ГРЕМЯЧИНСК. ПУТЕШЕСТВИЕ НА БАЙКАЛ
- Юрий Александрович, Вы наглядно показали, как можно ещё падать, - то ли одобрительно, то ли сочувственно истолковал мой «полёт» Саша Рабинович. Он ехал на мотоцикле «Восход», задом наперёд, устроившись за спиной водителя Игоря Бирюкова, и вспоминал свою травму, полученную при падении с велосипеда на спуске с Нерчинского хребта.
Из-за рюкзаков, пристёгнутых к багажнику мотоцикла, на меня в упор смотрела кинокамера «Красногорск».
- Шурик, и не мечтай, повторять «полёт» не буду, - сразу же отвёрг я намёк Рабиновича на дубль, почёсывая больную макушку на голове и осматривая завалившийся набок велосипед.
Падение с велосипедов было для нас делом обычным и привычным. Если кто-то попадал на препятствие, то ловко выпрыгивал из седла и вставал на ноги, а велосипед, сам по себе, мягко «ложился» на пристёгнутые к багажнику рюкзак и подсумки.
Но в данном случае падение действительно было необычным: его можно было бы назвать «полётом через руль». «Полёт» этот стал незабываемым приключением в нашем путешествии.
Ехал за Серёгой, что называется, колесо в колесо. Велосипедисты знают: так катить легче. А Серёга вдруг возьми, да и резко притормози перед ямкой. Случилось это за районным центром Бурятии Турунтаево (бывшим селом Итанцу), на участке дороги, где асфальт закончился, и пошло щебёночное покрытие, «помазанное» гудроном, как «чёрной икрой».
Чтобы не завалить Серёгу, я ровненько направил переднее колесо своего велосипеда в заднее колесо его машины. И от сильного толчка вылетел из седла. В акробатическом «полёте» сгруппировался, прижав голову к груди, перелетел через руль велосипеда, сделал кувырок на дороге, встал на ноги и при этом даже не прилип к гудрону. Серёге кричу:
- Стой, стой, колесо!
А Серёга, как ни в чём не бывало, продолжал движение вперёд, не реагируя и на крики Рабиновича с Бирюковым. И только когда восьмёрка на заднем колесе его велосипеда так «разбухла», что стала задевать вилку, он остановился, повернул голову и недоумённо посмотрел на нас…
С дублями складывалось тоже не просто. Вот очередная съёмка. Красиво, стараясь держать одинаковый интервал между велосипедами, проехали мимо Шурика. «Камера, мотор, снято!?» Оказалась, нет.
- Диафрагма что-то забарахлила, не получилось, нужен дубль.
Раз «дубль», два «дубль». На третьем «дубле» не выдержал механик Витя Косарев.
- Попробуй только не отснять нас с первого раза!
Витя бурчал, но команды Шурика выполнял. И мотоцикл со стокилограммовым Рабиновичем в очередной раз лихо обгонял нас. Мы за ним катились, покорно крутя педали. Однако когда ноги наливались свинцом, кто-то из наших «артистов» не выдерживал и отпускал в адрес оператора очередную колкость.
- Маркыч, я ведь тебе не на мотоцикле, чтобы взлетать по нескольку раз в одну и ту же гору. - Это голос нашего завхоза Лерыча. А душа коллектива Алик Брагин, забравшись на перевал и тяжело дыша, мудро изрёк:
- Я тебя, Саша, заверяю, что без этих съёмок искусство не умрёт.
Поскольку Рабинович снимал фильм по заказу центрального телевидения, а Шурик привык всё делать добросовестно, приходилось находить компромиссы: например, повторно подниматься в полгоры и съезжать оттуда чуть помедленнее…
Оставшееся позади село Турунтаево запомнилось пожилой продавщицей местного магазина Танькой Умлевой, так она себя назвала, и кузнецом – орденоносцем Иваном Горбуновым. Они оживлённо рассказывали нам о декабристе Евгении Оболенском, прожившем на поселении в Итанцу около двух лет.
