Кондратий РЫЛЕЕВ (1795-1826)
Людмила МАЛИНАУСКАЙТЕ-ЭГЛЕ(лит.1864-1928)
Юргис ЗАУЭРВЕЙНАС (лит.1831-1904)
Кристионас ДОНЕЛАЙТИС (лит.1714-1780)
Мария ЗИНКЕВИЧ (1935)
Сигитас ГЯДА(лит.1943-2008)
Адам МИЦКЕВИЧ (польск. Adam Mickiewicz 1798-1855)
Симонас СТАНЯВИЧЮС (лит. Simonas Stanevi;ius 1799-1848)
Антанас БАРАНАУСКАС (лит. 1835-1932)
ЮЛЮС АНУСАВИЧЮС (1832–1907)
КЛЕМЕНСАС КАЙРИС (1835–1864) ДЕНЬ ПРОБУЖДАЕТСЯ.НА ГОРКЕ
АНТАНАС СТРАЗДАС (1763–1833) ВОТ УЖ СНЕГ…
СИЛЬВЕСТРАС ВАЛЮНАС (1789–1831)
ДИОНИЗАС ПОШКА (1757–1830) ПЕСНЬ МУЖИЧКА
Кондратий РЫЛЕЕВ
(1795-1826)
Кондратий Рылеев (1795-1826) – русский поэт и общественный деятель, один из руководителей движения и восстания декабристов в 1825 г. (казнен вместе с четырьмя соратниками). Будучи офицером, в 1814-1815 гг. участвовал в заграничном походе русской армии, служил в Виленской губернии (в местечке Ретово Россиенского уезда – сейчас Ретава Рассейнского р-на). Его стихотворение 1816 г. «Друзьям (в Ротово)» посвящено сослуживцам в Литве. В 1829 г. в Вильне вышли «Думы» Рылеева в переводе на польский язык (переводчик И.Богдащевский) и с указанием имени автора, несмотря на запрет его упоминания.
ДРУЗЬЯМ
Нельзя ль на новоселье,
О други, прикатить,
И в пунше, и в веселье
Всё горе потопить?
Друзья! Прошу, спешите,
Я ожидаю вас!
Мрак хаты осветите
Весельем в добрый час!
В сей хате вы при входе
Узрите, стол стоит,
За коим на свободе
Ваш бедный друг сидит
В своем светло-кофейном,
Для смеха сотворенном
И странном сертуке,
В мечтах, с пером в руке!
Там кипа книжек рядом
Любимейших лежит,
Их переплет не златом,
А внутрь добром блестит.
Заступа от неволи,
Любезные пистоли,
Шинелишка, сертук,
Уздечка и муштук;
Ружье - подарок друга,
Две сабли - как стекло,
Надежная подпруга
И Косовско седло -
Вот всё, что прикрывает
Стенную черноту;
Вот всё, что украшает
Сей хаты простоту.
Друзья! Коль посетите
Меня вы под часок,
Яств пышных не просите:
Под вечер - пунш, чаек,
На полдень - щи с сметанкой,
Хлеб черный, да баранки,
И мяса фунта с два,
А на десерт от брата,
Хозяина-солдата -
Приветные слова.
Когда такой потравы,
Друзья! хотя для славы
Желает кто из вас,
Тогда, тогда от службы
Ко мне в свободный час,
В Вежайцы, ради дружбы,
Прошу я завернуть,
И в скромный кров поэта,
Под сень анахорета
От скуки заглянуть.
1816
ДУМЫ
Курбский
На камне мшистом в час ночной,
Из милой родины изгнанник,
Сидел князь Курбский, вождь младой,
В Литве враждебной грустный странник,
Позор и слава русских стран,
В совете мудрый, страшный в брани,
Надежда скорбных россиян,
Гроза ливонцев, бич Казани...
Сидел - и в перекатах гром
На небе мрачном раздавался,
И темный лес, шумя кругом,
От блеска молний освещался.
«Далёко от страны родной,
Далеко от подруги милой, -
Сказал он, покачав главой, -
Я должен век вести унылой.
Уж боле пылких я дружин
Не поведу к кровавой брани,
И враг не побежит с равнин
От покорителя Казани.
До дряхлой старости влача
Унылу жизнь в тиши бесславной,
Не обнажу за Русь меча,
Гоним судьбою своенравной.
За то, что изнемог от ран,
Что и битвах край родной прославил,
Меня неистовый тиран
Бежать отечества заставил:
Покинуть сына и жену,
Покинуть все, что мне священно,
И в чуждую уйти страну
С душою, грустью отягченной.
В Литве я ныне стал вождем;
Но, ах! ни почести велики
Не веселят в краю чужом,
Ни ласки чуждого владыки.
Я всё стенаю, и грущу,
И на пирах сижу угрюмый,
Чего-то для души ищу,
И часто погружаюсь в думы...
И в хижине и во дворце
Меня глас внутренний тревожит,
И мрачность на моем лице
Веселость шумных пиршеств множит...
Увы! всего меня лишил
Тиран отечества драгова.
Сколь жалок, рок кому судил
Искать в стране чужой покрова».
1821 г.
Андрей Курбский - ярославский князь, один из приближенных русского царя Ивана Грозного. Во время Ливонской войны назначен воеводой в город Дерпт, но опасаясь немилости царя изменил «целованию креста» и бежал в Великое княжество Литовское. Вёл с русским царём переписку.
