Назад, Глава 23. Возвращение Бобриэли: http://www.proza.ru/2018/04/01/1537
...И пусть с неподвижных и бронзовых век
Как слёзы струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Анна Ахматова, Реквием
И тут всё начинает происходить немного запутанно... А может, наоборот, распутанно, – потому и всего так много... Даже взгляду трудно одновременно всё охватить. Ну, как-нибудь давайте попробуем. Но только для этого нужно немного вернуться назад или, если хотите, наоборот, забежать за время. Потому что они, и Бобредонт, и Бобриэль, уже обошли землю кругом, пройдя сквозь смерть. И нашли... Впрочем, нет, ещё немного умолчу об этом.
Как было некогда сказано, Бобредонт Бобриан выплыл из пещерного русла, где река Легендарного пути назад на короткое время выходит из-под земли. Над ним было ночное небо, полное звёзд. И не знал он, и не ведал, расставшись с сознанием, что коснулись его ладони Того, Кого он столько искал, обходя море, небо, землю и подземные глубины. И они, незримые и всегда бывшие с ним, подняли его мягкой волною обширного плёса и положили на тихий берег странного некоего места, где жил Пантарей Коллидроб.
Кто он такой, не просите меня разъяснить, это не только не нужно, но более того – разъяснения могут и помешать. Вот такой это был человек. Что? Я сказал «человек»? Да, в общем, это так, но... Не просто человек. Это был дедушка всех тех странных, ходящих по этим землям людей, из которых нам уже посчастливилось встретить Митька, и Веника, и Эглеунту... И они всегда находили у него совет и покров. Да ещё бы! С такой-то печкой как не стать покровителем замёрзших странников! И с такими-то коровами как не быть питателем голодных пустынников.
Да! Воистину так. У него тут был настоящий Корован-сарай. Но Бобредонт пока этого не видел, потому что и не мог, пребывая в отсутствии сознания, а потому не видим того и мы. Ведь он – это... Ладно, может, это уже чересчур. Хотя...
В общем, небо было исполнено звёзд. Старик Пантарей по обычаю этого времени пошёл немного пройтись, да зашёл на речку, чтоб принести воды для полива грядок. Овощи на них были особые, любили они ночной полив, да ещё и тот, когда на небе звёзды, да не простой водой, а вот этой, подземной, слегка подгнившей и умирающей, потому что они, всегда новые, для того и растут, чтоб возвратить ушедшее – к нему самому, только уже новым. И в этом для них – покой.
Река здесь, на этом плёсе, всегда вдыхает. Она набирается сил перед последним порывом, возвращающим её путников в Бобританию. И это был спасительный для жителей окрестных мест водопой. У каждого было своё время. Пантарей выбрал себе ночь, когда она только-только входит во все свои звёзды, юную и светлую ночь.
Он поставил на берег огромную свою бадейку и опустился на колени.
– Эк тебя угораздило, малыш... – пробормотал он, доставая носовой платок размером с добрую простыню (а ещё бы, ведь он, то есть платок, был многофункциональным – и тебе постель, и зонтик, если случится дождь, и скатерть, и палатка, и... в общем, много что).
Расстелив его на речном песке как можно ровнее, он едва ощутимым движением погрузил ладони в песок, подведя их под Бобредонта. И медленно стал поднимать их, стараясь взять его так, чтобы его положение не изменилось ни в чём. Ведь кто знает, какие у него переломы или ушибы... Эта Река то и дело выносила сюда таких бедолаг, так что Пантарею было не привыкать. Да и в пустыне, знаете, всякий гость – как прохлаждающая роса. Может, за то так любил посещать его Человек...
Высушенный вечерними ветрами песок мягко осыпался с его ладоней и наконец Бобредонт оказался лежащим на них.
– Эх... не хватает немножко... – покачал головой Коллидроб, собираясь перенести его на свой простынный платок. – Эх ты, короткопалый... – упрекнул он себя, поднимая лежащего.
Лапы Бобредонта свесились, но тут же опять оказались в ровном и покойном положении – он лежал на платке.
– Так, хорошо, – Пантарей вытер пот со лба и огляделся.
Заметив что-то в кустах, приложил ладонь ко рту и тихо свистнул. Тотчас кусты затрещали и наружу вылезла весёлая коровушкина морда (один рог обломан, на лбу – звёздочка).
