…Словно далеко в горах прошёл ливень и люди, отдыхающие в низине, слышали глухое ворчание грома, но небо было безоблачно. Вскоре послышался грохот и он усиливался нарастал, но они были первый раз в горах и подумали, что это обвал…
На вокзале меня встретил Жорж.
-Ты вовремя притопал, юноша,- сказал он и хлопнул меня по плечу,- в общаге аврал. Завтра едем на целину.-
- Не трепись!
- Трепать будет завтра в товарном вагончике, до самого Красноярского края.
Я всё ещё не верил. Если это правда, то это очень здорово! Просто великолепно!
Вечером мы организовали прощальный банкет. Закусывали фруктами и домашней снедью, приготовленной щедрой рукой моей мамы.
Очевидно, это было вкусно, если уже через двадцать минут Эрик достал последний кекс и ни с кем не хотел поделиться. На него набросились. Началась свалка, на столе всё запрыгало, задребезжало, падали с грохотом стулья. Крики, вопли, хохот, а кекс, проскользнув между рук, мелькнул над головами и наше окно брызнуло стеклянными слезами.
- Ну это уж зря.
- Кончай ныть! Эй Билл! Включай маг, зови девок.! Танцы!- кричал Эрик, стуча вилками о кастрюлю.
Билл включил магнитофон и пошёл за девчонками. Хороший парень Сева Пронин, он же Билл Девственный Трезвенник. Он ничего не пил, кроме пива. В наших шумных и пьяных компаниях он сидел всегда где-нибудь в углу, без конца курил, тянул сквозь зубы своё пиво, которое покупалось только для него, смотрел на всех иронически и весело, и время от времени отпускал экстравагантную шутку.
( Интересно, как меня воспринимали однокурсники?-подумал Наргинский.)
У него редкий по красоте античный профиль, но он белобрыс с головы до пяток и как все белобрысые розоволиц. Это и ещё малый рост его трагедия, хотя он усиленно скрывал свою внешнюю ущербность, накачивая мускулы двух пудовой гирей. Отсюда его снисходительность и скрытая недоброжелательность к противоположному полу, проявляемое лишь в чисто мужском обществе. На самом деле он был влюбчив как Дон-Жуан, но в отличии от последнего не признавался в этом даже самому себе и потому страдал.
(-Надо же какая наблюдательность у Роберта,-удивился Наргинский, - как подметил! Надо же!) Однажды он не выдержал и пламя любви прорвалось наружу. Вскоре выяснился поджигатель – наша кастелянша, тридцатилетняя незамужняя женщина могучего здоровья и крепкого телосложения. Она была на голову выше Билла и к тому же предпочитала брюнетов, судя по чёрноглазым дипломантам, с которыми она спала. Ходили слухи, что Билл узнав об этом, впервые напился и потом целую неделю его тошнило.
(_-Враньё. Это всё шуточки Эрика.- ) Но сам он оправдывался тем, что это от протухшей рыбы, которую съел в институтском буфете. Бедный Билл, он был сущий ребёнок в любовных утехах. Помню, когда мы вместе готовились к экзаменам, Эрик, перед тем как перевернуться на живот и засопеть носом,- он это делал с непостижимой быстротой сытого и довольного собой человека,- давал ему интервью на сексуальные темы. Это был его любимый конёк и здесь он преуспевал. Он развращал парня, но тот по-прежнему оставался самим собой.
И может быть по этому Эрик тянулся к нему и прощал многое, что презирал в других.
Вскоре пришли девчонки и начались танцы. Странно, когда ты сам танцуешь, то ничего не замечаешь, но когда смотришь со стороны, всё выглядит иначе. Стол и стулья заброшены на кровати, около проигрывателя в синем папиросном дыму стоят человек шесть и слушают запись, и рассматривают танцующих, разумеется, девушек. На лицах их важность и сосредоточенность, тлеющие папиросы небрежно торчат в уголках рта, хотя большинство их не курят в обычные дни.
Но это же явно намекает на мужественность и подчёркивает нескрываемое разочарование и усталость от жизненных перепитий двадцатилетних старцев. А на свободных двух квадратных метрах танцуют семь пар.
Их тела судорожно дёргаются, словно они без конца давят друг другу больные мозоли. Это единственное, что они могут делать, разве что ещё покачать головами, но только слегка, чтобы не наставить шишек о голову соседа. Я не танцевал. Я страшно устал и лежал на кровати. Я думал о Жене. Она телеграфировала, что сидит в Адлере и ожидает второй день лётной погоды.
Надо ещё позвонить её родителям. Я уже сказал отцу, что мы завтра уезжаем на целину. Я попытался встать, но тело настолько отяжелело, что я даже не мог пошевелиться. Проигрыватель ревел роком, заглушая всё. Дверь беспрерывно открывалась и закрывалась, мелькали юбки, ноги, лица. Всё вертелось дёргалось, прыгало, мельтешило до боли в глазах; и я закрыл глаза и почувствовал, что кровать провалилась куда-то вместе со мной. И стало так тихо, что я сразу открыл глаза.
