А потом он проснулся. Метель царапалась в окно и хлопала форточкой, как только скрипела дверь в конце коридора. И морозный, пахнущий свежим снегом воздух жадно вбирался лёгкими, наполняя тело бодростью и той радостью, какую испытываешь всегда при виде свежевыпавшего снега. Ему принесли завтрак и он плотно и хорошо поел. И опять задремал, но не надолго.
- Роберт, к тебе пришли,- сказала медсестра Таня.
Они входили по одному, рослые, сильные парни и застенчиво улыбались, словно стыдились, что они здоровы, широки в плечах, а палата узка и их друг, бывший однокурсник, Роберт, слаб и немощен. Стульев хватило на одного, остальные стояли, подпирая стену. Они стояли чуточку растерянные и притворялись, что им здесь весело.
Их было четверо, ( и как их только пропустила Татьяна всех четверых?) и все были его друзья, и совсем ещё недавно они жили в одной комнате, и ходили в один институт. А потом Роберт ушёл от них, перевёлся в Политех. Они не обиделись. Они понимали в чём дело. Игорь, старший из них, сам натолкнул его на этот перевод. А теперь Игорь стоит перед ним и Роберт смотрит на него снизу вверх и видит, как он, смущаясь, достаёт из портфеля бутылку шампанского, а Евгений кладёт на тумбочку кулёк с апельсинами.
Они поздравляют его с наступающим праздником и по очереди подходят к его кровати, и он пожимает своей слабой рукой их широкие крепкие ладони. Потом они рассказывают институтские новости, перебивая друг друга. Роберт знает, что они промолчат о том, что третьего числа у них экзамен, а завтра праздник, разумеется, не до экзаменов, и потому на сегодня у них большие надежды на подготовку к экзамену, но они торчат здесь у него, а драгоценное время бежит, но они не подают вида.
Ему самому не хочется расставаться с ними, но он вежливо и туманно намекает на усталость и они прощаются с ним и по одному, оглядываясь в дверях, уходят.
Хорошие ребята. Когда у него заболела мать и нужно было отправить её в Мацесту на лечение, и он кому-то из них невзначай проговорился, они заняли где-то денег, много денег, даже больше необходимой суммы, что была нужна. И после месяц по ночам разгружали на Финляндском вокзале вагоны с картошкой и расплатились с долгом.
Ребята любили развлечься, а развлечения любят деньги, а лишних денег, как мудро говорят, не бывает и они стали по субботам ходить на Финляндский вокзал. Обычно они начинали в шесть вечера и кончали в четыре утра, а иногда и позже. Весёлые были ночки! Когда работы было много, они зарабатывали до 300 рублей в месяц. И это было не так уж плохо, если прибавить ещё стипендию. Но денег нехватало, а Женя любила тратить деньги, ей нравилось их тратить, и он потакал каждому её капризу и желанию и запутался в долгах, как муха в паутине. Его спасло лето.
Всё, что он заработал летом ушло на уплату долга. А нужно было ещё помогать матери. Та пенсия, что она получала, целиком шла на покупку рыбёшки для кота Микишки, старого и верного спутника семьи. И его нельзя было обвинить в обжорстве. Сегодня будет весёлый день. Ему не дадут побыть в одиночестве, это уж точно, как в аптеке на весах. Так говорит Жорж, Георгий Король. Король его фамилия, без шуток. Хорошая фамилия, древняя.
Роберт долгое время был уверен, что это его прозвище. Жаль не придёт Билл. Билл- кличка Севы Пронина.(Это же про меня,- обрадовался Наргинский. В их группе было три Севы и три Евгения и чтобы различать их по именам, им дали соответствующие прозвища : Билл, Джек, Джон, Жак и ещё какие-то, но он уже не мог вспомнить) Придут девчонки, но никогда не придёт Виктор. Не придёт Виктор… Витька…
Хотите удивлю?- спросил Виктор.
-Валяй,- сказал Эрик.
Виктор сунул ему под нос книжечку, похожую на студенческий билет. Эрик развернул, я потянулся к нему через столик. Эрик криво усмехнулся и бросил её на стол между кружками пива.
