Должно быть, Чародей носил в себе болезнь, сам не сознавая того. Она, незаметно для стареющего тела, поторапливала его, заставляя привести незавершенное в относительный порядок. Говорят, каждая строчка его была прибрана, как в пору его честолюбивой молодости. Известно также, что он был атеистом и не растрачивался на обращение к божественному началу. Тем очевиднее его невероятно напряженное воздействие почти через пол-земли. Воздействие с целью хоть как-то передать свое, доведенное до совершенства, умение разглядеть в предмете основу, не подвластную обычному, поверхностному, земному зрению.
Осмелюсь предположить, что Чародей тосковал об ученике. На той земле, по которой он ходил, и, чей безразличный дождь ловил уже уставшими плечами, ученика у него не было и быть не могло. Чародей укрылся за иным алфавитом, иным слогом, иной энергетикой предложения. Здесь он работал как мастеровой, как гончар, перемешивая старую глину, и, нажимая на педаль хорошо налаженного гончарного станка, создавал в нежных руках сосуд, уж форма которого обещала иное содержание. Годы и годы были потрачены на преодоление чужого материала и чародейство его вновь засияло. Он мог бы спокойно чувствовать себя гражданином мира, потому что мир оказался подвластным ему, читал и перечитывал его. Весь мир, кроме его Родины...
Он понимал искусственность этого состояния, далеко не заглядывал и требовательными руками перебирал пространство вокруг себя, как бы отыскивая хоть слабый отзвук или созвучие. И вот настойчивое желание Чародея напасть на желаемую ноту, совпасть, чтобы его волна не угасала вовсе, а продолжала свое движение, настойчиво стала пробиваться через встречные силовые линии, используя попутные облака, дождь, а чаще всего попутный ветер, тихий посвист которого умолял взглянуть вокруг другими глазами, умолял подставить под него свое ухо и в потоке естественных, простых, скрипучих звуков различить тончайшую мелодию ушедшего дня, тоскливую ноту угасшей любви.
1993 г.