Никто не танцевал. Все молча стояли, музыка умолкла и вдруг я слышу голос Оболенского:
- Всё ребята. Уже второй час.
- Ну Марик, мы будем тихо,- кажется голос Светы.
-Нет, Светлана, завтра подъём в семь. В восемь придут машины. Мы не должны их задерживать.
- Но мы ещё немного. Ну полчасика.
-Из-за вас не спит весь этаж. Всё! Расходитесь!
- О-о! Что я вижу!- В дверях стоял Эрик.- Товарищ из студсовета наш гость. Жорик, налей товарищу.
- Перестань паясничать, Шаргородский.
- Товарищ начинает проявлять нетерпение. Жора поторапливайся.
- Кончай Эрик,- сказал Король.
- Всё ребята, расходимся.
- Что-что? Товарищ изволил что-то прохрюкать? Жора, что хрюкнул этот тип?
- Хватит, Эрик. Заткнись!- Жорж начал сердиться.
- Отвали, Жорж! Всякая мразь приходит в мою комнату и ещё гонит моих гостей, не спросив разрешения у меня! А ну проваливай!
- Твоё счастье, что ты пьян. Не хочу руки марать. Я уйду, но только последним. Пора ребята.
- Стой!- Эрик бросился к дверям, запер на ключ и подбросив его, поймал и сунул в карман.
- Ну вот, мышка в мышеловке.
Он шагнул к Марку, улыбаясь. Девчонки торопливо расступились, Стас и Славка отвернулись, пряча улыбки. У Жоржа задвигались желваки, а Билл невозмутимо пускал синие кольца дыма, не сводя с Эрика глаз.
- Я слышал - вы брезгуете дышать со мной одним воздухом. Это так?
- Я могу повторить, если тебе это так нравится. Открой дверь!
- Не надо торопиться. Торопливость нужна, - где? А? Вот именно. При ловле блох.
- Я не люблю повторять дважды. Считаю до трёх. Раз!
- Эрик!.- Светлана бросилась к нему и схватила за руки.- Не надо, Эрик. Марик, ну что вы, Эрик не надо. Успокойся.
- Отвали! Чего суёшься!- Светлана чуть не упала от толчка.
Шрам на виске у Марка ярко заалел. Я ничего не видел, кроме этого яркого зигзага. Я смотрел на шрам и медленно поднимался с кровати.
- Два!- голос Марка спокоен и вдруг в комнате наступила гнетущая тишина. Я взглянул в лицо Эрика, а потом опять на Марка, на его шрам и, когда он сказал: – Три!- я встал между ними лицом к Марку. Мы смотрели друг другу в глаза и мне показалось, что он улыбнулся мне глазами.
- Не надо Марк, он пьян,- и, повернувшись к Эрику, я сказал со злостью: - Дай ключ! Живее!
Эх ты-и, –сказал Эрик и протянул мне ключ.
Все вышли молча.
- Чего ты сунулся? Что тебе?
- Я подумал о твоей челюсти.
- Предоставь думать мне.
- Ты пьян, Эрик и ты знаешь, что это такое.
- Ладно, но эта мразь, это же мразь! Дуб! Идейный пень! Мало его бить, таких надо ещё в матке давить. Давить их, давить как клопов!
- Марк не плохой парень,- сказал Король.
- Повтори! Может я ослышался?
- Марк не плохой парень,- зло сказал Король.
- Ах вот что! Чем же он тебя купил? Высокими идеями7 Душеспасительными байками?
- Я не хочу с тобой говорить, а тем более слушать.
- Жорик, высокие нотки не для твоего голоса. Ты начинаешь фальшивить.
- Замолчи! Ты надоел мне.- Король вышел и с силой захлопнул за собой дверь. Эрик подошёл к окну и долго стоял молча. Я постлал постель и начал раздеваться.
- Марк не плохой парень. А!? И это Жорж?! Жорж?!
- А может он прав,- сказал я.
- Что-о?!- Эрик повернулся ко мне лицом. – И ты туда же?
- Я только предполагаю.
- Ты его мало знаешь.
- Не отрицаю. Но умеет за себя постоять и за других. В этом я убедился лично.
- Он только за себя. Он знает только себя. Это ходячая газетная передовица. У него нет собственных мыслей. Болван! От него за версту несёт патриотическим кретинизмом… Ты бы послушал его на собрании. Анекдот! Кретин! Кретин!
Общежитие превратил в казарму. В час ночи тушат свет! Отбой! В половине восьмого подъём на зарядку. Он заботится о нашем здоровье и о наших знаниях, понимаешь?! Вход для посторонних только по паспорту до двенадцати. Он печётся о нашей нравственности! Дело дошло до того, что запрещено пить. Представляешь, я не могу выпить у себя в комнате. И если меня увидят пьяным в коридоре, дело - труба. Выселят в Лисий нос. За грязь в комнате – в Лисий нос!
