Напрочь забыто имя рассказчика, хотя возможно проку в том никакого, ведь рассказанные истории живут уже сами по себе. Помню, он был весел, помню чудил что-то с чаем, и все просил потреблять его особым способом. Что в том рецепте было иного, память моя не сохранила. Но вот рассказ его запечатлелся пропитанный теплотой и ароматом свежезаваренного, травяного чая. Вот такая я вам скажу прихотливость человеческой природы. Все началось с густоты лесного аромата…
- Ах, благость, до чего запашисто! - отмахнул он густой пар клубящийся от металлической кружки, сделал вдох, словно пытался насытиться только одним благоуханием и начал свой рассказ.
- Канск, Канск, конечно Канск. Право я не знаю, отчего вы избрали предметом рассказов именно этот город. На мой взгляд, в Енисейском крае есть более примечательные селения, взять Енисейск, тот милее сердцу моему. Но будь, по-вашему, хоть особой радости мне, то не доставит. Город на самом деле, словно придуманный только для того чтобы там завелась нечистая сила, все пропитано каким то сумраком, гарью и испарениями окружающих озер и болот. Там все живут, похоже, временно, пренебрегая основательностью, чистотой и душевной приязнью. Живут и тяготятся своего места пребывания, тяготятся самих себя, своих мыслей и деяний своих. Но все-таки живут и терпят с особой жертвенностью, с особой расположенностью ко всему тягостному и неприятному. Вот таков Канск.
Но героиня моего рассказа не похожа на тех старожилов, она молода, благообразна видом и не лишена внутреннего очарования, очарования куда как более значимого и влекущего, нежели телесное. И что нужно сказать, не лишена надежд, что все сменится в ее жизни и поведет другими путями. О том и поведем мы рассказ. Рассказ который мог бы начаться известными строками поэта : «Раз в крещенский вечерок девушки гадали …» Мало того и героиня наша имела имя Светлана, что значит светлая. Что же до остального - жила она в большой дружной крестьянской семье по Кузнечной улице. Помнится в Канске, таких улиц было несколько: Первая Кузнечная, Вторая, быть может даже Третья. Но суть то не в том, сколько было улиц, а то что люди там жили дружные и работящие, имевшие все свойства исконного русского трудового люда, прочные обычаи, привезенные в Сибирь из дальних мест. Едва ль не со всех наделов великой Российской империи. Такие сотоварищества в иных весях прозывались слободками, но тут как-то по-особому вышло, но пусть так и будет.
В тот вечер сговорилась Светлана с подружками о гаданье. Улыбнулась тятеньке, ручки на плечи ему положила и отпустил ее старый Ермил Шаповалов. Ну что же отпустил и отпустил.
Собирались в старой баньке, подле тамошней реки. Пришли подружки Лиза Моисеева, Анфиса Цацкина, Лёксочка Беленкова, - всё тамошнии девицы, веселые, да задорные.
Сидели за полночь, изначала сказки сказывали, друг друга пугали, а потом зеркала поставили, как положено, свечи рядом зажгли, затихли, к ночи прислушиваясь.
- Ой Анфисушка страшно то до чего – говорит Лёксочка. Анфиса фыркнула – Знамо страшно, но раз решились говорить надо.
- А как?
- Известно – Суженный-ряженный приходи…
- Ой, ой жутко, жутко не могу…
- Ну не можешь, то зачем пришла, уступи другим. – сказала так и сама к зеркалу шасть, затараторила едва понятно, другие на нее смотрят боязни набираются. Потом засмеялась, сказала, что знает все про жениха. Девчата кинулись смотреть, - а оно ничего. Ну, скажи что сманила – канючит Лёксочка. А Анфиса смеется – Видела, видела, сейчас всю правду имею.
– Да нет же про то тебе неведомо, просто смеешься.
Анфиса плечами повела, - Мало ли что, ведь я и побожиться могу.
– Девицы спохватились – Не надо, не надо, если крест наложишь всем гаданиям конец, ведь и нательники посымали чтобы препятсв тому не было.
Лиза сидела долго и напряженно всматривалась в зеркало, затем покачала головой, - Темно, видно не угодна я провидению.
Все посмотрели на Светлану – Что ж, тапереча твоя очередь. Светлана вздрогнула, хотела себя крестом осенить, подружки удержали, - Помни об уговоре. Села. В зеркалах туман, едва свечка колышется и дорожка вроде такая узенькая вдаль уходит. Присмотрелась, а может быть и ничего. А подружки уже слова ей шепчут, что сказывать надобно. Трепещет вся, тихонечко повторяет, смотрит туда где дорожка была. Смотрит и кажется ей, что от туда кто-то далекий движется. – ойкнула и от зеркала отскочила.
Девицы – Ну видела? Скажи, что видела? Разве что страшное померещилось?
– Светлана головой закачала, - Нет, нет, подруженьки, ничего не видела.
А они на нее смотрят как-то странно и толкают опять к зеркалу.
