Назад, Глава 6. Продолжение изгибов: http://www.proza.ru/2018/04/03/988
– Её этим не проймёшь, – мрачно сказал я.
– Она опять примется всех воспитывать, – предсказал Юксаре. – Она может даже
запретить нам залечь в спячку, когда наступит зима, и заставит ходить на лыжах.
– А что значит ходить на лыжах? – спросила Мюмла.
– Передвигать ноги по замёрзшим осадкам.
– Ещё чего не хватало! Какой ужас!
– Видно, все мы скоро умрём, – сказала малышка Мю.
Туве Янссон, Мемуары папы Муми-тролля
Майя... Это был удивительный его друг, можно сказать, друг заочный. Я объясню вам.
Однажды случилось так, что он, только учившийся добывать жемчуг, а потому не ходивший далеко в море и ограничивавшийся жемчугом прибрежным или даже лучше сказать речным, помог со своей лодкой какой-то тонувшей кловице. Неизвестно, как она оказалась так далеко от берега, от кого тогда убегала – он не спрашивал её, да они и вообще ни о чём не говорили. И он просто выбрал место получше для спокойного лесного пути, да и высадил её. И она также молча, как сидела у него в лодке, ушла в лес.
Но потом случилось и так, что и она помогла ему, когда Игорь сломал ногу и Наречник тащил его домой на своих плечах. Тогда собрались вокруг них какие-то залётные стервятники вроде шорнуков, а он, надо сказать, был тогда, наверное, самым неуклюжим из клиссов, долговязым и не умевшим за себя постоять. И она, опять по неизвестной ему причине появившись словно бы из ниоткуда, всю дорогу до их дома отгоняла этих больших птиц... Тогда-то он и услышал от немного знавших её, что зовут её Майя. И это было всё. Потому что больше чем «немного» её никто и не знал.
И ещё не раз пересекались их пути – то Наречник как-то, когда сгорел у Майиных родителей дом, помог оплатить строительство (тогда как раз случился особенно удачный лов жемчуга), то Майя, когда у Наречника с Игорем совсем нечего было есть, пригнала им целую стаю вкуснейших окуней (она как-то умела привлекать их обычным шумом на воде), и каждый, сделав услугу, считал своим долгом скрыться и исчезнуть, ускользая от любых слов и благодарностей. Так бы, наверное, и продолжалась по сию пору эта их эстафета удивительного общения без слов, если бы Долина не сделалась уже совершенно Тёмной. И тогда Майя ушла с родителями куда-то в горные страны, а Наречник... Он, как вы знаете, остался в Долине. Так и прожил он в ней свою юность и молодость...
И уже гораздо позже, когда подружился с семьёй Шваркенбаумов и они как-то за вечерним чаем вспоминали и говорили о том, что было у них общего и близкого, он узнал, что Майя – двоюродная сестра Тэрпы. Как же он тогда удивился! И ещё больше – обрадовался. Но на этом изумление не закончилось. Оказалось, что предками её были горные кловы, дикие и благородные, к которым все долинские относились всегда с большим уважением, даже немного побаивались. И там, как сказала тогда Тэрпа, ещё жива её прабабушка... Куда же в точности ушла Майя с родителями, никто не знал. Да и не одна она вот так ушла из Долины и скрылась, оставив свою судьбу для всех неизвестной. И вот – он нашёл её, когда и не думал и не желал найти. И даже, как оказалось, смог с ней поговорить в первый раз в жизни...
Когда уже невозможно стало видеть Майю и ежат, Наречник вздохнул и отвернулся. И только тогда он смог наконец заметить, где именно проплывает. Лифт медленно опускал его сквозь облака. В вечернем смягчённом ими свете всё вокруг опять стало жемчужным – и отступающие вершины с городом в их щепоти, и ниспадающие откосы с многочисленными уступами, расщелинами, пещерами и переходами, и унизавшие все эти горные грани изогнутые высотою деревья, и уже начавшие наливаться весенним соком изумрудные травы, делавшие теперь горные формы подобными морским волнам, и самый воздух, словно ставший теперь ребристым или чешуйчатым, каким бывает зеркало вод... Наречник улыбнулся, должно быть, вспоминая самое начало своего путешествия... Всего несколько дней прошло!
