Тревожная больничная тишина в тёмном халате неслышно опустилась у изголовья. В окно царапалась метель и что-то осторожно стучалось в стекло. Видно ветер раскачивал ветку и замёрзшие прутья просились к теплу.
В ту ночь был тоже ветер и метель. И ещё дождь.
Ни я, ни он, никто в этом чудовищно несправедливом мире даже не подозревал, какая может разыграться трагедия в ночь с восьмого на девятое октября на глухой таёжной дороге через семь часов.
Мы шли, оба приближаясь к своей смерти. Только он встретил её раньше меня. Он умер сразу, не мучаясь. В этом он счастливее меня. Ему просто повезло. Ему всегда не везло, но здесь в первый и последний раз ему как никогда повезло. Он умер, захлебнувшись собственной кровью. Действительно, мёртвые счастливее живых.
Мы шли, оба приближаясь к своей смерти.
Ветер треплет грязные лохмотья туч, вытряхивая из них водяную пыль; и она липкая и скользкая как слизь облепляла лицо, одежду, вползая за воротник, вызывала омерзительную дрожь во всём теле.
Ноги по щиколотку вязнут в чёрной как смола жиже, устланной жёлтым листом. Со смачным хлюпом отрываются от неё сапоги и волочат за собой пудовые комья грязи. Пальцы на правой ноге немеют от холода,- споткнувшись о сук, порвал носок сапога,- и теперь, как только нога погружалась в грязь, чувствую между пальцами бьются фонтанчики ледяной воды.
Ватник промок, отяжелел, мокрые брюки липнут к коленям и неприятно холодят их. Я шёл и проклинал мысленно всех и всё: и погоду, и дорогу, и Эрика, и этого кретина. И чего я поплёлся за ним?
Он шёл на полшага впереди меня и я видел лишь его красное ухо, оттопыренное поднятым воротником плаща, тёмный шрам, сползший с виска на щеку и слипшиеся редкие пряди волос. Кепку его утопил в болоте Эрик и теперь ему придётся всю дорогу принимать душ.
Честное слово, снизойти до такой школярской пакости- стянуть кепку и утопить- подло! А, вообще, какое мне до этого дело. Плевал я на всё! Обидно, что глупо влип. И Эрик, скот, подложил такую свинью под самым носом.
Мы с ним утром пригнали машину с зерном в Тюхтет.
Берёзкин ещё не протрезвел со вчерашней попойки, ему и баранки с маком не удержать в руках (той самой легендарной баранки, которую надо отмачивать двое суток, чтобы не сломать себе челюсти) и Эрик сам повёл машину. Сгрузив зерно, подкатили к чайной. И здесь, в очереди у кассы, встретились с Марком.
- Когда назад?- спросил Марк.
- -А тебе что?- сказал Эрик.
- Поедем вместе.
Эрик взглянул на меня и кивнул в сторону дверей. Я посмотрел на меню, потом на него и отрицательно покачал головой. Он пожал плечами и вышел. Через минуту за окнами взвыл мотор и, когда я выскочил на улицу, газик, мелькнув кузовом, исчез в соседнем переулке.
- Лихач! Вот это класс!—сказал кто-то.
Я даже не взглянул на него. Постояв немного и облегчив мысленно душу не злым словом, я вернулся в чайную.
Марк, конечно, всё понял, но не подавал виду и продолжал есть. Я ковырялся ложкой в супе, с трудом проталкивая мучнистое тёплое пойло в глотку, суженную от злости, и не отрывал взгляда от выщербленного края тарелки. Мне казалось, что Марк ехидно улыбается. Ко второму я даже не притронулся. Ну и влип.
- Хочешь быть попутчиком, пошли,- сказал Марк, вставая из-за стола. Он поставил стул на место и пошёл к выходу. Я тоже встал, отодвинув стул ногой и пошёл за ним.
А что мне оставалось делать? Можно было переночевать у здешних ребят, но я с ними знаком несколько больше, чем с китайскими иероглифами. К тому же, я однажды спал у них на полу вместе с мышами. Удовольствие ниже плинтуса.
Сейчас пять часов. Километров двадцать придётся оттопать. К часам десяти придём. Как раз к ужину, думал я шагая за Оболенским.
Едва мы миновали последний дом, как посыпалась эта мерзость. И всё сыплет, и сыплет, не прекращаясь. Мелкая, как из пульверизатора. Ещё была возможность вернуться назад и переспать с мышами, а утром с первой попуткой вернуться домой, но что-то влекло меня за этой ссутулившейся долговязой фигурой в куцем плащике, уверенно шедшей впереди меня молча и не оглядываясь.
Мы шли уже так целый час и я только видел его затылок. Меня уже начало раздражать это затянувшееся молчание, но я не собирался нарушить его первым. К тому же я озяб и уже начала сказываться усталость. И вдруг я услышал рокот мотора.