- Нет – сказала Светлана, а потом отчего-то сама шагнула. Села и долго, долго затараторила - Суженный, ряженный приходи… - Ой страшно то было. Говорит, говорит, а потом слышит, что подружки за ее спиной вовсе зубами клацают и плечи ее держат, а она все равно говорит. Говорит и видит, что по тропинке навстречу ей идет добрый молодец и руки к ней тянет. – Подружки за спиной аж трясутся, а Светлана как заведенная повторяет и повторяет. Молодец на дорожке уже близко, глаза на нее поднял. – Глядит Светлана и взгляд оторвать не может. – Русы кудри и стан богатырский, глаза добротой наполненные, - ах до чего хорош! Хорош, но отчего же, мольба во взгляде, отчего же горестная складка у рта, вот слезинка на веках качнулась. А это, это, что? Это тоненькая струйка прорезала лицо, темная безжалостная, - Светлана вздрогнула, - струйка покраснела, молодец протянул руку, на руке колечко с камешком голубым. А рука все дальше : Помогите!,
И мигом раздались крики, - Кровь! Кровь! Мне страшно, страшно! Причитала Лёксочка, забилась в панике Лиза. О Боженька! – воскликнула Анфиса.
И все, больше ни света, ни звука, ни малейшего шелеста. В полной темноте они сидели и молчали
Потом услышали чуть приглушенный голос Анфисы - Что это было? Ни когда не думала, что гадать эдак страшно. – в ответ ей раздались всхлипывания Лёксочки, та сидела на полу у стены бани и рыдала в три ручья, - Ой больше никогда ни буду. - Тише, тише – успокаивала ее, чуть пришепетывая Лиза. Светлана не отзывалась. Кое-как им удалось зажечь погашенную свечку. Тогда они увидели Светлану, она по-прежнему сидела у стола с зеркалами, была бездвижна и нема.
- Очнись – толкали они ее, но она все не отвечала. Потом вдруг всколыхнулась как от крепкого, сна тяжелого. Всколыхнулась и говорит: Странное это было видение. Странное, но не забыть мне явившегося в ночи. И не жить мне без него больше, - сказала так и головку в ладони опустила.
Девицы к ней, - Что было? Ужель тот молодец речи говорил? – Нет, покачала головой Светлана, вовсе не так было, - я вроде все со стороны видела. Будто, я шла по тропинке и то не я вовсе. Человек меня под руку держал, но он бы грустен, что-то вроде говорил, но я не слышала больно уж далеко было, а потом он протянул мне, или той которая на меня видом походила перстенек голубенький. Но его взять не успела, вдруг что-то налетело и все исчезло.
Ой, матушка! – запричитали подружки, - Не иначе как тебе с тем молодцем по жизни под руку идти.
Светлана вздрогнула, - Все в руках Всевышнего! – и осенила себя крестным знамением. Знаю одно, в беде он сегодня, что же за беда да откуда грозит, не ведаю, но сердце девичье вещунье оно мне подскажет.
Сказала и вдруг слышит где то за стеной снег заскрипел. Что это такое или почудилось? Переглянулись девицы в такую полночь всякое движение жутко, а ежели рядом ни душеньки, до самых костей страх пробирает.
Анфиса свет задула, выглянула в оконце, - Не видно – говорит - никого, может почудилось. Снова свет запалили, сидели, ничего не слышали, а потом опять кто-то ходит, опять свет погасили и опять ничего и так всю ночь до самых петухов, потом затихло и на улицу пошли. Там вокруг баньки все исхожено, да следами не человеческими. Свят, свят, свят – перекрестились, да скоренько до дому побежали.
Ах, как саднило в душе Светланы в этот день. Все думала да решала, да решить не могла. Пошла к речке по воду. Глядит, а у полыньи вроде как стая ворон собралась, а на льду похоже павшая лошадь клювами изрубленная, вскрикнула, руками замахала, и – пропало видение, а взамен седая старушонка у проруби полощется. Подошла ближе – то местная ворожея - Милешиха. Не горбатая и не носатая, а жуткая какая-то, черной шалью повязанная, бровью изогнутой смотрит зорко. – Здравствуйте Бабушка – говорит Светлана, а та недовольно косится, ворчит что-то нехорошее - Ходят, злобу носят, а злобы то полный подол.
– Неправда, это бабушка – вступилась, было за себя Светлана, - нет злобы во мне.
– Злобой все построено и злобой возродится – рычит старуха, - умерь спесь свою, да прямиком ступай.
Передернуло девицу от такой несправедливости, - но подумала, что спорить с вредной старухой ненужно, а потому сказала – Мне бы воды набрать бабушка.
- Бери, коль утопленника не боишься - отстранилась старуха.
Светлана вздрогнула и удивленно наклонилась над прорубью, ей и впрямь на миг показалось, что на нее из полыньи кто-то взглянул, - отпрянула, а старуха засмеялась, обнажив большие желтые зубы.
Но нет, в проруби, ни кого, кроме темной холодной воды, когда Светлана опять наклонилась она увидела только кусочки плавающего льда, тогда она вспомнила, что Милешиха слыла колдуньей и слухи о ней шли самые не добрые,- Может быть это и есть ее проделки подумала. Но зачерпнула быстрее водицы, на коромысло скинула и быстрей домой побежала.
До хаты дошла, ведра на лавку поставила. А потом глянула, а на самом дне ведра колечко с голубым камешком лежит, рубчиками переливается, достала, на руку положила, - тяжелое, - Нечто настоящее? И вдруг оторопь взяла – ведь колечко это, то самое, что ночью привиделось. Вскрикнула, за сердечко схватилась и за шаль живенько. Домашние к ней оборотились, а она им рукой машет, ничего, мол, все справится, а сама уж бежит по канской улочке. В Анфисину хату заскочила, подружке тот перстень показывает – смотри какие налимы в нашем Кану водятся, - та увидела дара речи лишилась. – Не то ли это, что в зеркале видели? – спросила. Светлана кивнула и опять молчит и лишь на подружку смотрит. А та – как? Да - что? Светлана и сказать ничего не может. Мол, бегала за водой, зачерпнула, а там колечко. Анфиса губки надула, задумалась и снова спрашивает, вокруг ничего не заметила? – Не заметила – говорит Светлана, - только так пустое…
- А нук расскажи.