– Чернилла, – упрекнул её Пантарей. – Разве я не говорил вам, чтоб вы за мной не ходили? Нешто я... Хотя ладно, теперь ты пригодилась. Давай, сбегай пока за Йеснолом и Жмипой, да скажи Белилле, чтобы согрела малышу молока. Видишь, кого нашёл?
Чернилла, кивнув, коротко ответила:
– Му, – и опять исчезла в кустах.
– Ну ладно, – вздохнул Пантарей и, сломав две тростинки, положил их по бокам Бобредонта. – Так... Благослови меня, Человек... – и, собрав, углы плата воедино, связал их неплотным узлом.
Потом вложил в узел ещё одну трость. И, подняв ею плат, посмотрел, хорошо ли лежится в нём Бобриану.
– Угу, – удовлетворённо кивнул он головой и, водрузив трость на плечо, понёс найденного домой.
Бадейка так и осталась на берегу.
А дома его уже встречали. Это были ещё две коровы – рыжая и соловая.
– Краснилла, Желтилла, вода у нас согрета? – спросил он, едва завидев их.
– Му, – ответила Краснилла.
– Хорошо, – сказал Пантарей и, войдя в дом, положил драгоценный свой свёрток на стол.
Развязал узел, завёл концы плата под стол и лёгким узлом подвязал их к ножкам.
– Теперь будем смотреть... – склонился он над лежащим. – Так... Ага, плечо... рёбра... гм... оба глаза... кто это тебя так, а?.. и ещё... ага, понятно... Ну что, не идут там Йеснол со Жмипой?
– Идут, – сказала Синилла, иссиня чёрная и самая мечтательная. – Досчитай до трёх.
– Ещё чего! – фыркнул Коллидроб. – Пусть Чернилла считает, она это любит.
И в самом деле, в такие ясные ночи Чернилла обычно считала звёзды, потому и оказалась там, на реке, где их всегда особенно много – на небе, да ещё в воде...
Стукнула дверь.
– Привет, – в один голос сказали Йеснол и Жмипа и, посмотрев друг на друга, улыбнулись. – Кто у тебя теперь?
– Да вот... – показал Коллидроб. – Бобрёнок... Сильно битый и к тому же утопший... Но душа его в нём.
– Ладно, – сказала Жмипа, одевая белый фартук, – по ходу расскажешь, что у него и как. Всё готово, как обычно?
– Му, – подтвердила Зеленилла (на самом деле белая коровушка, просто шерсть её очень легко впитывала травяной сок и оттого она всегда казалась зелёной).
И два врачебных Пантареевых друга, Йеснол Онткувадич и Жмипа Юговалла, склонились вместе с ним над больным. Была уже полночь.
А наутро наступил бред.
– Кмыда... – бормотал, обливаясь жарким потом, Бобредонт.
Он лежал на знатной Пантареевой печке и, сам того не зная, грелся. Зато об этом прекрасно знал Пантарей, знай, подбрасывавший дровишки.
– Слушай, – задумчиво спросил он Йеснола, оставшегося ночевать у него и преспокойно лежавшего там же, на печке, благо, пространство позволяло, – а что такое это – Кмыда?
– Не что, а кто, – улыбнулся Йеснол. – Она из рода Гадракз.
– А-а... – протянул Пантарей. И, улыбнувшись в ответ, добавил: – Вон что это, значит... Да, стар я уже стал, вещей таких сразу не понимаю... – и обратившись к мечущемуся в бреду Бобредонту, ласково спросил: – Ты, значит, у нас влюблённый? Ладно, малыш, будет тебе твоя Кмыда... Посмотрим, что всё это означает, – и выйдя на улицу, он стал смотреть на небо.
На улице был туман. Но он стелился близ земли, и небо уже открылось. Но оно пребывало пустым.
– Гм, – расстроенно буркнул Коллидроб. – Как не надо, они тут толпами летают, а вот как нужда есть – так ни одного. Кого вот теперь послать?
Синилла, пошедшая за ним и прятавшая в кустах поблизости, точнее, торчавшая из них, медленно присела, скрывая свою мечтательную голову от попадания на глаза Коллидробу. Тот, повертев головой и так никого и не найдя, пошёл к реке. Укрытая туманом река была неожиданно тиха. Подходя к берегу, Коллидроб, на ходу стал доставать из-за пазухи серебряный рожок – точь-в-точь такой был у Митька, – и грохнулся во весь рост навзничь. Рожок вылетел у него из рук и булькнул где-то в реке. Оставленная им вчера на берегу бадейка, скрытая теперь туманом, заставила его сделать земной, точнее, песочный поклон.
