Долго шли дожди и земля пресытилась влагой, набухла, как страдающий водянкой, и покрылась лужами. А потом ,однажды, ночью, подул с севера ветер и мелкий частый дождь превратился в ледяную крупу, а днём повалил снег, лужи затянулись хрупкой, как стекло коркой льда и – осень кончилась.
Зима пришла круто и властно. К вечеру пал мороз, отторочил тонкой бахромой чёрные голые ветви берёз и тополей, затянул узорчатой занавеской окна в трамваях и автобусах, а тёмные от осенней сырости стены зданий сплошь заштриховал инеем, смягчив и оживив унылое однообразие красок. Городские звуки приглушились, округлились, стали мягче. Город оживился, посветлел, но не надолго.
Город не любит снега и с яростью бросается на него, давит, топчет, сметает, соскребает и то, что было минутой назад нежным, светлым и хрупким, свалено в неопрятные грязные кучи по обочинам дорог. В очередях и в транспорте тошнотворно запахло нафталином, влажным мехом, но в парке, опушённом от корней до вершин был тот свежий будоражащий тело воздух, который бывает только после обильного снегопада.
Снег уминался под ногами мягко, податливо, со слабым хрустом. Здесь, в парке, лопата дворника ещё не успела прогуляться по прямым как линейка дорожкам, и когда я оглянулся назад, то увидел две цепочки следов, исчезающих в конце аллеи. Они шли параллельно: мужской – широкий, отчётливый и женский – узконосый, с глубокой впадинкой от каблука.
И в том, что они шли рядом и один из них был след моих ног, скрывалось нечто значительное и необычное для меня.
Смутная сладкая тревога приближения ещё неясной, неизведанной, но уже ошеломляющей своей загадочностью и властной силой, радости охватила меня. А всё –таки мир может быть прекрасным и добрым.
- Что ты сказал?-
Голос её звучал странно, словно эхо из глубокого колодца, на дне его недвижная стыла вода, тёмная и блестящая, как отполированный агат. И как в детстве, когда заглядываешь в его бездонную глубь, захватило дух и скользкие ледяные мурашки щекотнули спину и жарко заныло, оборвавшись внизу живота.
И уже не отпрянув, а медленно с трудом отрывается взгляд от этой призывно засасывающей бездны, и она нехотя раздваивается и уже два чёрных влажных глаза из-под тронутых инеем ресниц, смотрят удивлённо и растерянно. И тёплый парок из её нервно подрагивающих ноздрей щекочет мне губы.
-Не надо,- сказала она просто и как-то обыденно и слегка сжала мою руку. Но в этом пожатии мне показалось было что-то интимное, связывающее нас какой-то общей незримой тайной. Я отошёл в сторону, чтобы она не видела моего лица и стал счищать снег со ствола берёзы. Было удивительно тихо и пусто. В парк, оцепленный всегда шумным, суетливым городом почти не проникали никакие звуки.
Город безмолвствовал, словно затаившийся зверь, готовый к прыжку. Он был рядом, за стволами подбеленных снегом деревьев он поджидал нас. Глаза его хищно мерцали среди чёрных сучьев. И было их великое множество, этих сверкающих глаз. Со всех сторон они пялили на нас свои огненные зрачки и некуда было от них спрятаться, исчезнуть Они властно притягивали, влекли к себе неумолимо, как удав притягивает взглядом свою жертву. Они зовут нас и мы пойдём к ним безропотно и покорно.
И как всегда алчная пасть равнодушно сомкнёт свои стальные челюсти, безвозвратно заглотнув этот тихий заснеженный вечер, и её по-детски беспечный смех и блеск глаз, и загадочность пожатия, и бездумную откровенно счастливую болтовню, и девственную чистоту свежевыпавшего снега, начинающего синеть в ранних зимних сумерках, и не прикрытую откровенную радость, ещё неосознанную, непонятную, но уже захлестнувшую нас с ног до головы.
Всё исчезнет и безнадёжно что-либо изменить. Всё будет также, как было вчера. Её тянет туда, зовёт, она не может иначе. Город родил её и его чрево её дом. И когда она входит в него, становится другой . Чужой. Она тускнеет, обесцвечивается, теряется в безликом скопище стандартных причёсок, красок, стандартных улыбок, стандартных мыслей и жестов.