Людмила МАЛИНАУСКАЙТЕ-ЭГЛЕ
(1864-1928)
К НЕМАНУ
Струится Неман — полноводный, синий,
Литвы родимой гордость и святыня.
Сверкает Неман средь лугов цветущих,
Шумит в дубравах и смолистых пущах.
Он золото смешал с голубизною.
Он повторил величие лесное,
Как зеркало в блистающей оправе…
Хранит он память о минувшей славе.
О Неман, из прекраснейших прекрасный!
Далёкие века тебе подвластны
Ты помнишь ход времён необычайный,
Прошедшего тебе известны тайны.
Порою Неман возвышает голос,
Как бог войны, как бог литовский Ковас…
Притокам внятен гул его суровый,
Все ждут его решающего слова.
О Неман!.. Тяжкое настало время!
Все грабят нас, обижены мы всеми.
Живем уныло, сиро и убого,
И храбрецов теперь в Литве — немного.
О Неман! Воскреси нам Гедимина,
Его бойцов могучую дружину,
Отчизне дай надежную опору,
Спаси её от боли и позора!
О Неман, сабля наша притупилась,
И слава древняя испепелилась!
Так мало тех кто посмелей и лучше,
Они — подобие овцы заблудшей.
Как тяжко, Неман, горько и обидно,
Что храбрецов не воскресить, как видно,
Что их заветы юными забыты,
И родина осталась без защиты.
Струится Неман — голубое диво,
Блистает красотою горделиво.
Покорность рабская ему несродна,
И воды синие — всегда свободны.
1884 г.
Юргис Зауэрвейнас (1831-1904)
МЫ ЛИТВИНАМИ РОЖДЕНЫ
Мы литвинами рождены,
Мы литвинами быть должны.
Делу славному с колыбели
До могилы будем верны!
От вод балтийских до башен Вильно
Земля врагами осквернена,
Но храбрецами Литва обильна –
Литвинов гордых родит она.
Идут невзгоды – туча за тучей,
Гроза – громогласнее всех музык;
Пигмеи силятся в злобе жгучей
Искоренить наш древний язык.
Но жив литовец – не будет нем он
И в час урочный сбросит ярём,
Так величавый, могучий Неман
Не умолкает и подо льдом.
Благословенна Литва литвинов!
Родина, не предавайся тоске!
Стой, не колеблясь и страх отринув,
И говори на родном языке!
Пусть недруг ярится, не сознавая,
Что ропот наш – не простая блажь,
Мы клич надежды «Литва родная!»
Помним с рожденья, как «Отче наш».
Тот, кто литовец сердцем и родом,
Не осквернит любимую речь.
Лишь тот спасётся, кто и под гнётом,
Слово живое сумел сберечь.
Мы литвинами рождены,
Мы литвинами быть должны.
Делу славному с колыбели
До могилы будем верны!
Перевод с литовского Георгия Ефремова
Кристионас ДОНЕЛАЙТИС
(1714-1780)
ВРЕМЕНА ГОДА
Отрывки из поэмы
Блага осени
В мире уж так повелось, гласит Святое писанье,
Непогрешимых людей, перед господом чистых душою,
Меньше бывает всегда, чем безбожников закоренелых.
Так оно будет и впредь: побеснуется несколько мир наш
И, напоследок ослепнув, к чертям на рога понесется.
Ведь говорят нам слова пророков ветхозаветных,
Также господь наш, Христос, и апостолов рукописанья
Все об одном, что, когда конец приблизится миру,
Столпотворенье пойдет, из ада чудища выйдут
И средь господ просвещенных, а также бурасов темных
Только коварство и подлость откроются нашему взору.
Разве мы изо дня в день не видим, как, властвуя всюду,
Грешных слабых людей соблазняет нечистая сила!
Ах, опомнимся, братья! Почувствуем сердцем, как страшно
Бездна ада на нас ощерилась, и поразмыслим,
Сколь богомерзким ученьем своим людей баламутит
Время тяжкое наше, исчадье силы нечистой!
Грабить, бесчинствовать, лгать, ненасытной корысти в угоду,
Ближних своих предавать да оплевывать имя господне -
Вот непреложный закон, вот первая заповедь нашей
Трижды проклятой поры лихолетий, нас посетивших.
Ах, куда ни гляди, все навыворот, все наизнанку.
Мы - коренные литовцы, не зная белого света,
Простосердечно считали, что только француз да швейцарец
Свет и честных людей мастаки околпачить, опутать,
Думали мы: сквернословить и красть лишь немцам не стыдно.
А на поверку, друзья, и меж нами людишек немало
Водится подлых, безбожных, таких немало мы видим,
Что и Литву и литовцев позорят своим поведеньем!
Ах, земляки дорогие, мои сердечные братья,
Уподобляться не станем слепцам - безбожникам грубым,
Будем спокойны, когда, с ухмылкой презрительной глядя,
И зубоскалят они, и над нами глумятся бесстыдно.
Видите, братья, что вас, как верный слуга, поучал я,
Вас не хвалил я ничуть по-французски иль по-немецки,
Но по-крестьянски, как друг, сказал, не таясь, не лукавя,
Все, что хотел, напрямик сказал я вам, как сказалось.
Вот мы с весельем великим Мартынов день проводили,
Вот и рождественский пост, а за ним рождество наступает.
