Последний лист рукописи словно прилип к пальцам Наргинского. Он недоумённо и растерянно смотрел на голый полированный угол стола, где только что возвышалась стопка исписанных мелким почерком бумаг и словно не веря, что это конец, последний лист, продолжал держать его в руках, надеясь, что есть ещё продолжение и оно где-то здесь, затерялось.
Он даже заглянул под стол, радуясь мысли, что он мог случайно обронить последнюю часть рукописи.
Но не разочарование, а какое-то смутное беспокойство овладело им. Он погасил настольную лампу. Светлые сумерки заполнили комнату. За окном над тёмными крышами в невообразимо высоком куполе неба розовели перистые облака, невесомые, лёгкие как пух они с каждой секундой как будто раскалялись, краснели и были готовы вспыхнуть каждое мгновение.
Наргинский, пристально следя за изменением их окраски, почувствовал вдруг как дотоле охватившее его беспокойство переходит в тревожное ожидание чего-то пока необъяснимого, но неизбежно ждущего его впереди. Ему как-то стало не по себе, комната как будто вдруг сузилась, стало трудно дышать.
Захотелось на свежий воздух, под этот розовый небесный купол. Он накинул на плечи пиджак и на цыпочках, чтобы не разбудить сестру, прошёл по коридору и вышел на улицу. Часы показывали четыре, то ли ночи, то ли утра. В белые ночи время неосязаемо.
Ни на Марата, ни на Невском – ни души. Если бы не обилие окурков на троллейбусных остановках и перед ресторанами и кафе, разбросанных газетных листов, пустых пивных бутылок, белых плевков и ручейков мокрой пыли в тёмных подворотнях, всех этих следов полночной жизни обитателей кирпично- мраморных изваяний, город казалось бы вымер.
Невский проспект выглядел сиротливо пустынным и неприлично голым, бесстыдно обнажая следы неумолимости времени и бездействия властей : трещины и выбоины в асфальте, ржавые балконные ограды, отваливающаяся штукатурка, серые от пыли барельефы порой с отбитыми носами мужских и женских лиц, покосившийся фонарный столб.
Днём из-за движения городского транспорта, из-за муравьиной суеты сотен тысяч снующих туда-сюда горожан и приезжих, неприглядность изъянов не замечается любопытствующим взглядам, отмечающим лишь красоту и изящество неповторимых фасадов.
Что-то сродни с внутренним состоянием Наргинского было в тревожной пустынности Невского с его незрячей тьмой окон и подворотен, с его непривычной слуху кладбищенской тишиной.
Мысленно перелистывая рукопись и переносясь в студенческое прошлое, он ещё острее ощутил в себе тревожное предчувствие чего-то недоговорённого, скрытого в рукописи, где и сам автор намекает своими короткими вставками о приближающейся то ли снежной лавины, то ли сели, на неизбежность чего-то ужасного, что должно случиться в конце повести.
-Но конца, к сожалению, нет,- с грустной обидой подытожил Наргинский. – Что он хотел выяснить для себя? Что скрывается за намёками? Конечно, в любой беллетристике присутствует вымысел. Какой к лешему вымысел, если все события на целине изложены едва ли не в дневниковой последовательности и даже имена не изменил.
А фамилии изменил. Вероятно, надеялся , что напечатают когда–нибудь. Да, надежды юношей питают. Нет-нет, я же чувствую, что здесь скрыта какая-то затаённая мысль, не дающая покоя автору. Явно он пытается выяснить нечто важное для него. Надо внимательно перечитать заново. Прочувствовать каждое слово, каждую запятую.
Наргинский вернулся домой. Весь день он просидел над рукописью, по нескольку раз перечитывая отдельные страницы. Дважды сестра приглашала его к столу, но он отчаянно жестикулируя свободной рукой, молча прогонял её за дверь. В нём неожиданно для него самого проснулся азарт криминалиста.
Он как бы шёл по следу преступника, вживаясь в образ каждого из персонажей и следя за разворачивающимися событиями собственными глазами, и чем дальше он углублялся в рукопись, тем отчётливее вырисовывалась фигура убийцы, но сам страшился назвать его имя, пока не отложил последний лист.
Он долго сидел, окаменев, раздавленный правдой кровавой драмы тридцатилетней давности. Сердцем он не мог поверить, но разум с неумолимой логикой подводил итог прочитанному.