Там она смеётся - лживо, говорит – лживо, каждое её движение - ложь. И я понимаю её и бессилен что-либо изменить. Но я не хочу расставаться с той Женей, что останется здесь в синей вечерней позёмке, среди атласных стволов берёз, в плавном неслышном падении снежных хлопьев с ветвей. Она идёт уверенно и легко навстречу манящим огням И я тоже иду вслед за ней.
Парк расступается, тонет позади в снежной мгле. Узкие, стиснутые каменными глыбами зданий, улицы всасывают нас в толпу и она увлекает как щепки весенний поток. Тишина рушится, воют стальные рельсы, глухо стонет жесть, трещат над головой сухие электрические разряды, трупной зеленью полыхают рекламы, толпа клокочет, невнятно шумит. В этой безликой множественности я перестаю быть самим собой. Растворяюсь внутренне, сущность моя теряется и вот уже движется нечто безмозглое, тупое, как и всё окружающее.
Я начинаю задыхаться, лёгкие трепыхаются в копоти и бензиновом чаду, как крылья умирающей птицы, ноги становятся ватными, тошнота подкатывает к горлу. Что-то властно тянет меня куда-то в сторону, вниз. Я проваливаюсь словно в яму. Яркая вспышка ослепляет глаза и оглушительно за спиной наваливается на меня тишина.
Тёмная пелена в глазах расходится радужными кругами и в центре их покачиваются низкие пластмассовые столики, никелированная буфетная стойка с яркой женщиной в белом халате. Круги расширяются и пространство становится объёмным и превращается, наконец, в обычный «лягушатник», где можно заказать мороженое и шампанское и посидеть в тишине. Мраморный холод пластмассы под ладонью успокаивающе расползается по телу. Взгляд скользит по стене, выкрашенной под цвет льда и останавливается на официантке.
Её заискивающие глаза и угодливо изогнутая, как у просящей кошки, спина, заранее намекают на чаевые.
- Два бокала шампанского и две порции крем –брюле.-Нету? Ну тогда ассорти на двоих.- Голос Жени цедится лениво, сквозь зубы. Кокошник подобострастно склоняется и карандаш в наманикюренных щупальцах услужливо оставляет грязный след на бумаге. Шампанское кислое и отдаёт жжёной пробкой.
Женя пьёт маленькими глотками, смакуя. Она сидит рядом со мной, небрежно откинувшись на спинку стула, немного развязная, чуть-чуть усталая, пресыщенная, красивая, наслаждаясь и млея в бросаемых на неё взглядов. От соседнего столика косит глаз некто плюгавый кавказского происхождения. Его юркий скользкий взгляд блудливо ныряет под наш стол, юлит, буравит, ласкает.
Юбка у Жени короткая, узкая и сидит Женя, заложив нога на ногу. Круглые, гладкие как морской голыш, коленки высоко оголены и капроновое голубое кружево зудит, распаляет южную страсть. Разобрало малого, елозит по стулу сухим как его товар –лавровый лист- задом.
А в засиневшем окне плещется позёмка, захлёстывает ноги прохожих пронзительной волной холода, бросается под колёса машин, заполняя их рубчатые следы на дороге, а где-то в парке тонут в снежной замяти следы – мужской и женский, носок к носку. Озябшие пальцы доверчиво ложатся между моими ладонями и я вновь ощущаю их зябкую нежность.
- Идём отсюда,- сказал я.
Она насторожилась, изломав брови, но, видимо, я не сумел справиться с собой и она, о чём-то догадываясь, сморщила лицо в жалостливую гримасу.
- Холодно там,- кивнула она в сторону окна и съёжилась под своей норковой шубкой.
-Озябла?
- Ага,- сказала она, по черепашьи втягивая голову в воротник шубы.
- А может уйдём … в другое место.
-Пожалей меня.
Она с тоской поглядывала на часы. Близилась ночь, ведя за руку неумолимую горькую разлуку.
Женя поскучнела, сидела грустная и притихшая и двумя пальцами бездумно вертела бокал с недопитым шампанским.
Прозрачные пузырьки медленно поднимались со дна навстречу своей гибели. Они искрились, как капли пота на ресницах, когда щурясь, смотришь сквозь них на дальний призрачный свет прожектора. Жалко трепещет его луч в бессилии пробить густую предутреннюю тьму и его неверный отсвет обрывается бесконечными стенами пакгаузов, вагонов, колюче всплескивается в глазах ребят, а на чёрной, как копоть земле, стынет узкий как нож блеск стальных рельс.