С хмурого запада вновь задули суровые ветры,
Вновь на востоке они и на севере забушевали
И холода и метели в Литву к нам издали гонят.
Скоро уж печи топить - дровец заготовьте побольше
Да не забудьте хлева по-хозяйски проконопатить,
Чтобы от стуж не погиб поросенок махонький даже.
Дело известное: только земля в декабре промерзает,
Жить без наших забот повседневных скотина не может,
Жалобно на руки смотрит, ждет сытного корма и пойла.
Ну, так дадим же с умом все то, что скотине потребно,
Ибо не знает никто, надолго ль затянется стужа,
Сколько припасов до пасхи останется нам на потребу.
Плохо, что ли, когда, одолев суровую пору,
Вдруг поглядишь - ан, запасов к весне осталось немало.
Что же - кончить пора! По домам разойдемся, соседи.
Так ниспошли нам, господь, достойно праздники справить,
С теплой радостью в сердце дождаться Нового года,
Снова в гости позвать по-добрососедски друг друга".
Перевод с литовского Дмитрия Бродского.
Мария ЗИНКЕВИЧ (1935)
ЗИМА В ЛИТВЕ
Идёт январь а снега нет -
Ложиться не спешит.
Трава зелёная на свет,
Как по весне, глядит.
И утки плавают в реке,
Не улетев на юг.
Зима одета налегке,
Наряды спрятала в сундук.
А люди снега, снега ждут -
Природа любит шутки:
Дожди идут, дожди идут
Подряд шестые сутки.
В ПАЛАНГЕ
Солнце закрыли свинцовые тучи,
Чайки над морем печально кричат.
Волны, вздымаясь стеною могучей,
Рвутся на берег и мчатся назад.
Только вчера меня нежно ласкали,
Только вчера согревали теплом,
Волны сегодня сердитыми стали,
Стало без солнца тоскливо кругом.
Грустная осень в Палангу явилась
В платье цветастом, и ей не понять,
Как я хочу, что бы лето продлилось,
Как молодою хочу снова стать.
Сигитас ГЯДА(1943-2008)
СИГИТАС ГЯДА (пер. Сергея Морейно)
20 признаний
Всё уже пережито, подумалось раз.
Грудного младенца, ребенка изображал.
Мальчика и девочку, маленьких.
Ничевокаса — бога маленьких.
Птицу изображал.
Птичьими глазами смотрел на Литву, кратеры ее морей.
Также изображал ксендза, кентавра, Дрозда, Иисуса
Христа, величайшего литовского поэта, всех человеков
и птиц.
Харона, демиурга, играющего балтийскими ракушками.
Мертвеца, ласкающего Дидону в бездне море с китами
вместе.
Пьяного Вийона или Билхану, насилующего малолетнюю
инфанту.
Кассандру, вестницу гибели.
Пикассо, костолома.
Безумного Гельдерлина, алчущего одной тишины.
Ли Бо с заснеженным знаменем в древнем Китае.
Ворону, белую, крапиву жрущую.
Все облики, назначенные мне, божество мое.
Теперь хочется быть собой.
Твердым, темным, жестокосердым.
Недужным, немощным, чистым.
Умирающим и возрождающимся. Затем, чтобы жить.
Падение ангела над Палангой
1
Это падающего ангела голос,
Багряный — болотный,
Лохмы облаков, облачных
Облачений — вьются.
Темны одежды его,
Гул пыльцы цветочной,
Вспугнуты пернатые вдруг
Голосом его,
Голосом — из болот.
— И удар, словно
Раздроблены миры,
Раздроблен простор — из золота,
Каменные, из платины
Темные крылья его
Простор тот скроют,
Светящийся меч
И раздробленного
Крыла щепы – –
Это ангела греза — вселенная,
И крыло, и греза,
Светящийся меч — из мечты.
Из молока, глины,
Из меда и неустанного
Морского гуда
С бегущими, с плывущими,
Ревущими рыбами моря,
Зверьками, с тучами
Глупых жучков и еще парящими
Семенами в небе.
Больше уже не будет,
Больше ничего не будет,
Только это падение,
Разрывание, дробление
И звук над – –
Единственной нашей вселенной.
– – – – – – – – – – – – – – –
2
Ангел хлеба,
Пойдем с нами!
Ангел камня,
Пойдем с нами!
Земляной ангел,
Ангел ветра!
Ангел камня,
Ангел моллюсков,
Пойдем с нами!
Пусть конь идет впереди,
Пусть ангел пойдет вперед,
Пусть камень идет впереди,
Пусть змея идет впереди,
Слушайте голос коня,
Слушайте голос камня,
Слушайте голос ангела,
Слушайте змеиный голос!
Ангел хлеба,
Хлеб ангела,
Камень хлеба,
Змея моллюска!
Конь хлеба
Идет впереди
Ангельского коня!
– – – – – – – – – – – –
3
Занозивший ногу ребенок
И печальная некая
Суббота
В чей руке
Василек.