- Недолго пробыл он «у нас». Сбежал куда-то в Западную Сибирь, не выдержав одиночества и сельскохозяйственных неурядиц, - с какой-то обидой на декабриста «выковал» слова кузнец. – Вон Шимков, приехал на поселение в Батурино, так и умер там. И Андреевич в Улан-Удэ (Верхнеудинске) тоже.
Так мы, падая, поднимаясь и снимаясь на камеру, не поняв логики кузнеца, ехали по Баргузинскому тракту к Байкалу до тех пор, пока не свернули на деревеньку Бурля, «умершую» и превратившуюся просто в одноимённое место. Проехали стоявший на обочине дороги потёртый, но всё-таки прочитываемый знак «Батурино», у церкви свернули влево, выехали за село и затемно остановились на склоне сопки.
Проснулся в пять утра, замёрзли ноги, так как на крутом склоне сполз «на улицу». Выбрался из спального мешка, убедился, что ноги остальных парней тоже «гуляли на авеню» и стал смотреть на светло серый густой туман, оказавшийся под нами и, как одеялом, накрывший спящее Батурино.
Надел тёплые носки, забрался вновь в спальный мешок и быстро уснул.
В восемь утра проснулись все. Быстро разожгли костёр, сварили рожки с тушёнкой, вскипятили чай и поехали в Батурино. Ехали по сельской пустынной улице к беленькой с зелёными куполами церкви. Издалека она смотрелась солидно и даже красиво, выглядывая из-за деревенских изб и построек. Это была церковь во имя Сретения Господня.
Подъехав ближе, быстро разочаровались в первоначально увиденной красоте: на нас «смотрели» старые потёртые фрески, пустота, разруха и коза, удивлённо разглядывавшая велосипедистов через большой разлом в стене храма. Рядом с церковью приютилась ухоженная могила декабриста Ивана Шимкова, обращённого на поселение в Батуринскую Слободу, расположенную, как и Турунтаево, недалеко от впадения Селенги в Байкал.
Одинокий Шимков прожил, как и Иисус Христос, мало, 33 года. Но в отличие от Иисуса Христа про него можно с горечью сказать: жизнь не сложилась. Хотя Иван Фёдорович и был красавцем с густыми светло русыми волнистыми волосами на голове и баках, переходящих в усы. Лицом бел, глаза голубые и нос, так в документах написано, посредственный.
Осуждённый по IV разряду, он не был активен ни в Обществе соединённых славян, ни в Читинском остроге, ни в Петровском Заводе, ни на поселении в Батурино. Он даже не успел вступить в брак с местной крестьянкой Фёклой Дементьевной Батуриной, чьи предки Батурины, видимо, были основателями этого селения. Вёл себя на поселении тихо и «скромно». Занимал квартиру у крестьянина, пахал и поставлял сено.
С сельским старшиной Решетовым, видимо, отношения у поселенца были непростыми.
- Господин Шимков, предлагаю Вам взять две десятины земли умершего крестьянина Алексея Батурина. Вы согласны?
- Не согласен. Прошу передать мне дом с огородом и садом.
- Но в нашей Слободе нет ни одного сада, - недоумевал старшина. И долго не появлялся у капризного Ивана Шимкова. А когда приходил, поселенец встречал его вопросом:
- Почему Вас, господин старшина, так долго у меня не было?
- Хорошо, буду заходить чаще.
А когда стал заходить чаще, «нарывался» на другой вопрос.
- Зачем пришёл?
«Вот какой привередливый, - думал Решетов, - зашёл присмотреть за Вами». Но вслух свои думы не высказывал. И обращался за разъяснениями в Верхнеудинск (Улан-Удэ). Тогда и поселенец отвечал тем же, то есть тоже обращался за разъяснениями в Верхнеудинск.
Иван Фёдорович Шимков не оставил после себя ни «Записок», ни «Воспоминаний», ни «Дневников», ни художественных картин и произведений, ни противоправительственных высказываний. Хотя он и был преисполнен «дум высокого стремленья».