– Тфу, – заявил Пантарей, поднимаясь с песка. – Ну что ты будешь делать! Бадейку забыл. И что теперь делать? Опять полдня по реке лазить, искать его там... Эх... – он почесал в затылке и опять посмотрел на небо. – Нет, ну хоть бы один...
Так ни с чем и вернулся он домой – в таком тумане искать рожок было бессмысленно, хотя он и серебряный и заметен в воде издали.
– Ну как? – спросил его Йеснол (уже слезший с печки, он тем временем заваривал чай). – Тебе с чем, с малиной?
– Нет, с черникой, – машинально ответил задумчивый Коллидроб и помотал головой. – Да о чём я вообще?
– А что такое? – улыбнулся Йеснол. – Опять рожок в речку уронил?
Пантарей только досадливо поморщился.
– Так это не причина отказываться от чая, – сказал Йеснол, разливая напиток в кружки. – Мой фирменный... А? Как?
– Ну ладно, давай, – согласился Коллидроб и, обхватив кружку ладонями, стал греть замёрзшие на утреннем холодке руки.
– Ты бадейку-то забрал с реки? – спросил Йеснол.
– Ой, – сказал Коллидроб и хотел поставить кружку на стол.
– Да ладно, пей, – остановил его Йеснол. – Я потом принесу, всё равно поливать не нужно – такой туман нынче...
А Бобредонт на печке лежит и поводит носом. То в одну сторону, то в другую. Источника благоухания, значит, ищет. Даже бредить прекратил. Но, само собой, найти не может, потому как он, то есть источник-то, не на печке, а на столе, между двух друзей.
– О, смотри-ка, пополз, – усмехнулся Йеснол и, встав, уложил малыша на место. Пощупал ему лоб и сообщил: – Жар спал. Может, скоро придёт в себя, – и похлопав печку ладонью, ласково добавил: – А всё матушка-печка!
– Да, – сказал Коллидроб, ставя таки кружку на стол. – Всё это хорошо, но нужно нам как-то раздобыть эту Книду... э-э... как ты говорил?
– Не я, а он говорил, – загадочно улыбнулся Йеснол, спокойно возвращаясь к столу. – Ты потерпи чуть-чуть, скоро придут.
– Кто? – удивился Пантарей.
– Ну как кто? – невозмутимо продолжал Йеснол. – Упомянутая Кмыда со своим дядей Атрекиту-маном. Тут вчера, – ну, то есть ночью, – Ничкиса залетала...Вот я её и попросил. Он ведь так со вчерашнего дня твердит – всё Кмыду ему подавай.
– Да? – продолжал удивляться Пантарей. – А я и не заметил. Это когда ж она была?
– Да ты тогда как раз в погреб полез... – заметил Йеснол и, сделав последний глоток, поставил кружку на стол. – Эх, отличный вышел чаёк... Ну ладно, Пантарей, будь здоров. Пойду я уже, туман сходит... Вы тут и без меня справитесь.
– Будь здоров, – словно эхо, ответил Пантарей и, прихлебнув из своей кружки, подтвердил: – Да, знатный чаёк...
– А можно мне тоже? – пропищал с печки жалобный голосок.
– О, надо же, очнулся, – обрадовался Пантарей. – Само собой. Лежи там, я сейчас тебе принесу. Тебе с чем, с малиной или с черникой?
– С брусникой, если можно, – блаженно улыбнувшись, ответил воспитанный Бобриан.
Но пока Пантарей наливал да шёл, битый бобр опять потерял сознание. Насупившись, Пантарей стоял и смотрел на него, – так и застали его Атрекиту-ман и Кмыда.
– Здравствуй, добрый человек, – приветствовал один старец другого.
– Здравствуй... те, – ответил Пантарей, обернувшись к ним с кружкой в руке. – Это вы что ли Атрекиту... э-э... и Книга? Как вы тихо, однако, ходите.
– Кмыда, – с улыбкой деликатно поправила его девушка, проходя к столу. – А есть у вас что-нибудь для компресса? Нам Ничкиса сказала...
