В это время года каждый из нас бывает счастлив. И это счастье длится мгновение, но это счастье реальное. Я не думаю, что человек счастлив в этот миг тем, что отдаётся полностью детской наивности. Всё, что он желает оставить в прошлом, возвращается к нему в тот же миг, когда он шагнул в новое. Прошлое исчезает только вместе с ним и он это знает.
Но в этот миг человек чувствует, явственно ощущает дыхание вечности. Он видит её в седых висках матери, в восторженных глазёнках ребятишек, слышит её дыхание в звоне бокалов и в хрусте снега под ногой запоздалого гостя, чувствует в смолистом запахе лесной гостьи.
На мгновение его сознание проникает сквозь толщу вечности, в далёкие века и он чувствует всё тот же запах хвои и вкус шампанского, и слышит те же вечные слова и вечный звон. Он шагнул в вечность, опередил время.
Разве не этим мгновением каждый из нас счастлив, и не его ли мы ждём в наступающий Новый Год.
Я продышал в заиндевелом окне отверстие и смотрел на мелькающие столбы, на голый далёкий лес, на встречные электрички. Они были почти пусты. А наш вагон битком набит лыжами, рюкзаками с бутылками и закуской, смехом и песнями . Свободных мест не было и многие стояли. Мы ехали в Зеленогорск встречать Новый Год. Нас было трое – я, Эрик и Виктор. Эрик хотел взять с собою Женю.
- Никаких женщин,—отрезал я категорически.
- Ну что ты, с тоски удавимся, - недовольно поморщился Эрик.
- Я не хочу визгов и сюсюканья. Один раз можно обойтись без этого?
- Жаль. Дело в том, что я подумал и решил не спешить завязать с ней . У женщин привычка и любовь понятия однозначные. Я сам виноват, бегаю по кошкам и совсем забываю про неё. Теперь я изменил тактику и результат. Она стала ко мне сама приходить. Но только отбилась от рук.Такую недотрогу строит, но это пройдёт. Она привыкла ко мне и в этом, Роберт всё.
- Тогда я не против,- сказал я.
- Ерунда! Ты мой друг и для меня твоя просьба – закон.
Я расширил отверстие, согрев пальцем стекло, но зажёгся свет и за окном теперь я мог видеть лишь собственное отражение. Электричка шла без остановки до Белоострова. А потом начались остановки, но ехать было приятно и не скучно. Приятно смотреть на красивые весёлые лица, слышать смех, остроумные анекдоты про армянское радио, случаи и небылицы, озорные и грустные песни.
Эрик успел перезнакомиться со всем женским обществом, окружающем нас и теперь был в центре внимания и наслаждался этим. Виктор отыскал себе слушателя и, очевидно, оседлав любимого конька, ринулся в филологические джунгли. Время пролетело так быстро и, когда все набросились на свои рюкзаки и лыжи, я не поверил, что мы приехали. Нас вынесло на перрон, иначе это не назовёшь, и мы спустились по скользкой лестнице и, отойдя немного от станции встали на лыжи.
- Отсюда минут десять,- сказал Виктор.
Быстро сгущались сумерки и лес стоял тёмной сплошной стеной. Лыжня была отличная и лыжи скользили легко и свободно, и воздух был морозный и чистый, и дышалось глубоко и радостно.
Лыжня петляла между сосен, а потом неожиданно раздвоилась. Виктор полез наверх и мы последовали за ним. Мы поднялись и по едва заметной лыжне спустились в ложбину, где печально мерцали редкие огни. Они то исчезали, то появлялись, прячась за стволами.
По свежему снегу мы прошли ещё метров двести и остановились у дома.
- Вот мы и пришли,- сказал Виктор.
Он открыл калитку и мы вошли. На пороге метель намела огромный сугроб и мы расчистили его лыжами. Дом был большой, с застеклённой верандой, с высокими окнами. В нём было четыре комнаты и кухня.
- Я предлагаю, -сказал Виктор, - притащить в среднюю комнату диван. На двух диванах, думаю, уместимся втроём. Туда дверь закроем, а здесь затопим печь. Одеял навалом.
- Отлично. Всё будет люкс. А потом вот этот, южная кровь, согреет нас. Ты же собирался ночевать под елью,- усмехнулся Эрик.
-Ладно уж,- огрызнулся я.
- Нет, если ты жаждешь, мы, пожалуйста. Только напиши завещание из какого камня сделать тебе надгробие.
- Из камней в почках моей будущей прапрабабушки.
- Ах, какое остроумие!
Я бросился на него, повалил на диван и сел ему на грудь.
- Ну как?
- Молчу,- простонал Эрик.
- То-то.
- Кончайте! Пошли за дровами. Уже седьмой час.
Дрова были березовые и сухие и вспыхнули как спичка. Я закрыл заслонку и печь запела тоненько, уютно, а когда дрова разгорелись, загудела простужено и сердито. Мы сдвинули диваны вместе и теперь лежали на них, заложив руки под головы.
- Потушите свет,- приказал Эрик.
- Лень, - зевнул Виктор.
- И мне тоже.
- Давайте бросим морского.
Бросили и счёт пал на Эрика. Он чертыхнулся и встал.
Ранний зимний вечер высинил окна. Я смотрел в них на тёмные стволы сосен и на острый и прозрачный как льдинка месяц, а потом перевёл взгляд на стену,- в печной заслонке было три отверстия, где жёлтые блики огня совершали свой бесшумный завораживающий танец. Дрова весело потрескивали и от печки тянуло теплом.