Адам Мицкевич (польск. Adam Mickiewicz 1798-1855)
Польский поэт. Окончил Виленский университет (годы учебы 1815-1819), участвовал в создании и деятельности патриотических молодежных кружков филоматов и филаретов. С 1820 г. был учителем в Ковно, часто приезжая в Вильно. В 1822 г. в Вильне вышел первый поэтический сборник Мицкевича “Poezje t.1”, включавший «Баллады и романсы», ознаменовавшие начало польского романтизма, написал поэму «Гражина» (опубликована в 1823 г.). Придуманное поэтом имя Гражина стало популярным в Польше и Литве. В 1824 г., после следствия по делу филоматов - филаретов был отправлен в ссылку в Россию и навсегда покинул Литву. Адам Мицкевич увековечил провинциальную Литву польского пограничья (polskich kres;w) в «Пане Тадеуше» и посвятил ей поэтические строки в поэмах «Гражина», «Конрад Валленрод» и «Крымских сонетах». В современном Вильнюсе есть мемориальный музей, установлен памятник поэту (ск. Гедиминас Йокубонис, 1984), его именем названа улица, установлено несколько мемориальные досок где проживал поэт и содержался под следствием.
ГОРОДСКАЯ ЗИМА
* * *
Прошли дожди весны, удушье лета,
И осени окончился потоп,
И мостовой, в холодный плащ одетой,
Не режет сталь блестящих фризских стоп.
Держала осень в заточенье дома.
На вольный воздух выйдем, на мороз!
Кареты лондонской не слышно грома,
И не раздавит нас металл колес…
Приветствуй горожан, пора благая!
И неманцев и ляхов одарят,
Сердца их для надежды раскрывая,
Улыбки тысяч фавнов и дриад.
Все радует, бодрит и восхищает!
Пью воздуха холодную струю,
Которая дыханье очищает,
Или на хлопья снежные смотрю.
Одна снежинка плавает в стихии,
Другая – та, что тяжелей, – легла.
А эти улетят в поля сухие.
Вилийские побелят зеркала.
Но кто в селе глядит, как заключенный,
На лысый холм, на одичавший дол
И на деревья рощи обнаженной,
Ветвям которых снегопад тяжел,
Тот, опечален небом, ставшим серым,
Бросает край уныния и льда
И, променяв на Плутоса Цереру,
В карете с золотом летит сюда.
Пред ним – гостеприимные ворота.
Дом краской и резьбою веселит.
Он забывает сельские заботы
В кругу очаровательных харит.
В селе, едва редеет мгла ночная,
Церера сразу встать неволит нас.
Здесь – солнце жжет, зенита достигая,
А я лежу, не размыкая глаз.
Потом в нанкине, наскоро надетом,
Я, модной молодежи круг созвав,
Болтаю с ними, – и за туалетом
Проходит утро, полное забав.
Один в трюмо себя обозревает,
Бальзам на кудри золотые льет;
Другой стамбульский горький дым вдыхает
Или настой травы китайской пьет.
Но вот уже двенадцать бьет! Скорее
На улицу – и я уже в санях.
И росомаха или соболь, грея,
Игольчатые на моих плечах.
Я в зал вхожу, где, восхищая взоры,
Стол пиршества для избранных накрыт.
Напитков вкусных,здесь полны фарфоры,
И яства разжигают аппетит.
Коньяк и пунши в хрустале граненом,
Столетний зной венгерского вина;
Мускат по вкусу дамам восхищенным:
Он веселит, однако мысль – ясна.
Блестят глаза, а чаши вновь налиты…
Остроты, шутки, пылкие слова…
Не у одной из дам горят ланиты,
В огне от нежных взглядов голова.
Но вот и солнце никнет. Сумрак синий
Таит благодеяния зимы.
Сигнал разъезда дали нам богини.
И лестницы гремят. Уходим мы.
Тот, кто слепому счастью доверяет,
Вступает, фараон, в твою страну
Или искусно кием управляет
Слонов точеных гонит по сукну.
Когда же ночь раздвинет мрак тяжелый
И в окнах вспыхнет множество огней,
Кончает молодежь свой день веселый,
Шлифуя снег полозьями саней.
1817 г.
ГРАЖИНА
Литовская повесть
Отрывок
Симонас Станявичюс (лит. Simonas Stanevi;ius 1799-1848)
Литовский поэт, фольклорист, историк. Родился в Канопенай в дворянской семье, окончил Виленский университет (1826) получив степень кандидата наук. Издал сборники литовских народных песен: «Daynas ;emaycziu» («Жемайтские песни») (1829) и ноты к жемайтским народным песням (1833).
СЛАВА ЖЕМАЙТИСОВ
Ода
О, я видел Вильнюс славный,
Знаний древнюю обитель,
Край жемайтисов здесь давний -
Был тут мирным каждый житель.
Слава предков вечно с нами,
Каждый рад служить отчизне…
Сокрушенное веками
Возвратить должны мы к жизни!
Мир давно уж был уверен:
Наша сломлена держава,
И родной язык потерян,
И мертва былая слава…
Но жемайты оживают:
Честь отцов, их речь и взгляды
Нашу дружбу утверждают, -
И литовцы тоже рады…
Рингаудас, ты с нами вместе,
Миндаугас отважный — тоже,
О бессмертной вашей чести
Возвещает голос божий!
Славься, старый Гедиминас,
Альгирдас — ты победитель!
Ты, Кястутис, вдохнови нас -
Самый доблестный воитель!
Вы в забвенье долго были,
Враг страну терзал кровавый, -
Но жемайты возродили
Вашу попранную славу.
И Литва горда недаром
Сыновьями удалыми:
Рухнул гнет под их ударом,
Спасено отчизны имя!
Над литовскими лесами
Солнце яркое сияет,
И, прикрыв глаза руками,
Злобный недруг убегает.