Он откинулся на ивовый бортик лифта и, продолжая рассматривать проплывающие мимо виды, решил наконец перекусить, благо принесённая ежами стырлядь оказалась весьма вкусной, а испечённая Гьюввой картошка всё ещё годилась в еду. Лифт опускался очень медленно, поэтому Наречник мог видеть всё почти в мельчайших подробностях, особенно после того, как миновал уровень облаков. Впрочем, в горизонтальных лучах заходящего солнца все подробности дробились и умножались протяжными тенями, в глазах рябило, так что он то и дело жмурился. А может, ему просто было мирно и хорошо.
Ни один из уступов или этажей в древних этих горах не был лишён растительности, за исключением, наверное, лишь самых вершин, которые он уже оставил. И каждый из них являл собой маленький уголок тишины, своим особенным объятием прикасавшимся к смотрящему. Щёки Наречника зарумянились, когда он так всё смотрел и смотрел, проникая в каждый из них, словно бы успевая пожить здесь немного. Закат заливал его лицо.
Да, вот как оказалось – Страна больных, такое печальное, наверное, место, а покоится в таких глубинах... или высотах – как правильно сказать? И чтобы попасть туда, нужно всего лишь спуститься, словно в кошёлке или какой-нибудь сетке, прямо с отвесной скалы погружаясь в её тайну. Уступы, этажи, уступчики – всё это в мягком вечернем свете... Еле-еле ползущий лифт с Наречником на борту погружался в ночь, вначале коснувшись сумерек, сиреневых, лиловых, фиолетовых, синих, наконец серых и призрачных, почти никаких... Приморские горы скрыли от него заходящее солнце, но дальние вершины его горы, окутанные мягкими облаками, были ещё освещены. Он смотрел на них из глубины ночи.
И чудное дело! Чем более он погружался в сумерки, тем более вокруг было зелени. В полдень поющее весеннее солнце будило здесь всё живое, и оно откликалась бутонами и ростками, листьями и цветами. Наречник понюхал воздух и улыбнулся. Что-то, он не мог разглядеть что именно, кустарник ли, дерево ли, или какие-нибудь тихие цветы – уже простирали повсюду своё благоухание.
Наконец лифт остановился. Наречник подождал ещё немного и, видя, что он больше не двигается, поднялся и сошёл на уступ, возле которого остановился. Лифт тотчас стал подниматься вверх. Лапы Наречник дёрнулись, будто он хотел ухватиться за него и подняться куда-нибудь в один из тех блаженных уголков, но потом вновь опустил их. Он был в Стране больных, куда сошла, так же как он, Дори.
Здесь было сейчас уже совсем темно. Прищурившись, клисс вгляделся в окрестности. Этот уступ казался самым обширным из всех им виденных во время спуска – впрочем, так, наверное, и должно быть, ведь это – Страна, а не какой-нибудь уголок. Наречник прислушался. Откуда-то доносился шум воды – видно горный ручей или маленькая речка протекали неподалёку. Улыбнувшись, он вздохнул и, потянувшись и расправив затёкшие плечи, двинулся на звук.
Довольно скоро он пришёл к его руслу, если можно назвать руслом почти вертикальный жёлоб. Впрочем, вода была вкусной, хотя и холодной, какой и положено быть горной реке. Напившись как следует, Наречник вернулся к тому месту, на которое прибыл и тут, положив Дорину сумку под голову, и улёгся спать – он уже едва держался на ногах после всей той беготни, какую пришлось ему пережить сегодня. Но много было и хорошего – может, именно потому, засыпая, он блаженно улыбался. Даже странно – Страна больных...
Утро, однако, представило ему эти места уже несколько иными. Подступило оно издалека.
Вначале Наречник проснулся оттого, что замёрз. Он был ещё совершенно невыспавшимся, да и утро было ещё самым ранним, точнее утренние сумерки лишь подступали к Стране больных. Но и в них уже было видно, что всё вокруг заволок туман. Точнее, ничего не было видно, кроме тумана, ещё серого в сумерках. Сырость и промозглость пронизала всё, каждый камешек, каждую пылинку, щепочку и былинку. Каждую ворсинку шубки спящего клисса. Наречник замёрз так, что, проснувшись, обнаружил, что он ещё спал, а зубы его уже полязгивали. А уж теперь-то, когда он поднялся и сел, не в силах надолго разлепить веки, челюсти устроили прямо-таки чечётку. А может, «Яблочко». Или джигу с лезгинкой. Короче говоря, он с удивлением слушал самого себя, поскольку лязгали не только зубы. Ну... остальное, конечно, не лязгало, но тоже колотилось так, что он подпрыгивал на том месте, где спал. Кстати, единственном сухом (поскольку было закрыто им). И он тотчас это почувствовал, припрыгав в какую-то лужицу. Или... хотя теперь здесь всё было одной сплошной лужицей.