_ Хорошо,- сказал Эрик и я понял по тону его голоса, что ему хочется что-то сказать.- Хорошо! Просто люкс.
Мы молчали и мне лично не хотелось разговоров, а Эрика распирало, он жаждал высказаться, даже заёрзал по дивану, так ему хотелось высказаться.
- Хорошо, особенно, если ты молчишь,- не выдержал я.
-Хорошо молчать вдвоём.
Теперь уж его не остановить, зацепился. Дай только повод и потом уж не остановить. В этом я уже убедился. Но он замолк и долго молчал. Потом вдруг сел и диван заскрипел под его телом.
- Ёлы – палы! Вот ты, ушастый, скажи, что нужно человеку? Что ему нужно на нашей грешной земле, чтобы чувствовать себя счастливым?
Он подождал, но ответа не последовало и он опять вытянулся рядом со мной.
-Лично мне сейчас – ни-че-го. Всё во мне и всё со мной. А завтра?
Завтра этого не будет, но будет другое. Не в этом ли счастье, что мы постоянно теряем что-то и вновь обретаем, но уже в ином виде. Я имею в виду наслаждения. Человек находит себя в наслаждениях. Будь то красоты природы, вкусная еда и, разумеется, выпивон. ..Женщины, девочки и чем их больше и чем разнообразнее, тем и полнее счастье. Мы созданы для наслаждений. И смысл жизни- в них.
- Вот как. А если тебя лишат всех наслаждений? Что тогда? -В вопросе Виктора прозвучало явное недоумение.
-
- Тогда, Витюша, жизнь не стоит ломанного гроша. Рассуди сам.- Он опять сел. - К чему жить, коль у, тебя нет даже возможности переспать с любимой женщиной, выпить бутылочку, поразвлечься. И даже, как сейчас, просто лежать, ни о чём не думая. Слушать как гудит печь. И если и этого нет, зачем жить? Что- не так, старик?
Его кулак ткнулся в мой бок.
- Не пора ли нам начать провожать старый год?- спросил я, поднимаясь.
-А который час, Робертино?
Я зажёг свет. - Четверть девятого.
- Я – за!- радостно крикнул Эрик.
Виктор заглянул в печь.- Почти всё прогорело. Поехали в лес. Я вам покажу одно местечко. Удивительное местечко.
Мы сложили в один рюкзак всё необходимое, чтобы согреться и утолить голод, и я взял его, а они повесили себе за спины по вязанке дров.
Всё было так, как я представлял: и место было удивительно красивым – огромный валун в снежной папахе и рядом гигантская ель в окружении ёлочек –подростков и месяц вместо звезды в её вершине, и снег искрится тысячами крошечных электрических фонариков.
Костёр был шикарный, мы нашли ещё кучу хвороста и усердно подбрасывали его в огонь. Ветки вспыхнув, трещали и разбрасывали искры вокруг нас. Мы сидели на лапнике, смотрели в дикую жадную пляску огня и подливали в кружки, и пили за уходящий год.
- Скверный был год,- сказал Эрик.
- Переломный,- утверждающе заявил Виктор.
-Уж наломали, больше некуда.
-Надолго хватит, эт точно,- включился в разговор я.
- Противно, если начнут смаковать. Это у нас любят, дай только повод.- Виктор сплюнул в костёр.
-Без этого никак. Всё равно как вино. Дорвёшься и не оторваться. Знаешь, что нельзя больше, только хуже будет, а всё равно не оторваться. По себе знаю,- ухмыльнулся Эрик.
- Слишком долго молчали. К тому ж его слава велика. Она душит всех. И все хотят принизить его.- В голосе Виктора прозвучали обидные нотки.
- Ты, кажется, защищаешь его?- удивился Эрик.
-Не надо умалять его заслуг. И списывать на него всё.- Виктор встал и подбросил охапку веток в костёр.- На него всё спишут. Мёртвый не оправдается, всё стерпит.
- Ты его всё-таки защищаешь,- упорствовал Эрик.
- Нет, я говорю так, потому что не хочу защищать тех, кто прячется за его спину. А там многие прячутся.
- Не надолго. Вот увидишь. Они сами выдадут себя,- сказал я.
-Посмотрим. Давайте ещё что ли. Наливай.
Эрик налил и протянул кружку мне.
-За что пьём?- спросил я.
- Давайте за свободу слова и печати. За новую свободу-у!- закричал Эрик во всё горло.
- Именно – за новую,- подтвердил я.
- Что ты имеешь в виду?- не без иронии спросил Виктор.
- У нас свобода слова только для тех, кто перепевает измы, брошенные сверху. Если твоё мнение противоречит, тебе не дадут открыть рот. Это как пить дать. (я бы мог добавить – по собственному опыту знаю, но я никогда и никому не говорил об этом своём опыте, слишком для меня горьким и болезненным) Всё от него, авторитетный был товарищ. И это не скоро искоренится. Люди разучились думать самостоятельно.
- Давайте изменим тему. Не стоит опошлять Новый Год, мальчики,- категорически заявил Эрик.
-Давай. Кто страдает от нашей болтовни кроме нас самих. Мир словами не перевернуть.- Виктор безнадёжно вздохнул.
- Дайте мне опору и я переверну землю.
- Опоры нет, Роберт, в том-то наша беда.
-Опора есть! Она в наших руках. Надо всего лишь перевернуть жизнь грязной стороной к солнцу. Всего лишь. Показать изнанку, чтоб каждый мог видеть и знать- почему?