Не удалось и здоровье: будучи молодым, заболел и скоропостижно умер.
После себя оставил лишь вещи, уместившиеся в два чемодана и в два ящика. И сельский староста Решетов добросовестно, «не спросив бога о спасении души поселенца Шимкова», составил печально читаемый реестр его вещей. Суконные сюртук и панталоны хозяин вещей, видимо, приберёг на похороны.
Когда анализируешь короткую, прожитую жизнь Ивана Фёдоровича Шимкова, кажется, что и декабристом-то он стал случайно.
На его могиле оказалось два памятника. Один - в виде двухступенчатого каменного выкрашенного известью основания на взгорке, с положенной на него чугунной плитой дореволюционного изготовления, похоже, отлитой в Петровском Заводе. На плите надпись: «Иван Фёдорович Шимков родился 1803 года. Скончался 1836 года. Претерпевший до конца той спасён будет. От Матфея. Глава X».
Второй памятник в виде поставленной плиты из светло коричневого гранита с плохо прочитываемой надписью: «Здесь погребён декабрист Иван Фёдорович Шимков, живший на поселении в Батурино в 1833 – 1836 г.г.», поставлен рядом с первым.
***
По жаре, по нехорошим участкам дороги со сменными, как на безвкусной моднице, одеждами-покрытиями мы спешили в Гремячинск. Спешили на встречу с самым живописным, самым глубоким, самым прозрачным и самым древним озером мира, Байкалом. Нас даже не прельстили предложения местного лесника заночевать на берегу озера Котокель.
Проезжавшие навстречу один за другим с севера Байкала лесовозы, вывозившие тайгу, окунали нас в густые облака пыли.
Двенадцатипроцентный подъём, а затем изумительный по красоте спуск по дороге, похожей на стиральную доску, присыпанную песком и гравием, вызвал у нас сдержанное восхищение.
В Гремячинск въехали вечером, ориентируясь на далеко распространявшийся душистый запах хлеба. И по его аромату быстро нашли хлебопекарню. Хлеб здесь – пальчики оближешь: мягкий, душистый и вкусный. И, как оказалось, хлеб для нас стал не только «всему голова», но и «центром» притяжения и знакомства с местными обитателями села.
Таким «центром» налаживания личностных контактов стала Валентина Ильинична Шадрина, сразу же предложившая остановиться у неё на даче. Мы с удовольствием приняли предложение этого гостеприимного человека, который остался для нас добрым байкальским ангелом на долгие годы.
Дача Шадриной от хлебопекарни отстояла метрах в трёхстах, представляла собой неказистый одноэтажный каменный дом, побелённый извёстью, с землёй, на которой произрастало подобие огорода. «Имение» было окружено забором и, что самое главное, находилось на берегу Байкала. В связи с чем глаза невольно обратились к озеру.
Увиденный нами шаловливый Байкал, ласкаемый заходящим солнцем и притихшим баргузином, искрился всеми цветами радуги, передразнивал чаек, играл рыбой и белыми барашками волн. На наших глазах на гребне волны в лужицу на золотистом пустынном пляже, образовавшуюся «игрой» Байкала, залетела молоденькая и глупенькая щучка.
Пока мы разбирали свою амуницию и устраивались на ночлег, Валентина Ильинична разожгла маленькую, кирпичную, уличную, варочную печь, начистила картошки и поставила её варить. Картошке мы были рады, так как давно её не ели. Рядом с печкой находилось кострище и аккуратно сложенные сухие дрова.
Вскоре, как крылья бабочки, на кострище затрепетал огонь и заблестел яркой притягательной красотой, как бы приглашая нас к ужину.
Пока готовили ужин, пришёл сосед Шадриной - коренастый, невысокого роста мужчина, «насквозь» загоревший на байкальском солнце, Владимир Ревин и предложил нам помыться у него в бане. В руках он держал ведро.
- Картошку надо есть с хлебом и с омулем.
Спать легли за полночь.