Озираясь, Наречник старался сдерживаться, сколько мог – кто их знает, этих больных, испугаются ещё, убегут... Как тогда узнать о Дори? Но каким же образом можно тут смочь сдержаться, если глаза не смотрят, а всё тело без контроля зрения выделывает что угодно, кроме тишины и покоя? И в этот момент, словно странная ему помощь, в одном из пещерных проёмов промелькнула какая-то тень. Дрожь тотчас унялась, достигнув размера терпимого, глаза без капризов смогли смотреть. Но что же он увидит, если всё вокруг – один лишь туман, из которого то одним, то другим боком выплывают вдруг какие-то очертания или даже лишь смутные признаки очертаний?
Клисс вздохнул и вернулся на сухое место – оно ещё не успело остынуть. Поджав коленки и опершись поясницей на Дорину сумку, он сидел и слушал. Смотрел в глубокий этот туман и слушал. Пока вновь не стал задрёмывать. Уж очень вчера выдался бурный день. Хотя какой из предыдущих его дней можно назвать небурным? И он вновь свернулся получше, да и уснул.
Окончательно разбудил его такой дикий рык, что он подпрыгнул, наверное, метров на пять и лишь на лету проснулся. И только стал думать, как бы приземлиться поудачнее, как опять раздался рык. Клисс, не успев приземлиться, опять хотел было подпрыгнуть, но вместо этого свалился в грязную лужу. Раздался смех. Судя по всему, цель рыкавшего была достигнута.
Наречник поднялся и, недовольно озираясь, произнёс (ещё более недовольно):
– Ну и незачем так орать.
И тут же получил в ухо. Трудно сказать, что это было, гнилой помидор, тухлое яйцо или просто комок полужидкой грязи – дело от этого не особенно менялось. Хорошо хоть ухо спел прижать, и вся эта гнусная жижа на шею, не попав внутрь. Он хотел было что-то возразить ли заметить в ответ, как получил чем-то не менее неприятным в нос, что сопровождал возглас досады – как видно, бросавший целился Наречнику не иначе, как в самую глотку. В общем, клиссу стало полностью не до шуток или каких-либо иных дипломатий. Тут уж, как говорится, ноги – в руки, голову – в хвост, а... Короче говоря, бежать надо. Только вот куда, если град помидоров такой, что только уворачивайся? А тот, голосистый, знай приговаривает:
– В гислюх ему, в гислюх!
Только вот кому приговаривает? Самому себе что ли? Так значит, там их... И тут Наречник получил гнилой картошкой в этот самый гислюх. Трудно сказать, где именно на голове у клиссов располагается этот орган восприятия, но действие было именно таким. Потому что наш клисс как подкошенный свалился наземь. И наверняка разбил бы себе ещё что-нибудь, если бы не жирный слой тухлых отбросов, усеявших прилифтовую площадку, с которой он всё ещё не мог сдвинуться ни на шаг.
– О-о-о!!! – раздался нестройный хор голосов из множества пещерных оконцев, некоторые были ликующими, некоторые же – раздосадованными.
– Сейчас, сейчас... – бормотал кто-то.
И тут на Наречника выплеснулось ведро помоев, отчего он тотчас вскочил. Какое там улежать, даже в такой-то грязи, – устоять рядом было едва возможно. А устоять пришлось, потому как вслед за помоями полился кипяток! Да не одно ведро, а несколько. Хорошо хоть он успел скрыться за каким-то камнем.
– Где-то я уже это видел... – сжав зубы, пробормотал клисс, утирая лицо.
Но долго за камнем ему усидеть не удалось. Потому что огромная свёклина шваркнула ему с высоты по макушке. Хорошо хоть гнилой оказалась – а то быть бы нашему страннику в длительно нокауте. Выскочил Наречник оттуда, да и опять давай уворачиваться от летающей гадости, да пытаться пробиться сквозь её тучи под прикрытие скалы. Да только не очень это у него получается – слишком уж густ был поток. А этот, голосистый, знай диктует:
– Яша, танцуй!.. Опа! Опа!.. Опа, опа, опа!!!