- Опять за своё. Поговорим лучше о женщинах. Это куда возвышеннее и приятнее.
- Особенно, когда звучит в твоих словах,- сказал я.
-Но это неувядающая тема. Женщины сугубо мужская тема. К тому же я не разделяю ваши взгляды. В вас обоих что-то есть от интеллигентского рассусоливания. Вам дай кость и вы будете её обгладывать и мусолить до деревянного бушлата, так и не поняв, что косточку –то вам дали уже обглоданную.
Вы глодайте кости, а я хочу мяса. У нас разные потребности, мальчики. Выпьем лучше за приближающийся 1957 год… Что такое? Часы стали. Сколько?
- Без трёх минут!!- вскрикнул Виктор.
-Что-о? С вашей болтовнёй и Новый год пропустим. Подкинь шампанское! Я люблю открывать шампанское. Паф-ф! Отлично! Очистите мне апельсин.- Он направил бутылку горлышком на нас. Я зажмурился и услышал короткое и нежное –по-ок- и вскрик Виктора.
- Один готов! Подставляй посуду! – завопил Эрик.
Я подставил кружку под пенистую струю. Потом наполнил кружку Виктора. Сам он всё ещё растирал ушибленную бровь.
- Ты заметил как я его?! А? Сейчас это самый модный удар. Не в глаз, так в бровь.
- Мальчики!- крикнул я.-Четыре! Три! Два! Один! Ур-ра-а!
-С Новым Годом!
С Новым Годом!
Шампанское показалось изумительным на вкус и мы закусывали его апельсинами ( я впервые их попробовал) и часто наполняли кружки. Вскоре Эрик открыл новую бутылку и пробка взлетев к звёздам упала в костёр.
Месяц уже давно покинул нашу ель и теперь застрял в кроне сосны, застывшей позади нас и теперь голубая тень от неё протягивала к нам косматые руки. Справа от нас вздыбилась в небо гора и её голая вершина курилась серебристой позёмкой. Но здесь у подножия горы было безветренно. Я пил шампанское маленькими глотками, смотрел на раскалённые угли и вдруг вспомнил как мы встречали Новый Год с мамой.
Мы всегда в Новый Год были вдвоём.- Это семейный праздник, сынок,- говорила она, -и его надо встречать дома.
Без четверти двенадцать мы включали радио. На столе у нас стояла бутылка шампанского, заблаговременно купленная ещё летом, одна, и домашние пироги. Когда начинали звонить куранты, сердце в такт бою сжималась восторженно двенадцать раз, мы чокались и мама целовала меня в лоб, и по щекам её текли счастливые слёзы.
Сейчас ты одна и я уверен, что в эти минуты думаешь о своём беспутном сыне.
- Что за скорбь в мировое веселье!? Когда миллионы литров алкоголя плещется на столах! А ну-ка, Витька, хватай!- Заорал Эрик, вскочив.
Не успел я и глазом моргнуть как оказался лежащим в снегу.
-Куча мала-а!- завопил Эрик и залепил мне лицо пригоршней снега. Мы катались в снегу, боролись, натирали друг другу носы и уши, а потом, взявшись за руки и проваливаясь по колено в снегу, прыгали возле ёлки и пели традиционную –в лесу родилась ёлочка, и вихри враждебные, и у самовара я и моя Маша, и не менее традиционную шумел камыш.
Когда глотки осипли, стали играть в чехарду и прыгать через костёр. Наконец, уставшие, промокшие и чуточку озябшие плюхнулись возле костра и, обнявшись втроём, молча уставились на огонь и долго молчали, любуясь игрой красок раскалённых углей.
- Вот и ещё один год пролетел,- как-то по старчески покорно произнёс Виктор.
-Незаметно,- согласился я.
- Праздник… Почему Новый Год считают праздником? А?- Эрик приподнялся на руках как бы в удивлении.
- А ты разве не считаешь его праздником?- возмутился Виктор.
- Что мы празднуем, милый мой? Приближение своего конца. Ещё на один год ты ближе к своей смерти. Это такое праздничное ощущение.
- Отчего ты не могильщик? Из тебя бы вышел замечательный могильщик.
-Это такое праздничное ощущение,- повторял Эрик, мотая головой. Он был явно пьян.
-Из него, Роберт, выйдет отличный могильщик, все они пьяницы и философы.
- Кто пьян? Я? Думаете я пьян. ..Нисколечко. Просто я набрался немного. Самую малость. Я сижу и.. Вы видите- я сижу. И вот я сижу и думаю.. Думаю.. Зачем живёт человек? Мы смертны. Через 50 лет нас не будет, если нам не удастся раньше …протянуть ноги, то есть, отбросить копыта, сыграть в ящик..Дать дуба. Вариантов много- а конец …один.-Он печально покачал головой. Потом встрепенулся, ударил себя кулаком в грудь.
-Я существо! Я живое, мыслящее существо!-Он снова ударил себя в грудь.- Я хожу, сплю, ем, сплю с женщинами... Страдаю, мучаюсь, дрожу на каких-то пошлых экзаменах... Спешу... Всё куда-то спешу... Куда?.. Вы думаете, я пьян?.. Нет, мальчики...Я вдруг осознал сейчас, что мы все смертны... И я... И ты! И ты!-кричал он, тыкая в каждого из нас пальцем.- Все мы умрём... А что значит умереть? Превратиться в ничто! Превратить себя и весь мир – в ничто! Кошмар... Какой кошмар!-
На него было неприятно смотреть. Он выглядел как затравленный зверь. Мне стало жаль его.