- Да пустое, мож то от усталости померещилось.
- Да ты расскажи, потом рассудим.
Светлана рассказала про встречу у проруби, Анфиса и говорит – Все неспроста было. А не помнишь ли Милешиха апосля тебя, у проруби осталась?
- Осталась, осталась – говорит.
- Но раз осталась, то я знаю, что она там искала.
- Так что?
- Да вот колечко это. И думаю, поймет скоро, что оно у тебя. А раз оно ей нужно, то к тебе придёт.
- Ой, Анфисушка? А ежели придет, то, что мне делать?
- А не отдавай.
Сказать то легко, а вот попробуй в глаза родному тятеньке солгать. Переступила Светлана только порог своей хаты, а навстречу тятенька, да сердитый такой. Глянула, а из-за спины у него Милешиха выглядывает, зрачками своими злодейскими посверкивает, рожи корчит. Сердечко оборвалось. А отец на Светлану наступает: Вот говорит соседка пришла, Ефросинья Милентьевна, сказывает, что колечко обронила у проруби, поспрошает не ты ли его подняла?
Земля ушла из под ног Светланы. Пролепетала, что-то и разрыдалась, сверточек с тем колечком папеньке протянула. Кинулась было в свою светелку, да тятенька остановил – А ну погодь дочка! Не все с этим колечком так ладно.
Глянула Светлана, а батюшка, что туча грозовая, но уже не на нее сморит, а на бабку Милешиху, - Чтойт говорит я не пойму, откуда у тебя почтенная предмет сей.
А та мнется, с ноги на ногу переступает - За труды мои тяжкие лекарские достался, - говорит.
– Ан быть того не может! – наступает Ермил Власьевич.
– Отчего же не может?
– Да от того не может, что знаю я этот перстень опаловый, к другому делу он предназначен. А потому пусть он пока у меня побудет – сказал, да как отрезал.
Старуха на него шипит, он волком на нее – Нет и все, - та вновь канючит, а он и слушать не слушает. Так и ушла ни с чем.
Ушла, а он к дочери с расспросами. Та ему как на духу все поведала. Ермил Власьевич покачал головой. Да говорит – Мудрено в божьем мире все устроено.Думал одно сказание, а оно иначе станется.
Дочка на него смотрит большими, мокрыми от слез глазами и понять ни чего не может.
- Было то давно. – говорит Ермил Власьевич – служил тогда ямщиком при почте, версты, дороги считал. Разбой тогда шел на путях великий. Экое, кровопивцы вытворяли. И потому каждому ямщику было дадено по кистеню, чтобы обороняться от супостатов, мой сейчас точнехонько под зимним тулупом в сенях висит. – Светлана кивает, а Ермил Власьевич продолжает, - тогда я что-то замешкался на заезжем, выехал поздно, а потому чтоб поспеть гоню во весь опор, колокольцы на дугах дрожат аж в ушах теребит. И тут надо ж так случится, на всем ходу, въезжаю на поляну сосной перегороженную, вкруг по белому снегу кровь. Из кустов крики и галдеж. Глянул, а там разбойнички, душегубы к некоему господинчику в серой поддевочке подступаются. Тот знать себе сабелькой отмахивается, да стал быть силы уже не те, все отступает, не ровен час оступится, сапожком за кустик зацепит. А разбойников с дюжину не иначе. Я тулуп тогда долой, кистень на руку и давай по обе стороны обхаживать. А господинчик почувствовал подмогу, сабелькой шустрее замахал и смотришь мы уже наседали на тех разбойничков. Кого на месте порешили, кого вспять обратили. И вот мы остались одни, тогда и обнял он меня сердечно, говорит, - Отныне брат ты мне и сует мне это само колечко, - глянул я – непростое оно, ну куда мне сермяжной душе таким товаром владеть. Отклонил, значит. А он снова, давай тогда поклянемся перед богом, что ежели дети у нас народятся мужеского и женского полу поженим мы их. Оттого и породнимся. – Вижу, купец не в себе, хоть на что-то надо соглашаться, иначе не отстанет, а я по тем временам еще вольный казак, семьей не обкольцован, о другом не думаю. – Ладно говорю, пусть так будет. Сказал и забыл. Да что поминать то вроде. А вот нонече, под сочельник письмецо получил от «названого брата», где он подтвердил сказанное загодя. И мало того от кого-то проведал он, что дочь у меня растет. И вот и поспрошает, если я не передумал, просит руки ея, для своего сына Ермила, названого так в честь своего спасителя, то есть меня выходит. Отказать я тому не мог и дал свое согласие. Сейчас же не знаю что делать, ведь узнать то я Ермила должен был по этому колечку. Колечко то вот здесь, стало быть и Ермил рядом, с ним же он ехал, с колечком этим голубеньким. И что приключилось, что разладилось, знать не знаю .