И тут уж клисс не выдержал и остановился.
– Я... не... Яша!!! – проорал он, не обращая внимания на летящую ему в морду пакость.
Грязный град вдруг прекратился и раздался общий смех. Тот, кого можно назвать диктором, произнёс, вначале понизив голос для своих:
– Тише, тише... – и потом опять громко, для него: – Да-а?.. Ну, тогда... лисичка, танцуй!!! – и опять продолжилось предыдущее.
Наречник же, гарцуя и танцуя среди летящего и уворачиваясь, рассуждал:
– Это... каких же... больных... тут... страна?!
И вдруг опять поток прекратился.
– Да... всяких, малыш, всяких... – задумчиво сказал громкий голос. И потом опять бодро, словно стряхивая задумчивость: – Ну ладно, танцуй давай, хватит болтать-то!
И клисс, едва успев остановиться, опять принялся за упражнение в уклонении. Так он и плясал, пока наконец в воздухе не заплясали уже жёлто-оранжевые круги. Что это было, он сам или его отражения в воздухе, помноженные на повторения? Наверное, он уже мог видеть себя со стороны. А впрочем, откуда я знаю. Может, это просто солнце всходило.
– Ну, хорошо, – сказал тогда голос. – Теперь всё. Можешь отдышаться немного. Только смотри, ни шагу к скале, а то... – громогласный не пояснил, что именно произойдёт, поскольку это и так было ясно. – Теперь будешь стихи читать... – заявил наконец он.
И опять объявление прервал смех, и диктору пришлось утихомиривать зрителей. Наречник, опустив лапы, стоял и ждал. Ему ведь, в конце концов, нужно было узнать, где теперь Дори.
– Ну ладно, – сказал опять голос. – Давай, залезай теперь на возвышение... Вот так... – Наречник взобрался на камень, за которым однажды пытался укрыться. – Ну, теперь декламируй, – и умолк; умолкли и зрители, явно, с нетерпением ожидая возможности вскоре взорваться смехом.
Наречник, стоя на камне, помолчав, откашлялся и объявил:
– Стихотворение называется «Тишина»... – и, набрав в грудь воздуха, словно хотел произнести уже первую строку, замолчал.
Прошло, наверное, несколько минут, а может, и одна секунда, когда голос нетерпеливо заметил:
– Так, ну что, стихи-то будут, нет?
Наречник, выпустив воздух и сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, ответил:
– Так они и идут уже... Вы, похоже, слушать не умеете.
– Хм... – после паузы ответил диктор. – Вон ты какой... Мгм... – и, ещё помедлив, заключил: – Ну ладно, слезай. Можешь теперь зайти внутрь Страны. Считай, что ты допущен, – и воцарилась полная тишина.
Наречник, слезши с возвышения, подождал, стоя рядом с ним. Ничего. Сделал шаг в сторону. Опять ничего. Зашёл за камень и поднял с земли сумку Дори, сохранённую от помоев. Ничего. Пошёл в сторону скалы, где ленивым зевом открывался какой-то вход куда-то – и опять ничего! Тишина продолжалась. Улыбнувшись, Наречник вошёл внутрь.
Вначале он ничего не видел. Ну, во-первых снаружи уже в полный свет наступило утро, а здесь царил сумрак – окна на этом уровне пещер были редки. А во-вторых... Что-то было ещё в этом сумраке, во что он не мог проникнуть... Постояв и поморгав, как слепой совёнок на свету, он полуощупью и наугад двинулся куда-то, куда вели его тёмные коридоры.
– Гм... – пробурчал он, пройдя уже стадии три и так и не найдя ничего хоть сколько-нибудь подобного выходу или входу и вообще ничего иного, кроме обычной шершавой стены каменного коридора. – И куда же, интересно, я допущен? В бесконечность что ли... – усмехнулся он под конец фразы, пытаясь придать голосу призвук усмешки.
И никакого признака присутствия кого-то живого!
Лёгкое эхо пробежало по стенам и вновь затихло, лишь шуршали его осторожные шаги. Он остановился и вдруг обнаружил... что вся его утренняя дрожь куда-то исчезла! Вот так, бегая и танцуя под дождём из испорченных овощей, он согрелся! Он опять улыбнулся – странно ведь, в самом деле...