- А потом... потом солнце погаснет и земля станет холодной и безжизненной... И может столкнётся с таким же круглым камнем... И- и –и-и ба-бах!.. И останется от неё только пыль. Космическая пыль...Ха-ха! Пыль... И всё! Мальчики. Конец. Ко-нец.
Он сжал голову руками и качался из стороны в сторону.
- Что? Я вас спрашиваю? Что?.. Для чего мы живём? Зачем?.. Что нас ожидает впереди?.. Хотите расскажу…- Он пристально уставился на меня.
-Я знаю всё. Слушайте: я стану инженером, впрягусь в ярмо, стану рабочим скотом и каждый день, представляете, ка-аждый день,- к одному и тому же часу, как заведённый механизм, буду спешить на эту проклятую работу.
А!?.. И восемь часов буду отдавать любимой родине свой труд... Да-да! И за это получать гроши, чтоб не сдохнуть и завтра снова бежать и отдавать 480 минут своей жизни... Каждый день... Вы можете представить... каждый день одно и тоже.-Он сжал голову ладонями.
- Рехнуться можно. Честно... А потом появится семья, дети... Ругань, тёща! Вечерами я буду играть в карты с соседом и пить! Пить! Пить!.. Пить, чтобы забыться, чтобы не видеть постного лица своей жены, нервных потомков, грязных и сопливых… Га! Вот ещё – на пенсию выгонят... За ненадобностью... Как устаревшую и никому не нужную безделушку... Сунут в зубы 120, чтоб я мог спокойно додыхать... И вот я помер... Представляете? Кто-то из вас прольёт слезинку по усопшему... Потом меня зароют и все уйдут уже с улыбками и со смехом. Довольные- не их зарыли... Вот она -жизнь!!!И всех нас ждёт это! Всех!- Он ткнулся лицом в снег и всё тело его затряслось.
-Эрик,- позвал Виктор,- Эрик, ты чего?
- Не надо, это пройдёт. Он выпил лишнее.
- Что с ним?
-Это со всеми бывает. Только у кого как. Со мной – в девять лет. А у него сейчас.
- Я в шестнадцать пережил. Наверное, чем раньше, тем лучше.
- Не думаю.
-Где-то я читал – юность верит в бессмертие.
...Кто сказал, что юность верит в бессмертие? Кретин, разжиревший за годы войны, отсиживаясь в Алма-ате?
Юность верит в бессмертие! Ложь!
В шесть лет мы познали, что такое смерть, когда помогали нашим матерям рыть могилы для младших братьев и сестёр, когда по ночам в окна, вместо луны, смотрели на нас чёрные трупы, качающиеся на верёвках.
Юность верит в бессмертие.
В шесть лет мы стали взрослыми, так и не побыв детьми.
В шесть лет мы познали голод- бесконечную очередь полуживых скелетов, готовых перегрызть друг другу глотки из-за корки хлеба.
Мы рано познали всю гнусность и мерзость жизни. Жизнь не щадила нас. Юность верит в бессмертие…
- Может дать ему выпить? Чёрт побери, ничего не осталось.- Виктор растерянно развёл руками.
- Ему нужно спокойствие. Это истерика. Только спокойствие. И – поменьше слов.
- Никогда не слышал от него столько слов.
-Когда наболело, они сами просятся наружу.
-Это приходит в любое время. А погода сегодня изумительная.
-На редкость. Слушай, он не замёрзнет?
-Эрик?...Эрик?- Я перевернул его на спину. Он спал и щёки его были мокры то ли от слёз, то ли от растаявшего снега.
- Только этого нехватало. Эрик! Проснись! Эрик!- Я тряс его за плечи, бил по щекам. Голова его болталась, как у тряпичной куклы, но он только мычал.
- Придётся нести. Ты собери всё, а я возьму его.
Я встал на лыжи. Меня немного покачивало и, когда Виктор взвалил мне на плечи раскисшее тело, меня здорово качнуло и если бы не ствол берёзы, дело приняло бы невесёлый оборот.
Хорошо, что мы были недалеко от дачи и, когда я добрёл до калитки, ноги подкосились и я вместе с Эриком опрокинулся в сугроб. Виктор помог мне снять лыжи и мы втащили Эрика в комнату и уложили на диван. Я снял с него ботинки. Виктор принёс метёлку и обмёл с него снег. Я перевернул его на спину и Виктор убрал снег со спины. Он весь бы в снегу. Я опять положил его на спину и он даже не поморщился.
- Здорово его сразило,- удивился Виктор.
- Куда ещё. Я пошёл за дровами.
Я принёс дров и затопил печь. В трубе загудело, завыло. Мы постлали постель и укрылись одним одеялом. Другим укутали Эрика. За окном темно и жутко, снег смутно белел на ветвях, словно чьи-то кости. Тишина настораживала и напрягала слух. Виктор тяжело вздохнул и слабо шевельнул рукой. Я долго лежал с открытыми глазами и ни о чём не думал.
-Роберт?
-Да.
-Не спится.
- Нет.
- Мне тоже. Такое хорошее начало и такой конец.
-Не говори ему ничего, когда проснётся.
- Ну что ты. … А во многом он прав.
-Да.
(Следующей страницей должна быть по нумерации сорок девятая, но она и ещё три последующие отсутствовали. Наргинский напрасно перелистал всю рукопись, надеясь на случайность, но – безрезультатно. )
На окраине села возвышался холм. Ветры давно сдули с его вершин слой чернозёма и холм блестел жёлтой песчаной лысиной, а старожилы ещё помнят, что кода-то он весь был зелен от буйной травы. Немцы построили на его вершине пару дзотов, но туда попали авиабомбы и вершину холма разворотило.