- Машина?!- вырвалось у меня и я тут же мысленно выругал
себя.
- Показалось. Сегодня ни одна не пойдёт. Я узнал.
Я ускорил шаг и поравнялся с ним.
- Почему?
- Всё уже вывезли.
До сих пор я ещё надеялся на попутку. Везёт же как утопленнику!
Опять на долго замолчали.
Быстро темнело. Ветер усилился, начал перепархивать снег. Потом ледяной крупой стало стегать по лицу. Тайга помрачнела, наливаясь промозглым мраком. Я повернул лицо направо к ветру, иначе невозможно открыть глаз.
Марк по уши сжался в свой куцый плащик, засунув руки в карманы и низко нагнув голову, шёл всё тем же широким шагом, словно ему было ни по чём тащить на своих лыжных ботинках по пуду грязи. Я снял шарф с шеи и подал Марку.
- Замотай как-нибудь. Застудишь голову.
Марк остановился.
- Ну? Возьми.
- Спасибо.
- Давай помогу.
-Не надо, я сам. Спасибо.
Он быстро и ловко обмотал голову шарфом. Получилось что-то похожее на чалму.
- Факир в тайге… Не представляю, где я мог потерять кепку?
-Её Шаргородский утопил в болоте.
Желваки вздулись на скулах Марка. Покачав головой, грустно, едва заметно в темноте улыбнулся.
- Послушай, Марк. Я тебя давно хотел спросить. Почему ты такой?
- А каким бы ты меня хотел видеть?
- Только не таким.
- Почему ж?
- Таких как ты слишком часто бьют.
- В том то и вся прелесть – всегда есть повод дать сдачи.
Я уловил намёк в свой адрес. До сих пор не могу простить себе той глупой самоуверенности, стоящей мне потери зуба.
- Но я вижу, что ты в придачу получаешь больше, чем сдаёшь сдачи. Где тебя так припечатали кастетом?
- Ты наблюдателен… Только никогда не спра…
Резкий порыв ветра сорвал с его губ слова и швырнул их назад, в чёрную тайгу. Я повернулся спиной к ветру и сделал несколько шагов. Марк толкнул меня в спину.
- Стой. Осторожней.
Марк стоял на одном колене и пытался подняться.
- Ты чего?
- Замеряю глубину лужи.
Я помог ему подняться.
- Придётся немного задержаться. Я только вылью воду из ботинка.
Мы отошли к обочине и сели под елью. Здесь в затишке было даже сухо и тепло. Над нами в ветвях шумело, скрипело, выло. Внизу вокруг шуршало и льдисто звенело. В темноте голая ступня Марка белела как обглоданная кость. Он выжал носок, натянул его на ногу, вытащил из кармана газету и обернул ею вокруг ступни.
- Теперь моей пятке будет жарко. Здесь много горячих слов.
То же мне юморист. Мне бы так же выжать портянку и вылить воду из сапога, но не хочется даже пошевелиться. Я сижу, прислонясь к стволу, вытянув ноги и сунув руки в карманы ватника. Тепло, уютно.
- Ну, всё. Я готов.- Марк на корточках выбрался из-под еловых лап. Я приподнялся.
- В-в-ва! Что-то не хочется вылезать.
- Давай переждём, может закончится.
- Я не против,- сказал я.
Он опустился рядом со мной, обхватив колени руками.
– Сейчас бы костёр.
-Не плохо бы.
- Костёр всегда вызывает хорошие мысли и ещё что-то таинственное, завораживающее. В этом кроется нечто первобытное, извечное.
Я удивился странной интонации его голоса. Так говорят обычно дети, мечтающие вслух. Я взглянул на него. Он улыбался чему-то, глядя в пугающую черноту тайги.
Эта дурацкая чалма из моего шарфа, и этот тёмный от того, что он промок насквозь китайский непромокаемый плащ, и лыжные ботинки, которые он не снимал круглый год и тот его выходной пиджак с аккуратно заштопанными рукавами на локтях, всегда аккуратно висящий на вешалке, всё это вызвало во мне жалость к нему.
- Марк, у тебя есть родители?
Он вздрогнул, повернулся ко мне лицом и долго смотрел не то на меня, не то поверх моей головы. В темноте трудно было разобрать.
- Были когда-то…
Да, я угадал.
- Погибли?
- Мама в сорок втором. Отец в сорок восьмом.
- А что с отцом? Несчастный случай?
- Вот именно, несчастный. Он слишком долго был большевиком.
- А-а… Понятно. Реабилитировали?
- Как и всех.
-А я думал.
Я думал до этой минуты, что он из той семейки, откуда выходят стерильно до тошноты чистенькие пай мальчики и девочки.
Марк смотрел на меня выжидающе. Я усмехнулся.
- Правда, после того как я лишился по твоей милости одного зуба, моё мнение о тебе значительно поколебалось.