В заплесневелой сырости вагона душно, воздух скользок от картофельной гнили, ящик висит на вытянутых руках, бьётся о колени, мешает бежать; но нет уже сил приподнять его выше к животу. Ручки острой кромкой врезаются в ладони, медленно скользят по ним и пальцы схватывает мучительная судорога, когда вся тяжесть трёхпудового ящика сосредотачивается на их слабых кончиках.
И уже у спасительного барьера руки вдруг пронзает слабость и виснут они плетьми, а ящик срывается вниз за дощатый барьер. И снова с пустым ящиком ныряешь в смрадную пасть вагона. А далеко, у горизонта, утро уже надраило до латунного блеска закопчённое осенней ночью небо.
Всё исчезло, оборвалось как кинолента, на миг стало темно, но тут же вспыхнули лампы и в косом свете бра всё также медленно поднимались вверх серебристые пузырьки газа, а полость рта словно обметало картофельной плесенью. Я с отвращением проглотил слюну и пригубил бокал. Стоило ли не спать ночи, не разгибая спины, ради приятного короткого дурмана в теле и мыслях, доставляемого глотком этой газированной кислятины. На стол упала тень и скользнула мне на колени.
- Женечка!?- столько недоумения и укоризны низверглось над столом, что мне стало не по себе, словно я провинился в чём-то.- Что ты здесь делаешь одна? Ждёшь кого-нибудь?-
- Н-нет…я …я просто…
- Тогда в чём дело. Идём с нами. Мы как всегда в полном составе. Только тебя не достаёт.
- Я не знаю.
- Ты кого-то ждёшь? Где же он, счастливец атомного века? Познакомь его с нами. Ну? Я думаю моё соседство будет несколько привлекательнее.
Я с трудом оторвал взгляд от своих колен. Дерзкое, красивое лицо с тонкими почти девичьими чертами. Нос тонок и прям, ноздри с хищным вырезом. Переход от лба к носу безукоризнен. Линия плавная, чистая, но если вложить всю свою боль в кулак и костяшками пальцев коснуться этой изумительной переносицы, то вся твоя, милый, самоуверенность и наглость, хрустнет как яичная скорлупа под каблуком. И может быть только тогда познаешь ты цену человечности.
Лицо его вдруг стало бабьим, кислым. Он что-то пробормотал, но я ничего не слышал и уже не видел его. Я видел Женино лицо. Её глаза виноватые и жалкие. И уже издалека, словно из прошлого, донёсся до меня её шёпот:
-Прости. Я потом всё объясню. До завтра в два часа у института.
Никогда она не выглядела так жалко и униженно.
Город захлебнулся белым мраком. Фонари тлели, как догорающие свечи. Ветер облеплял снегом лицо, хлопал полами плаща, забирался за пазуху, стягивая грудь ледяным обручем. Узкие и тёмные, как в коммунальных квартирах коридоры, улицы пусты и тихи. Лишь скрипнет, качаясь на ветру, погасший фонарь, да ветер взвоет по дурному, запутавшись в густой паутине проводов и громыхнёт на соседней улице трамвай с одинокой скорчившейся фигурою кондуктора в замёрзшем окне.
Ни души. Только ветер и снег. Люди забились в кирпичные и железобетонные клетки, закрыли на засовы и запоры своё крохотное чахоточное счастье и шарят его в темноте под одеялом, полощут в чашке жидкого чая, ищут сонными зрачками в косом экране телевизора или между газетных строк, нашёптывают в доверчивые уши.
Люди прожили ещё один день. Безвозвратно. Как он прожит – бездарно или со смыслом, весело или в горе, но день уже вычеркнут будущим, и равнодушно проглочен прошлым.
На Прибытковской улице как всегда темень и грязь. Выпавший снег чётко обрисовал тёмные, разъезженные машинами лужи, грязные следы колёс, скособоченные заборы.
Я зачем-то остановился у мрачной стены с пёстрыми квадратами окон. Я не мог больше оставаться один на один с самим собой, но идти сейчас туда, к нему, после всего, что было сегодня,( удивительно, но об этом я подумал только сейчас) было бы кощунством, но страх одиночества пересилил. К тому же Эрик мог и не быть дома. Я ведь могу зайти и не только к нему.