Задрожало сердечко девичье, слезы навернулись – неужели надеждам ее не суждено сбыться. Дотронулась до руки тятеньки, говорит, - Дай хоть одним глазком на то колечко взглянуть, не уж то, что давеча привиделось, понапрасну было? Кивнул головой Ермил Власьевич, протянул то колечко, - Смотри коль охота. Светлана схватила и смотрит в самой середочке камня-опала, свет льется, ах как же ласков ей показался тот свет. Так мил и взору и сердцу. Слезы так и потекли с глаз ее. Да нет же, жив Ермил иначе колечко бы светом не отразилось.
- Ой дитя ты мое неразумное. - покачал головой Ермил Власьевич. – Вижу в том колечке многое для тебя сокрыто. Оно может, и верно было, слово мной много лет назад даденное. Судьба в том твоя девичья. Но покуда суд да дело, пусть это колечко у меня полежит, а заодно и время пройдет людей поспрошаю. Всякое бывает, может кто и слышал о купеческом сыне Ермиле, заезжают до Канску люди разные. – сказал так да кольцо то в кисет что на поясе висел спрятал. А потом вспомнил, мол давеча разговор был с местным урядником по фамилии Кочерыга, каких только фамилий на этом свету не бывает. Так, тот говорит, что разбойный люд опять пошаливает, может, что и случилось с тем сыном купеческим. Да ты не печалься покуда, доподлинно-то не известно. Ермил Власьевич еще подумал, и решил, - пойду мол еще раз его спрошу чертушку, урядника нашего.
Отчего же спросите – чертушку. Дак как о том уряднике скажешь. Явился невесть откуда и чинство имел и подписи разные с бумагами, и сразу так цепко управлять всем зачал, что иные диву давались, говорили, что с нечистым водится, не иначе. Другие говорили, что видели, как тараканы к нему в избу ползли со всех краев Канска, да что-то на ушко шептали, а он от того только довольно посмеивался в усы безмерные, да ручищи свои волосатые потирал. А потом шел до дальней хаты да говорил: Говаривал мне тут гость захожий, что не все ладно у тебя в доме. Задумал ты дело воровское. А оно негоже, месяц пройдет, усовестишься, дела твои сами по себе поправятся. А посягнешь, только приговор себе подпишешь. И задумывался варнак, опасался те затеи ладить – так говорили, а точно-то никто не знал. Но озоровать, никто не решался. Так и шло в народе – Задумал недоброе –тараканы поползли к Кочерыге. С опаской, стало быть, относились. И другое про него баяли, что нутро то он имел не хорошее, где одним подсоблял, а где и свое устраивал, а что да как то сказать не могли.
Ермил Власьевич не любил Кочерыгу, про себя чертушкой только и называл, но тут чинно рассудил, что дело тот свое знает, порядок установил в округе и если спрашивать у кого, так вестимо у Кочерыги, бес ему напел или тараканы нашуршали, разве то дело решает. Рассудил так Ермил Власьевич, да зашагал напрямую к уряднику. Изба Кочерыги маленькая подслеповатая, а на пороге собачонка сидит, да сердитая, страх просто, Шалавкой прозывается, выскочила она и ну на его тявкать. Ермил Власьевич значит ее прутиком, а тут глядь на пороге сам Кочерыга в рваной бекеше на голую грудь, в проеме дверном стоит: Ты почто мою Шалавку прутом в харю тыкаешь?
– Так брешет же окаянная.
– Потому то и брешет, что прут долговязый, ивовый у тебя в руке, ты его кинь подальше и враз смолкнет, тявкать не станет, а пирожка кинешь так и за родного случишься.
Ермил Власьевич послушался, прут откинул, а с пирожком вот накладка вышла, не было в кармане, но собака стихла, рычать правда не перестала.
Кочерыга что-то прогундосил себе под нос и спросил о деле. –
- Дело то не простое – молвил Ермил Власьевич. – с ходу так не решишь, сесть бы под образами, да смекнуть то право.
Урядник хохотнул, нос свой продул промеж пальцев, о порты утер - Ну раз не просто в избу ступай, культур особых нет, на то не жалуйся, да и жильцы у меня особенные. Шагнул Ермил Власьевич и словно в берлогу попал, о шкуру медвежью у порога споткнулся, а потом головой угодил в развешанные сухие веники да травы. От веников увернулся, - печь стоит. В хате и так продыху нет, а та наяривает, зноем особым полыхает. Вкруг печки лавки, да стол чуть погодь, полки разные с горшками на стенах висят. А в красном углу вместо иконки рисунок непристойный, глазоньки бы не смотрели. Ермил Власьевич было руку поднял, да так и замер изумившись, сплюнул. – Эка нечисть. - Чуть зрение попривыкло, вовсе мерзко стало. Ползают по всей избе тараканы, сколько не сосчитать, видом не видывал такой орды Ермил Власьевич, да все огромные, с палец величиной будут. Да не так ползают, все вроде своим делом заняты. – кто пол метет, кто чугуны чистит, а кто и кашу варит. Поперхнулся от такой диковинки Ермил Власьевич , закашлялся. А Кочерыга смеется – Что гость дорогой, не по нраву тебе постояльцы мои, эт ничего только с непривычки коробит, а как попривыкнешь вроде умнее, да проворнее этих тварей в свете не бывает. Ермил молчит, а тараканы уже ползут по нему, шубу с плеч сымают. Эко их наползло, вздохнуть страшно, но шубу с плеч содрали, от снега отряхнули и на лавку положили. Честь по чести. Урядник уже за столом сидит, усищи вертит, сам что таракан, - похихикивает. Пошто на ногах стоишь, гость любезный, в ногах правды нет, ты на стул опустись, да поведай все запросто.