И молва летит, стогласна,
Машет крыльями большими,
Прославляя край прекрасный,
Мчась над землями чужими:
«Мир! Ты видишь, изумленный,
Что на Севере свершилось?
У Литвы многоплеменной
Снова сила появилась!»
Перевод с литовского С. Ботвинника
ВИНЦАС КУДИРКА
(1858–1899)
НАРОДНАЯ ПЕСНЯ
Край возлюбленный, Литва,
Вечно сердцу милый!
Пусть вовек твои сыны
Не растратят силы!
Пусть о чести и добре
Сын не позабудет,
Пусть послужит не себе —
Родине и людям.
Пусть скорей растает мрак,
Брат обнимет брата,
Утвердятся на века
Свобода и правда.
Пусть любовь к родной земле
Не покинет сына.
Мать-Литва, цвети всегда
Вольна и едина!
МАЙРОНИС
(1862–1932)
ТРАКАЙСКИИ ЗАМОК
Вот замок тракайский в дремоте, во мхах,
Столетнею славой окутан;
Его именитых властителей прах
Истлел, и покоится тут он.
Столетья несутся. Развалины спят.
И все неизбежней, все глуше распад.
Смущает ли ветер озерную гладь,
Стихают ли сонные волны,—
Крошатся размытые стены, и — глядь!—
Срывается камень безмолвный.
А замок темней и темней с каждым днем,
И чуткое сердце горюет о нем.
Но сколько столетий он прожил светло,
Но скольких он рыцарей славил!
Здесь Витаутас храбрый садился в седло
И ратной дружиною правил.
Где грозная слава минувших побед?
Где наши преданья? — затерян их след.
Вы, мертвые стены, вы, черные рвы,
И вы, безоружные башни,
Ответьте, о чем вспоминаете вы,
Что снится вам в дреме всегдашней?
Вернется ли прошлое иль навсегда,
Как юность, исчезло оно без следа?
Я часто у грустных развалин бродил.
Слезами туманились очи.
И сердце горело, пока я следил
За шествием сумрачной ночи.
И сердцу напрасно хотел я помочь:
Вокруг расстилалась безмолвная ночь.
АНТАНАС БАРАНАУСКАС
(1835–1902)
АНИКШЧЯЙСКИЙ БОР
(Отрывок)
Вы, склоны голые холмов, покрытых пнями,
Красой блиставшие былыми временами,
Куда же унесло великолепье ваше,
Где ветра шум лесной, какого нету краше;
Когда вдруг листья все в том чернолесье пели,
А сосны старые трещали и скрипели;
Где ваши птицы, пташки и пичужки,
Чей щебет слушали здесь на любой опушке;
Где ваши звери, где лесные их дороги,
Где все их логова, и норы, и берлоги?
Исчезло это все — стоят в просторах голых
Лишь сосен несколько, кривых и невеселых.
И солнце зло печет, вокруг пустырь покатый,
Сухими ветками и шишками богатый.
С тревогой на пустырь глядишь, ища сравненья,
Он с пепелищем схож — ты скажешь, без сомненья.
Как будто бы пустырь возник на том же месте,
Где город некогда погиб от вражьей мести.
Бывало, в лес идешь — глаза прикрой, такая
Отрада в душу льет, до сердца проникая.
Невольно думаешь, тот аромат вдыхая:
«В лесу ли я стою иль в небе, в кущах рая?»
Куда ни кинешь взгляд — зеленая завеса.
Понюхай — сразу нос щекочет ласка леса.
Где ни прислушайся — веселый шум услышишь,
Ты чувствуешь покой — весельем леса дышишь.
Постели мягких мхов разостланы в покое,
Они влекут, ступи — трепещут под ногою.
Вокруг полно кустов, как рута, изумрудных,
Там — алых ягод блеск и черных ягод — чудных.
В усадебках своих грибы, как в царстве сонном,
На фоне розовом, белесом иль зеленом.
Лисичек личики сквозь трещину желтеют,
Над мшистой простыней стыдливо щеки греют.
Грибов-подлипков здесь тарелки на опушке,
И кочками в траве, надувшись, спят свинушки.
Под елью — рыжики, семья в семью врастая,
Сморчков же — в сосняке из мерзлых комьев — стая.
А серых, голубых и сыроежек красных —
Как много здесь растет, веселых и прекрасных!
Масленок медный цвет в кустах у стежки светел,
Как кубки кверху дном, — Мицкевич их отметил.
Ольховики — в ольхах, опенки — в пнях черненых;
Между сухих стволов, меж щепок — шампиньоны.
Вот мухомор рябой и слизкий груздь, средь многих
Поганок и грибов без имени, убогих.
Их люди не берут, и зверь их грызть не будет,
Их разве скот в лесу потопчет и забудет.
Размякнут и сгниют, и сок их растечется,
Тот плодородный сок в зеленый круг сольется.
Всех выше боровик — и песенки словами
Его мы назовем: «Полковник над грибами».
Спесивый, толстый, он встает, широкогрудый,
Могучий, над собой с поливой поднял блюдо.
И быстро в рост идут породы те грибные,
Здесь красный, белый гриб, а там грибы иные.
Зеленый можжевел — кусты его, как грядки,
И зайцы в нем лежат, гнездятся куропатки.
Кусты, как с бородой, с травой, на них висящей,
И светится насквозь от частых просек чаща.