- Я бы не хотел, чтобы твоё мнение обо мне изменялось в соответствии с количеством выбитых зубов. Эта пропорция может окончиться для тебя несварением желудка.
Тоже мне остряк-самоучка.
- А ты здорово дерёшься,- сказал я,- боксом занимался?
- Нет. Я ненавижу бокс.
- С чего бы?
- Законное избиение в угоду звериных инстинктов зрителей. Цивилизованный бой гладиаторов.
- Тем не менее ты дерёшься по всем правилам бокса.
- Может быть. Приходится. Лучше бы не приходилось.
- Это уж от тебя зависит.
- К сожалению, не от меня.
- Ошибаешься. Здесь только ты виноват. Не могу я тебя понять. У нас с тобой несколько разные взгляды на вещи. С Махоркиным мы тоже во многом расходимся, но наши взгляды не определяют наших взаимоотношений. А с тобой иначе. Ты сам видишь, что тебя не любят, более того – ненавидят.
- Ты имеешь в виду компанию Шаргородского?
- Если бы дело было только в нём. А, вообще, чего ты прилип к Эрику? Перевоспитать хочешь?
Я не мог сдержать улыбки, представив Эрика на месте Марка.
- Эрик рождён циником. Это у него в крови,- сказал я.
- Человек появляется на свет только с инстинктом голода. Всё остальное даёт ему жизнь. Вот ты говоришь – Эрик циник.
- Беспросветный циник.
- А я думаю иначе. Хотя ты его друг. По крайней мере, два года назад он не был таким. Однажды на первом курсе я пришёл в общежитие с букетом цветов. В коридоре я встретил Эрика.
- Марк, один цветок. Позарез, вот так! А?
Я протянул ему букет.
- Ну что ты, мне хотя бы один.
У меня было пять пышных белых пионов. Если я отдам один, испортится всё очарование букета.
- Нет, бери все или не одного.
Он взял букет и вдруг поцеловал меня в щёку.
Я ожидал всего, но только не этого. Марк, Эрик и поцелуй!? В другое время я бы рассмеялся до коликов в животе, но сейчас мне вдруг стало грустно.
Что мы знаем о самих себе, тем более о других? Можем ли мы быть уверенными в том, что при каком-то стечении обстоятельств наш ум, наш характер окажутся достаточными, чтобы мы могли совершить подвиг?
Сколько слабых и трусливых в обыденной жизни становились героями и наоборот, сильные и смелые вдруг оборачивались в жалких трусов, когда жизнь неожиданно бросала их на грань, по ту сторону которой вечное небытие.
Мы сами для себя загадка природы и единственный ключ к ней - сама жизнь с её бесчисленными причудами и жестоким коварством. Что мы знаем друг о друге? И если знаем то настолько ничтожно мало и зачастую настолько поверхностно, что становится страшно от собственного бессилия познать человека до конца.
Ещё долго будет недоступно для всех нас то сокровенное, по-детски непорочное и чистое восприятие мира и таинств жизни, свойственное каждому из нас, которое человек прячет в глубинах своей души подальше от липкой мерзости и гнусной пошлости нашего не совершенного мира.
- Ты меня этим поцелуем уложил на обе лопатки.- Я всё ещё не мог придти в себя. Я поднялся и вылез из-под ёлки.- Чего ждать? Кончать не собирается. Пойдём, иначе опоздаем к ужину.
Мы шли молча, встречный ветер хлестал колючей крупой и нам было не до разговоров. Незаметно дошли до Ивановки. Деревня словно вымерла, даже ни одна собака не залаяла, пока мы проходили улицей. Отсюда ещё три километра пути. Это нас обрадовало и мы оба ускорили шаг. На повороте к Петровке Марк то ли споткнулся, то ли поскользнулся, но вдруг упал с болезненным криком.
- Ты чего?- Я хотел его поднять, но он застонал.
- Подожди… Что-то с ногой. …Вывих что ли. Пошевелить больно.
Он ощупал ногу, потёр колено.- Вроде цело. Скорее растянул мышцу. Надо же, чёрт подери!
Я помог ему подняться. Он заойкал от боли, но на ноги встал.
- Мне бы посошок. Легче будет идти.
Мне повезло, я нашёл на обочине длинный сук с боковой ветвью. Обломав его, получил изрядно удачный посох.
- О, спасибо. Как-нибудь доковыляем.
- Знаешь что, Марк. Ты ковыляй потихоньку по дороге, а я напрямик через речку, там остатки моста, тебе не пройти, а я проскочу и пригоню машину или лошадь. Ты только не торопись. Через четверть часа будем дома.
Я пошёл по едва заметной тропе, ведущей к речке. Эти места мне были знакомы. Здесь на берегах этой тихой лесной речушки я не раз сидел с удочкой.
м