Назад, Глава 22. Полёт и конец Нямняма: http://www.proza.ru/2018/04/01/1515
Я сказал, что когда она поедет, я попрошу её привезти мне утконоса, с хорошим
характером и прирученного. Почему утконоса – сам не знаю. Моих зоологических
познаний хватало и на кенгуру, но всякому известно, что за ними убирать –
замучаешься.
Умберто Эко, Таинственное пламя царицы Лоаны
Бобры, как вы помните, могут находиться под водою без воздуха примерно минут пятнадцать. Не знаю, сколько именно выпало Бобриэли. Думаю, и ей нелегко это было бы подсчитать. Тем более, что теперь не время было думать о всевозможных рекордах. А когда случается бороться за жизнь... знаете, и невозможное тогда, может статься, оказывается возможным.
Что означает упасть в реку вместе с обширным, многократно превосходящим расстояние твоего прыжка камнепадом, подкреплённым к тому же летящими брёвнами, досками и прочим подобным? Ни что иное как смерть. Подобной хаосу первых времён была теперь Великая Река: словно броуновские частицы, летели и кружились все эти вещи в кипящем от их ударов потоке. Где-то там, среди них, была теперь Бобриэль. И что значит тогда стать простейшим? Что значит быть простейшей частицей этого вечно движущегося потока?
В случае Бобриэли это означало залечь на дно. Однако легко ли это сделать в таких условиях? Получив уже неизвестно какой по счёту удар и опять отлетев ко дну, словно мячик, она смогла наконец уцепиться за камень. В этом был её шанс. Если только... если только это камне-брёвнопад не продлится дольше, чем... чем хватит на то её жизни.
И удивительно ещё, что падающие брёвна не создавали затора – Река всё влекла и влекла их вперёд. Пока они падали с известной регулярностью, она успевала перехватить лапы на камне и увернуться от очередного удара. Это бревно, ставшее ей потом родным, как первая кукла, любимый велосипед или кровать, упало в самом конце. Оно было почти последним. Расслабившись после относительно долгого промежутка без брёвен и уже собравшись всплывать, Бобриэль столкнулась вдруг с этим вмявшим её в песок и гальку гигантом. Инстинктивно вцепились в него её лапы, и каждый из когтей вошёл в него на всю свою глубину.
Бревно стало всплывать. По обмякшему телу бобруньи было видно, что она на грани сознания и бессознательного вдоха полной грудью этой мутной воды. И тогда противоположный край бревна, словно маятник, качнувшись вниз, приподнял её вместе с её краем в воздух... И она вздохнула. Не знаю, можно ли было ей после всего этого заметить, какой он, этот подземный воздух, каково оно, дыханье подземной реки... Бревно качнулось ещё несколько раз в странном своём замедляющемся танце, то погружая её в воду, то поднимая над ней, и наконец поплыло более-менее ровно. Вслед за ним волочилось по воде подобно сигнальному флагу тело Бобриэли. Когти было не расцепить – это и помогло ей на нём остаться. Зато можно было дышать, прижимаясь щекой к влажному округлому краю и постоянно ощущая на лице взметаемую и бурлящую воду, которой так долго не было у неё...
Она успела от безмерной усталости уснуть, замёрзнуть, проснуться, морщась от боли, подвигаться в попытках согреться, устать и опять уснуть, в который-то раз проснуться... Всё был этот поток, недостижимый зренью и столько превосходящий слух, что уже стал неслышным, и всеохватная темнота подземного русла, не расцвечиваемая ничем.
Наконец она стала пытаться хоть что-нибудь различить. Повертела головой туда и сюда. Ничего. Остановившись, прислушалась... Ничего особенного. Устав, опять опустила голову на бревно. И тут появился свет. Вначале он был, можно сказать, несуществующим – столь незаметным оказалось его начало. Потом он стал сильнее. И вдруг Бобриэль, вздрогнув, увидела свою лапу, мёртвой хваткой вцепившуюся в бревно.
Она быстро подняла голову. Далеко, недосягаемо далеко впереди мерцало серо-синее пятно.
– Должно быть, там вечер... – прошептала она и улыбнулась звукам своего голоса.
Он был слышен.
Видимо, русло реки стало шире, течение успокоилось, меньше стал шум. Она огляделась. Стен не было видно – словно она, как плыла, так и плывёт в каком-то нигде к далёкой серо-синей точке, означающей точно так же неизвестно что.