Шесть дипломантов выгнали из института без права поступления. И всё он – скот! Ребята на Новый год выставили себе по паре зубов. Ну и чёрт с ними. Их дело. Их зубы! Нет же! Это же будущие советские инженеры! Они должны нести в пролетариат прогресс и культуру, а не выбитые зубы. Ну не кретин ли? Они чуть не убили его. А зря! Чего он добивается? Он слеп как крот. Его все презирают. Над каждым словом смеются. Кретин! Ненавижу таких гадов!
…Двадцать два пульмановских вагона.
В каждом три яруса наскоро сколоченных нар, на них матрацы и подушки набитые соломой и все необходимые постельные принадлежности. В каждом вагоне около сорока человек. Мы –студенты. В середине состава единственный цельнометаллический купейный вагон. Для боссов. Боссы- преподаватели, секретари партийных и комсомольских организаций трёх факультетов. Люди, которые призваны вдохновлять нас на творческий труд, но отнюдь не трудиться самим.
Здесь же был штаб эшелона. Минут пять назад сюда вошёл наш Джон. Женя Морозов, стильный, начинающий лысеть брюнет, отчаянный ловелас и институтский Дон-Жуан. Он отстал от нас ещё в Свердловске. Король говорил, что видел как этого почтенного сэра смахнула с платформы чёрная юбка в алых маках.
И как видно удачно, если он догнал эшелон только в Омске. Он встретил нас с букетом цветов, подозрительно похожих на цветы с ближайшей клумбы. Он протянул нам букетик, изящно держа его в трёх пальчиках, словно это была хрустальная рюмка, и сказал, словно произносил тост:
- Позвольте приветствовать доблестную героическую молодёжь на нашей земле сибирской.
Оказалось, что он добрался в Омск на скором Москва-Иркутск и вот уже как три часа лицезреет скудные достопримечательности этой гнусной дыры. Городишко паршивый. Провинция! Что с неё возьмёшь? С трудом отыскал ресторан, да и тот на вокзале. Что в Свердловске? О-о! Ночи Кабирии!
И тут подошёл Оболенский.
- Морозов, идём со мной. Тебя вызывают в штаб.-
Джон подмигнул нам, обворожительно улыбнулся и сделал «тёте ручкой». Он вышел через полчаса. Он сиял как тульский самовар.
- Срочно в Питер! По путёвке комсомола!- крикнул он восторженно, сквозь слёзы, и больше мы не добились от него ни слова. Самовар закоптился и потускнел. Во время обеда – обедали мы в солдатских столовых- прочитали приказ по эшелону.
Всех, кто отстанет от эшелона, независимо от причин будут отправлять в Ленинград за счёт самих отставших и по прибытию на место посылать на уборку картошки в Гатчинский район. Каково!? Я уже вкусил этого удовольствия и цену ему знаю. Но бедный Джон. Он стал первой ласточкой.
Мы уезжали из Омска раньше Джона. Он уже купил обратный билет и пришёл нас проводить. Он, очевидно, много выпил и потому ругался и проклинал всех и особенно этого кретина Марка.
-Это он настоял, чтобы меня разлучили с вами, с такими милыми ребятками .- Джон расплакался и привалился к плечу Короля. Тело его сотрясалось в рыданиях, он всхлипывал и по-детски захлёбывался слезами и содержимым своего объёмистого носа.
- Скотина Марк. Своего парня и так подвести под монастырь,-сказал Жек.
- Подлая тварь! За такую подлость надо проучить.- Эрик просто взбешен.
- Он распустился в последнее время,- сказал Махоркин.
- Ничего, приедем на место, мы спустим с него кое-что,- процедил сквозь зубы Эрик.
- Выслуживается, кретин,- подытожил Жек.
- Ну хватит Джон болото разводить.
- Не буду , Жора. Не буду. Всё… Точка… У-у, гад. Идёт сюда.
Морозов рванулся навстречу Оболенскому.
- Я задушу его! Я брошу его под колёса!
Его попытались остановить, но он ещё пуще разъярился.
- Пусти, Билл! Убери руки! Я его.
- Отпустите его, –сказал Марк,- что тебе надо от меня? Я к твоим услугам.
Марк был на целую голову выше Морозова. Глаза сощурены и что-то жестокое было в опущенных складках рта. Морозов сжался, просяще обежал взглядом ребят и, увидев их молчаливую поддержку, привстал на цыпочки и замахнулся кулачком. Марк спокойно перехватил его руку и рванул вниз. Джон взвизгнул.
- Ты что ломаешь руки? Убери.- Эрик ударил по руке Марка. Тот вздрогнул, напружинился.
- Ну что? Давай. Бей! Трусишь? Ха-ха! – Эрик смеялся ему в лицо. То же мне смельчак. Прекрасно знает, что в таком людном месте, в таком людском потоке устроить драку никто не захочет и тем более Оболенский.