– Э нет, погоди, – покачал головой Пантарей, – это уже было. Мы всё сделали. От начала и до конца. А он – вот... – качнул головой старик в сторону печки.
– Н-да... – озадаченно покачал головой другой старик и добавил: – Это может быть надолго.
– Так оставайтесь, – пригласил Пантарей. – Места хватит. Еды и питья тоже. У меня тихо, так что...
– Спасибо, – согласился Атрекиту-ман. – Этот малыш много для нас сделал, так что мы останемся. Нужно ему помочь.
И они пребыли у него весь день тот. А Бобредонт, компрессуемый, вымачиваемый, растираемый, паримый, согреваемый, поимый во сне чаем и всевозможными отварами (чуть соломинку вместе с напитком не проглатывал), всё спал и спал. Теперь они не сомневались, что он уже просто спит. Бессознательность кончилась.
И вновь наступила ночь, только теперь она была без звёзд и – удивительно тихой, какими бывают туманные прохладные ночи.
– Осень уже знак подаёт... – сказал Пантарей, стоя на крыльце, и погладил серебряный рожок в нагрудном своём карман.
– Да... – качнул головой Атрекиту-ман, стоявший рядом с ним; это он выловил рожок из речки, полдня на такое дело ушло.
Пантареева печь была устроена весьма чудно. Не только сверху, как обычно, были у неё спальные места, но ещё и с каждого бока были устроены ниши, где также можно было спать. Там и устроил старик своих гостей, сам взобравшись на печь к Бобредонту. Он даже ради такого случая почти не храпел. Так, чуть-чуть, не громче мурлычущего кота. Атрекиту-ман слегка посапывал. Кмыда спала тихо, как Кмыда. Да и Бобредонт перестал произносить всякие неповторимые имена и спал спокойно, как человек.
На следующее утро он опять пришёл в себя. Да ещё бы не прийти! Такая ароматная картошка была с квашеной капустой, да с подсолнечным маслом на второй завтрак!
– А можно мне тоже немножко? – сглотнув слюнки, спросил он с печи; все, сидевшие у стола, оглянулись к нему. – О, привет, Кмыда... Надо же... Только ты мне снилась, просыпаюсь – и опять ты...
– Давай-ка, малыш, я тебе помогу, – ласково сказал Пантарей и помог ему слезть с печки. – Садись вот тут, у окошка... Хорошо. Только смотри, ешь осторожно, понемножку... Лучше через пару часов добавить, чем... Ну, ты знаешь.
Тот кивнул головой, а у самого все глаза – на Кмыду. А та сидела, опустив взгляд. Потом старики пошли на реку ловить рыбу, оставив молодёжь сидеть на крылечке, дышать воздухом и разговаривать. Пантарей строго наказал своим коровушкам быть неподалёку и чуть что – сообщать ему о всякой надобности, но беседующих ни в коем случае не беспокоить и разговоров оных не подслушивать (возмущённые взгляды в ответ). Так все и сделали.
Но Бобредонт всё-таки был ещё очень слаб. И когда Кмыда рассказала ему, что Блюзгай, так неожиданно убежавший от них в Стиброле, тем лишь отвлекал на себя внимание местных биднатов, что стало самым безопасным для всех, потому что он мог очень быстро бегать, а они, команда Мабисловиона были в тот момент ещё не готовы к борьбе, – когда, говорю, Бобредонт всё это услышал, от великой радости, что его драгоценный друг Грусляй оказался не предателем, а спасателем, он опять впал в полузабытье.
Кмыда хотела было его транспортировать назад в дом, на печку, да у неё не достало сил. Беспокоить стариков, так мило устроившихся с удочками на реке ей тоже не хотелось, а коровушки в транспортировании больного были едва ли сильны, потому и оставила она всё как есть, продолжая сидеть рядом с откинувшимся спиною на столбик и блаженно улыбающимся Бобредонтом. Только вот когда спина его соскользнула, и он едва не покатился со ступенек крыльца, пришлось ей уже поддержать его, схвативши за руку и притянув к себе. И он, продолжая сидеть, где сидел, лишь шатаясь туда и сюда, словно тростник на ветру, оказался теперь, словно котёнок, прилёгшим у Кмыды на коленках. А она, тихонько глядя его изодранную и исколоченную голову, оберегала его покой. По лицу её катились медленные слёзы.