Останки немцев закопали там же в воронке, и ребята уверяли, что там было двенадцать могил. Но когда я поднялся на вершину, там было лишь три едва заметных бугорка. От воронки не осталось следа и только куски бетона со ржавыми прутьями напоминали об одном из обыденных эпизодов войны.
- Вот здесь были могилы. Двенадцать штук.
-Ври больше.
Не веришь? Я завтра принесу лопату и мы раскопаем на этом месте.
- Ты что? А вдруг они правда…там.
- Ну и что? То ж немцы.
На могилах не было крестов и не было надгробий, и, вообще, они не были похожи на могилы. Просто намело ветром три песчаных бугорка. И никто никогда не узнает, чья жизнь захлебнулась этим солёным горячим песком. И никто не найдёт виновных в том, что этого вихрастого мальчонка двенадцати лет отроду, через восемь лет расстреляют за убийство.
Ветер гонит по степи пыль и холм курится жёлтым дымом и три последние бугорка уже давно сравнялись с землёй.
А кто-то там, далеко, возможно всё ещё ждёт и надеется.
Стоило ли жить, чтобы кончить таким песчаным бугорком? Тем, кто лежит под ним, теперь уж безразлично. И навряд ли задумывались они когда-нибудь для чего живут, иначе не оказались бы здесь.
…Радио передавало вторую рапсодию Листа. Чарующие стремительные звуки кружили голову, дыхание захватывало от почти физического ощущения полёта.
И вдруг музыка оборвалась и какая-то напряжённая сосущая тишина хлынула из динамика в комнату. Повеяло обречённостью, вещи словно сжались, а комната раздалась в стороны и стала огромной и пустой.
Захотелось забиться в угол, в щель, раствориться, стать незаметным, исчезнуть от надвигающегося ужаса. В динамике щёлкнуло и кто-то деревянными губами вытянул из себя два слова. Роберт не успел ещё осознать их смысл, как сразу тысячеголосо взвыли сирены, слившись в единый вопль страха и безнадёжности.
И словно лавина камней обрушилась с гор. Он понял, что это и рванулся вслед за теми, кто, обезумев, не терял надежды на спасение. Но его ноги отказали, он совсем забыл, что ноги его давно мертвы. Конец! Всё! Он нырнул с головой под одеяло как делал это в далёком никогда не существовавшем детстве, когда ему было страшно.
Внезапно стало светло, как в летний полдень, одеяло вспыхнуло спичкой и горсткой обжигающего пепла рассыпалось на его груди. Кирпичные стены раскалились и стали прозрачными, окна плавились и стекло стекало с подоконников.
А над головой, застилая всё небо нестерпимо сверкало чудовищное солнце. Он почувствовал, что кожа отстаёт от лица и протянул к лицу руки, а с них, сворачиваясь в трубочки, скатывалась его кожа. Он не чувствовал боли, онемев от ужаса.
Чудовищный толчок потряс землю. Роберта вышвырнуло из кровати и он полетел в бездну. Он летел долго, не смея открыть глаз, а под ним откуда-то снизу всё ещё доносились крики, вопли, проклятья на чужих языках, но понятных без перевода.
Горе и боль звучит одинаково на всех языках. Но вскоре всё стихло. Он открыл глаза. Земля под ним была обуглена и гола как череп. Чёрный пепел шелестел под ногами и ветер вздымал его в небо и чёрными тучами гнал над землёй.
Окровавленное солнце с траурным ободом вокруг стремительно падало за горизонт. Сзади надвигался мрак вечной ночи. И тогда он увидел человека. Он был огромен и ужасен в своей изувеченной наготе. Кожа свисала лоскутами с его тела, обнажённые мускулы обуглены и местами просвечивала ослепительной белизны кость.
Он шёл как слепой, протянув руки к ускользавшему солнцу и чёрные тучи пепла разбивались о его колени. В глазах его по-детски широко открытых плескалась вся боль и ужас погибшего человечества.
Он шёл стремительно и беззвучно, как ночная тень, олицетворение скорби и обречённости. Он шагал через развалины и руины, следы цивилизации, под его обугленными ступнями плескались чёрные волны морей и океанов, выбрасывающих на берег трупы своих обитателей.
Густой смрад туманом стлался вдоль берегов, яд разложения сочился по высушенным руслам рек. На земле царствовала смерть. И человек вдруг понял, что он один. Один на обугленном круглом камне, заброшенном в мир безмолвия и обречённом на бессмысленное вечное вращение среди таких же холодных камней и раскалённых светил. Человек застыл, скованный страхом. Тишина обволокла его тело. Тишина вечности и одиночества.
--Наргинский остановился на последней строчке. Тяжело вздохнул. В те годы такие же сны довольно часто снились и ему. Угроза атомной войны, постоянные ядерные испытания с обеих сторон, вызывали подсознательный страх, проявляющийся в таких снах. Современному читателю сегодня это мало понятно, потому что он понимает невозможность такой бессмысленницы, как ядерная война.--
- Нет! Не-ет!- страшно закричал Роберт, вдруг узнав в человеке себя и тогда ослепительный свет хлынул в глаза и что-то тёплое бесконечно ласковое, как рука матери, коснулось его лба.
- Что с тобой, сынок? Родной мой, кровинушка моя.- Голос звучал над самым ухом. Свет потускнел, пожелтел, зелёная стена, щели в полу и взгляд упёрся в подушку.