Утренний Байкал, «умиротворённый и добродушный», после купания подарил нам приподнятость и хорошее настроение. Здесь же на берегу лежала лодка с вёслами. «Садись и плыви». И не было ни замков, ни пирсов, ни сторожей, ни даже баргузина. Тепло. Море синее и тихое. Вода плавно набегала на берег и ласково обмывала ноги. Слева от нас бледно-голубым облаком вдавался в Байкал мыс Бакланий.
Около мыса был «причален» буксир «Грозный» с перекинутым на берег трапом. Встал, похоже, на вечную стоянку.
Вглядываюсь в горизонт. Далеко вдали видна неровная полоска, отличающаяся по цвету от воды и неба. До неё пятьдесят километров. Это самый большой на Байкале остров Ольхон.
Как декабристы на берегу озера Укыр собирали сердолики, так и мы, гуляя по берегу, собирали художественные произведения в исполнении Байкала. Из таких произведений можно было бы составить выставку международного уровня. Десятилетиями и столетиями Байкал обрабатывает всё, что лежит на его берегах. Обтачивает, шлифует песок, камни, дерево, корни, металл, стекло, превращая бесформенный материал в фигуры животных, птиц, сказочных персонажей и во всякие иные предметы, навеянные каждому из нас всевозможным воображением.
Я подобрал отшлифованный камень в виде наполеоновской шляпы - треуголки, а также деревяшки, похожие на расчёску и улитку.
После обеда мылись в бане Ревина. Баня, приятно пахнувшая деревом, доставила нам истинное наслаждение после долгой дороги.
Вечером с сыном Ревина четырнадцатилетним Егором поднялись на сопку посмотреть закат солнца и порисовать Байкал. Пока поднимались, наслаждались плотно растущей незнакомой мне шикшой, местной ягодой, напомнившей вкус голубики.
У Егора байкальский пейзаж получился. Мне понравилось. Хотя и рисовал он цветными карандашами. Умелыми штрихами в альбоме Егор изобразил мыс Бакланий, у подножия которого раскинулся зелёный луг, жёлтую полоску пляжа и тёмно-синюю гладь моря, «уходящую» вместе с солнцем за горизонт.
- Егор, я обещаю подарить тебе мольберт, набор красок и кистей. Ты – будущий Николай Бестужев. Знаешь такого художника-декабриста?
- Да.
В тот вечер видимость на Байкале была отличная.
Прямо на моих глазах солнечный диск быстро заходил за горы острова Ольхон. На водной глади загорелась светлая дорожка, которая, как и облака, менялась от светлого цвета до красного. Задул баргузин и зашевелил волны, гребни которых природа «выкрасила» в серебристый цвет. Край солнечного диска «уцепился» за горы Ольхона и стал снижаться. Солнечная дорожка потускнела. Наконец, верхний краешек солнца спрятался за горизонт. И тогда яркими бликами заполыхало небо, а края густо размазанных облаков перед окончательным заходом солнца «опалились» ярким светом. Через мгновение краски стали тускнеть, и Байкал погрузился в сумерки. Мы с Егором пошли домой.
Покидая Гремячинск, были уверены, что вновь сюда вернёмся. Этому способствовали и Валентина Ильинична Шадрина с Володей Ревиным, установившими с нами постоянный контакт и державшими нас в курсе всех гремячинских событий.
«Картошка уродилась плохая. Наверное, потому, что посадила вместе с ней горох… Но вот на удивление. Помните, вместе сажали «Викторию». Так вот, кусты выросли массивные, и ягода была крупная. Хорошо, что мы жили на даче, а то бы всё вырвали…
Слушаю тишину. Её можно только здесь слушать, на Байкале в особняке «Прибой» (так называла свою дачу Шадрина – авт.).
Дед Думнов молодец. Всё в шляпе похаживает и сторожит. Ревины – ладны, собирают детей в школу. Макровы – живы. Исаев, который живёт напротив, работает на машине».
«Мой отец у Сватоша (выжившего участника пропавшей на севере экспедиции под руководством Русанова - авт.) работал заказником».