И хорошо, что он не стал распространяться в своих улыбках и усмешках слишком сильно. Потому как внезапно откуда-то сверху хлынул такой поток воды, что можно было бы и совсем захлебнуться, если стоять в нём с открытым ртом или даже говорить навстречу ему. А так он просто упал носом в пол и всё. Ну, ещё, может, подняться не мог минуты две или три, пока этот поток продолжался, а потом ещё утекал в невидимые щели и щелки, журча и шумя в каменных стенах и сводах. Хорошо хоть сумку, падая, он успел прижать к груди и закрыть собою, так что она даже не сильно намочилась – всё-таки поток был очень скорым.
Отлепив себя от пола, Наречник поднялся и едва не упал вновь. Тело не очень-то хотело слушаться после такой процедуры. Судорожно хватая ртом воздух, клисс стоял во тьме, держась за ставшую скользкой стену. Наконец ему удалось отдышаться. Тогда он огляделся, пытаясь понять, откуда же именно... Да что там понять! – пытаясь хоть что-то увидеть! И вдруг он действительно увидел. Едва заметный жёлтый отблеск на сводах и стенах коридора, где стоял. Откуда-то шёл свет! Наречник стал ещё сильнее вращать головою туда и сюда, ища его источник и не находя.
Тогда он двинулся вперёд. Пройдя некоторое время, он обнаружил, что сияющий отблеск движется вместе с ним.
– Гм-м... – задумчиво потёр он подбородок и остановился; отблеск остановился тоже. – Странное какое дело... Неужто это... – бормотал он, рассуждая.
А рассуждая, он слегка жестикулировал руками. Ну, ещё немного ушами. И хвостом. И ногами, – но это уже после того, как обнаружил... что светится он сам! Весь целиком! Правда, так глухо, что ни на что, кроме отблеска сияния этого не доставало. И что странно – виден был только отблеск на стенах, потолке и полу, сам же он своим телом виден не был.
Он бежал по коридору, ощупывая себя со всех сторон и пытаясь отделаться от назойливого отблеска, который никак не хотел отставать.
– Вот... так... дела!.. – рассуждал он на бегу. – Инте... ресно... я-то сам... есть? Или... где я?
И по-прежнему коридоры были пустынны.
Вдруг он заметил, что пол под ним гулко отдаётся эхом, как если бы под ним были помещения. Остановившись, он стал на коленки и, приложив ухо к полу, постучал. Так и есть!
– Та-ак... – задумался Наречник. – Видно, я уже на втором этаже... Но как я сюда попал?!
Как видно, этого он не знал. И оглядевшись, не нашёл того, кто знает. То есть, собственно, вообще никого не нашёл. И я, кстати говоря, тоже не знаю. Темно же там вообще.
Но зато он перестал бежать. Потому как какой смысл? И пошёл он себе потихоньку, напевая какую-то мелодию. Да потом ещё достал из Дориной сумки ежовую эту... как её... свистелку эту, да и стал играть – так совсем весело стало. Ну, тут-то он уже и вышел на свет.
И какой это был свет! Как видно, он вступил уже на третий этаж пещер – именно здесь, как видно было снаружи, зияло множество окон, именно из этих сфер слышался громкий голос, именно отсюда, впрочем, летели и овощи... Но здесь, куда он пришёл, не было видно теперь ничего гнилого, потому что всё вокруг застилали благоухающие цветы. Внутренний двор этих пещер представлял собою цветущий сад! Деревья, кустарники, цветы – и всё в необыкновенной пышности и разнообразии.
– Вот так... Страна больных! – ахнул Наречник, задирая голову (если была бы шапка, так упала бы).
И там, в верхних ярусах, все уступы, какие-то этажики, балкончики, переходы – всё цвело.
– Да, брат, – услышал он близ себя тот громовой голос. – В хорошее время пришёл ты сюда.
Но Наречник не испугался теперь. Потому что и голос-то, хоть и был громовым, но... вместе с тем обычным и даже тихим! Обернувшись, он увидел старого клова. А может, и кловицу – в старости кто же их разберёт? Особенно если ты клисс, а не клов.
– Да, – опять сказал голос. – Это – внутренний мир Страны больных. Что, не думал?
– Не-а, – откровенно ответил Наречник.
– Пф! – фыркнуло кловье существо и, продолжая что-то говорить себе под нос (похоже, просто беседуя само с собой), двинулось куда-то в кустарники.
– О, – опомнился клисс. – Постойте, я хотел... ещё спросить... – но он не догнал его.