- Ничего, мама…Приснилось…Чушь всякая,- сказал Роберт, облизывая языком сухие как горячий песок, губы.
- Слава богу…Напугал ты меня. Я было вздремнула.
- Иди спать, мама. Ты устала.
-Я посижу, сынок. Ты заснёшь и я уйду.
- Уже поздно.
-Ещё восьми нет, родной.
- Да? Какое сегодня число?
-Двадцать… Нет-нет. Сегодня тридцатое.
- После завтра - Новый год.
- Батюшки! –всплеснула мать руками,- впрямь – Новый год. Как же это так!
- Чего беспокоиться. Мы с тобой встретим как раньше. Помнишь?
- И теперь отметим последний раз.- Ужаснулся он и закрыл глаза, чтобы не видеть лица матери.
Новый Год… Совсем недавно был другой Новый Год. Недавно?
Наверное это приснилось. Говорят только в детстве снятся счастливые сны. Всё было тогда как во сне. Пробуждение пришло позже. Это всё приснилось. Реальность была такой, какой она бывает всегда.
Когда к нему был разрешён впуск, он думал, что она придёт первой. Она пришла через неделю. Пришла под вечер и он не слышал как она вошла.
Когда ему почудились чьи-то шаги, он приподнял голову.
- Это я,- сказала она, но он не узнал её голоса. Она стояла у спинки кровати и он мог видеть лишь серую шерстяную юбку и руку, чьи пальцы сжимали рыжую сумку, ту сумку, что купил ей в Риге и подарил на день рождения.
- Я вижу, что ты. Присаживайся.
-
Она пододвинула стул и села так, что её колени оказались у его лица. Ему было неудобно смотреть ей в лицо снизу, краем глаза и приходилось постоянно напрягать шею, чтобы, разговаривая, видеть её лицо.
- Как ты себя чувствуешь?
- Нормально.
- Я всё собиралась придти на той неделе, но к нам приехали гости. А мама как назло заболела и мне пришлось одной занимать их.
Она говорила быстро, заученно.- Но они вчера уехали. Я так устала от них. Водить по музеям – это так муторно, если б ты знал.- Она замолчала, оглядывая палату. – Тоскливо у тебя здесь.
Роберт молчал. Она тоже молчала, рассматривая колечко на безымянном пальце.
-Тебе очень больно…там?- она кивнула головой, не поднимая глаз.
-Побаливает.
- Я тебе ничем не могу помочь?
- Уже нет.
-Что значит уже?- Она сделала удивлённые глаза.
-Как у тебя дела с курсовой? Ребята жалуются, туго идёт.
- Какая чушь! За одну неделю можно успеть. Расчёт пустяк, пара вечеров, только чертить много. Но ты же знаешь, что для меня начертить несколько проекций. А наши мальчики известные нытики. Ты их плохо знаешь.
- Тех кого знаю, сомневаюсь. Не похоже.
- Ты их познавал в основном за рюмкой. Там они сильны, я согласна.
-Не будем спорить. Бесполезно.
- Я тоже такого мнения.
Снова замолчали. Она изредка бросала на него взгляд и заискивающе улыбалась и часто вздыхала, а пальцы нетерпеливо барабанили по туго набитой сумке. Потом она встала и подошла к окну.
- Кажется дождь собирается. Какие чёрные стволы. Ужас! Ну и видок из окна. Тоска. Кстати, когда тебя выпишут?
- Не знаю.
- А кто знает?
- Никто.
- Значит в этом году берёшь академический.
- Придётся.
Она отошла от окна и опёрлась локтями на спинку кровати. Теперь он не мог видеть её лица.
- М-м-да.. Жаль…Ты теперь расстанешься с нашей группой.
- Выходит.
- Жалко.
- Я тоже жалею.
- А что ты дальше будешь делать?
Он понял, что она уже всё знает. Её двоюродный брат работает здесь и Роберт с ним был немного знаком. Когда его везли на операцию, они встретились в коридоре и он подмигнул ему и передал привет от сестрёнки.
- Предоставь об этом думать мне.
- Пожалуйста.- В голосе её проскользнула обида.
-Вот и отлично. Извини, но я устал.
- Роберт?
- Не надо.
- Не будь так жесток. Ты не должен быть так жесток со мной, после всего что было. Я измучилась не меньше тебя. Ты не знаешь, что мне стоило придти сюда. Я не могу видеть тебя таким.
- Довольно меня оплакивать. Жалость не нужна. Я вот что хочу сказать. Мы с тобой тогда поссорились, помнишь? И я много думал о тебе, и о себе, и о наших отношениях. И понял – мы оба заблуждались. То, что мы считали любовью было увлечение. Всего лишь увлечение. Мы с тобой ничего не потеряли. Нам было хорошо. …И мы были немного счастливы.
Я буду благодарен тебе всегда. Но мы поняли, что мы чужие друг другу. И я рад, что всё кончилось именно сейчас. Если я когда-нибудь сделал тебе больно, прости.
-Но это не правда! Не правда, Роберт! Не правда! Я люблю тебя и ты любишь меня…Я люблю тебя, поверь. Твои глаза, твои волосы, губы, всё это моё, моё! И эти руки…Дай я поцелую. Они любят меня. Любят, Роберт.
Она разрыдалась и ткнулась лицом в подушку, и волосы её щекотали его щеку, и пахло от них всё так же, как два месяца назад и как полтора года назад. И он осторожно гладил их рукою. Он дал ей выплакаться и она успокоилась.
