песни восточных славян
Вот что расскажу вам, женщины. У одной муж ушел. Она, конечно, очень переживала. И плакала, и проклинала его. И чего только не делала: воду заговоренную у порога ставила; одежду его под матрац клала; в церковь ходила, свечку за упокой разлучнице ставила; даже на ночь брюки мужа промеж ног себе клала (говорили, так вернуть его можно) – легче не становилось.
Время-то теперь какое? Техника, интернет, телефоны мобильные… хлеб в электропечке пекут, супы да каши – в мультиварке варят. Советы – по интернету спрашивают.
Так и наша-то, нашла на просторах паутины всемирной кладбищенский приворот.
Откуда я знаю где, да на каком сайте. На каком-то. На гугле, наверное. Вот.
А приворот тот страшный, снять его невозможно. Прочла. Подумала. Засомневалась было. Да только сердце-то от досады у нее разбухло, так что крови внутри тесно стало. Кровь в голову ударила, разума и лишило её начисто.
Так она всё записала на листочке, все выучила назубок. И хотя предупреждали ведуньи с сайта, что опасная это затея. Ей всё одно: «Добьюсь своего!Верну мужа!»
Советовали люди придумать защиту, достать оберег или заранее провести защитный ри-ту-ал. Потому что приворот кладбищенский связан с энергией загробного мира, проводится на кладбище. И приворот тот – «Черный» – на всю жизнь. Правда, надо подождать сорок дней. А потом, зато, на веки-вечные муж твоим останется.
Не подумала,сердешная, о предупреждении, что можно таких дел наделать, что порча и венец безбрачия покажутся пустяковиной.
Я вот, чуть что, так и с соседкой посоветуюсь, и с подружкой, и с мужем.
А уж наша-то и с подружками не обсуждала, и книг умных не почитала.В интернете этом всё разузнала: и что сама заболеть может, и что муж занедужит, и даже умрёт вдруг кто-то из них. И на работе все разладится, и друзей можно потерять, потому как сила мёртвых хлынет в жизнь! Вот как! И сила эта, разрушая всё, начнёт забирать самое дорогое, самых дорогих.
Души мертвых станут забирать, вытягивать живительные соки. О!
Женщина, которая так уж сильно страдала, может и понимала, что совершает ненужное, но всё же хотела ри-ту-ал исполнить из мести, чтоб причинить боль за своё разбитое сердце.
И вот дождалась она растущей, молодой луны, взяла катушку черных ниток, иголку, две фотокарточки – свою и мужнину, – да ещё три пуговицы с его рубашки срезала: самую верхнюю у ворота, вторую – ту, что против сердца, и самую нижнюю.
Купила водочки бутылку, конфет да пряников и пошла на кладбище. Уж там нашла могилу с именем покойного, как у её мужа-то, встала в головах да и говорит:
– Раб божий (имя тут назвала), помоги ты мне вернуть непутёвого моего гуляку. Уж я-то тебя отблагодарю.
И водку на могилу вылила, а конфеты да пряники так положила, прям на землицу могильную.
И такой прилив сил она почувствовала. Такое вдруг облегчение. Даже радость. И поняла, что душа покойного сердобольная готова ей помочь.
Встала у ног мертвеца, вырыла четыре ямки: одну возле креста, туда положила нитки, да с приговором: «Нитки в землю мертвую ложу, силу мертвого мира на них переложу»; в остальные три положила пуговицы, да не просто абы как: к голове – первая, к сердцу вторая и там, где сила мужская – третья. При этом заговор бормотала: «Пуговицы в землю мертвую ложу, силу мертвого мира на них переложу».
Прикопала ямки, место запомнила. И быстро прочь пошла с могилы, не оглядываясь, не оборачиваясь, как было учено.
И словно крылья у нее за спиной повыросли. Посветлела лицом-то, песни начала напевать. Ходит да напевает. И ладно бы, какие современные, не стара еще, пятый десяток, а мурлычет всё: «Позарастали стёжки дорожки, где проходили милого ножки…» – да и весело так напевает, еще и прихохатывает…
Знакомые коситься стали, перешептываться, от расстройства баба, де, сума сошла...
А она беспечной пташкой три дня порхала, а на четвертый снова в магазин, снова водочки, конфет да пряников, да протоптанной дорожкой на кладбище, на ту же могилку.