- С тобой я поговорю попозже. А с тобой, Морозов Женя, встретимся через месяц, когда ты протрезвеешь.. Привет Ленинграду.- Марк шагнул в вагон.
- Послушай ты!- Эрик удержал Марка за рукав.- В нашем вагоне нет места для подлецов.
- Вот как? Тогда тебе первому придётся покинуть наш вагон.
- Мы не шутим, Марк,- сказал Махоркин.
- Я тоже не шучу.
- Мы не хотим в своём вагоне иметь ищейку и доносчика.
- Это ваше мнение?. Жаль. Очень жаль. Но мне как-то плевать на мнение Шаргородских и Махоркиных.- Он скрылся в вагоне.
- Ну и кретин,- сказал Эрик и постучал кулаком о стенку вагона.
Марк прав, думал я. Я лежал на своей постели, на третьей полке и смотрел в голубые щели в стене вагона. Вагон трясло и качало.
Ребята распустились. Каждый день кто-нибудь отставал. А догнать эшелон было легко. Приходишь к начальнику станции, объясняешь в чём дело и первым же поездом, разумеется, скорым, не только догоняешь, но и перегоняешь наш товарняк. Конечно, всем хочется посмотреть новые места и тем более, если есть такая возможность, зачем её упускать.
Но ходят слухи, что в Свердловске на вокзале была драка с поножовщиной и в ней замешан кто-то из отставших. Правда, Джон ни слова не упомянул о драке. Где сейчас бедняга? Едет, конечно, в купированном и меняет деньги на бутылки. Папаша его, как все ответственные работники, щедр на карманные деньги для единственного отпрыска.
А нам ещё трое суток трястись в старом разболтанном пульмане. Вагон весь в щелях и вечером ложишься спать студентом, а утром просыпаешься шахтёром, только что закончившим смену.
Особенно туго приходится нам, лежащим на третьем ярусе, под потолком. (А ведь тогда ходили только паровозы. Как мил был сердцу паровозный гудок: светло тревожный, задумчивый, зовущий. Как вздрогнет, колыхнётся что-то в душе и станет выше небо, и глубже дали, и светлая грусть захлестнёт, подхватит и понесёт вслед за убегающим перестуком колёс, туда, за синь горизонта, в чарующую неизвестность.
А какая ничем необъяснимая непобедимая радость охватит от приближения к перрону, усыпанному в ожидании прибытия семечной шелухой и окурками, чёрной стальной громады на белокрасных колёсах, движимыми неправдоподобно мощными суставами.
Их величественное, неизменное движение покоряет, вселяя уверенность в их всесильности. Как волнующе пышет жаром от раскалённого где-то внутри паровоза металла, как терпок запах горячего масла, янтарными каплями блестящего на замерших штоках, и как сладка душная горечь угольно чёрного дыма, пригибаемая ветром к земле.
Вот он уже стоит, ещё весь разгорячённый, распаренный, разъярённый скоростью и неодолимой бесконечностью рельс, тяжело отдуваясь паром, позванивая возбуждённым металлом, но уже готовый вновь вскрикнуть в жадном нетерпении движения…
Совсем недавно Наргинский видел паровозное кладбище. Чёрные с рыжей подпалиной ржавчины на тендерах и станинах паровозы напоминали табун пригнанных на убой старых, отслуживших свой рабочий срок лошадей. Они стояли, скучившись, вплотную друг к другу на мёртвых рельсах в зарослях лебеды по самые оси колёс.)
Каждое утро Жора Король садится на край нар, согнувшись в три погибели и спустив свои костлявые буйно заросшие курчавой шерстью ноги едва ли не до первого яруса, распахивает зубастую пасть в тягучем зевке и шевелит пальцами рук и ног.
А снизу с первого яруса раздаётся язвительный, но всё-таки с добродушием голос Севы Пронина:
- Его величество, окончив зарядку, приступило к утреннему туалету.-
- Закрой поддувало,- хрипит спросонок его величество и приступает к добыче угля в носу и ушах.
Для этого пригодны все подручные средства, как то: простыни и пододеяльники, преимущественно соседей и изредка свои, носовые платки, только чужие, в виду отсутствия своих, майки, рубашки и даже собственные носки. Чужими он брезгует. Ну и, конечно, пальцы с обкусанными ногтями. О нечистоплотности Короля ходят легенды. Не ему ли принадлежит крылатая фраза: -Хорошо после баньки, особливо после первых трёх месяцев.
Когда Король идёт в баню, это становится событием и об этом знает почти всё общежитие. Жорж с утра начинает обход комнат и выпрашивает, где мочалку, где мыло, а где и майку и заодно рубашку, якобы на один вечер в театр.
Те, кто ему одалживал, хотя бы раз, бесцеремонно выпроваживают его и он не обижается. Но всегда найдётся добрая отзывчивая душа, обычно из младшекурсников, и поверит пламенным клятвам и заверениям Короля вернуть всё через три дня в том же виде.