Я поднялся на четвёртый этаж и пошёл по бесконечному коридору, узкому как щель. Воздух здесь устоявшийся, застарелый. Густо пахло гуталином, туалетом и чем-то прокисшим, кухонным. Из-за дверей в коридор проникали приглушенные звуки джаза, незамысловатые мелодии скабрёзных песен, выразительный мат. За некоторыми дверями было тихо, а здесь кто-то играл на гитаре, а напротив мальчишеский голос фальшивым тенорком выводил сотню юных бойцов на разведку.
Пол местами был склизок и дурной кислый дух тянулся от лужиц. На подоконнике целовалась парочка, рядом в тёмном углу кто-то пытался подняться и по тому как гулко гудела стена и пол под падающим телом, можно было судить, что безуспешно. Было обычное воскресенье. Я постучал в дверь.
- Ввалитесь!- крикнул за дверью знакомый голос. Я вошёл и замер на месте. Глаза смотрели спокойно и умно и сквозь мои зрачки их взгляд проник во внутрь меня и тисками всё ещё не забытого ужаса сдавил сердце. Время сразу потеряло смысл. Прошлое ворвалось в комнату, беспощадно смыв её убогую обстановку вместе с жильцами и к горлу протянулась бледная рука, заросшая рыжим волосом.
Пальцы, сплошь испачканные золотом, шевелились как щупальцы неотвратимые и безжалостные. И когда липким леденящим кольцом скользнули вокруг шеи, я не закричал, как четырнадцать лет назад, лишь зажмурился и прикрыл за собой двери, выставив прошлое в коридор.
- Сколько выпито, сколько пропито и всё без тебя! Салют!- радостно приветствовал меня Эрик.
-Привет, – сказал я.
- Знакомься. Это Карл. Он немец из Фрайберга. Журналист. Мне тут газетку подкинули на дойчланд языке. Сидим переводим. Ему немецкий, что мне русский. Вот счастливчик.- Немец сдержанно улыбнулся.
-Карл,- сказал он, вставая и протягивая руку. Кожа на руке бледная, поросшая рыжеватым волосом. Глаза водянисто-серые и умные как у того немца. Прошлое снова непрошено проникло в комнату.
- Роберт, -сказал я. Мы встретились взглядами. В его глазах, отражаясь, дрожала униженная улыбка Жени и моя рука внезапно отяжелевшая, застыла на полпути и опустилась, не встретив его руки. Он побледнел, замешкался и по-прежнему держал руку протянутой, словно не знал, что ему делать с нею. Он был плечист, хорошо упитан, лицо холёное, как у того немца. Он выглядел растерянно и жалко.
- Извините, Карл, но я не могу подать вам руки именно сейчас,- сказал я, как можно спокойно. Он медленно опустил руку.
- Ты чего спятил?. Ты что?- возмутился удивлённый Эрик.
- Нет, он не спятил,- сказал упитанный немец с умными глазами.-
Я знаю. По крайней мере догадываюсь.
Он говорил чисто почти без акцента, как и тот немец с умными глазами и чёрным крестом на рукаве.
- Я не имею права требовать от вас уважения. Мы, немцы, здесь в России понимаем это. На нас падает тень свастики. Тень наших отцов. И мы должны прежде чем требовать уважения к себе, заслужить его.
- Вы правы,- сказал я,- только так. Лично к вам я ничего не имею.
- Дети не отвечают за своих отцов,- сказал Эрик.
-Нет, это нас не касается. Мы не имеем на это права.
- Вам трудно среди нас?- спросил я.
- Как это не парадоксально, нет. Но иногда.
- Я понимаю.
- Слишком всё свежо. Люди помнят. Иногда мне не хочется быть немцем. Это очень мучительно.
- Мне это не знакомо.
- Это ваше счастье.
Я вынул из кармана пачку сигарет.
- Хотите?
- Данке. Простите, спасибо.
Мы закурили.
- Вы хорошо знаете русский язык.
- Он уже третий год здесь,- сказал Эрик.
-Да. Но я и до этого знал русский. Мой отец до войны жил в Москве. Он был журналист. Научил меня ещё в детстве. Говорил - пригодится.
- Он жив?
-Нет. Погиб. Убит летом сорок второго под Новороссийском.
-Я там был в оккупации.
-Вы помните что-нибудь?