- Пройдёмте, гражданин,- сказал он с откровенной издёвкой.- Витюша – милиционер. Ха-хх-ха!
Это было удостоверение дружинника.
- Ты что?- поразился я.
- Как видишь.
Мне почему-то захотелось подразнить Эрика.
-Молодец! –сказал я.- Давай и мы вступим, Эрик
Мне так хотелось поиздеваться над ним. С некоторых пор мне это здорово хотелось.
- Работник медвытрезвителя из меня не получится.
-Но ты сам будешь бесплатно пользоваться медвытрезвителем.
- Пока я обхожусь без него.- Эрик был не возмутим.
-Но ты думай о будущем. Заодно мы искупим своё прегрешение.
- Придержи язык за зубами.
- Молчу. Давай лучше пиво пить.
Мне уже расхотелось его злить, я сам начинаю злиться.
Витька – дружинник, почти милиционер. Но не в этом дело. При чём здесь милиция. Каждый делает, что хочет. И Витька делает , что хочет. Он может это делать, а я не могу. И Эрик не может. Мы с ним не можем оба...
Мы сидели в пивном баре на Невском. Народу было много и ещё стояла очередь перед входом. Ребята все пижонистые, напомаженные, узкобрючные, узконосые, узколобые. Они любили всё узкое. Они любили лоск, комфорт. И я нахожусь среди них и пью их пойло.
Мы втроём среди них. Но Виктор уже не среди них. А мы с Эриком остаёмся среди них. Мы всегда будем в их обществе, мы будем глотать их пиво, дышать их воздухом, говорить их словами и даже смеяться как они. Как вот этот хлюпик с поросячьей щетинкой над кривой губкой.
- Ты взгляни на него. Вот на этого. Да.
-Ну и что?
- Неужели ты ещё можешь пить после этого пиво?
-Отстань, Роб. Ты пьян.
- С пива что ли?- заступился за меня Виктор.
- Ты посмотри лучше. Вглядись –он похож на тебя.
- Так же как и на тебя,- немедленно отпарировал Эрик.
- Ты прав. Эрик, прав. Он похож на нас. Это же мы. Нет, ты только посмотри, он кокетничает, как старая дева. Ты только взгляни.
-Что ты привязался ко мне. Ну иди скажи ему, что меня мол тошнит от твоей морды. Ну плюнь ему в ухо, только отвяжись от меня.
- Я это сейчас сделаю. Я скажу.- Я поднялся со стула.
- Сядь! - Буквально приказал Виктор, потянув меня за рукав.
- Пусти, Витя. Я должен набить ему морду.
- Никуда ты не пойдёшь.
- А ты уже стал милиционером.
- Иди!- сказал Виктор и я понял, что обидел его.
- Ты ничего не слышал, Витя. Идёмте отсюда. Я за себя сегодня не ручаюсь.
Швейцар открыл двери и желающие сразу забыли про очередь и началась свалка. И мне пришлось облегчить свою душу на чьих-то узких рёбрах.
Мы шли по вечернему Невскому, самому красивому проспекту мира. Пусть кто-нибудь скажет, что это не так!
Невский проспект! О нём нельзя говорить. Можно говорить о чём угодно и сколько угодно, но только не о Невском.
Невский нужно видеть, нужно ходить по нему, нужно прикоснуться к нему, потрогать, дышать им, потолкаться в нём, поговорить с ним и просто помолчать, как с другом. С ним нужно быть в дождь, в снег, и в ветер, и в праздник, и в воскресенье, и будний день. Он как любимая женщина и как любимое вино. Только тогда вы поймёте, что такое Невский.
Мы идём втроём в радужных огнях реклам, среди неторопливо идущих людей. Они не спешат. Это ленинградцы. Они умеют гулять по своему любимому проспекту. А эта пара не ленинградцы. Провалиться мне на месте! Это не ленинградцы.
- Простите, вы местные?
-Нет, мы из Москвы. А вы случайно...-
Я расхохотался им в лицо. Я не мог удержаться. Виктор потянул меня за руку.