Святая наивность! Король, едва закрыв дверь, уже забыл, что и у кого он брал. И когда недели через две, его попросят вернуть взятую вещь, Король истинно королевским жестом небрежно бросит на стол кипу грязного белья, и равнодушно буркнет через плечо: -Выбирай.
Бывает, что обалдевший владелец раскричится с отвращением узнавая свою замусоленную вещь и тогда Король, болезненно морщась, тихо скажет: - Ну чего шумишь? Выкладывай свои габариты.
Узнав размер и заняв денег, они обычно исчезали из его кармана на третий день после получения стипендии, ехал в ближайший магазин…
Наш поезд идёт вне расписания. Колёса то наматывают на оси сотни километров без остановок, то скрипят в смертельных тисках тормозных колодок и тогда весь состав визжит и лязгает в предсмертной агонии движения и простаивает часами.
И тогда мгновенно пустеют вагоны и человечество разделяется по половой принадлежности на два потока и по молчаливой обоюдной договорённости разбегается в противоположные стороны и растворяется в кустах.
Но семафор является лишь послушным исполнителем тонкого и умного расчёта, проделанного человеческой мыслью. И часто равнодушно опускал свою единственную руку над стальными нитками рельс где-нибудь в тоскливой и плоской, как шутка пошляка, степи, где ближайшие кустики смотрятся как пучки травы, а деревья как кусты. Но, когда законы физиологии вступают в силу, они позволяют преодолеть и стыд и эти расстояния, и отчаявшиеся безумцы тают на глазах, удаляясь со скоростью курьерского поезда.
Они возвращаются с букетиком цветов или просто с пучком высохшей трав и долго с серьёзными лицами рассуждают о фауне Азии. Их называли ботаниками.
Были ещё зоологи. Те вылетают из вагонов ещё на ходу и с воплем, в котором больше нетерпения, чем радости:- Заяц!- скачут, петляя за воображаемым длинноухим. И погоня прекращалась, как только бедное животное скрывалось в кустах.
Мы же на таких остановках забирались в тамбур, и, когда поезд идёт по безлюдным местам, устраивались поудобнее на буферах, хотя это связано с некоторыми неудобствами и с риском прищемить кое-что.
Однажды, когда в низком по-осеннему небе зажёгся первой звездой зелёный светофор, и истошный вопль паровоза захлебнулся в сырых сумерках, извещая, что мы, наконец, тронулись с места, Володя поднялся в тамбур и как-то случилось, что никто не заметил его отсутствия. Поезд уже шёл часа три. В дверном пролёте всё слилось в чёрное, непроглядное. Многие уже спали, некоторые только что укладывались. Приглушенные голоса. Откровенные долгие зевки. Ленивая перебранка из-за места и одеяла.
Четверо сидели на рюкзаках и при свете огарка свечи уже вторые сутки играли в преферанс. Мы с Эриком стояли у двери, молчали и смотрели в ночную мокрую тьму.
Накрапывал дождь. Его редкие крупные капли залетали в вагон на поворотах и на полу расплывались тёмными пятнами. Я выглянул за двери и ветер выплюнул мокроту осенней ночи и облепил ею лицо. Холодок сырой и знобкий нырнул за воротник и трусливо растёкся по спине мурашками.
– Смотри! Огонёк!- вскрикнул Эрик с откровенной иронией в голосе. Там, где за дощатыми стенами и стуком колёс, всё человеческое обрывалось в первобытный мрак, тускло мерцал и ёжился редкими иглами одинокий человеческий огонь.
Небо, разбухшее от избытка влаги, своим чёрным брюхом касалось земли и огонёк мельтешил и расплывался, словно отражение в луже. Там был человек. И зажжённый им огонь звучал немым вызовом мраку.
-Нужно быть туземцем, чтобы так вот жить,- сказал Эрик, зевая.-Поздно. Пора бросать кости на полати.
Я ушёл вслед за ним. Я уже засыпал, когда внезапно на крышу стали ссыпать морскую гальку. Такое было первое ощущение.
И в тот же миг со стороны тамбура раздался глухой частый стук и отчаянные, скраденные стенами и грохотом колёс и дождя, вопли. Кто-то вогнал голову в плечи ударом о потолочные доски и взвыл от боли и потом так злобно и долго матерился, что всех разбудил.
На беднягу обрушился словесный поток. Каждое слово было гладко и кругло как голыш и смысл их был одинаков. И когда несчастного перестали, наконец, посылать в многочисленные концы нашей необъятной родины, кто-то спросил: - А где Володя?
Ответом лишь был лихорадочный стук в переднюю стенку.
-Братцы!- голос Эрика зазвенел от восторга,- а ведь Шейкин в тамбуре душ принимает.
Показалось, что вагон остановился. Взрыв смеха заглушил стук колёс. Но хохот постепенно утихал и металлическая дробь колёс опять прояснилась.