Жилье себе ольха по краю выбирает,
Орешник, ветвь тряся, орехами играет.
Их солнце вырастит. А ветлы над долиной,
Над серебром ключей укрыты тенью длинной.
С крушины каплет кровь. Смородина вдоль Шлаве
Краснеет на кустах, в болот седой оправе.
Куда ни посмотри: лес белый встал горами.
Пашлавис окружен им, словно камышами.
Осины здесь дрожат Жальтичи вечным страхом,
Всю жизнь дрожат они, пока не станут прахом.
Берез, дубов стена вкруг елки так сурова,
Жальтене словно здесь скорбит о муже снова.
Где алая всплыла, взамен молочной, пена,
Жальтене, образ свой переменив мгновенно
В отчаянье сама тут обернулась елью,
Плащи густой листвы детей ее одели.
Вот ива, верба вот, и яблони, и груша,
Черемуха стоит, — шум их листвы послушай.
И шум деревьев тех ты выслушай в молчанье:
В обиде на сестру то седулы стенанья.
Средь вязов, и крушин, и лип — несчастный с нами
Других деревьев стан — с другими именами.
Но знают их лишь те, что лесом верховодят,
Врачи и знахари, что в дебрях леса бродят
И листьями, корой болезни исцеляют
Иль жестким корешком все чары изгоняют.
Смотреть людишкам, нам, приятно, я не скрою,
Как провиденье их зеленой кровлей кроет.
Когда сережки ив все звонче, звонче млеют,
От творога цветов все яблони белеют.
И летних яблонь шелк зеленый, с краю бора,
Когда лес желт и ал — листвы осенней ворох.
И склон Марчуниса, как кровью, залит ими,
И ждут весны стволы, став темными, нагими.
А сосенки мои — те сосенки — несметны,
Стройны и высоки, их кроны яркоцветны.
И летом и зимой их зелены вершины,
Ствол задевает ствол, качаясь, как тростины.
На полверсты вперед не видно в чаще мглистой,
Ни бурелома нет, ни хвороста- все чисто.
И ветви не сплелись, не закрывают дали,
А сосны ровные — как будто сучья сняли.
А запах!— то смолы повеет колыханьем,
То ветер нам пахнет неведомым дыханьем.
То клевер луговой ты чуешь красный, белый,
Ромашки, чабреца, не смятых трав несмелых.
Особо пахнут мох, листва и хвоя, шишки,
И муравейник шлет свой запах с черной вышки.
Все разный аромат, и, чтоб сказать вернее,
Он каждый раз иной — то крепче, То нежнее.
То мох с брусникою приплыли, вот уж рядом,
То дерево цветет — в бору запахло садом.
То дышит бор, как зверь с дождем омытой шкурой,
Шлет запахи полям со щедростью нехмурой.
В ответ с полей, с лугов — в сосновых рощ полянах
Тот запах нив и трав ты чувствуешь, как пьяный.
И ароматы все перемешались в чудо.
Вдыхаешь сладость их, не зная, что откуда.
Поля, и лес, и луг здесь сговорились дружно,
Чтоб сделать эту смесь из лучших смол жемчужных.
Кадят тут небесам — весь лес звучит иначе,
Как будто скрипка здесь поет, смеется, плачет.
Все встали голоса в единый круг, вплотную,
Их кровь не отличишь, а сердце все волнуют.
Ах, чудно лес гудит, не только пахнет, звонок
Он в шумах, в шелестах, он весел, легок, тонок.
И полночь так тиха, что слышно, как трепещет
Листок или цветок, что, вдруг раскрывшись, блещет.
И в шепоте ветвей — язык священный леса.
Вот падает роса, вот звезд дрожит завеса.
И в сердце тоже тишь, в покой оно уходит.
В прозрачной тишине душа под звезды всходит.
Когда ж сквозь тонкий мрак лучи зари проникнут
И, полные росы, трав головы поникнут,
Бор пробуждается, сменяя тишь движеньем,
Священной речью дня, начавшей пробужденье.
Что это шелестит? Листка коснулся ветер,
Иль птица, что в гнезде, проснулась на рассвете.
Что хрустнуло?— То волк, охотясь и кочуя
Всю ночь, теперь бежит, зари погоню чуя.
А то лиса в нору с гусенком мертвым мчится,
А то барсук бежит к болотцу, чтоб укрыться.
То резвой серны бьют по сосняку копытца,
С сосны и на сосну махает белка птицей.
Да это — знать лесов: и соболь, и куница,
И всякие зверьки, каким в лесу кружиться.
Кто это там стучит? — То дятел с клювом тонким.
Что блеет там? — Бекас, что с голосом козленка.
Чей это злобный шип? — Гадюки шип зловещий,
Зеленою волной Швентой и в берег плещет.
Чей гогот у реки? — То гуси там гогочут,
То аист, знать, крича, в гнезде своем хлопочет.
Да это утки: при! при! при! пристали у трясины,
Да это сам удод кричит жене и сыну:
«Чего, чего, чего нести вам? Вздор несете!
Чего, чего, чего: мух, червяков вы ждете?»
А то кукушка, знать, продрав глаза, трясется,
Кукуя, плачет вдруг, кукуя, вдруг смеется.
И дразнит иволгу тут Еву, как подругу:
«Ты, Ева, Ева, Ева, — не паси по лугу!»
А ри-у! ри-у! Ри-у! — крик кулика сначала,
А вслед весь птичий хор, как будто их прорвало.