- Ты сегодня невыносим. Что ты ко всем пристаёшь?
- Он хочет попасть в вытрезвитель.
- Эта пара, они из Москвы… Ты понимаешь, они из Москвы!
Я не мог совладать с собой. Меня разбирал смех, меня душил смех.
- Ты сегодня подозрительно ведёшь себя.-В голосе Виктора было недоумение.
- Нет, вы только послушайте. Я увидел эту пару и сразу понял, что они из Москвы. Москвичи истеричны, они даже на прогулку бегут.
А ленинградец, посмотрите как прогуливается ленинградец. Ленинградец уважает себя.
- По крайней мере он хорошо изучил продукцию фабрики «Скороход».
- Ты, Эрик, всегда всё опошлишь, даже фабрику «Скороход»,- сказал я.
- Пошлость – моя стихия.
- Это от скудости мысли.
- Ты уверен? - угрожающе спросил Эрик.
- Перестаньте, что с вами сегодня?
-А ты делаешь успехи в освоении новой профессии.
- Давай не будем, Эрик. А то я могу разозлиться.
Мы дошли до Литейного молча. Он был темнее и пустыннее, а мне хотелось туда, где темно и пусто. Эрик был против и мы расстались с ним у магазина «Техническая книга». Когда я оглянулся, он был уже не один.
Был конец мая и был уже поздний час. Белые ночи уже давали себя знать и фонарей не зажигали и их круглые шары смутно белели в темноте зданий. Кроме редких машин и полупустых трамваев никто не нарушал тишины.
Мне хотелось молчать и Виктор чувствовал это и то же молчал. Изредка встречались парочки. Они смеялись и целовались в мрачных подъездах, похожих на подвалы и склепы. И мне жаль было влюблённых, которых город загонял каждую весну в душные парадные и подъезды. А парки стояли пустые и безмолвные за чугунными решётками и замками.
Только у Дома офицеров было оживлённо. У входа горел свет, сверкали погоны и пуговицы, и женские глаза. Их как всегда было много и они ждали своей очереди. А над засыпающим городом, над его крышами, куполами и шпилями в зеленоватом небе давно зажёгся белый фонарь любви.
Странный месяц май. Безумный месяц. В нас вдруг просыпается жажда ласки, любви и нежности. Всюду жадные, ищущие ответа взгляды, чувственная дрожь, томление; волнуют случайные прикосновения, смех и улыбки.
Тысячи взглядов по ночам устремляются к звёздам и луне. Тысячи поэтов и поэтесс рождаются в одно мгновенье и тысячи самоубийц по ночам кончают с собой, а утром, проспав, вприпрыжку бегут в школу, дожёвывая на ходу свой завтрак.
Май - месяц семейных драм, месяц разочарований и угрызнений совести, месяц восторженных слёз и горьких рыданий.
Прекрасный месяц май, но мне не нравятся белые ночи. Есть в них что-то больничное, чахоточное. И что-то гнетёт, душит, томит. И люди как призраки плывут в угарном чаду белых ночей, и всё мимо, обходя меня стороной. Или может я ухожу от них? Я сторонюсь их, и я опять заползаю в свою раковину. Я стал похож на трусливого пса, который лает и скалит зубы только в собственной конуре. Это стало модно.
Стало модно быть псом и делать вид, что ты не замечаешь, что на тебе ошейник и ты бегаешь вдоль проволоки от колышка до колышка; и весь твой мир ограничен длиной проволоки. Да! Это твой мир, Роберт Лопарёв.
- Ты о чём?- спросил неожиданно Виктор.
-Я!- Я удивился и понял что начал говорить сам с собою вслух. Что за дурная привычка!
- Ты что-то сказал.
- Тебе показалось.
- Послушай, Роберт, что с тобой? Ты поругался с Женей?
- С чего ты взял?
- Но ты реже стал встречаться с ней. Это твоё, конечно, дело, но она моя сестра. Она мучается и ничего не говорит или отнекивается. Что между вами?
-Между нами всё по-старому. Я собираюсь перейти в Политех, в её группу. Только не говори ей.
-Ладно, а почему переходишь?