– Интересно, в какую сторону... – задумчиво произнесла она и опять огляделась и, досадливо поморщившись, опять вернулась далёкому пятну. – Если это на юг, к Городу, то вечер уже глубокий... – она мечтательно закрыла глаза и опять улыбнулась; потом улыбка сползла с её лица и она продолжила фразу: – А если к морю, то есть ещё время, чтобы увидеть сол... – завершить у неё не получилось; она заплакала.
А выплакавшись, успокоилась и продолжила ждать, время от времени поглядывая вперёд; пятно увеличивалось. А успокоившись, она опять огляделась и попыталась позвать... Она крикнула что есть сил:
– Бобриа-альте-е-ер!.. – и пауза. Потом ещё: – Бобриэ-эсте-е-ер!
И – долгое молчание с отсутствующим взглядом, ушедшим в слух. Ничего. Всё те же шелест и плеск воды, постукивание волн о бревно, гулко отзывающиеся в некоторых местах своды (должно быть, были невысоко) и больше – ничего. Она продолжала ждать.
Пятно тем временем стало меркнуть. Она вздохнула и закрыла глаза. Да, она не увидит солнца, как ей хотелось. Вечер уже прошёл.
Так и случилось. Её вынесло навстречу тёмному небу со множеством звёзд. Она улыбнулась ему, хотя ещё с некоторой обидой, как ребёнок, ожидавший, что ему подарят на день рождения маленький пароходик со всеми необходимыми детальками, вместо этого получил самокат. Но согласитесь, тоже хорошая вещь. Она вздохнула, насколько могла, полной грудью и огляделась. И вскрикнула от печали и ужаса, и заплакала во весь голос, бессвязно причитая и протягивая к берегу левую лапу, которую смогла наконец освободить от древесного плена. Сзади, за её левым плечом, виден был освещённый вечерними огнями её родной Город, славная и милая Бобритания, а её правая рука всё ещё оставалась впаянной в это всё разбухающее и разбухающее бревно, которое сильным течением стремительно уносило в открытое море.
Она закричала изо всех своих девчачьих истощённых сил, жадно вглядываясь в темнеющий берег: не шевельнётся ли там что, не покажется ли парус и лодка, маленькая лодочка со всем необходимым оснащением, а за рулём её, например, дядя Бэмс... Потом ещё раз крикнула, ещё и ещё раз, пока не охрипла. Ничего. Никаких изменений. Город был блажен и безмятежен. Ни едина душа там её теперь не слышала.
Кажется, он был не очень далеко от места выхода Подземной Реки в море... Прищурившись, она пригляделась. И, горестно вздохнув, упала лицом вниз. Это была другая река. Другая чем что? Не понимаю. А только она не была ни одной из тех, которые знала Бобриэль. А знала она в окрестностях Города все до единой – иначе не могла бы она быть лучше в училище вожжевания.
Оглянувшись ещё раз на удаляющийся берег, она попыталась закинуть на бревно левую ногу. И вскрикнула от боли. Всё тело было исхлёстано, иссечено и отбито, так что о попытке высвободить правую лапу пришлось пока забыть. Да и что она смогла бы сделать, если бы даже и высвободила её, с таким своим телом? Доплыла бы она до берега? Ещё раз она бросила в его сторону взгляд... И опять заплакала, горько, безутешно. Потом у неё кончились силы и она затихла.
Сон это был или не сон – кто скажет? Думаю, не смогла бы теперь различить и она сама. И в этом сне щекотали ей нос какие-то ласковые усы, ощупывали её ослабшие плечи какие-то мягкие и ласковые ласты, пытаясь вытянуть из бревна её правую лапу... Но нет. И этого – не получилось. И она закрыла глаза.
Когда она снова открыла их, вокруг всё так же была ночь. Но что-то всё же изменилось... А, вот что! Она, завидев его, чуть слышно что-то вякнула, как обычно пищат что-нибудь такое девчонки, когда увидят на улице соседского малыша, увлечённо гулющего им навстречу, или любимого дворового котёнка, в увлечении серьёзнейшим боем с коварной тенью взлетающего на ближайшее дерево. Да, это был он, Ластвирь, усатый тюлень, умеющий плавать с быстротой слова. И ещё... Ещё! Бобриэль ахнула, и заулыбалась на весь мир, и заплакала. А милая тётя Шишемыша стала утирать ей лицо, целуя куда придётся – и в нос, и в лоб, и в ухо, и опять в нос, и в глаза... А Бобриэль плакала от счастья.