– Так шагнуть боюсь, дружков твоих покалечить опасаюсь, ведь и шагу не ступить.
– А ты не опасайся, дружки мои сами за себя в ответе, они может быть, тебя самолично к табурету подведут, да на него мягко усадят. – сказал и засмеялся пуще прежнего.
Глянул Ермил Власьевич, а тараканы точно из дальнего угла струганный табурет волокут, а другие лапками уперлись, да приподняли гостя и усаживают поближе к столу.
- Ну уж раз в гостях у меня сидишь – говорит хозяин, - То уж не побрезгуй и стряпней нашей, да шкалик за мое здоровье пропусти.
Сказал так, как то по-особому цыкнул. А тараканы уж миски с кашей волокут, да водку Смирновскую в чарки разливают.
- Паче всех благ смирновскую почитаю – увещевает Кочерыга – ее однажды царь-ампиратор отведал, так приказал ко столу свому ежедневно поставлять. Медаль за то дал святого Андрея Первозванного, других орденов на ее создателя понавесил. Ох, хороша, подлючая! – смеется хозяин, - Ты на моих постояльцев то глаза не таращи. Возьми стаканчик да отведай, мож после того свет краше покажется.
Смотрит Ермил Власьевич – а стакан уже сам к его рту подбирается, соорудили тараканы лестницу от стола и тащат наверх стакан. Тошнехонько, а стакан уже у рта затих. Стрельнули рыжие крылышки, глаз зазолотился и потекла огненная водичка, в жилочках зажурчала. И свет тут забрезжил в окошечко, стало весело. А сидел он уже в богатых апартаментах, на высоком кресле, стояли слуги в ливреях, клали пред ним изысканные кушанья, подливали вина. Зала была светлая и большая, увешанная портретами вельмож и зеркалами в рамах.
И хозяин уже не тот, но все улыбчивый, да заботливый - несет вина в тонком бокале хрупкого богемского стекла, и дух от того питья особливый.
- Пейте, пейте мой друг, и не бойтесь подвоха, - говорил хозяин, - пока вы пьяны вы видите все в своем истинном обличье, но стоит вам только протрезветь, все вновь поблекнет, мир вокруг вас будет сер и уныл и только усталость и разочарование будут вам сподвижниками, мир утратит любовь и краски его поблекнут. Пейте, и ум ваш обретет равновесие, пейте и мысли будут крылаты и свободны. Пейте и не чувствуйте ни стен ни запоров, ни других преград вкруг себя. Любите и наслаждайтесь жизнью, ибо вы много утрачиваете, теряете то счастье, то очарование, что всегда подле вас, живет и вершиться в каждой клеточке бытия, ежесекундно и ежеминутно. Пейте! Силы вина они поддержат вас, укрепят в знаниях и помыслах ваших. Пейте и вы утвердитесь в пути своем.
Не удержался Ермил Власьевич, сделал глоток. И все сменилось перед ним. Душистые смолы курений, наполнили теплоту воздуха, мотивы южных стран завладели пространством. И понеслись в немыслимом страстном танце красавицы-одалиски, облаченные в шелка и прозрачные ткани, в те ткани, что нежнее ветерка и легче воздуха. Прибывал Ермил Власьевич отныне на пестрых коврах в покоях восточного владыки, светилось в просвете колон знойное небо, тянулись в небо Мечети и минареты. А там за причудливой решеткой благоухали сады, били фонтаны и гуляли меж них птицы схожие видом со сказочной птицей Жар. Сам шах глядел на него приветливо и поднимал в его честь здравицы.
- Пей Ермил Власьевич – Лишь только в вине есть правда. Пей и ты познаешь вселенную, узришь далекие страны и постигнешь бесконечность времени. Пей! И мир откроется тебе как равному, его законы будут твоими. И голос богов будет твоим голосом.
Следующий глоток вина перенес его в рыцарский замок. Могучие латники держали в руках кубки. Брехали собаки и слышалось бряцанье оружия - Виват Бахус! Сын Юпитера и Семеллы! Тебе мы возносим хвалу! Тебе слагаем гимны! Ибо нет ничего сладостней вина. И ничего нет глубже его мудрости. Воздух ревел сотнями глоток и трубы далеких боев вторили им, там кажется у стен павшего Константинополя, на поле брани у разрушенных стен крепости поддержали эту песню павшие в прах воины . И тянули они вверх обглоданные червьми руки, и кубки свои наполняли не вином, кровию убиенных.
Вздрогнул Ермил Власьевич и отставил свой кубок. И опять все сменилось. Сидел он опять в грязной избенке, шипевшей насекомыми и смеялся ему в лицо пьяный мужичище, с рожей темнее бурака. – Что - говорил, - Ермил Власьевич, полюбились ли тебе чертоги мои, светлые залы, да темные подземелья? Вздохнул Ермил Власьевич – Много у тебя всяких диковин, все не пересмотреть, все вина не перепробовать но не нужны мне они, не за тем я пришел и спрос мой о другом будет.
Кинул рукой Кочерыга – тараканы куда то по углам разбежались, только самый маленький что на плечике сидел, остался. Наклонился Кочерыга, а таракашек ему, что-то на ушко шепчет. Помрачнел Кочерыга, голову поднял. – Да! - говорит - Не позавидуешь тебе, да купеческому сыну Ермиле, попала его душа к зловредной старухе Кэлбэсэм. В древние годы ее здешний люд, осердить боялся, почитал за повелительницу комариных полчищ, но пришел православный народ и власти ее поубавилось, за простую ворожею держат, не по нраву то Кэлбэсэм, от того и бесится она от того и козни строит.