-Просто мне надоело рано вставать и тратить на дорогу уйму времени. По утрам спится, а здесь рядом. Буду жить с Эриком и Женю видеть каждый день.
Мы уже дошли до Литейного моста и пошли по набережной Кутузова. Нева плескалась о гранит и вода была фиолетовая и в ней мерцала лунная дорожка, и пёстрые огни барж, и красные огни буев.
- В субботу мы идём в рейд. Между прочим, в ваш район.
- И что вы будете делать? Ловить пьяниц?
- Почему же, в прошлый раз мы задержали 64 человека. Из них пятеро карманных воришек, один даже рецидивист в розыске был, двух продавцов порнографий, девять фарцовщиков и трёх спекулянтов. Остальные пьяницы и хулиганы. Мы очистим город, вот увидишь. Нечисти этой ещё много. Придётся поработать. А знаешь, приятно чувствовать себя хозяином улиц.
- То бишь – милиционером.
- Да! Милиционером! Ты мне завидуешь, я знаю – ты завидуешь. Молчи! Мне противно ходить и зевать, поплёвывать на всё. Я не хочу! Не хочу зря махать кулаками. Уж если бить, так знать за что бить. Помнишь ты говорил, что сейчас надо найти себя. И я нашёл.
- И стал дружинником.
- Не надо прикидываться простачком. Ты знаешь о чём я говорю.
- А если опять всё повторится?
- Это невозможно.
- Ты думаешь? Я познал одну истину – там где начинается неограниченная власть, там кончается человек. Всё может вернуться, только в другой форме. Хватит с меня!
- С культом покончено.
-Я не хочу проглотить ещё один плевок. Довольно с меня, я сыт.
- А что ты предлагаешь? Что ты хочешь?
- Мне на всё наплевать. Мне ничего ни от кого не нужно. Ни от Кремля, ни от ВЛКСМ. Я хочу покоя, понимаешь, покоя! Я хочу есть, пить, спать, любить твою сестру и всё! Всё! Всё остальное для меня не существует. На всём я поставил крест. Всё остальное – ложь. И есть только одна правда – каждый думает только о своём желудке и я голосую за неё.
-Это правда для мещан.
- А я хочу быть мещанином. Советским мещанином.
-Перестань кривляться и строить из себя кретина.
-А я хочу быть кретином. Жажду! В наш век – это счастье быть кретином. Я всегда говорил, что кретин самый счастливый человек. Ха-ха-ха! Но я, кажется, ошибся. Кретины нынче не те. Кретины хотят на верх. Любыми путями, но только на верх, только бы подержаться за узду. Каждый хочет быть кучером, даже кретин.
Ненавижу, понимаешь, Вить, не-на-ви-жу! Ненавижу эту сволочь, что за цитатами и лозунгами прячут своё крысиное нутро эгоиста. И самое страшное и обидное – они ещё поучают, пытаются воспитывать нас, призывают к самопожертвованию и бдительности, а сами пользуясь всеми благами, ещё залезают в наш карман у нас же на глазах. Не могу, Витька! Это мучительно. Можно сойти с ума.
- Знаю. Но я верю, что всё изменится. И для них настанет час. Уже бьёт для них двенадцатый час. Ты читал сегодня заметку. Директора элеватора поставили к стенке. Ценностей изъяли на миллион. Грабил, не стесняясь. И самое ужасное, что у него партийный билет. Он, сволочь, считал себя коммунистом.
Для меня коммунист: Камо, Лазо. Люди, которые сгорели дотла для других. Это и есть – коммунист. Те, кто не горит, а лишь отражает чужое пламя, нагреваясь за счёт его, те всего лишь- накипь. Люди случая и карьеры. И таких стало много. Гнать их надо, гнать в шею из партии.
- Лучше меньше да лучше. Ты прав. Во всём надо следовать этому принципу. Мы привыкли давить массой.
- Эх, Роберт! Дали бы мне возможность. Дали бы свободу действий, облекли бы неограниченной властью, чтоб я наделал. Я бы перевернул всё, я бы заставил всех не гореть, а полыхать, ярко как пожар. Почему к власти приходят старики и отставные генералы?