-Я буду приходить к тебе часто,- сказала она.
- Приходи. Я буду всегда рад.
Она ушла, а он всю ночь тупо смотрел в окно, где в тусклом свете фонаря, метались на ветру голые мокрые ветви. Она не приходила и он знал, что она больше не придёт и был даже рад, что она не придёт.
Но иногда бессонными ночами, когда по стенам и подушке мелькали угольные тени от раскачиваемого ветром фонаря, а на ободранных прутьях клочьями сажи болтались последние листья, и ветер сквозь щели в окне приносил сырость и холод, а ночи не было конца, ему мерещилось рядом её тёплое влажное дыхание, жадные губы и руки, ласкающие лицо, и это ощущение было настолько осязаемым, что он судорожно протягивал руку, чтобы обнять её, но рука лишь ловила пустоту.
И тогда он спешно натягивал одеяло на голову, сжимался и вдавливался в матрац, и замирал до утра. Нет! Этого не могло произойти. Нет! Нет! Это бред. Это мой бред! Всё было не так. Совсем не так. Разве это могло быть иначе? Всё было как продолжение сна…
Она была в бальном платье. Она кружилась в вальсе одна и молча приглашала меня танцевать. Я не мог сдвинуться с места, я словно окаменел. А она звала настойчиво и требовательно. Но я по-прежнему стоял на месте.
И тогда она обиделась и, танцуя, стала удаляться. Я не мог крикнуть ей, позвать её, объяснить в чём дело, а она удалялась и фигурка её быстро уменьшалась, пока мрак не поглотил её и уже оттуда, из мрака послышался шёпот:
- Роберт…Роберт.
Я открыл глаза. Надо мной склонилось её лицо. Странное было у неё лицо. И я опять закрыл глаза.
-Роберт.- Что-то коснулось моей щеки.
Я понял, что это не сон. Я уже открыл не только глаза, но и рот. Она приложила палец к моим губам и нахмурила брови.
- Тише.
Я приподнялся на локтях. Эрик лежал на животе и сопел носом. Виктор свернулся калачиком и я видел лишь его затылок.
- Одевайся. Я подожду на кухне. Только тихо, -прошептала она. Она шла на цыпочках и у двери оглянулась и показала мне язык. Как только дверь закрылась за ней, я вылез из- под одеяла. Труба, конечно, не была закрыта и всё тепло выдуло за ночь. В комнате был адский холод. Я не мог определить который сейчас час и не так уж было темно, но стрелки часов куда-то исчезли и я ничего не мог рассмотреть.
Я влез в брюки, свитер был влажный и брюки тоже, и я сразу продрог. Я отыскал ботинки и в носках вышел на кухню.
-До-до-брое у-утро.
-Замёрз?
- Ты от-ку-куда?
Она рассмеялась и зажала себе рот ладонью. Конечно, видик у меня. Я потрогал подбородок. Колючий. Потом провёл пятернёй по голове. На этом мой туалет закончился, а она всё прыскала в ладонь.
Я стал обуваться, но правый ботинок не влезал на ногу. Он оказался левым и не с моей ноги. Она покатывалась со смеху.
-Перестань,- сказал я.
- Но ты как курица с нашеста и так же кудахчешь.
И она опять залилась.
-Я уйду спать.
- Никуда ты не уйдёшь. Я не отпущу тебя.
Она подошла ко мне. Я сидел на стуле и она сжала мою голову ладонями и прижала к своей груди.
- Теперь ты никуда не уйдёшь,- сказала она и отпустила мою голову. Я встал и пошёл за ботинками.
- Ты куда?
- Не мои ботинки.-
- Ты же не туда идёшь.
Я пошёл к другим дверям. В комнате всё также было сумеречно и ребята спали. А лыжные ботинки были не мои и мне никак было не понять, почему они не мои, и от этого было вдвойне смешно. Я выбрал пару ботинок, какие мне понравились, и хотел было уйти, но подумал, что они опять могут быть не моими, и мне снова стало смешно.
Я примерил их. Это были мои ботинки и это меня ещё пуще развеселило.
Я вернулся на кухню и в каждой руке у меня было по ботинку.
- Это мои,- объявил я.
- Одевайся. Не то замёрзнешь.
- Но мне жарко,- сказал я, удивляясь, что я и в самом деле не ощущаю холода.
- Ты немного выпей, на всякий случай, чтоб согреться. Я с собой принесла.
- Я не хочу. Честное слово, мне тепло.
- Но тогда одевайся быстрей.
Я зашнуровывал ботинки, а она сидела на корточках и смотрела как я это делаю.
- Интересно, да?
- Конечно, когда ты это делаешь, это цирк.
- Послушай, как ты сюда попала?
- Села в первую электричку и приехала. Трудно сообразить?
- Безумству храбрых поём мы песню.
- Ты пой, а я пойду приготовлю лыжи. Не забудь прихватить мой рюкзак.
Я долго провозился со шнурками не желающими пролезать туда, куда им было положено. Я вышел во двор. Уже рассветало. Месяц прозрачной льдинкой таял в зеленоватой проруби неба. Морозец был крепкий и дыхание превращалось в пар. Её ресницы заиндевели и были мохнаты, и она, конечно, зная, что ей это к лицу, не пыталась стряхнуть иней.
Она натирала лыжи мазью и движения её были мягки и грациозны.
Мы шли по двору, снежок бодро похрустывал под ногами, я шёл сзади и смотрел на неё. И когда она надевала лыжи, я тоже не спускал с неё глаз и ей пришлось ждать, пока я застегну крепления.
