатого мужчину. Как кого? Вы разве не знаете? Расторгуева. Эрика, конечно. У вас в группе один был Эрик.
Встречаться несколько дней в году, когда он прилетал в отпуск или мимоходом в командировках на пару дней, а то и часов с её слов. Откуда я знаю? Мы с ней дружим до сих пор. Переписываемся, перезваниваемся. Муж? Разумеется он всё знал. Необыкновеннейший человечище. Он всё прощал ей, лишь бы она чувствовала себя счастливой.
Любит её потому что до безумия. Здесь ей повезло. Она, наконец, порвала с Эриком после юбилейной встречи. Почему- не знаю. Я не любопытствую. Я тоже была на вашей встрече. Меня туда затащил мой муж,Рабинович. Да-да,тот самый, Евгений Моисеевич, ваш бывший друг. Вы не знали, что я замужем за ним? Но теперь я вдова.
Уже три года. Рак лёгких. Курил, дурачок, как паровоз. За один месяц сгорел. Не бережёте вы себя, мужчины.
Непристойно кокетливый тон последних трёх фраз покоробил его. Конечно, за эти годы она изменилась, но не внешне, нет, три морщинки в углах глаз, и намечающийся второй подбородок не в счёт, она всё также привлекательна, но из неё как пух из старой перины порою вылезало нечто тряпично кухонное, чисто бабье, что всегда претило Наргинскому в женщинах. Видеть это в ней ему было неприятно и грустно.
- Возможно все женщины за пятьдесят превращаются в домохозяек,- подытожил свои воспоминания Наргинский.
Он летел в Сочи( Раиса дала адрес Малышевой) до конца не осознав, -зачем. События последних дней: исчезновение Светланы ( она до сих пор не вернулась, Раиса звонила в Сочи), смерть Стаса и здесь что-то не так, обыск, сгоревшая дача, эта странная любовь, загадочно оборванная после юбилейной встречи, всё это звенья одной пока ещё разорванной цепи, чьё начало, как уверял себя Наргинский, прячется в Сочи в Зелёном переулке, а заканчивается Расторгуевым в Москве.
- Но при чём здесь Расторгуев? Ты готов пришить белыми нитками к его делу всё возможное и невозможное, только потому что преступление требует наказания.
Желание, скорее нетерпение услышать от первоисточника, мужа Малышевой, нечто такое, что позволит связать разорванные звенья в единую логическую цепь, заставило его уже на следующий день отправиться в Сочи.
Но что может открыть ему её муж, больной и к тому же далёкий от тех событий тридцатилетней давности? Что-то сможет. По крайней мере, может разъяснить их взаимоотношения в этом удивительном бермудском любовном треугольнике.
Что-то с трудом верится в её поездку в такую даль только за лекарствами. Расторгуев в Москве и она поехала, разумеется, к нему. Зачем? После пяти лет разлуки, которую она предпочла сама. Что заставило её оставить тяжело больного мужа, с кем она эти пять лет жила в любви, если верить Раисе. Вопросы, вопросы и все без ответа. Может пора остановиться? К чему эта трата времени, нервов, денег?
Разве можно добиться справедливости в этом мире абсурдных истин, которые принимают за абсолют.
НО КТО-ТО ДОЛЖЕН НАЧАТЬ.
Разве может свободный человек, получив удар в левую щёку, подставить смиренно правую? Это может сделать только раб.