Молодость! В ней сила! Только молодость может сделать невозможное возможным. У власти должны стоять люди инженерного труда, люди мысли и творчества, люди дерзаний и подвигов. А это всё – у нас. Молодых! Откройте нам дорогу и мы преобразим мир.
Мы уже прошли Кировский мост и шли по Дворцовой набережной. По ту сторону Невы зловеще темнела Петропавловская крепость и её тонкий острый шпиль вонзался в небо. Мы шли рядом, а когда проходили по мосту через Зимнюю канавку, то увидели на нём парочку. Они целовались и я едва не задел их локтем, но они даже не пошевелились. Я уверен, что они не заметили нас.
- Увлеклись,- сказал я.
- Послушай, Роберт, -сказал Виктор. Странный был у него голос и я взглянул на него. Он смотрел себе под ноги и я видел его профиль тусклый и какой-то чужой. –Если… Представь… Вдруг с Женей что-то случится. Ну…отнимутся ноги или ещё что-нибудь худшее. Что бы ты делал?
У меня всё оборвалось.- Что с ней? Витька, что-о?!- прохрипел я, потеряв голос.
- Да нет. Я к слову, для примера.
- Хорош пример.- Я вытер пот со лба.
- Прости, я не подумал… Но всё же, ты бы бросил её?
- Нет.- И это было правдой.
-Я люблю одну девчонку. Давно уже. Пятый год.
Он замолчал. Мы прошли мимо Эрмитажа, дошли до Дворцового моста и пошли по нему. На середине моста Виктор остановился и опёрся локтями на чугунную ограду. Тёмная вода плескалась о гранитные быки и стремительно врывалась под чёрный свод моста.
- Хорошая девчонка.- В голосе его прорвалось сожаление и боль. Он смотрел вниз.
\
- А почему ты не приведёшь её и не познакомишь с нами?
- Её нельзя привести. Её можно привезти.
- Не понял?
-Чередование эс и зэ. В звуковом произношении почти не замечаешь разницы. В жизни- это день и ночь…Она не ходит. Год назад у неё отнялись ноги. Ровно год назад... В этот же день... Вот на этом месте... Мы стояли, смотрели на воду и целовались. Она вдруг ойкнула, обмякла вся и упала...
Я даже не успел удержать её… Врачи не знают, что с ней. Это всё от блокады... Голод, холод… У неё был туберкулёз… И вообще, чего только у неё не было. А теперь она пьёт. Она стала алкоголичкой… Лежит в больнице. У неё только мать. И та инвалид. Любила выпить, а после этого несчастья не вылезает из бутылки. И Галю втянула… Я ходил к ней чуть не каждый день...
Ей не нужна моя жалость…Я ничего не могу сделать с собой… Помнишь как мы тогда пили. Ты ещё удивлялся, куда в меня влезает. Я пил, а в глазах – она. Коляска… и ноги…деревянные и сухие ноги.
…-Мальчики, что я вижу! Кругом вакуум. Кто ещё может ползать? Дуй на Спасскую.
- Витюша, дорогой. Денег нетути.
- Вздор! У моего предка карман глубокий. На всех хватит. Держи!
- Виктор довольно. Прекратим на сегодня.
-Милый мой Роберт, хороший мой. Коль пьётся- надо пить. Ешь, пока рот свеж,
– колом не вобьёшь. Вот, где собака зарыта, -говорил он, а губы его кривились в странной блуждающей улыбке, а глаза смотрели в одну точку и были они не живые, стеклянные, будто у куклы.
-Довольно, Витюша, куда в тебя лезет? Все уже готовы, посмотри.
-Билл, сделай одолжение, принеси ещё парочку.
- Кончай Витя!
-Роберт , помолчи. Пошли лучше помочимся и освободим место для новой порции алкоголя.
Мы вышли в коридор. Я шёл между шатающимися стенами, а пол был скользкий и я балансировал руками, цепляясь за Виктора.
Впереди нас кого-то бросало на стены и, наконец, тот упёрся в угол и согнулся пополам. Это был Лев. Он очищал свой желудок через рот. Такова его участь. Не умеет пить, а пьёт больше всех.