Она заявила, что я копуша, а я сказал, что я смотрел на неё, а она сказала, что это пустое занятие и мы рассмеялись. Она очень хорошо выглядела. На неё были узкие чёрные брюки, плотно облегающие бёдра, и белый мохнатый свитер с высоким воротником, а на голове чудом держалась такая же белая шапочка с голубым помпоном.
- Готов? Поехали на «Серенаду». Там замечательно. А может сначала махнём на «Красавицу». Она ближе. А потом на «Серенаду». Согласен?
Я кивнул в знак согласия. Мне было всё равно, хоть на Южный полюс, хоть на Килиманджаро, хоть к чёрту на кулички, лишь бы она была рядом. Она шла легко размашистым, скользящим шагом, чувствовалось, что лыжи ей знакомы и мне пришлось ускорить шаг, чтобы не отстать. Снег тоненько поскрипывал под лыжами, а лыжня петляла по лисьи между стволами сосен и лыжня была хорошо укатана и идти было легко.
Мы спустились по длинному безлесному склону и на втором повороте я обогнал её. Она погрозила мне палкой и я подождал её и пропустил вперёд.
- Мы сейчас идём по озеру-, сказала она, - а та гора, видишь, да не та, а вот эта. Да, да. Это и есть «Красавица».
- Крута.
- Что ты! С неё детишки запросто спускаются.
- Чудесный вид,- сказала она, когда мы поднялись на вершину «Красавицы».
Внизу было плоское как стол плато без единого деревца. Это было озеро. По другую сторону его поднимались холмы. Их округлые вершины чётко вырисовывались на фоне лимонно-жёлтого неба. Над ними застыла утренняя звезда. Внизу снег был белый, а на холмах голубой и местами фиолетовый.
- Ну что!? Кто первый?!
Я посмотрел вниз и приятно заныло под ложечкой.
_Догоняй!- крикнул я и оттолкнулся палками.
С каждой секундой скорость увеличивалась, ветер свистел в ушах и жёг лицо, сосны по обе стороны лыжни замелькали и превратились в сплошной частокол, словно я оказался между двумя заборами. Земля бешено рвалась из-под ног назад и мне казалось, что я оторвался от неё и повис в воздухе, такое ощущение, когда самолёт неожиданно бросает вниз. И вдруг заборы оборвались, меня подтолкнуло вперёд и я выскочил на ровную площадку.
Всё кончилось, только осталась сладость во рту и шумное дыхание, и лёгкость, необыкновенная лёгкость всего тела. Я остановился, повернулся и Женя наехала на меня. Я удержался на ногах и она прижалась ко мне всем телом.
- Ой здорово!- Она шумно дышала, глаза блестели как угольки, щёки раскраснелись, волосы разметались. Она смотрела мне в глаза, вначале улыбаясь, а потом серьёзно и немного грустно.
-Зачем ты убегаешь от меня… Ведь ты всё равно никуда не уйдёшь от меня. Потому что я тебя люблю. И ты тоже меня полюбишь, потому что я тебя люблю. Не нужно говорить ничего, милый. Я счастлива, что мы, наконец, вместе и, наконец, одни. Мне не верится.
Она сняла варежку и убрала волосы под шапочку, а потом коснулась моего уха.
-Замёрзло. Давай потру.
- Женька..Женька, моя Женечка.
Я обнял её за плечи, её рука скользнула по моей спине, а другой она взяла мою руку, стянула с неё перчатку, выронила её под ноги в снег и мои пальцы прижала к губам.
Мы стояли молча, и уже восток стал огненно-красен, а мы всё стояли, и уже солнце плоское и красное выползало из-за холма и первые лучи его скользнули по бронзовым стволам сосен и снег заискрился, засверкал.
Мы бы ещё стояли столько же и ещё в десять раз больше, и стояли бы день и ночь, если бы не мороз. И мы пили коньяк, поочерёдно прихлёбывая из фляжки, чтобы согреться и закусывали его бутербродами с холодными котлетами и это было изумительно вкусно.
А потом мы раз двадцать спускались с «Серенады по её пологому длинному склону, петляя меж редкими соснами. И были мы одни всё утро и до полдня, и всё это время мы целовались и с открытыми и закрытыми глазами, и я уже ни о чём не думал.
А потом появились первые лыжники. Они были навеселе и без конца падали и хохотали от души. И мы катались вместе с ними, держась за руки и кто-нибудь падал, и все знали, что он нарочно упал и все увлекались вслед за упавшим и хохотали до упаду катаясь в снегу и кричали кто во что горазд, просто так, никому, прямо в заоблачную высь.
И мы всегда оказывались рядом, я не отпускал её руки и украдкой целовал её засыпанное снегом хохочущее лицо и тоже кричал что-то невразумительное, дико радостное.
Но зимний день короток, как любое счастье и мы пошли к даче. В ложбинах снег посинел, хвоя стала темнее и весь лес был исчёркан голубыми тенями.
Лунные пятна мерцали миллионами блёсток. Женя сломала палку, я где-то оставил в снегу свою и мы теперь шли, взявшись за руки. Она - по лыжне, а я рядом по ещё нетронутому снегу. Мы шли молча, и было тихо и пусто во всём мире. Когда мы поднялись на холм, то увидели закат, стеклянный месяц и мерцающие жёлтые огоньки далеко внизу. Там жили люди и нам нужно идти к ним. Теперь уже вдвоём. И от этого было тревожно.