- Ещё бы. Видите? –Я ткнул в переносицу.- Это всю жизнь придётся помнить.
- Надо же, а я думал, что тебя в драке разукрасили,- искренне удивился Эрик.
- У нас в доме жил эсэсовец. Его звали Эрих. И фамилия у него была, сейчас припомню. Какая-то странная. Круглая такая. Что-то вроде круга. Но только не Круг. Что-то похожее на цифру.-
-Нолль?-с дрожью в голосе подсказал Карл.
- Ноль, точно. Эрих Нолль.. Да, точно, Эрих Нолль.
-Это мой отец, - сказал Карл, белый как полотно.
Я услышал стук своего сердца, потом услышал как за стеной заскрипела кровать и кто-то от души зевнул, а потом было слышно прерывистое дыхание сидящего передо мной парня и нервная дрожь его рук, лежащих на столе.
-Этого не может быть,-сказал я ,- это было осенью. Поздней осенью,- добавил внушительно, чтобы он не почувствовал, что я солгал.
-Возможно однофамильцы,- поспешил мне на помощь Эрик. Карл с благодарностью взглянул мне в глаза. Я взял газету, которую они переводили . Я не мог видеть его взгляд.
- Вы всё перевели?
- Нет, только половину,-сказал Эрик.
- Давайте кончайте, а я пока почитаю.
Я встал, снял плащ, повесил его на спинку стула, взял с подушки какую-то книгу и сел за стол. Он был рядом, до его плеча можно было дотронуться локтем и я чувствовал запах его тела, запах пота и дорогих духов.
Он вспотел от волнения. Я думаю. А здорово он похож на своего отца. Удивительная штука жизнь. Наши отцы убивали друг друга, а мы сидим за одним столом и я могу коснуться его руки и у меня больше нет другого желания, кроме как коснуться его руки, чтобы она перестала дрожать.
Его отец пришёл в наш дом незваный и непрошенный. Он выгнал нас из нашего дома и мы жили в сарае. Крыша была в дырах и по ночам были видны звёзды, зелёные как глаза кошек. А когда шёл дождь, я залезал под ржавое корыто и спал. Дождь стучал по корыту гулко и страшно, что я вначале не мог заснуть, но потом привык и даже просыпался, когда дождь кончался.
Потом мама заболела. Она лежала на соломе в углу и стонала, и зубы её ужасно стучали по ночам, и я дрожал от страха. Потом маме стало лучше. Она всё время просила мяса. Соседи с каждым днём давали всё меньше еды, но я не страдал от голода. В моём распоряжении были соседские огороды и сады. Живот у меня был всегда вспухший, как у рахитика. Но иногда живот был пуст, а вспухшими были уши и тощие мальчишьи ягодицы.
Я приносил маме овощи, но ей очень хотелось мяса, но его нельзя было достать в огородах или чужих дворах. И тогда я крадучись проник в свой дом, на кухню, и взял банку тушёнки, но выйти не успел.
Он стоял в дверном проёме громадный и страшный. Я плохо помню, что произошло дальше. Наверное я лишился памяти от страха. Но я помню его руку, заросшую рыжим волосом. Она тянулась ко мне, к моему лицу и пальцы, окольцованные золотом, шевелились как щупальцы. Я закричал и, наверное, укусил его за руку. Он вскрикнул по-русски:
-Ах ты гадёныш!-
Потом была вспышка пламени и я куда-то лечу, а рот мой наполнился чем-то горячим и это горячее хлынуло в горло и я закашлялся, словно поперхнулся сладким чаем. Меня подобрали соседи. Смерть миновала меня случайно. Пуля прошла мимо, зацепив всего лишь переносицу.
Видимо стрелявший был слишком уверен в себе, чтобы тратить две пули. Это было четырнацать лет назад. Это было так давно и как будто вчера.
Я листаю книгу, я делаю вид, что читаю и мне даже интересно, но я не вижу букв. Я смотрю на руки Карла Нолля. Они не дрожат, они спокойны. Я встал. – Я сейчас приду,- сказал я.
Я вышел в коридор, поднялся на пятый этаж и сел на подоконник. Единственная лампа освещала противоположный конец коридора, а здесь было темно. Меня это устраивало – я не хотел, чтобы меня видели. Я курил и смотрел в окно. Когда я вернулся, Карла уже не было.