Забежав за куст, он никого уже не обнаружил. Как сквозь землю провалилось существо. Но зато он уже смог видеть жителей. Оказывается, этот мир был полон живых существ! Правда, все они... ну, в общем, действительно были больными. Во всех, видимо, смыслах. Для начала, никто из них никого вокруг словно бы не видел, поскольку беседовал с кем-то, кого рядом не было. И, получая вопросы рядом стоящего клова, отвечал не на них, а на что-то иное, что слышал лишь сам. Каждый был погружён в своё, непостижимое прочим страдание.
У Наречника закружилась голова и он сел под каким-то кустом, зажав руками уши. Но потом, поднявшись, увидел, что на него всё же смотрят. Какая-то старица с красными слезящимися глазами смотрела на него. Или сквозь него... Он помахал её рукой, но она не ответила, продолжая смотреть. Поглядев назад, Наречник никого там не увидел. И обернувшись, он снова встретил тот же взгляд. Словно бы он, клисс с цветастой сумкой через плечо и свирельной тростинкой в руке, уже был здесь всегда, так что примелькался настолько, что не вызывал ничего, кроме просто взгляда – как водопад, огонь, цветущее дерево, ветер...
Вздохнув, клисс поплёлся вглубь сада. Он проходил мимо больных, погружённых в свой мир, не отвечающих ни на слова, ни на жесты, и всё больше мрачнел. Кому, в самом деле, могла здесь помочь Дори? И, помогла она или нет, куда потом пошла, как узнать? И тут он вспомнил. Раскрыв сумку, посмотрел, на месте ли мешочек со снадобьем для Муриэль, бабушки Майи. Да, он был здесь. Кожаный, он нисколько не пострадал от внезапного водопада. А вот рыба и картошка... А впрочем, ничего. По сравнению с тем, чем в него тут бросали, это вообще деликатес.
– Скажите, – спросил он кого-то, – нет ли здесь новеньких? Ну, кто недавно пришёл?
Нет ответа.
На свой страх и риск Наречник даже влез на дерево и, стоя на ветке у его вершины, что есть силы крикнул:
– Новенькие! Где вы?! – и тут же, пригнувшись, вжался в колеблющийся стволик, прячась в листве.
И опять ничего.
С одной стороны он был прав. Ведь если Муриэль ушла сюда после Дори, то, значит, Майя или не успела передать снадобье, или пожалела его для своих детей, боясь, что его не хватит... Не знала она, что Дорина снадобья всегда хватает и немножечко ещё остаётся. А с другой – что толку, что он сидит на дереве и кричит? Или ходит по этому саду, весеннему и цветущему, но такому вместе... безжизненному – и обращается ко всем, кого встречает? Всё равно никто ему не отвечает.
Наречник, всё ещё сидя на дереве, хлопнул себя по лбу и чуть не свалился. Нет, это был не комар – мысль, видно, его посетила. Хотя... он так быстро стал спускаться вниз, словно и в самом деле его кто ужалил. А спустившись, тотчас вынул он из сумки... э-э... трудное название... йал... йел... тфу. Файетль в общем. И стал играть. А что? В кловьем городе его так услышали. Не все, конечно, но всё же...
Но тут эффект превзошёл всякие ожидания. Все эти люди, простите, кловы, бедные и больные, каждый чем-то своим, собрались к нему и, присев на землю вокруг, стали слушать. Здесь было и громогласное существо, и бабушка с красными глазами – все, кого он успел узнать, и те, кого он не знал. Он играл, а они слушали и слёзы были на их лицах, как цветы на деревьях вокруг. И что удивительно – если он прекращал играть, они не расходились, как кловы в городе, а сидели и ждали, тихо вздыхая и глядя на него зрячими глазами. А один дедушка даже сказал:
– Малец, играй, играй... Ты нас оживляешь...
И он играл им, пока не стали неметь пальцы. Тогда, остановившись, он попросил отдыха. А они принесли ему сухофруктов с сухарями и липового чаю. И, сидя с ним, тоже пили чай, кто какой хотел, липовый, ромашковый или мятный, – видно, недостатка в травах тут не было. И тогда спросил он их... нет, не о Дори. Почему-то о Муриэль. Но они, потупив глаза молчали. И даже громогласное существо. Тогда, чтобы переменить тему, он спросил про тухлые овощи, наверное, просто от досады. Но, к удивлению его, какая-то бабуся, улыбаясь полузубым ртом ответила:
– Милок, ты пойми... Живём мы тут в скуке и уединении... – и потупив глаза, она опять улыбнулась.