- Закройте двери! Льёт в вагон!- Стук колёс стал глуше, шум дождя отчётливее, а удары в переднюю стенку ещё отчаяннее. Тамбур был открытый для всех ветров и дождей. Владимир не жалел своих кулаков.
- Шейкин тренируется,- комментировал Эрик, - если к утру не остановимся, из него выйдет профессиональный боксёр.- Опять все рассмеялись. А Володя продолжал обдирать кулаки о шершавые доски вагона.
- Его так за ночь вымочит, что он неделю мочиться не будет,- не унимался Эрик. Кажется, он оседлал любимого конька.
Круглое пятно света скользнуло по стене и остановилось, вырвав из тьмы узкое как амбразура окно. Потом пятно мелькнуло над моей головой и упало на моё одеяло. Меня тронули за локоть.
- Дай, пожалуйста твой ремень,- попросил Марк. Я отыскал брюки и вытянул ремень. Марк связал два ремня, взял ватник, завернул его в плащ и затянул петлёй.
- Давай сюда,- сказал Жорж,- я брошу ему.- Марк передал ему свёрток. Король долго возился у окна и наконец открыл его. Пронзительным сырым сквозняком дохнуло в лицо.
- Эй, внизу!- крикнул Жорж,- скажите ему, чтоб к окну подошёл!-
Жорж просунул свёрток в окно и вслед за ним руку по самое плечо.
Долго лежал он в таком положении, но Шейкин не подходил или не мог дотянуться до свёртка. Навряд ли он мог понять, что кричат ему, поезд проходил разъезд и под вагонами грохотало и гудело.
- Экий глухарь!- всё более озлобляясь, рычал Король.- Держите меня за ноги!- И стянув с себя неизменную куртку и рубашку, он вслед за свёртком исчез по пояс в окне. Мы с Марком вцепились в его ноги. Я чувствовал как по его ногам пробегает дрожь и кожа становится пупырчатой.
Наконец, ноги Короля задёргались и мы втащили его во внутрь. С его волос текло, майка прилипла к телу, резко выделяя его острые ключицы и рёбра. Подбородок его прыгал и сам он трясся. Я накинул на него ватник и одеяло.
Поезд шёл всю ночь без остановок. Когда солнце протиснуло сквозь щели ещё розовые лучи, остановился. Буря восторга бушевала в вагоне. Шейкин умудрился натянуть на себя два ватника и плащ.
…А колёса стучат, стучат. Торопятся.
Хорошо сидеть на полу у отрытых дверей, свесив ноги и смотреть, смотреть. Месяц, ещё прозрачный как стекло, стремительно прорезает острыми кромками темнеющую синь неба, безнадёжно пытаясь обогнать поезд. В тревожном сумраке до самых вершин тонет лес. Изредка в его чёрной зелени вспыхнет спичкой дрожащий огонёк осинки.
Ребята сидят притихшие. Глаза затуманены грустью. Кто-то в углу робко трогает струны гитары. Аккорд. Пауза. И тихий, едва различимый в грохоте колёс, голос начинает безропотно изливать тоску о любимой, о далёком доме, о золотом шпиле Адмиралтейства. Песня сменяет песню. Дороги. Разлука. Глаза любимой.
- Ты уйдёшь по тайге опять
Заплутавшее счастье искать.-
Паровозный гудок плетью хлестнёт и берёзки заметавшись, шарахаются в сторону и уже мчатся мимо, разворачиваясь веером шахматные квадраты полей, вдали ползёт фиолетовый лес. Над ним тонкие гаснущие мазки заката.
-Может завтра с восходом зари…-
С далёких склонов стекают ручейки огней. Огни. Огни. Редкие, уютно светятся огоньки деревень и целое мерцающее море огней далёких городов.
А колёса стучат, стучат. Уже выпала в небе звёздная роса и Млечный путь туманом стелется, тая у горизонта, а мы сидим недвижно, молча. Пальцы ног мёрзнут от прохладной сырости ветра, но не хочется даже пошевелиться, чтобы не стряхнуть с себя что-то дымчатое, хрупкое, которое обволокло тебя с головы до ног.
… Я проснулся от холода. Не открывая глаз, на ощупь стал разыскивать сползшее куда-то одеяло. Кто-то ударил меня по руке.
– Перестань щекотать,- спросонок королевский баритон хрипел как старый заезженный патефон.- Вставай!...Приехали.
Я поспешно оделся и вышел на перрон. Небо низкое, грязное, закопчённое дымом паровозов. Ветер стлал по земле едкий дым и склизкую морось. Бурые скрученные листья шуршали под ногами.
- Ну и тоска,- сказал Эрик, сунув руки в карманы, а голову зябко втянул в плечи.- Загонят тебя после вуза в такую дыру- могила! Живьём сгниёшь. Боготол. Богатая у кого-то была фантазия. Бо-го-тол.