- Ну и кретин же ты, Роберто, чёрт тебя подери! Что тебе было нужно? Мог бы промолчать.
- Я четырнадцать лет не видел живого немца.
-Ну и что?
- Ты был в оккупации?
- А при чём здесь я?
-Ты не был в оккупации. Ты не видел немцев в солдатских сапогах. А я знаю, что это такое. А это первый немец без солдатских сапог. Первый. Тебе не понять. Это нельзя объяснить словами.
- Не знаю, может ты и прав. Не берусь судить. Но этот уже не тот немец. Он из ГДР. Я с ним познакомился в ресторане. Хороший парень.
- Я тоже так думаю.
Я закурил, глубоко затянулся, чувствуя как дым обжигает лёгкие.
- Я только что от Жени.
- Ну и что? Ты пришёл, чтобы сказать мне это. Эка новость.
-Мы были вместе весь день.
-Вот как! Это интересно.
- Скажи, честно только, как ты к ней относишься?
- Тебе не идёт роль попа.
- Я не шучу.-
-Она ещё девочка. Тебе это радостно слышать?
- Меня это меньше всего волнует. Ты её любишь?
Эрик рассмеялся. Он смеялся и смотрел в одну точку, куда-то повыше моих бровей, словно хотел перехватить мою мысль, раньше, чем она сорвётся с моего языка.
-Вызываешь на исповедь? Чем тебе платить?
-Ты её любишь?
-А тебе что? Откуда бабье любопытство?
-Я никогда не лез тебе в душу.
Он взглянул на меня, сощуренными глазами и, приоткрыв рот, меланхолично облизал дёсны языком.
-Не знаю… Что-то есть, если, вообще, существует благородное понятие, как любовь.
- А она?
- Га, Роберт! Ещё не было ни одной юбки, чтоб я не заставил влюбиться в себя.
- Ты слишком самоуверен.
- Но так было всегда. Без исключения.
- Я с ней говорил.
-Что? У неё кто-нибудь появился?
-Не знаю.
- Ну и чёрт с ней!
Он упал спиной на кровать и положил ноги на её никелированную спинку.
-Подкинь сигарету. И спички. Спасибо. Вот это новость.- Он щёлкнул языком.- Ха-ха. Я на эту дуру давно положил. Так. По привычке бегал. Да ну их всех! Всё это чушь в сравнении с мировой революцией. Единственно меня огорчает, чёрт возьми, а? В наше время ум –хорошо, но когда у тебя дядя министр, это ещё лучше. А у неё папан директор почтового ящика. На одни только премии можно жить, не работая. Мечта! Ну что смотришь?
Он заложил левую руку под голову, а сигарету привычным движением губ и языка сдвинул в угол рта.
-В нашем материальном мире…материя,- он сделал выразительный жест тремя пальцами,- определяет всё, даже мораль. Потому на вещи я смотрю с практичной стороны. А что я буду иметь? Вот он ключ жизни. У трёхлетнего одессита первая фраза: -А щё, Жёра, ми будэм имэть с этиго ? Вкалывать как лошадь и есть солому, увольте. Это не для нас.-
-Все мы работаем, как лошади, но кто-то всегда из нас кучер.
- Вот именно!- Он вскочил с кровати.- Ты меня понял. Отлично! –он плюнул на окурок и привычно швырнул его за шкаф.- Почему я не могу быть кучером? Почему я должен быть мерином и ходить в узде? Гораздо приятнее держать узду в руках, а не в зубах.
- Для этого кроме рук надо ещё иметь голову.
- Ерунда. Главное вовремя почуять, откуда дует ветер. Флюгер всегда на верху. Это – истина!
- Это грязная истина.
- Деньги всегда чистые, мой милый. Послушай, ты же не хочешь коптить свет? Нет? Я тоже не хочу. Я хочу жить по человечески. Сейчас! Именно сейчас! А не в светлом будущем. Я не знаю – доживу ли до него. Жизнь коротка, как лето в горах. Сегодня я есть, а завтра – прах. Вот так.
Те, кто кричат о коммунизме, давно уже построили свой личный коммунизм. Разве я не прав? В наше время руководить значит –жить. Я не хочу подбирать крошки с барского стола. Я хочу сам сидеть за ним. Разве я не имею на это права?
- К сожалению ты прав. Это раньше я думал иначе. Для меня в жизни было самое главное – цель жизни. Я чувствовал, что не волен распоряжаться своей жизнью.