Идет себе, весёлая… Водку снова вылила на землю. Прежние-то гостинцы кладбищенские побирушки собрали, она новых положила со словами: «Свое заберу, откупом дань отдаю», нитки и пуговицы выкопала, в пакетик, в карман припрятала. И пошла, не оглядываясь, не останавливаясь.
Дома села ночи ждать. Сидит, в окно глядит, улыбается. Дождалась, стемнело, растущая луна на небо ковырнулась. Вот и полночь. Зажгла женщина черную свечу (долго по городу искала), положила рядом фотокарточки свою да мужнину, нитки, иголку, пуговицы да чистый конверт. Рубашку, с которой пуговицы срезала, рядышком на стул повесила.
Смотрит то на пламя свечи, то на его карточку – не насмотрится. Сама бормочет: «Люблю,– говорит,–тебя, ненаглядныймой, одного только тебя люблю».
Рубаху взяла, начала пуговицы пришивать нитками с кладбища-то. Сначала нижнюю, приговаривая: «Не пуговицу пришиваю, а влечение и похоть к себе зашиваю. Будешь хотеть только меня, как никого и никогда, навсегда».
Потом ту, что у сердца: «Не пуговицу пришиваю, а чувства твои к себе зашиваю. Будешь любить так, как никого и никогда, навсегда».
Потом уж ту, что у воротника – самую верхнюю: «Не пуговицу пришиваю, а волю твою убиваю. Будешь делать то, что я велю, слушать только меня, как никого и никогда, навсегда».
Карточки взяла. Лицом к лицу сложила, по углам кладбищенской ниткой пришила дружка к дружке: «Не фотографии сшиваю, а мысли и чувства к себе навек пришиваю».
Фотографии в конверт положила, конверт воском черной свечи запечатала: «Что сделано мною, запечатано, то навсегда в силе останется».
На свече нитки сожгла, дождалась, когда свеча вся выгорит, иглу обмотала оставшимся хвостиком черной нитки, пошла к дому, где муж с соперницей жил, под порог подбросила: «Вот вам!»
Днем мужу позвонила. Ты, говорит, вещи свои забери, раз уж решил уйти. Что они по дому болтаются…
А муж-то сам не пришел, брата прислал.
Но наша порхает, напевает все своё: «Позарастали стежки-дорожки…», ждет своего гуляку. Когда сам прибежит, не понимая, что с ним произошло и происходит.
Вот, думает, бросит он теперьразлучницу, и про работу забудет, только к ней тянуться станет. Даже если кричать на него и ругаться, выгонять, все равно без нее не сможет. Унижаться будет, но никуда не денется, начнет просить прощения, извиняться. Прощу, думает, а потом-то отыграюсь уж.
Вот и сорок-то дней прошло, а и ничего… Ан тут сорока на хвосте принесла: муж все носильные вещи свои из старого дома в церковь отнес, малоимущим раздать…
Рассердилась. Уж остановиться не может. Ну, думает, или добьюсь своего, или в могилу и его сведу, и сама лягу. «Черное венчание» задумала провести.
Снова дождалась растущей луны (ведь и время её не успокоило), в ночь тихую, когда от звезд и месяца светло было, пошла снова на кладбище. Нашла другую могилу с таким же, как у мужа именем (на того-то покойника осерчала), принесла откуп, как и в прошлый раз (столько продуктов извела, прости Господи!), испросила дозволения на обряд у покойного. И вроде как по голове её кто погладил. Она даже оглянулась. Тихо. Никого.
В изголовье черную свечу поставила, зажгла. Положила по краям две фотографии – свою и мужнину, – начала читать черное венчание:
Лежишь ты, усопший, в могиле затхлой, среди червей и грязи.
Приди, сквозь корни и каменья продирайся, стань моим свидетелем.
Венчаю я, словом своим, делом своим, мужа моего и меня на жизнь совместную, любовь пылкую, тягу похотливую жгучую.
Пусть будут в мире и любви, счастье знать и детишек рожать.
А ты, усопший, от любого зла их ограждай,
От сглаза подлого и от порчи черной,
Дорогу расчищай и пыл любовный разжигай.
От сих и до скончания веков я и муж мой венчаны.
Слово мое крепко.
Да будет так.