Берёзкин не убийца. Если бы он был преступником, Лопарёв , как писатель, изобразил бы его не эпизодически, а глубже, шире, хотя бы намекнул на его скрытый преступный порок.
Но этого нет в рукописи. За то характер Шаргородского- Расторгуева раскрыт глубоко.- Но он же не мог убить своего друга!- Вскричал Наргинский мысленно.- Этому поверить… ну никак! Немыслимо. Невозможно! Эрик и Роберт. Это же не разлей вода! Друзья по гроб. Нет-нет. Что-то здесь не так. .Но дружинника…дружинника
он же смог. А может это вымысел?
Нет-нет. Абелев рассказал Роберту об убийстве. Абелев? Надо встретиться с Агелевым. –
Наргинский довольно быстро отыскал в телефонном справочнике нужную фамилию. Он тут же набрал номер. Трубку поднял сам хозяин.
Агелев теперь жил на улице Рубинштейна в подъезде, где этажом ниже ещё недавно проживал сам Корчной. Об этом как бы невзначай между традиционными приветствиями, мельком, будто незначительном, мелочном, но всё же знаменательном Абелев поведал Наргинскому, едва открыв двери. В этом Агелев, Евгений Аронович, ничуть не изменился.
В детстве он дружил с сыновьями самого Меркурьева, в юности с сыном академика Костенко, брал автографы у Бруно Фрейндлиха и Полицеймако, а Лёва Бурчалкин подарил ему футбольный мяч с автографом. Правда этого мяча никто не видел, он якобы хранился на даче под Псковом.
Наргинский подозревал, что Агелев считает себя наравне с ними, но возможно и выше, если судить по той ироничной снисходительности, с какою он произносил фамилии знаменитых в то время людей.
Сегодняшний Агелев выглядел хотя и респектабельно в своей многокомнатной квартире, богато обставленной блестяще отреставрированном антиквариатом, но постоянно ускользающий взгляд его потускневших слегка выпученных карих глаз плохо скрывал неизбывную еврейскую тоску.
- Разве это –жизнь, Севочка? Разве я живу здесь? Это не жизнь, нет, это отбывание срока, отпущенного тебе всевышним в этой паршивой стране. Кто я здесь?! Да, я доктор наук, у меня целый отдел, сотня людей, лаборатории, печатные труды, Госпремии. Но я никто и ничто без красной книжечки.
Я четыре года не мог защитить кандидатской, пока сведущие люди не шепнули мне вступить в эту самую, да-да, капе-эсэс. Еврейское обличье- иудино племя. Пока учился - не замечал и не ощущал себя евреем. Хотя еврей – это звучит гордо! Ни один из процветающих ныне народов не прожил столько тысячелетий, сохранив не только себя как нацию, но и древние традиции и законы.
Разве этим нельзя гордиться? А я не могу. Я боюсь. Я разучился говорить по человечески, понимаешь, по человечески. У меня в голове фильтр, да-да, настоящий фильтр, Сева, настроенный на одну частоту. Советскую...
Прежде чем открыть рот, я думаю, а не антисоветчина эта мысль. И фильтрую, фильтрую не только каждое слово, а даже междометие. Хочется возопить –Ой!,- а восклицаешь –ах! Нет, дорогой Всеволод Викторович, не могу – уезжаю! Бегу! Бегу! Полтора месяца, мучительных полтора потерпеть и всё- прощай соцлагерь! Надоела лагерная жизнь. Хочется пожить на свободе. Разве тебе не хочется, Севочка?
- Свобода – понятие обтекаемое и многогранное. Она может быть не только, прости за банальность, политической, экономической и прочее, но даже климатической.- Наргинский улыбнулся, пытаясь перевести разговор в нужное ему русло.- Есть на земле место, где полгода сушь, жара, а полгода льёт не переставая дождь.
И вот полгода не выходишь из дома, потому что сверху течёт, а остальные полгода потому что с того же верха печёт. Вся жизнь в добровольном заточении в четырёх стенах. Везде, Женечка, хорошо, где нас нет.
- Как сказать, как сказать. Но лучше добровольное заточение, чем принудительное. Не так ли? – Он придвинулся с креслом вплотную к Наргинскому и осторожно опустил ладонь на его колено. Пристально глядя ему в глаза, неожиданно перешёл на шёпот.