«Начало мая. Байкал ещё не разошёлся. Стоят огромные торосы. В некоторых местах они дали трещины… От Хаима до Гремячи (Гремячинска) простая дорога и асфальтировать не будут».
«…У Володи (Ревина) было три сорта рыбы, а Зина (жена Володи) пекла пирог. Так вспоминали вас. Выпили за Маняшу. Для нас всех вы стали родными… Дед Пахом всё в таком же темпе бегает, носит воду. Макриха с дедом еле перезимовали. Его брала дочь в Горячинск, но он жить там не стал. Петро в больнице… Хочу видеть Алексея…».
«Ваше знаменитое место костра обложено камушками. В училище рассказываю ребятам о декабристах, используя присланные Вами, Юрий Александрович, материалы».
Егор Ревин мольберт, наборы красок и кисточек получил, по случаю чего его отец истинно оценил наше благодеяние.
«…Посылка получена, пишу ответ. Юрий Александрович, не знаю, какой мерой можно измерить Вашу благодетель (Ваше благодеяние), но истинно можно сказать, что русский человек, это само великолепие природы! Егор так рад…».
***
- Обязательно отдохните в Горячинске, - напутствовала нас перед дорогой Валентина Шадрина. - Там расположен курорт с песчаными пляжами, живописной бухтой и горячими источниками. Раньше на месте Горячинска были Туркинские минеральные воды. Туда на лечение приезжали многие декабристы: Волконский, Торсон, Барятинский, в общем, все, жившие на поселении вокруг Байкала…
В десятом часу вечера, преодолев обветшалый мост через речку Турка (и как только лесовозы по нему проезжали), въехали в одноимённый порт. Местные ребятишки вывели нас на берег Байкала в красочное место, окружённое могучими кедрами, и предложили сыграть в футбол.
Несмотря на позднее время, отправились в администрацию курорта и, получив разрешение, зарыли свои уставшие ноги в грязь минерально-термального источника. Приятная была процедура: чувствовали, как нас покидала накопленная усталость, и на смену ей приходила приятная бодрость. У меня даже сломанный и неправильно сросшийся палец на ноге стал сгибаться.
На следующий день задул баргузин, напомнивший нам известную из песни строчку: «…Эй, баргузин, пошевеливай вал…». В нашем случае он пошевеливал не вал, не волну, а облака. На хмуром небе явились голубые расширяющиеся «окна», быстро приближавшиеся друг к другу, выдавившие облака и слившиеся воедино так, что небо засияло синевой, земля зарозовела от солнечных лучей, а небольшие волны-валы Байкала о чём-то «зашептали».
Мотоцикл с Бирюковым и Рабиновичем периодически нас обгонял, и съёмки проходили уже без дублей.
Теперь мы ехали в небольшую деревушку Максимиху, расположенную рядом с мысом Крестовый, откуда начинается самый большой и красивый на Байкале Баргузинский залив, в гости к известному охотнику и писателю Михаилу Жигжитову.
Михаил Ильич, автор «Подлеморья», вместе с двумя охотничьими собаками-лайками радостно встречал нас на пороге своего дома.
Беседовали долго и интересно. Мы Жигжитову рассказывали о декабристах, а он нам – о Баргузинском заповеднике, о тайге, о загрязнении Байкала и пожарах.
- Был в командировке на БАМе. Там пожаров меньше, чем в других местах Восточной Сибири, потому что пользуются встречным палом. Но когда на горящую тайгу направляют встречный огонь, гибнет много зверя и птицы.
В заповеднике я работал вместе с Зеноном Францевичем Сватошем. Сватош – крупный учёный, путешественник, один из основателей Баргузинского заповедника. Участвовал в пропавшей (погибшей) полярной экспедиции под руководством Владимира Александровича Русанова. Чудом остался жив. Молодой я тогда был, глупый. Не расспрашивал Сватоша о его приключениях. А соболя спасли во многом благодаря Зенону Францевичу. Мечтаю, чтобы ему установили памятник.
- Михаил Ильич, а где похоронен Сватош?
- В Баргузине.
В Баргузине мы скоро будем.