Тут снова голоса, — те были лишь предтечи,
Птиц многих голоса и разные их речи.
Тут сойки и чижи, сороки и синицы,
Тут пеночки, дрозды, — свой тон у каждой птицы.
И смех, и стон стоит, и просто чушь, не песня,
Но голос соловья всех выше, всех чудесней.
Он нежен и глубок, он тихий и звенящий,
Он по кустам звучит, и день звучит иначе.
Все эти голоса — Литвы родные дайны —
В единый хор слились, храня лесные тайны.
Как будто каждый лист защебетал, запел он,
Так сутартине хор лесной завел умело.
Тут звонких звонов звень лес в звон единый сложит
Но всех певцов узнать тончайший слух не сможет.
Как будто бы цветы, что на лугу сплетались,
Все так пестро кругом, все так пестро — на зависть
Ах, было, было то — из нашего, из бора
Такая благодать, такой покой простора.
И этот весь покой в литовских душах льется,
Как ветерок равнин по травам пышным вьется.
Литовец знал его, душой ему внимая,
И плачет он в лесу — себя не понимая.
А только чувствуя, что сердцу уж не больно,
Что хоть оно грустит, но все ж грустит невольно.
Что все полно росы туманной жемчугами,
И слезы, как роса, текут неслышно сами.
И долго он в груди дыханье бора слышит,
И каждый вздох его как будто бор колышет.
И в душу так покой проник, как леса милость,
Что даже и душа, как колос, наклонилась.
В волнении таком, во вздохе, в светлом плаче
Рождаются псалмы, все чувствуешь иначе…
ЮЛЮС АНУСАВИЧЮС (1832–1907)
НА ГОРКЕ
И отошло сверкающее лето,
И поле пасмурным и скучным стало.
И золотистых скирд на ниве нету,
И куковать кукушка перестала.
И все печальней листьев шорох сонный,
Везде, на всем осенняя усталость,
И не видать нигде травы зеленой,
Следа и то от лета не осталось.
Уже прошел косарь с косою звонкой,
А если где она и оступилась,
Там жадно дощипала все буренка, —
Земля поблекла, сникла, изменилась.
Как время все вокруг преображает!
Уже пожухла сизая осина.
Так юноша, придя в года, мужает,
И стариком становится мужчина.
КТО СЕРДЦЕ ИСТЕРЗАННОЕ ЗАЛЕЧИТ
(Фрагмент)
Родина милая, ныне твой облик страшен!
Сколько ты бед претерпела, земля родная?
Где были сады и села в окружении пашен, —
Над пепелищем ветер летит, рыдая…
…
Отчизна, благословенны воды твои и недра!
Вам, земляки мои, нету равных на свете, —
Взысканы господом и обласканы щедро,
Вы жили мирно и были добры, как дети…
…
Тропку любую, изгородь, каждую крышу,
Девушек юных и старика соседа —
Я неослабно люблю, и ежечасно вижу,
И обращаюсь к ним, и не слышу ответа.
Крест на пригорке, ветер в зеленых кронах,
В облаке яблонь рдеет рябина багряна, —
Край несравненный в очах моих неутоленных!
Память моя, ты — отворенная рана.
…
Годы, вы годы лихие, болью обильны,
Кровью полны и окурены дымом коптящим…
Снова сердца людские жаждут бессильно,
Души открыты бедствиям предстоящим.
Родина, воля — есть ли щедрей награды?
Чтобы опять воронье небес не затмило,
Встанем за наши села, за наши грады,
За братьев, что истлевают в лесных могилах!..
Того, кто сгинуть готов безвестно и ныне,
Не уступая врагу ни пяди земли отцовой,
Не остановят ни рвы, ни глухие твердыни,
Ни говор орудий, ни пламя, ни град свинцовый!
1868
КЛЕМЕНСАС КАЙРИС (1835–1864)
ДЕНЬ ПРОБУЖДАЕТСЯ
Светает, и лик свой заря показала нам смело,
И ночи, похоже, недвижно стоять надоело,
И жаворонок, заскучавший с лучами в разлуке,
Короткую ночь скоротав, рассыпает короткие звуки;
И первая песня над первой звучит бороздою,
Как в прошлые весны, и в небо летит молодое.
Шумят воробьи, и щебечут стрижи над кустами,
И где-то в тумане опять соловьи засвистали.
Прислушайся: всюду молитвой звучит это пенье —
Ведь каждая птица для бога поет в упоенье.
А ветер душистый струится над твердью земною,
И поле ржаное колышется темной волною;
Долины и горы о правде беседуют с ветром,
И вторят дубравы им гулом негромким и светлым.
Росинка в ромашке чиста, словно в оке зеница,
Ее лепестки не пускают на землю пролиться.
Восток прозревает и смотрит, очами блистая,
И тень на холмы от деревьев ложится густая…
День пришел!..
СИЛЬВЕСТРАС ВАЛЮНАС (1789–1831)
ПЕСНЯ БИРУТЕ
У моря, в Паланге, омытой ветрами,
В Паланге, что вырвана с бою врагами,
Гора есть Бируте; повсюду по склонам
Она сосняком поросла зеленым.
В краю этом древнем, отчем наследьи,
Пруссы и курши нам были соседи.
Прекраснее розы, нежнее руты
Жила там когда-то княгиня Бируте.