- Боюсь я, Сева, боюсь за детей, за крошку мою Линочку. Неужели ты не видишь- зреет смута. Русская смута, не приведи господь, как сказал великий поэт. Горбачёв со своей перестройкой давно уже наступил на грабли.- Он откинулся на спинку кресла с бронзовыми головами разъярённых львов.- Грядет время страшных перемен. А перемены в России всегда пахли кровью и порохом.
- Ты прав, Жень. Перемены грядут, но во что они выльются- незнамо никому. Партия прогнила насквозь и с каждым днём теряет авторитет, а значит и власть. А если власть теряет силу, то страна развалится. Вот это меня более всего страшит.
- Стране исторически предписано развалиться.- Он соболезнующее улыбнулся.- Все империи давно почили и мы придём к тому же. Я ещё почему покидаю нашу процветающую родину- не хочу жить среди руин.
- Я думаю, до этого не дойдёт.
- Чёрт подери вас всех!- Он вскочил, словно его подбросила пружина.- До чего же вы все слепы.! Или безмозглы?! .. Ты прости, Сева, за грубость.- Он приложил обе ладони к сердцу.- Нервы! Нервы! Порой не в силах совладать с эмоциями...Но не видеть развал экономики, пустые полки в магазинах. И так везде!
Во всех республиках! И тогда возникает вопрос. Вопросище! Он как дамоклов меч висит над всей страной. А кто виноват!?- Он саркастически рассмеялся.- Конечно Москва. Россия! Русские! Вот вам и враг. А где враг – там и ненависть к нему. Зачатки национализма расцветут в нацизм, Сева. Вот тогда и начнётся заварушка.
- Не думаю, Евгений. Единицы националистов, пусть даже тысячи, это ещё не народ. Мы жили веками в дружбе.
- В какой дружбе, дорогой ты мой. Забудь эти лозунги о братстве и дружбе. Всё это профанация. Ты был в Прибалтике? В Эстонии? И что? Не заметил, что ты чужак для них.
Они уже полвека стоят на старте в ожидании сигнала к побегу из страны Советов. Ждут удобного момента. А ваши братья по крови и вере! В 68 я был в Киеве, в университете. Уже тогда молодые братья ваши перешёптывались- москали грабят ридну вкраину. Хватить кормить москалей.
А сегодня они орут уже во весь голос.
Дружба дружбой, а тютюн, то бишь табачок, врозь. Если уж братья по крови жаждут плыть в одиночку, то что говорить о Кавказе и Средней Азии с их радикальным мусульманством.
- Конечно, националисты в каждой нации были, есть и будут. Даже при социализме, и тем паче нашем.
- Постой, постой, ты считаешь- мы живём в этом, как однажды сказала наша семилетняя Линочка – социаклизме?- Он раскатисто рассмеялся и плюхнулся в кресло, давясь от смеха, но увидев побагровевшее лицо Наргинского, замолк и подперев подбородок костлявым кулачком обратил на него насмешливый вопросительный взгляд.
Тому явно хотелось сменить тему разговора, но этот издевательский тон Агелева вызвал в нём раздражение и неясную обиду.
- В какой -то степени- да! Мы живём в социализме и не его вина, что живём не так, как надобно жить,- довольно резко, если даже не грубо ответил Наргинский.
- Дорогой мой, социализм грандиознейшая утопия. А мы как всегда по своей российской глупости приняли её всерьёз,- всё тем же усмешливым тоном продолжал Абелев.
- То что выстрадано человечеством веками, не может быть утопией, милый мой. Идея социализма никогда не изживёт себя. От каждого по способностям, каждому по труду, разве это не справедливо?
Беда только в том, как претворить в жизнь саму идею. Сталинская модель дискредитировала идею, нынешние кремлёвские маразматики довели её до абсурда. Жаль, Евгений, что нет до сих пор ни методов, ни способов построения справедливого общества.
- Не могу не согласиться с тобой, Севочка, была бы теория, не было бы российского эксперимента. Прежде чем строить социализм, надо было нашим соцдемократам прежде подумать, с кем возводить светлое будущее. С каким народом? Наш народ в то время ни политически, ни экономически, ни нравственно и даже психологически не созрел для этого.
Для бунта, революции, -да! С рабской психологией, а она укоренилась в нас, если не вечно, то ещё на долго свободного общества не построить. И как видишь, мы его не построили. Россию спасёт монархия и православие, потому что у русских это в крови, генетически!
- Чушь! Православие не спасёт, а окончательно погубит русских, как нацию и не только русский народ, но и всех, кто принял православие. Тысячу лет изо дня в день оно призывает терпеть.