Боготол наш конечный пункт. Отсюда на машинах нас повезут в Тюхтет, где судьба в лице местной власти, разбросает нас по разным колхозам. В Тюхтет мы приехали во второй половине дня. Это большая деревня отличалась от Боготола лишь отсутствием паровозных гудков. Их вполне здесь заменял неистовый поросячий визг.
- Экзотика!- воскликнул Билл и уже задумчиво: -Сейчас бы антрекотика с жареной картошечкой.
Наши желудки были пусты и усиленно напоминали об этом.
И как только наши ноги почувствовали под подошвами скрипучий песок, наши носы уверенно указали нам путь к столовой.
Мы спешили напрасно. В двери чайной ломилась воющая экзотическая армада голодных. Местные жители, преимущественно женщины и дети, стояли поодаль и насмешливо и в то же время с жадным любопытством взирали на орущую, визжащую, хохочущую толпу. А толпа клокотала, звенела, гудела, сжималась и расширялась.
Шляпы, береты, платочки самых ядовитых ярких расцветок, короткие брючки, волнующе обтягивающие девичьи ягодицы, грязные замасленные ватники, капрон и нейлон – импортное чудо, прозрачные как стёклышки, резиновые сапожищи сорок пятых и больших размеров, крепко упёршихся в землю, изящные туфельки на шпильках, капризно и нетерпеливо подрагивающие, расхлябанные, повидавшие на своём веку лыжные ботинки, перевязанные электрическим шнуром, непременно стянутым на лабораторных занятиях, когда-то белые парусиновые туфли, кеды, боты, входящие в моду красные носки, чёрные очки, бакенбарды, пышнее ноздрёвских, бородки, ранние лысинки, косички, старательно взбитые как яичный белок коки, гитары за спиной и под мышкой, сумки, рюкзаки и пустые кошельки.
Мы вклинились в толпу и были сразу же отброшены назад. Дальнейшие наши попытки пробиться к дверям были ещё бесславнее. На танцплощадке в субботний день было куда свободнее, чем в магазине, но Эрик, наш зелёноглазый красавчик Эрик, расточая направо и налево лучезарные улыбки, разумеется, девушкам, в основном заполнившим все подходы к призывно манящим запахам, незаметно проскользнул к прилавку и уже через десять минут мы возвращались к машине, дожёвывая последние куски колбасы и хлеба.
Жребий брошен и нам досталась Ивановка. До неё было восемнадцать километров. Нам подали машину и мы погрузились в неё. Это была трехтонка довоенного образца. Кабина облуплена и помята, вместо заднего стекла вставлен кусок ржавой жести. Среди поджарых стройных газиков и зисов она выглядела убого и легкомысленно, как старая уличная девка и подстать ей был шофёр, бесцветный малый с блудливым взглядом сутенёра.
- Ну чё, мальцы, с прибытьем вас .Сызнакомимся, чай. Анатолий Берёзкин. По нашенскому Толян.
- А я по-нашенскому Билл.
-Марк.
-Эрик, а этот малец, Роберт.
-Вы чё? Инородцы все? По обличью, кажись, наши.
Мы рассмеялись.
- А скоро мы поедем?- спросила Аня Чигирин.
- Не трепыхайтесь, бабоньки, довезу в целости и сохранности.
_Как здесь дороги?- обратился я к нему.
- Больше газу, меньше ям,- он осклабился обнажив длинные жёлтые зубы. Ему можно было дать и двадцать пять и сорок.
Бесцветный малый, подтвердил я своё первое впечатление.
- Ну и рухлядь,- сказал Эрик, разглядывая общепленный в железных накладках борт.
-Сказанул.- Берёзкин был явно обижен. Он ласково провёл ладонью по капоту. – Старушка… Золото, а не машина. Любой зис перед ней, что телега без коня. А моя как на крыльях вынесет.
Она несла нас до деревни полтора часа. Она окутывалась дымом и паром, но уверенно переползала с ухаба на ухаб, ныряла в лужах и борта её то один, то другой по очереди поднимались, казалось выше вершин елей, сплошной стеной стоящих вдоль дороги, и Махоркин дважды прыгал в грязь за своей гитарой.
Девчонки выглядели жалко. Аня с купоросным лицом перегнулась через борт, и её жестоко тошнило. Когда мы неожиданно вырвались из тайги в поле и машина покатила по ровной колее, радость наша была безмерна. Наконец, машина остановилась у ворот правления колхоза.
И к нам вышел председатель, кривобокий мужичонка с лицом сплошь из морщин. Даже беззубый рот казался глубокой морщиной. Хитренькие светлые глазки зорко и цепко охватили нас разом, не скрываемое довольство перешло в искреннее радушие, морщинки растянулись в ширь, утопив глаза под складки кожи, густо поросшей рыжим мхом.
-С прибытиём, долгожданные, с прибытиём товарищи студенты. Умаялись поди? Ни чё, ни чё. Дело житейское. Многовато вас, но хорошо. Работа чай найдётся. С жильём как-нибудь устроим.
- В чём дело, простите?- удивился Марк.