Сказал так да, свистнул собачку свою со двора. А та уж ту веточку несет, что Ермил Власьевич ее потчевал. Кочерыга ту веточку обрубил и подает обрубочек деревянный, вроде как с двумя ножками. – Вот он помошничек тебе будет струганный. Передай дщери своей. К полночи пусть к болотцу подойдет что на разъезде из городка, да колечко с камешком не забудет. Обрубыш опустит на землю да скажет – «Помогай друг любезный». Побежит обрубыш, а она пусть за ним поспешает. А там уж самой нужно справляться. Сказал так, в ладоши хлопнул и очутился Ермил Власьевич у порога своего родного дома, словно и не отходил вовсе. Зашел в хату, а все к нему кидаются, поспрашают где пропадал три дня и три ночи. «Как так?» - спрашивает Ермил Власьевич ведь и часа не прошло как из хаты вышел, неужто злыдни так околдовали, что времечка и не заметил. Ведь всего то и просидел, что полчасика.
Ну да что делать, жизнь то далее продолжается. Отозвал Светлану в сторонку, так мол и так, тому и поверить сложно что со мной приключилось, но придумывать то я не умею, суди уж как придется и обрубыш передал. А потом добавил – Дело то не шуточное и опасное если отступишься, не осужу, ну, а решишься препятствовать тоже не буду, вот оно каково.
Светлана подивилась тем рассказам, с расспросами к тятеньке приставать не стала, а потом вдруг накинула шубейку понеслась из избы.
- Ты куда оголтелая? – успел выкрикнуть Ермил Власьевич.
- Ах тятенька, не спрашивай. Радостно, светло душеньке.
- Да объясни же?
Да куда там. Ее уже след простыл. Выскочил Ермил Власьевич из дому следом , а тут метель словно филин разухалась. Все глаза запорошила. Крикнул, да себя не услышал. Бежал, да следы поземкой заволокло. – Ах ты, долюшка моя окаянная!
Бежит Светлана, а сердечко то все сильней постукивает, куда бежит и сама не знает, лишь только к сердечку прислушивается, а оно колотится, радостью все больше и больше наполняется. Заскочила в избу к Анфисе Цацкиной, а та вместе с Лёксочкой Беленковой за куделью овчинной сидят. – Ах, подруженьки мои милые узнала я все о том молодце, узнала я и имя, и звание его. И дороженька мне к нему открылася, все радостно, все счасьтию нашему согласно.
Качнула головой Анфиса, - Ой не торопись подружка, счастие, ой как капризно бывает. А Лёксочка краской залилась и отчего-то промолчала. Выговорилась Светлана, - Ах порадуйтесь со мной подруженьки. Анфиса смеется, а Лёксочка сидит мрачнее тучи, ай как брови сдвинула. Посидела так, да на двор кинулась, - Занедужилось мне чего-то. Кинулась, побежала едва шалькой накрывшись, Бежит, ревет, что твоя белуга, слезы в три ручья.
И тут словно из под земли ведьма старая Милешиха, - Что девица, слезы такие, ревуны развела, - вздыхает так сочувственно. Лёксочка и сказать не может, - слезы душат.
А старая колдовка не унимается, - расскажи да расскажи, сними тяжесть с груди, - да глазки то ей все утирает. Совсем размягчила ей душеньку.
- А право бабушка, мне совестно-то и сказать, видала я того молодца, что подружке привиделся, давеча на ярмарке в Красноярске, веселый, озорной такой, еще петушка мне сахарного подарил, красавицей назвал. И стал он мне до того люб, что загодя в том гаданье узрев, чуть жизни не лишилась. И ведь не мне же пришел, не мне родименький. И совестно и сказать о том не смею.
Старуха глазки умаслила, - Ну знать, вовремя ты меня повстречала черноглазая. Если о том уж речь затеяла все расскажи, да подумай мож, что взапальчевестве и упустила. А там и рассудим
- Ой бабушка! Мож то и вовсе не хорошо про такое сказывать?
- Так кто тебе кровиночке и поможет, коль не седая женщина, жизнью наученная. Нет мне в том заведомо никакой корысти, да и какая корысть может быть разве жалость одна, да желание подмоги.
- И то верно бабушка. – вздохнула девица и поведала все в точности об узнанном, ни капли не упустив.
Меж тем Светлана посидев с Анфисой, домой воротилась. Воротилась, а в воротах дядька Кочерыга стоит – глаза осоловевшие и волосы торчком, сердито смотрит, слова не добрые шепчет. Задрожала Светлана, отпрянула, к хате побежала, а тятенька уж на пороге. – Ах дитя мое неразумное, все сердце на распашку, пошто о деле тайном всему миру поведала.
Удивилась Свелана, как воробышек затрепетала - Да я подруженькам только и сказывала.
- Эх девица, что подружкам сказано, то всему миру сказано и не будет тебе от того удачи . Затаится нужно было, да выждать времени правильного, а так сама порушила ты свое счастье.
Зарыдала Светлана, - Так как-же так тятенька? Не ужто ничего и исправить нельзя?
- Да не реви, наперед умнее будешь. Как сберемся, шкуру медвежью возьмешь, что Кочерыга принес, от него-то я все и узнал, ею укроешься, так и пойдешь за тем прутиком, к тому ж слово дашь, что молчать далече будешь. Да помни – ни при каком уговоре слова не произносить. В том то твоя удача. Да и колечко возьми, исправник сказывал, что при тебе оно быть должно. – и подает колечко.