- Привет, Блевантино,- сказал я и толкнул дверь в туалет. Рядом в кабине кто-то храпел. Дверцы были открыты и я заглянул. Конечно, Махоркин. Сидит на унитазе, свесив голову на колени и спит. Странный способ вытрезвления.
-Витя, ты взгляни, кто здесь сидит.
Он заглянул и глаза его округлились.
- Спит? Ты смотри, спит. Счастливый парень… Счастливый. Он может заснуть даже так. Счастливый. Пусть ему снятся хорошие сны. Не станем его будить. Пробуждение ужасно... И от этого никуда не уйти...Оно с тобой и всегда будет с тобой. И никуда не деться... Это всё равно, что плевать в потолок. Всё равно... Ничем не зальёшь, Роберт. Не помогает. Ты же видишь – не помогает...
…Я и сейчас её люблю. Она не верит мне. Смеётся, язвит. А я молчу как пробка. И страшно – она права, во всём права. Я бессилен что-нибудь изменить...И забыть её.
Из-под моста показался острый чёрный нос буксира, белая труба и дым над ней. Слышна была работа винтов и за кормой вода была белой от пены. Буксир наехал на лунную дорожку и перекрыл её своей чёрной тенью, но она осталась справа от него и появилась слева, как только он прошёл дальше. А волны ударились о быки, заплескались, зашипели и молча покатились к берегам.
-Идём к нам, Роберт. Я вызову такси и пока оно придёт, мы поужинаем.
- Спасибо, ну что ты, так поздно, беспокоить. Я сяду на двадцать шестой, остановка рядом.
- Трамваи сейчас идут в парк. Ходят редко.
-Уже поздно. Сколько? Без четверти час? В полвторого буду в постели.
-Здесь же рядом. Пятнадцать минут ходьбы. Идём?- продолжал уговаривать Виктор.
- Вон трамвай идёт.
-Это не твой.
- Жаль.
-Роберт… Пошли. Проводи меня,- что-то жалостливое промелькнуло в его голосе и у меня сжалось сердце,- у меня не хорошее предчувствие. Сегодня что-то случится с кем–то из нас.
- Ты чего выдумываешь?
- У меня предчувствие… Я чего-то жду. Как перед грозой.- Он жалко улыбался.
- Не выдумывай, Витя. Идём. Это нервы, пройдёт. А потом это уже профессиональное у тебя. Всюду за каждым углом хулиганы и преступники.
- Ты всё шутишь. Давай вступай, пополняй ряды.
- Тогда тебе придётся меня провожать до дому.
- Ты шутник. А всё же?
-Не могу, Витя. Не могу. И это точно – никогда не смогу.
-Всё потому же?
- Нет. Не надо об этом. Смотри какая красотища.
- Наверное, –сказал он равнодушно.
- Я не представляю, как я буду без Ленинграда.Через три с половиной года и …проща-а-ай люби-и-мый го-о-род,- затянул я негромко.
-Да, грустно.
Мы уже шли по набережной лейтенанта Шмидта. Было пусто, и темно, и тихо. И лишь звуки наших шагов врывались в настороженную тишь и, опережая нас, уносились в темноту.
- Роберт, если со мной что-то случится… Постой не перебивай. Я говорю, если когда-нибудь что-то случится со мной, ты сходи к ней, понимаешь. Ты только один про неё знаешь.
- Я думаю, мне не придётся.
- Мало что, но ты это сделаешь.
- Ладно, Витька, это нервы. Не-е-рвы!
- Но ты сходишь. Я сейчас адрес напишу.
Из подъезда навстречу нам шагнула мужская фигура.
- Эй, братаны, закурить есть?
Я сжал руку Виктора. –Постой здесь,- шепнул я ему на ухо. Я подошёл к парню. Протянул коробку. Он чиркнул спичкой. У него были узкие рыжие баки и тяжёлый квадратный подбородок. Он прикуривал и смотрел на меня внимательно.
-Спасибо, брат.