- Я грю, к нам ужо прибыли. Из ваших тож.. Александров у них старшой. Филимон.
- Феликс? Их же послали в Петровку.
- Ну? Знамо дело, сказали, что к нам.
- А где они?
-По избам все, по избам расфатерованы. Отдыхают небось. Да вы разгружайтеся. Жисть найдём где и работы на всех хватит.
- А как же Петровка?
- Послушайте меня... Для таких мальцов как вы! У нас здеся клуб, девок молодых не замужних как грибов. Вот так, а там 30 дворов осталось, одни бабы и старики. Света нет. Развлечений никаких, а вы ж не привычные к этому. Оставайтесь у меня, а я не останусь в долгу.
-
- Остаёмся, мальцы!_- Крикнул Эрик и спрыгнул с кузова.
- А чего терять,- сказал Король.
- Спасибо,- сказал Марк.- Но мы сюда приехали не за деньгами. Мы приехали помочь тому, кто нуждается в помощи в первую очередь.
- Не всё ли равно кому её оказывать,- сказал Эрик.
- Здесь уже есть наши.
-Нас послали сюда, а не их.. И точка,-как всегда категорично заключил Махоркин.
- Правильно. Нас послали сюда. Мы здесь ни при чём, – сказал Билл.- Отвечать будут те, а не мы.
- Выгружай! Остаёмся! – закричал Махоркин.
-Всем оставаться в машине! Успокойтесь. Поставьте всё на место. Толя, поехали в Петровку.
- Постой Марк, не ори.. Здесь тайга, а не студсовет. И свой дешёвый патриотизм засунь поглубже в одно место,- презрительно улыбаясь, сказал Эрик.
- Что ещё скажешь?
- Скажу, не спеши, яки голый купаться. Ты видишь, ребята хотят остаться.
- Я вижу вас покупают за лишнюю сотню.
- Зачем так громко.
- Те мальцы куда сговорчивее супротив вас,- подлил масла председатель.
- Не тешьте себя надеждой, что все мы, как те. С тех ещё спросим. Кончай разговоры поехали.
- Вылезайте! –крикнул Эрик.- Подавайте вещички, красавицы!
- Стойте! Пока здесь распоряжаюсь я. Мне доверили вас. И я в ответе за вас. Едем в Петровку.
- Поезжай, кто тебя держит. А мы остаёмся. Правильно, мальцы?!
- Ты можешь оставаться, а мы все едем. Разговор исчерпан.-
Марк скрылся в кабине и с силой захлопнул дверь. Машина зачихала, вздрогнула и окуталась синим дымом. На скулах Эрика заиграли желваки.- Вот дубина! Ох, ещё не перевелись дубы.
- Садись, Эрик,- сказал Махоркин, с этим кретином не договоришься.
Эрик сел со мной рядом.
- Странный парень,- сказал я,- пять лет назад это было бы в порядке вещей. Но сейчас?
- За пять лет уже можно обзавестись собственной головой.
- Котелок у него свой, как я вижу,-сожалея, произнёс я.
-Но только налит чужими щами.
- А хлебать приходится нам,- подытожил Махоркин.
- Вот именно. Но ничего и на проруху найдётся затычка,-злобно заявил Эрик.
- Почему вы его все не любите?- возмутилась Ася Чигирин, чёрненькая цыганистая девушка. Всегда молчаливая, она была незаметна в компаниях и я уверен впервые услышал её голос.
- Ты бы лучше спросила почему мы его терпим в нашей группе? - оскалился на неё эрик.
- Он замечательный товарищ, никогда не подводил.
-Где? В постели?
- Пошляк, ты.
- Ладно, ты лучше помолчи. Не люблю, когда женщины влезают в мужские брюки.
- Нет, боиз, в Оболенском, на мой взгляд, много ещё от вчерашней эпохи.- Жек многозначительно вытянул шею.- Этакая, я бы сказал, закваска тридцатых – сороковых годов, времён ежовщины.
- Но ему с его куриными мозгами не докумекать- живём –то мы в 58,- ухмыльнулся Эрик.
- Я ничего не имею против, Эрик, я просто констатирую факт на лицо.
- Ты прав, Жек,- сказал Махоркин,- он мало чему научился и мало чего понял. Пятьдесят шестой обошёл его стороной…Но когда–нибудь поймёт.
- Такие не поймут. Их надо…
Кузов резко наклонился и нас швырнуло к противоположному борту, прямо на девчат. Те отчаянно завизжали. Смех, крики. Эрик, дурачась, чмокнул Асю в нос.
- Не смей!- вскрикнула она, вскочив.
- Таких надо учить битиём,- закончил Эрик прерванную мысль и взглянул на меня.
- Он не боится кулаков,- сказал я.
- Смотря каких.- Эрик усмехнулся.
- Даже твоих.
- Ты уверен? Ха-ха! Посмотрим. Что нам говорит диамат в таких случаях :битиё определяет сознание. Особенно в наш атомный век.