– Тётя Шишемыша... – смогла наконец сказать он.
– Да, да, это я, – шутливо нахмурилась та. – Не болтай, малышка, у тебя не так много сил. Сейчас, только подожди, мы освободим тебя от этого бревнища, и потом...
Но упрямая девчонка продолжала «болтать», если можно назвать этот еле слышный шёпот и сип болтанием:
– Дядя Ластвирь... Как же ты меня нашёл... – и блаженно улыбнулась, словно произнесла какую-то такую чудесную шутку или гениальную сентенцию, которая была встречена полнейшим вниманием и одобрительным восторженным гулом.
А тот, наконец извлекши её лапу из бревна и удовлетворённо крякнув, ответил, усмехаясь в усы:
– Ну ещё бы не найти, – усмехнулся тот в свои усы. – Так вопить... всех тюленей и жромов переполошила, не говоря о прочих.
И она без слов ещё раз улыбнулась ему в ответ – уже совсем кончились силы. И, благодарно кивнув головой, опять потеряла сознание.
...Утро было прекрасным, как и Шишемышина веранда, на которой спала Бобриэль, и весь милый обычно-Шишемышинский домик. Да и вообще прекрасным было всё вокруг. Ну, разумеется, до тех пор, пока наша бобрунья не шевельнула лапой. Хотя ей можно было теперь шевельнуть чем угодно, – хоть ухом, хоть носом, – всё было или поцарапано, или подбито, или содрано, или ещё как-нибудь травмировано, так что эффект был бы тот же. А именно стон, шипение и сплошная досада.
– А, проснулась, – тут же появилась с кухни Шишемыша. – Хорошо. Полежи пока ещё немножко, я приготовлю тебе завтрак и воду для умывания. Это быстро.
– Тётя Шишемыша, постой... – жалостно промямлила (а может, мужественно прохныкала) Бобриэль. – Посиди чуть-чуть тут...
– Ну чего тебе, чудо моё? – склонилась к ней Шишемыша. – Хочешь знать, каковы прогнозы лечения? Ладно. Могу сообщить. На твоё счастье сломано только одно ребро. Да ещё одна меленькая косточка в левой кисти. В общем, пустяки, – заключила Шишемыша. – Ты просто сильно побита. Э, нет, – заметила она её попытку встать. – Будешь теперь лежать, слушаться меня и лечиться. Когда скажу, тогда встанешь.
– А в туалет? – схитрила Бобриэль, всё-таки садясь на постели и спуская лапы.
Шишемыша, недоверчиво оглядев бобрунью, буркнула:
– Ну, раз это... Ладно, иди.
Та, быстро кивнув, шёпотом сообщила:
– Я в кустики, – и поплелась себе, тихонько поглядывая через плечо на Шишемышу.
Шепчет. Как будто кто-то мог её здесь подслушать. На островах-то налаков... Ну, а Шишемыша, удовлетворённо кивнув, удалилась на кухню исполнять обещанное. Кустики-то были рядом. Только вот наша отличница вожжевания, заметив, что Шишемыша не видит, пошла совсем в другую сторону, а именно к ступенькам крыльца, сходящего к дорожке, ведущей к морю. Но только лишь сошла на вторую ступеньку, как охнув, сползла на пол, держась за угловую балясину.
– Ах ты врушка! – тут же появившись рядом, шутливо рассердилась Шишемыша (по-моему, она и не умела сердиться всерьёз). – Ну что, добилась? У тебя же связки растянуты, как ты ходить-то хочешь? Давай-ка, малыш, пойдём со мной назад... Ага... Будешь на горшок ходить, как в детстве. А что ты хотела в таком состоянии? И ты уж не стесняйся меня, я же твоя тё...
– Тётя Шишемыша, я люблю тебя, – перебив её, с весёлыми слезами сказала Бобриэль.
– Ну уж... – буркнула та, вся красная от удовольствия, и, доставив больную на горшочное место, пошла всё же на кухню готовить завтрак.
Завтрак был тоже прекрасен. Ну ещё бы! Столько времени питаться сухоовощами и прочей подземной пищей. Хотя вот в Голёне дуйзеров... Она спросила:
– Тётя Шишемыша?
– Да, – с улыбкой сказала та. – Ещё бульону?
– Нет, – так же улыбнулась Бобриэль. – Я спросить хотела... Ты никогда не слышала про Голёну дуйзеров?