– Ой, – очнулся он и, резко подняв голову едва не стукнул ей Кмыду в нос, та едва успела отстраниться. – Я совсем как полоумный. Прости, Кмыда, – он даже покраснел и тотчас попытался отсесть в сторонку и опять едва не упал.
– Да стой ты, – ухватила та его за руку. – Сиди уж, ладно. Только... Я всё же скажу, прости меня. Бобредонт... Я – не она... Не та, кто... кого ты... Ты понимаешь. Я только похожа... может быть.
– Эх, если бы я мог это понять... – горестно сказал Бобредонт.
Кмыда с тревогой посмотрела на него, боясь, должно быть, как бы тот опять не впал в забытье, но тот оставался в сознании.
– Да ещё вот дядя Бобрисэй сказал мне... – продолжал говорить он, – что я скоро прочту стихи Атрекиту-мана... Словно бы это значило для меня что-то важное... Ты не знаешь, что это может значить?
Кмыда осторожно сказала:
– Ну... Я могу его попросить, если хочешь, – Бобредонт отрицательно покачал головой. – Тогда... Тогда вот что. Слушай, что я скажу. Его стихи – не стихи в полном смысле слова. И чтобы тогда их услышать и понять, нужно иное чтение. Нужно быть с ним... там, где бывает он. И быть готовым, что он даже не заметит, что кто-то ещё находится рядом с ним, не то что обратит на тебя внимание или что-то подскажет и объяснит... Таков его характер: он просто живёт... Тем, что находит на том пути. Каков его путь? Это высокие горы, кривые сосны на их крутых склонах и краях пропастей, где он останавливается на отдых, пещеры, в которых он живёт, переходя с места на место, вершины и гнёзда орлов, с которыми он беседует о Прекрасном... Он видел Человека. Можно даже сказать, что он всегда Его видит, только вот... не так, как мы видим что-нибудь перед собой, или рядом, или в своих руках... Я не могу этого вполне объяснить, потому что не знаю. Только вижу... Нет, не Человека, а пока только его, своего дядю... И вот, когда он так ходит туда и сюда или где-то живёт, случается ему что-нибудь говорить... Вот это и есть подлинная поэзия. Но ведь он не записывает своих стихов... Их записываю я. Хочешь, я что-нибудь прочитаю? – сказала она и, посмотрев на Бобредонта, обнаружила, что тот в глубоком обмороке.
Только вот на лице его уже была не улыбка, а боль. Лоб его опять полыхал жаром. И она побежала за Пантареем и Атрекиту-маном. Спешно возвратившись, они перенесли его в дом, на тёплую печь. И сказал тогда Атрекиту-ман, что он уже сомневается в успехе своего, да и всякого другого лечения, и что нужно нести малыша домой – может, сам дом, его родные стены, что-нибудь ещё, ему дорогое как-то подействует... А Кмыда плакала и плакала безутешно и на все вопросы не отвечала ни слова, лишь отрицательно качая головой.
И на утро Пантарей вызвал серебряным рожком Митька, которому и поручил перевезти на его каноэ маленького страдальца в его верный Бобританский дом. Что Митёк с готовностью и исполнил. Потому что безмерно любил Бобрисэя и всех его близких, и весь этот чудесный загадочный мир. Пантарей Коллидроб остался в своём Корован-сарае, который никогда не покидал уже сотни лет, а Атрекиту-ман с Кмыдой пошли своею дорогой, которую кроме них знает Един лишь Человек.
Последний участок подземного русла был совсем коротким, так что едва миновал полдень, когда Митёк вытащил свою канойку на берег светлого Бобританского Города, который был тих, как и обычно ему в послеобеденное время. Это соответствовало и цели Митька, поскольку маленькому больному нужен был покой, а не шум радостной встречи, в которой он к тому же не мог принять участия, оставаясь в забытьи.
Да, в самом деле восстановление далось ему труднее, чем Бобриэли, – ещё бы, ведь он не учился в училище вожжевания, – хотя, может, причина была и иной... Да, вот так оно и случилось. Вообще-то ведь говоря, оба они умерли, как равно и оба оставались живыми, потому что смерть их обоих случилась в одном и том же месте – в Великой подземной Реке, которая воскрешает, потому что это тот путь, которым прошёл Человек... И именно потому в этот раз больше никто не умер. Так сказал Митьку на прощание Пантарей.
Дальше, Глава 25. Совершенство счастливых: http://www.proza.ru/2018/04/01/1588