Светлана на коленочки упала, - Прости тятенька родненький, не скажу боле не словечка. Не знала я, что недругам доверилась.
Ермил Власьевич дочь колен поднял. И молвил строго – Пустое говоришь, они может в том и вовсе не повинны, у Кэлбэсэм по всюду свои уши есть, ты за дело думай. А оно пустых разговоров боится, где разговоры оно оттуда опрометью бежит.
Усовестилась девица, схватила колечко с руки, глянула, а оно почем зря светом исходится. - Ах, тятенька, больше ни словечка не скажу. Пусть препятств никаких не будет. – Так до позднего часу и просидела бессловесная в колечко вглядываясь.
Ермил Власьевич меж тем в долгих думах день отвел, разное ему мерещилось, но время подошло, пошел лошаденку впрягать, в сенях под широким тулупом кистень взял, мал, что в той дороге случится.
Ехали молча, дорога вроде не далека, а тяжесть к земле давила. У разъезда встали. Все молча, - обнял дочь, накинул медвежью шкуру, перекрестить хотел, да вспомнил уговор с Кочерыгой, не велел тот, а еще подумал – Ах знать бы чем пособить, себя бы поставил?
Светлана обрубочек то Кочерыгой даденный на снег опустила едва шепнув - Помогай друг любезный. – И дальше словно воды в рот набрала. Запрыгал обрубочек в нетерпении, заверещал на странном наречии, да по сугробам побежал, Светлана за ним кинулась.
Вздохнул Ермил Власьевич, - Увижу ли еще тебя дочь моя неразумная. – подумал, слезу утер, глядь, а перед ним огромный волк зубами лязгает, глазами дикими водит.
Ермил Власьевич рукой кистень поднял и уже ударить замахнулся, а волк по-человечьи смеется, - Ах, что Ермил Власьевич, и соседа свого не узнал, помогай тебе после энтого, добром советуйся. – Глянул и точно, не волк уже перед ним, а канский урядник с усищами непомерными, лохматый весь и в волчью шубу наряженный. - Не добре, не добре соседушка свояка встречаешь. - Хохотнул так, рыгнул громко, шубу на глаза набросил, волком обратился и по следам девичьим побежал. – Вот напасть – отмахнулся Ермил Власьевич. – Сроду бы не видеть свояка этого.
Бежит по снежку Светлана, болотные кочки обегает, колючие кустарники стороной обходит, ноги в снег проваливаются, а она все дальше мчится вслед за обрубышем. А обрубышу ничего, скачет себе и скачет, мож даже песенку веселую поет, из-за ветра не так чтобы слышно. Мрачно, сумрачно в том лесу, корявые ветки страхами кажутся, любые скрипы вздрагивать заставляют. Бежит Светлана и на колечко на руку то одетую все посматривает. А оно все разгорается, даже темнота меньше. Посмотрела и вдруг запнулась, упала, а тут кряхтит кто-то. Подняла голову, а перед ней дерево не дерево, человек не человек. Стоит мужичонка страшненький, с руками, что по земле ворочаться, а посреди головы рог, что за дивонько? Шурале какой, не иначе. Руки свои тянет и хохочет так гаденько, лепечет – Ручки мои длинненькие, ручки мои проворненькие, щекочу, щекочу, в болото затащу, под куст под корягу, упрячу от мира, в сумерки вод унесу. - Пальцы как бы сами по себе извиваются, да и не пальцы это вовсе, а длинные предлинные пиявки, того и глядишь присосутся. Руки все растут, вот-вот достанет. - Куда же ты девица спешишь, куда же в столь неурочный час торопишься. Останься со мной, я столько сказок знаю, до самой смерти сказывать буду, в своих объятиях нежить. Страшно Светлане, но дальше идет. Чуть шаг шагнула, мужичонка и рассыпался. Следом зверь с огненными глазами, с пастью дымящейся, идет по обе стороны пасти слюна свисает. А упадет, белый снег вмиг почернеет, дурной болотной водой выступит. Что прошел, перед тем зверь невиданный, ожило, непроходимой трясиной стало. А та словно живая, черные руки навстречу тянет, все ближе подбирается. Вздрогнула Светлана остановилась, делать, что не догадывается. И вдруг за спиной слышит шорох, обернулась, - стоит перед ней огромный волк, испугаться не успела, как он подхватил ее и мигом перенес на снежный твердый наст. Там уже обрубыш стоит дожидается, ножками своими длинными, деревянными топочет. Светлана только что с волка соскочила, исчез он. Снова побежала за обрубышем. Он за снежный бугор, она за снежный бугор, он за елочку, она за елочку, спотыкается, но встает, дальше бежит, обрубыша потерять боится. И вдруг в самом центре болота, открытое со всех сторон стоит дерево. Огромное, таких в округе отродясь не видано, а может то и не дерево вовсе, а сруб обрушенный, в темноте не особо то видно. Обрубыш то, да той полянки добежал, да прямиком туда к этому срубу-дереву. Добежал и пропал, в темноте растворился. Светлана бежит, а оно все закрыто, ни туда ни сюда проходу нет. И тут вроде бы как что защебетало что-то в самой середочке. Поднесла колечко, а там дупло, шагнула туда и ступеньки, ступеньки побежали. А внизу зала длинная. По зале по всей воины стоят, да не человеческие, а все вроде из гнуса и комаров и оводов сделанные, двигаются они наступают, зудят по комариному. Но нет, медвежья шкура надежно защищает, вреда в том воинстве никакого. Прошла все комариное войско, а тут вдали музыка и радостные крики. Похоже свадьба собирается. Пляшут тут в круг радостные чертенята, хвосты высоко изгибают, щелкают для затравки, ведьмы да кикиморы с марами в голопе скачут, лешие и домовые, подменыши всякие у них вроде как за кавалеров. Страшно Светлане, озноб пронимается, одно, что медвежья шкура на плечах косматая, - за свою, нежить ее покамест принимает. Но вот остановилась, вверх глянула, а там жених с невестой. Ой, что это или только кажется , в женихе том Ермила увидела. Да невеселый он какой-то, бледный совсем, голова тряпицей перебинтована. Тут кто-то ее под руку толкает и шепчет, - Ты приглядись к невесте-то, - глаза скосила, а это обрубочек рядом присоседился, глазками бусенками взад вперед водит. – На невесту посмотри!