Полила на фотографии масло (лампадного надо было, да не нашла, или поленилась, –подсолнечное взяла) и зажгла.
А пока горели, коробились лица бумажные, все повторяла: «От сих и до скончания веков я и муж мой венчаны».
И домой, не оглядываясь. И снова – ждать. Да чем дольше ждет, тем злее сердцем становится. Уж и есть не может, и пить не может, все о своем думает: «Или добьюсь своего, или костьми лягу».
Высохла, улыбаться перестала, все ходит, напевает: «Позарастали стежки-дорожки…»
А у бывшего-то, с соперницей-разлучницей, напротив, все ладно.
А нашу-то червь изнутри ест, ажно раздирает.
Тогда, снова ночью, на молодую луну…
Охти, неможется мне, жуть берет, в груди прихватывает, а только раз начала рассказывать, то уж дорасскажу.
Достала наша болезная чёрный воск, иглу, несколько волосков мужниных…
Где, где… не знаю… может, в бритве… нет, не должно… может, на воротнике где? Да не важно… Достала и достала.
Воск растопила, в воск волосы мужнины положила, куклу слепила.
Вуду – говоришь? Пусть будет вуда. На спине имя мужа иголкой нацарапала. Потом иголку эту на свече накалила, палец себе проткнула, и этой иглой окровавленной проткнула куклу там, где сердце у мужа.
Сама лепит, сама плачет, слезами заливается. Все равно, говорит, мой будешь, потому как никто тебя так как я любить не станет.
И опять на кладбище. Так уж осень. Темно. Слякотно. Хорошо, на кладбище фонари горят, и сторож спит. Давай искать новую могилу с таким же именем. А имя-то какое то редкое, не то Рудольф, не то Ринат… не помню я.
Нашла таки. Снова давай водку лить, закуску раскладывать. Да всё у покойника дозволения просит: помоги, говорит, умоляю тебя, вернуть моего любимого супруга. А какой он любимый, да какой супруг-то, уж вон сколько лун сменилось, как с другой живет. Так, чай, по ночам-то не в подкидного играются!
Она-то просит, и чувствует, словно кто за руку её тихохонько так берет. Она аж вскрикнула. И туда посмотрит, и в другую сторону. Тихо. Нет никого. Поняла женщина, что согласен мертвец ей помочь. Выкопала ямку, и куклу прикопала в могилу.
И домой, не оглядываясь. Идет, да все кажется ей, что кто-то следом топочет. И что-то волос её касается. И кто-то за руку трогает. Вскрикнула – обернулась – никого. А оборачиваться нельзя было…Этак, задом-то пятясь, ушла с кладбища. Так ей страшно сделалось.
Пришла домой. Полегше стало ей. Села у окошка, на месяц молодой смотрит, да поёт ту самую песню, будь она неладна: «Позарастали стежки-дорожки…»
И день прошел, и неделя, она все сидит. Только на кухню сходит, чаю попьет, сухариком похрустит, и снова к окну. Мужа ждать. Сама все напевает.
Так сорок дней прошло. И вот на сороковую ночь…
Что вы ржёте?! Всё правда. Так и было!
На сороковую ночь в дверь постучали. Тихонько так. Она к двери и кинулась. Кто, спрашивает, там? А оттуда: «Я, мол, муж твой. Открой мне. Тоскую я по тебе сильно».
Она дверь отворила, а там – никого.
Она дверь притворила, да в комнату идти, снова стук. И снова: «Муж твой, открой».
Открыла – никого.
Что за напасть!
Только спиной повернулась, вдругорядь стучат. Она уж рассердилась. Думает, озорует кто. Открыла дверь – что за!..
Ни-ко-го!
Дверью хлопнула, аж гул пошел по подъезду. Возвращается в комнату, а там…
Нет, не муж!
И не соперница!
И не красная рука!
Экие вы… рассмешили старуху… ох…
Нет, женщины. Там три мертвеца. Да все в белых рубахах, в черных костюмах. И говорят:
– Ты теперь с нами тремя венчаная. На веки вечные.
И больше её никто не видел…
Муж? А что муж… не знаю… живет, наверно, со своей…
Ладно. Вам на уколы. Идите-ка. Я пока полы в палате помою.
иллюстрация из интернета. Спасибо автору.