Была та княгиня не царского рода,
Вышла она из простого народа,
Она жемчуга надевать не желала,
Когда по берегу моря гуляла.
В холщовой рубахе она ходила,
Она полосатую юбку носила,
На шею нить янтаря надевала,
В желтые косы руту вплетала.
Однажды братья ее на рассвете
Отправились в море закинуть сети,
Сестра несла им обед и в ту пору
Встретила князя, спешившего в гору.
То князь был Кястутис — добрый властитель,
Жемайтов и всей Литвы повелитель.
Тогда с тевтонами шел он сразиться,
Что вновь угрожали нашей границе.
Как солнце, кольчуга его блестела,
Он взял с собой меч и лук взял и стрелы.
Он был на коне, попоной покрытом.
Конь его серый бил землю копытом.
Князь, увидав, как Бируте красива,
Молвил, сдержать не пытаясь порыва:
«Не знаю — девушка ты иль богиня,
Но будь моею женою отныне!
Я издавна правлю всею округой,
Ты станешь княгиней, моей супругой.
На месте, где встретились мы с тобою,
Тебе я высокий замок построю.
Я дать повелю в честь этой минуты
Горе, где сошлись мы, имя Бируте.
Ты — нежность моя, и любовь, и сила,
Ты сердце мое навек полонила».
Слыша такое, Бируте младая,
От страха дрожа, со стыда сгорая,
Вздохнула и долу глаза опустила
И голову тихо пред князем склонила.
«Князь, не могу я в том не сознаться,
Клялась Перкунасу чистой остаться,
Но быть по-твоему, — я готова,
Пускай твое исполнится слово!»
И — слово сдержал, и на этом же месте
Построил Кястутис замок невесте,
Потом на юной Бируте женился,
И Витаутас вскоре на свет явился.
1824(?)
ДИОНИЗАС ПОШКА (1757–1830)
ПЕСНЬ МУЖИЧКА
Кудахтаньем зарю встречают куры дружно,
А мне за труд пора, в дугу мне гнуться нужно.
Дубинкою грозя, кричит приказчик дико:
«Что мешкаешь, холоп? Кобылу запряги-ка!»
В поту лица пашу землицу спозаранья,
Но хлещет плеть меня в награду за старанья.
Пути не различить, как поле покидаю,
При первых петухах в короткий сон впадаю.
Недели круглые кладу на бар труды я,
А все ж — свой луг скосил и выжал яровые.
Заботы о семье спать не дают ни мигу,
Под осень на барже я уплываю в Ригу.
Свезли зерно купцы — к ним благосклонно небо, —
Я ж — ради господа — прошу кусочек хлеба.
Хоть захворал, простыв, но будь покорен игу!
Коль повелят, опять плыви с дровами в Ригу.
Война ударила. И барин именитый
Сказал мне: «Раб, ступай! Отчизна ждет защиты!»
В палатах плохо ли сидеть, читая книгу?
Связав, меня тотчас препроводили в Ригу.
Глотаю горечь слез я с хлебом заедино.
День изо дня трудясь, живу я, как скотина.
Купаться в золоте панам судьба судила,
Меня же, голяка, возьмет не в срок могила.
Нет равных меж людьми: то истина святая!
Чтут гордых бар, ничем сермяжника считая.
Что ж делать нам, пока пребудет смерть отрадой?
Надежды не терять, глушить сивуху надо.
Всесильный наш господь! Отец земного люда!
Неужто мне вовек все будет житься худо?
Счастливцам — что ни день светлей, — так неужели
Мне будет одному на свете все тяжеле?
‹1823›
АНТАНАС СТРАЗДАС (1763–1833)
ВОТ УЖ СНЕГ…
Вот уж снег последний тает,
Зелень землю одевает.
Ярче солнце заблистало,
Вешняя пора настала.
Мчится речка перед нами,
Громыхает голышами,
И ласкает слух повсюду
Шум реки простому люду.
Вихорь кружится в лесочке,
Вьются листья о листочки.
Затрещав, валится тяжко
Наземь дерево-бедняжка.
На горе и у пригорка,
За стадами глядя зорко,
Дуют в дудочки подпаски,
Затевают песни-пляски.
Волк на стадо нападает —
Псы тревогу поднимают:
«Э, э, эй! Дружней, живее
На бродягу, на злодея!»
И подпаски, скрипки бросив,
Гонят волка средь колосьев.
«Сгинь! — покрикивают звонко.
Насмерть испугал зайчонка!»
Лишь Балтрукаса макушку
Заприметила кукушка,
Песенку она прервала,
В чаще сумрачной пропала.
Соловей над лугом гладким
Кличет Еву свистом сладким:
«Эй, пускать овечье стадо
На красивый луг не надо!»
В пойме травка молодая
Гонит стебли, вырастая.
В небе, ясном и высоком,
Смотрит ястреб жадным оком.
Ах, хозяйка зазевалась
И — споткнулась, заметалась…
«Пособите, люди, — просит, —
Ястреб курочку уносит!»
А воробышек привычно
Вьет гнездо в трубе кирпичной.
Отовсюду крошки, зерна
Тащит в гнездышко проворно.
Любит труд такая птичка!
Эта птичка-невеличка
Ищет корма непрестанно,
Кров себе готовит рьяно.
Гей, быки! Зимы не стало!
Плуг тащить пора настала!
Не жалейте сил в работе,
Свечереет — отдохнете!