- Это мне знакомо. Я сам весь горел, пылал и с именем Джугашвили на устах рвался вершить великие дела на благо любимой Родины. Пока не получил в зубы. Все мы получили по зубам. Больше не хочется. Я сыт.
- Все мы насытились, эт точно.
Дверь распахнулась и в комнату ввалился Король. Он был пьян.
-О-о! Юноши! Приветствую почтейнейши. Всё сидим. А мы вот – развлекаемся. Кто ходит в театры, а я вот с ней.- Он вытащил из внутреннего кармана начатую бутылку «московской».- Юноши! За мной! За стол! По коням! Раз Король сказал по коням, значит всем по коням. Давай, Роберт. Эрик, где эти самые? Давай сюда.
Единственно, что тебя не обманет, Роберт, так это она, родимая. Выпьешь и обязательно голова закружится, и мир становится как новогодняя ёлка. Наш серый и лживый мир. Как новогодняя ёлка. И всё равно всё мишура. Фальшивые блёстки. Где она – истина? Только в ней. Ещё наши предки говорили:ин вино веритас. Умные были наши предки.
-Тебе не стоит пить, Жора. Хватит на сегодня,- попытался я убедить его.
-К чёрту! Мне никто не запретит пить. Это моё право! Уж здесь я свободен. Единственно в чём свободен. Могу быть свободным.
-Правильно, Жора. Наша свобода вылилась в определённую форму и нас не заставить её изменить.
-Золотые слова, Эрик. Дай я тебя поцелую.- Эрик нагнулся и Жорж звонко чмокнул его в щёку.
Мы выпили и пошли на танцы. В красном уголке было как в бочке из-под селёдки. Мы протиснулись в середину, работая плечами и локтями.
- Потише, мальчики. А, это ты, Роберт.
- Здорово ,Бил. Всё скучаешь.
- Привет, Роберт.- Меня многие знали, я здесь чувствовал себя своим.
Рядом со мной извивалась в танце незнакомая мне девица. Она была бурятка, а может якутка, но очень красивая; на ней было розовое платье до неприличия короткое. Оно плотно обтягивало её длинное и гибкое как у кошки тело, резко и чётко выделяя её упругие бёдра и твёрдую острую грудь. Что- то было в ней дикое необузданное и оно притягивало, гипнотизировало.
Я шагнул к ней и сжал руку её партнёра.
- Вам не кажется, что вашей ручке место в вашем кармане? –сказал я.- Вас ждут у выхода, торопитесь. Что? Вам указать дорогу на выход?
Он сразу исчез в толпе.
- Простите, что так получилось, но его действительно ждут.
Она хмыкнула и отвернулась. Она танцевала со мной, молча и глядя в сторону.
-Ей неприятно танцевать с таким уродом. Я вижу брезгливость на твоём лице. Я урод. Ну и что? Я человек. И я хочу чувствовать себя человеком. Ты! Понимаешь ли ты, красивая кукла, я хочу чувствовать себя человеком!- Мысленно кричал я.
Я прижал её к себе зло и больно, но она молчала. Я чувствовал близость её тела, её колени упёрлись в мои, я ощутил твёрдость её груди и упругость живота.
- Ты моя. Хоть на секунду, но ты моя.
Я оттолкнул её и пробрался к выходу. Я поднялся на четвёртый этаж, надел плащ и спустился к выходу.
Я вышел на улицу и, когда мои глаза привыкли к темноте, увидел, что меня ждут. Их было четверо, среди них был тот, которого я обидел на танцах. Я подошёл к ним.
–Ну кто первый? Давай!
Я ударил того, у кого отбил эту розовую куклу, потом второго, третьего. Четвёртый побежал к входу. Один сидел на земле и судорожно икал. Двое попятились.
- Ну что? Кто ещё. Кто следующий?- кричал я. Я озверел. Мне хотелось избить всех подряд. Бить! Бить! Бить! Но вокруг никого не было, кроме этих парней, которые ничего плохого мне не сделали. И я зашагал к своему общежитию, задыхаясь от нахлынувших рыданий.
У забора я споткнулся и упал, ткнувшись лицом в подмёрзшую грязь. Я лежал и меня сотрясало от рыданий, и я лежал долго, пока во мне не стало пусто и неуютно, как в необжитой комнате.