Я подождал, пока он пойдёт. Мне не хотелось поворачиваться к нему спиной. Он пошёл в противоположную сторону. Я вернулся к Виктору.
- Ну и рожа,- засмеялся я.
Мы вышли на шестнадцатую линию.
- Смотри, такси. Беги!
- Подожду следующую.
- Беги, успеешь. Счастливо. До завтра.
-Будь здоров.
Я пожал его руку и побежал. Машина уже сворачивала на Большой проспект.
- Эгей! Такси!- крикнул я.
Шофёр услышал. Он открыл дверцу.- Давай скорее.
Я оглянулся. Виктор уже открыл дверь в парадную. И я, уже закрывая дверь, услышал сдавленное: -Помо-о..!- Крик захлебнулся. Машина рванула с места. –Стой! Останови!
- Ты чего?!
-Останови !–заорал я и схватил шофёра за плечо.
Машина резко затормозила. Я толкнул дверцу. Я бежал через газоны и кусты. За углом мелькнула тень. Я вбежал в парадную.
-Витька!...Витька?!
Было ужасающе тихо. Лампа освещала пустой лестничный пролёт. Я взлетел на четвёртый этаж. Никого нет. Тишина. Жуткая тишина. Только сердце стучит как барабан. Я сбежал вниз. Я понял. Я выбежал на улицу и когда я выскочил на набережную, кто-то бежал далеко впереди и я лишь слышал топот ног.
А на мостовой лежал Виктор. Он лежал на спине и руки его были раскинуты в стороны. И он смотрел открытыми глазами в небо. И в них застыл, остекленел лунный блеск. Голова его лежала в луже и лужа медленно расползалась, увеличивалась и в ней тоже отражался холодный блеск луны. Я смотрел на лужу, смотрел как с шеи стекает кровь. Я чувствовал её тёплый запах.
Ему перерезали шею. И когда приподнял его за плечи, голова откинулась назад и я увидел зияющую чёрную дыру и белую кость там, где была шея. Я чувствую как у меня под мышкой и по спине потёк холодный пот и рубашка прилипла к телу. Я положил его обратно. Я онемел и окостенел. Откуда-то из другого мира донёсся плач и всхлипы. Я сел на тротуар спиной к телу и смотрел перед собой и ничего не видел.
Мир исчез. А потом стал появляться, как на фотобумаге при проявлении. Я видел его сквозь запотевшее стекло. Опять донёсся плач. Совсем близко Где-то рядом. И я понял, что кто-то в мире ещё живой кроме меня и несчастен. И стекло словно кто-то вытер и я увидел ослепительную луну, белые силуэты пароходов на тёмной Неве, и блеск листьев над головой. Кто-то продолжал всхлипывать и я встал.
В тёмной подворотне что-то белело. Я подошёл, наклонился. Девушка дрожала и судорожно всхлипывала. Я помог ей подняться и взял её за локоть. Она шла странно, мелкими путающимися шагами. Я увидел на её щиколотках что-то светлое.
-Оденьтесь, - сказал я и отвернулся. Я слышал как резинка звонко шлёпнула по голому телу. Она продолжала всхлипывать.
- Его …у…били.
Я ничего не сказал.
- Я не ви…нова…та . Их чет..веро. Они …хотели… А он… Его били. Я всё ..ви…дела.- Она привалилась к моему плечу и её так трясло, так трясло.
- Бежим от-сю-сюда. Они придут. Они убьют нас. Убью-ю-ют! Что же вы стоите?
- Успокойтесь. Если бы они пришли.- Я буквально зарычал. – Они не придут. Где здесь телефон?
-Не оставляйте меня. Не бросайте меня одну.- Она вцепилась обеими руками. Я оттолкнул её. На втором этаже зажёгся свет.
Я вбежал в парадную. Я позвонил. Я нажимал на кнопку, давил изо всех сил. Звонок захлёбывался от собственного звона.
А потом, когда милиция и скорая уехали, дворник в белом переднике, заспанный и небритый, зачерпнул в Неве ведро воды и смыл с асфальта кровь и обшарпанной метлой погнал воду в канализационный люк. Когда солнце равнодушно выползло из-за крыш, я встал и ноги насильно привели меня к знакомой парадной.