Терпите любую власть- она от бога. Терпите унижения, голод, несправедливость и молитесь, молитесь, потому что вы все от младенца до глубокого старца грешники и то, что вы имеете, вы заслужили сами и потому кайтесь, кайтесь, иначе попадёте в ад.
Православие превратило русский народ в раба, беспрекословного, кроткого, покорного агнеца, не способного самостоятельно думать и решать. Бог дал, бог отнял. Всё от бога. Все и всё – не при чём, только решает за всех один бог и его наместники на земле : поп и государь.
Ортодоксальность нашего православия, его пресловутый византизм привели к тому что мы семь веков были оторваны от Европы, от её культуры, науки, искусства. А ты говоришь, православие спасёт. Но про монарха ты прав. Мы всё ещё подсознательно жаждем монарха, царя. Что поделаешь- овцам нужен пастырь, о чём тысячу лет твердит церковь.
- Согласен, согласен. Заблуждался, беру свои слова обратно. Я забыл, что страна наша не только многонациональная, но и много конфессиональная. Предчувствую, что русским православным среди мусульман будет не сладко, ой не сладко.
Кстати, недавно встретил на Невском жену Расторгуева, приехала к подруге, так вот она сказала, что перевод мужа в Москву, ты об этом слышал? Ага, так вот перевод в какой-то отдел ЦК, запамятовал в какой, не в этом дело, вовсе не продвижение по карьерной лестнице, а вынужденный побег из Алма-Аты.
Угрозы по телефону, в письмах, даже неудачное покушение на жизнь. Казах стал чересчур грамотен, чтобы жить в межнациональной коммуналке. Такова аксиома сегодняшнего Казахстана.
- Странно, две недели назад мы с Ухватовым и Расторгуевым обедали в «Астории» и он ни словом не обмолвился.
- Плохо ты знаешь, Эрика Борисовича. Забыл, что Расторгуев никогда никого не жалел и сам никогда не позволял себя жалеть. Я проработал с ним пять лет и немного познал его суть. Железный человек. Только один раз я видел его слёзы. Это было давно. Помнишь целину? Убийство Оболенского, если не ошибаюсь и этого с носом, продавленным.-
- Логинова Роберта,- подсказал Наргинский, не сумев сдержать радостные нотки в голосе- наконец-то разговор сошёл в долгожданное русло.
- Да-да. Ты тогда свалился с сушилки и лежал без сознания.
Агелев задумался, словно вспоминая то далёкое событие.
Наргинский не выдержал:- Ну и почему он слезу пустил?
- Кто его знает. Обрадовался, что Логинов жив. Он думал, что притащил мертвеца. Вообще, он выглядел весьма странно. Оправдывался, что не убил Берёзкина, того шофёра –убийцу. Тёмное дело. Ничего ясного. Убийцу не нашли.
- Всё –таки убийца – шофёр?
- А кто же ещё?- Не столько удивился, сколько оскорбился Агелев.
- Я и говорю, Берёзкин. Ужасно всё, поножовщина, трупы… Послушай, - Наргинский извиняющее поморщился,- вот память, а? Как чёрт из табакерки! С чего бы? Ты помнишь зимой в 58 у твоего дома, ты тогда жил на Герцена, то ли убили, то ли ранили дружинника?
-Какого дружинника? С чего ты взял? Какое убийство?
- Но ты подумай, вспомни. Зима. Ночь. Крики за окном. Двое вбежали в вашу подворотню.
Агелев испуганными округлившимися глазами впился в Наргинского.
- Что вы желаете от меня слышать? Что я спрятал убийц в своей квартире?- Он побледнел и даже голос задрожал.
- Женечка, ты что? Я же не из органов. Я неожиданно вспомнил рассказ Логинова. Ты сказал ему, что видел убийц.
- Каких убийц?! Зачем ты имеешь меня пугать? Я и без тебя давно уже напуганный… Ну будь тому, припоминаю. Что-то такое, да-да. Столько времени прошло, если бы ты не напомнил, то я бы, сам понимаешь, склероз старческий. Так вот, было, было такое. Это сына дворника из соседнего дома убили. За что? Убийц не нашли. Очередной глухарь, как выражаются в нашей доблестной милиции.
Наргинский сдавил ладонями виски и замотал головой.
-Боже мой, боже мой, что же это? Это правда, это Эрик. Расторгуев. Расторгуев.- мысленно в исступлении твердил он, холодея всем телом.
м