Что ж, он понял. И, раскрыв сумку, выложил перед ними гостинцы – винегрет из картошек и рыбы стырляди, да мешочек с Дориным снадобьем.
– Небогато, конечно, простите уж, – извинился он. – Мешочек этот передала Майя для бабушки своей Муриэль... – он опять оглядел своих слушателей, но, так и не заметив какого-либо для себя знака, кивнул и закончил: – А выход здесь есть, из этой Страны?
Но они опять молчали.
Тогда он сказал:
– Что ж... я сыграю вам песню о Дори.
Он смотрел на цветущие эти деревья, на сидящих перед ним больных – и это было очень легко, играть о Дори. Потому что так всегда и бывало там, где была она.
Когда он закончил, вздохнув, опустил глаза, видно, опять ожидая в ответ обычного молчания или, в лучшем случае, какой-нибудь уклончивой реплики. Но ему тотчас пришлось поднять глаза, потому что теперь в ответ говорил каждый. Они говорили столь много, что невозможно было запомнить, они так старались ему передать свою за неё благодарность, что невозможно было вместить... И вместе с тем он не узнал ничего определённого о том, куда же именно она отсюда ушла. Один говорил: «Она очень умная». Другой: «Она очень добрая». Третий: «Она очень красивая». Но никто не знал, куда же она ушла. «А она разве ушла?» – спрашивали они. Тогда он спросил, куда вообще обычно отсюда уходят, если уходят. И встал, уже не ожидая какого-либо ясного ответа.
Но ему тут же пришлось сесть. А что ж делать, если оплеуха была столь сильной, что и буйвола валит? Это громогласная опять вступила в свои права.
– Послушай, дружок, ты что себе позволяешь? Пришёл сюда к нам, ворвался, лазаешь по деревьям, воруешь сухофрукты, нарываешься на дармовой чай – и ещё тебе всё скажи, да поведай? Ты кто такой есть-то для этого? – он хотел было что-то сказать, но та продолжала: – Всех тут завораживаешь, а потом ещё и уйти хочешь вот так, запросто? Это как по-твоему, хорошо? Вот, твоя Дори когда ушла – как тебе на душе было?
Наречник вздрогнул и поднял на неё глаза. Но говорящая даже не думал смущаться. Презрительно поджав губы над полупустыми дёснами, она фыркнула и отвернулась, кипя праведным возмущением. Наречник опустил голову. Потом, упрямо мотнув ею, поднялся и сказал:
– Вот, вы все видели, как я играл... Это несложно. Слушайте своё сердце – и оно научит... ну, немножко потренироваться, конечно... Я оставляю файетль вам. Кто-нибудь из вас, да сможет играть на ней – и будет вам утешение. А мне всё же нужно найти Дори... Так куда же отсюда уходят?
– Ох... – махнув сухонькой рукою, ответил какой-то дедушка, – ну, если ты так настаиваешь, то это куда глаза твои ныне глядят.
– А куда они отсюда глядят? – спросил Наречник и, хотя не получил более ответа, сам тотчас понял, каков этот ответ: в лес.
И опять шлёпнул себя по лбу. Потому что смотрят они у кловов всегда в одну сторону, как известно, где бы они ни были, и что бы с ними ни было – на вольную волю, в лес, сколько их ни корми чем угодно. И хотя Наречник и был клиссом, как видно, он понял это.
Они же, словно малые дети, тотчас принявшись играть на файетли (не так уж и неудачно), уже отпустили его с благодушием. А он, глядя на эту толпу корявых, сопливых, хромых и прочих, но всё ж улыбающихся ему, машущих ему руками на прощанье, уходил, скрывая глаза.
И пошёл он со своими слезами из куда-глаза-глядята в туда, не знаю куда-то.
И, как не успел он спросить у Майи: неужто тот верхний город и есть родина горных кловов? – так не успел об этом спросить и здесь. И когда он дошёл до кромки горного леса, неровными ступенями восходящего на север и северо-восток, и оглянулся, чтобы ещё раз увидеть цветущий их сад, на залитом слезами его лице отразилось вечернее солнце. Он и сам не заметил, как провёл у них целый день.
Дальше, Глава 8. Родина горных кловов: http://www.proza.ru/2018/04/03/2157