Я поднимался по ступенькам и каждая ступенька была длиннее километра, и когда я привалился к знакомым дверям, меня тошнило от слабости и голова кружилась и звенела, и я весь был мокр от пота.
…Мир был ослепительно бел, и светел, и чист. И каждая былинка, и каждый листок были чётки и ясны. Но когда я взял горсть тёплой и влажной земли, мир опять стал расплывчатым и туманным и только в центре его невообразимо чётко вырисовывались контуры прямоугольника, с уходящими в глубь глинистыми стенами.
И над ним я увидел свою ладонь с горстью земли. Здесь кончается человек и отсюда начинается память о нём. Всё кончается горстью земли и только это вечно.
Для чего ты жил? И для чего живу я? Чтобы умереть. И ты жил для того, чтобы умереть, умереть ради кого-то. Неужели вся наша жизнь заключена в том, чтобы жить и умереть ради кого-то или чего-то.
Ладонь перевернулась и горсть земли ответила мне глухо из сырой глубины вечности. И мир снова стал чёток и ясен и гораздо шире, чем был на самом деле.
- Почему они смеются? Неужели сейчас можно смеяться? Они же его друзья,- всё ещё плача, возмущалась Женя.
- Им страшно, Женя.
- Они бессердечны. Они радуются, что живы.
- Нет, Женя, им просто страшно.- Она не могла это понять. А я знал.
…Тогда дул суховей. Он дул уже третью неделю и не затихая даже по ночам. Небо было глинистым и на солнце можно было смотреть безболезненно даже в полдень. Когда стали выезжать из ворот, колесо попало в канаву и подводу сильно встряхнуло и гроб чуть не вывалился.
- Гляди-кось, бабоньки, Петровна не хочет уезжать на новую квартиру.-
Все рассмеялись и двое из них подтолкнули подводу.
- Но-о! Родимые! – крикнул извозчик и взмахнул вожжами. Лошади рванули и подвода, гремя на сухих колдобинах, выехала на дорогу. Покойная хотела, чтобы её похоронили рядом с могилой матери, когда-то жившей в соседнем селе. Гроб подпрыгивал и крышка сползла на бок.
- Эй, Кузьмич! Не потеряй Петровну по дороге.!
И все опять рассмеялись. А ветер гнал по дороге клубы серой пыли и никто не шёл за гробом, и подвода грохоча, вскоре исчезла в пыли.
А они стояли и смотрели вслед, щуря от пыли глаза. Их сухие потрескавшиеся рты всё ещё улыбались, а в глазах была нечеловеческая тоска. Звенела листва на деревьях и на зубах хрустел песок, и ветер дул как и вчера, и как будет дуть завтра, а на их обветренных коричневых лицах всё та же, словно приклеенная улыбка.
…- Пей, Роберт, пей. Легче будет.
- Убери.
-Пей! Почему ты не пьёшь?
-Бесполезно, Эрик. Бесполезно.
-Это помогает. Вот увидишь.
- Мне не поможет. Я знаю.
- Но ты попробуй. Я уже …видишь. Я уже не так.
- А завтра?
- Что завтра?. Важно сегодня.
- И завтра будет то же.
- Не говори. Сегодня важней. Трудно сегодня. Эх, Витька!
Он упал на стол всем телом. Он плакал неприятно и пьяно, но без слёз, как могут только мужчины.
А за окном уже поднималась луна и кто-то играл на гитаре и ему подпевали в три голоса. Жизнь продолжалась. Сдавались экзамены. Начались каникулы. На неделю мы с Женей съездили в Ригу.
Сады и парки, вечерние кафе, золотой пляж Дзинтари, ночные купания в Даугаве, зелёное как бутылочное стекло море, огромные сосны вдоль берега и рядом её ещё грустные милые глаза. Мы бродили по ночной Риге, держась за руки и украдкой целовались, улучив удобный момент. Мы опять возвращались в жизнь, словно после тяжёлой болезни, и теперь даже любые мелочи казались значительнее и дороже.
мм