Что же невеста? Стоит рядом с Ермилом, глазам не поверила, Лёксочка Беленкова подружка названная, вся разряженная, в платье покроя заморского, в туфлях с золотыми застежками. Чуть не вскрикнула, да обрубочек на ногу наступил, сдержалась. А обрубочек говорит, - Не время еще. Смирилась, ждет, сердца удары считает, к иконостасу здешнему приглядывается. Страшен он и нечестив, вместо лиц святых угодников змеи, черти и бесы всякие, с рожами жуткими, закричать в пору.
И вдруг глядит за пасаженную мать у них Милешиха, да не Милешиха это вовсе, а злющая баба Кэлбэсэм, повелительница комарья и гнуса таежного, посохом своим помахивает, гостей скликает. Вышла она в середку ударила в землю и вроде как пролаяла по-собачьи. Ничего не понятно. Светлана на обрубыша смотрит. А тот все свое тараторит. – Не время еще не время. Ты главное меня слушайся. А как подойдет время я тебя в ногу и толкну. Да и колечко спрячь покамест в кармашек потайной, а то ненароком заметят блеск нездешний. Спрятала. Опять ждет.
А тут пошли разны гости подарки дарить, поздравлять. Первый старый Аред шел, потом вышла баба Лобаста, тело ее серая масса, голова косматая с оскаленными клыками, руки длинные, пальцы скрючены, Глумица из стены показалась, на пол с поклонами стелилась, домовые и мардосы пританцовывали. Много всякой нечисти собралось всех и не упомнить.
Но вот и до Светланы дело дошло, обрубочек знак дал, - Иди мол. Светлана робость свою отбросила, вперед шагнула, а дальше и не знает, что делать. Только кажется ей, что кольцо то опаловое само на ладошку просится, вроде попискивает так по-особенному. Дотронулась до потайного кармашка, а оно прыг и на ладошке лежит, светом искрится. И закричала от испуга нечисть, метнулась в дальний угол, но потом вроде успокоилась и подступать начала. Но не тут то было, выскочил откуда-то огромный волчище кого потрепал, кого и вовсе разорвал, третьих вспять поворотил.
Тут Милешиха подступает, опамятовалась, руку тянет, кольцо вырвать хочет. - Ах, нет! Не справиться тебе! Подняла руку Светлана, а от кольца, словно луч прошелся. Светлый такой. И закричала Милешиха, и закрыла рукой свои бесовские глаза, как от яркой вспышки. Лёксочка же на коленки упала, прощения начала просить, Ермил стоит белый весь и не дышит вовсе. Светлана подошла ближе, называет его, а он не отзывается. И тогда она, надела кольцо ему на палец холодной руки, взяла руки его в свои ладошки и вроде как слезиночку уронила. – Как же ты замерз родимый. И задрожал воздух от шума, словно стая ворон поднялась в небо, пропала вся нечисть как и не бывало, а они стояли посреди канской улицы и держал ее Ермил за руку. Вспыхнули в ту минуту над канским селением звезды и со всех сторон понеслись то песни, то балалайки веселые, то гармошечные напевы. До чего божий мир то хорош. И всяк тут смотрит и видит, что молодец то уже другой, щеки его порозовели, и глаза синью, глянули. И сказал он слова
- До чего божий мир то хорош. Потом увидел Светлану и спрашивает - А как звать то тебя спасительница моя. - Та краской залилась, имя сказала.
– Ах вот оно, что? говорит молодец, а я уже не думал тебя и увидеть, совсем злая ведьма волю мою спеленала. Но все преодолимо, знать правду отец про тебя сказал.
- А откуда он знал то?
- Знал. – говорит и кольцо поднимает. – Оно ему сказало, не зря же отцы наши свой договор, над кольцом этим кровью скрепили. А то, что кровью скреплено посильней любой нечисти будет.
И обнял ее за плечики – Ну что нареченная моя, если люб я тебе веди в дом родительский.
- Люб. Люб – засмеялась Светлана, - уткнулась мокрым носом в его плечо. – Ах ты не знаешь до чего люб, сосем не знаешь – и засмеялась ясным счастливым смехом. - До чего божий мир то хорош.
И вышел им на встречу Ермил Власьевич и благословил их иконой чудотворной на всю жизнь долгую. Чтобы жили счастливо, чтобы людей почитали и себя блюли. Мир вам люди добрые, люди православные, с праздником вас радостным и светлым.