Улыбка медленно сползла с лица Шишемыши и оно стало серьёзным и оттого немного печальным (все Шишемыши, когда серьёзны, так чудесно величественны, что неизбежно печальны).
– Так вот где ты была... – покачала она головой. – Понятно. Вот что я тебе скажу: не думай сейчас об этом. Ещё придёт время тебе всё это обдумать. А сейчас – просто ешь.
– Так я же и ем, – ответила Бобриэль. – Я просто вспомнила о тех вкусных фруктах... ну, клубеньках там, в Голёне дуйзеров...
– Ах это, – совсем с другой интонацией ответила Шишемыша, подлив-таки подопечной бульону и добавив сухариков в вазочку. – Ну, тогда совсем другое дело...
Но Бобриэль больше не смогла съесть ни ложки.
– Ладно, ладно, не беспокойся, – засуетилась Шишемыша, убирая со стола, – этот бульон отлично простоит до обеда, и я его съем. А тебе я сделаю... Ещё не знаю. Надо посмотреть в свои диетические книги, – и удалилась к своему столу, за которым писала мемуары (иногда, особенно в четверг, если был дождь).
И там, водрузив на нос очки, стала листать большую и увесистую книгу, лежавшую в стопке поверх других. А Бобриэль умиленно наблюдала за ней.
– Ага, нашла! – сообщила та, поглядев на Бобриэль поверх очков. – Как насчёт жиденькой овсянки с яблоком?
– Отлично! – ответила Бобриэль.
И что ещё можно ответить?
И вот так провели они вместе два дня. Шишемыша её лечила всеми доступными способами и кормила всеми известными ей блюдами (а знала она много, целых восемнадцать), и было всё хорошо, пока на третий не выдержала Бобриэль и стала всё же вспоминать о том, о чём Шишемыша пока не велела ей думать. И рассказала ей своё горе: потеряла она Бобриальтера и не знает, где и как теперь его можно найти. Но каково же было её удивление (если не сказать разочарование), когда Шишемыша в ответ на все эти ужасные ужасы и прочие плохие вещи, только так, словно между делом плечиком дёрнула:
– А, малыш, не беспокойся... Найдётся он.
– Как это найдётся? – возмутилась Бобриэль. – Он что, три копейки что ли? Или гриб какой-нибудь? Разве могу я сидеть здесь и... и... прозябать в неведении! – и завершив своё краткое, но пламенное выступление, она опять посмотрела на любимую свою тётю Шишемышу и едва не упала со стула.
Та смеялась так, что аж вся покраснела, изо всех сдерживаясь от смеха вслух, зажимая одной лапкой рот, а другой, из под которой уже бежали слёзы, закрывая глаза.
– Да... да ты что! – захныкала Бобриэль. – Как можно так...
Она уже хотела обидеться, но это у Шишемыши никогда не пройдёт – и та метнулась к надувшейся бобрунье, обхватив её, как охватывает плечи оренбуржский платок:
– Ну, ну, малышка, остынь... – приговаривала она, чмокая её во всё, что придётся. – Жив, он жив, я знаю это! И ты увидишь его!
– А откуда ты можешь знать это? – ещё капризным тоном, но уже вся внутренне светясь, заявила принцесса на табуреточке.
И Шишемыша, отслонившись и поглядев на неё, удовлетворённо кивнула и, вернувшись на своё место, загадочно так, опять – будто мимоходом произнесла:
– Ну... знаешь, как это бывает... Ветер принёс. Он ведь повсюду...
И Бобриэль уже не посмела её о чём-либо спрашивать. Но зато ей удалось выторговать в обмен на торжественное обещание во всём слушаться дядю Ластвиря и всячески беречь себя разрешение отправиться с ним в Город. Домой, где, как она думала, её никто не ждёт. Ведь дядя Бобрисэй караулит где-то Бобредонта, мама с папой ещё в своём мемориальном походе, Бобредар, как обычно, на каких-то учебно-выездных курсах... Бобриальтер с Бобриэстер... неизвестно где... А у неё нет сил их искать... Да ещё эти торжественные обещания... И вообще она никому не нужна.
Что ж, с тем они и расстались. И до самого последнего момента, пока были видны Ластвирь и Бобриэль, стояла Шишемыша на берегу, глядя им вслед.
А они плыли. То есть, плыл, само собой, только Ластвирь, а юная страстотерпица и великая подвижница Бобриэль, возлежа на его спине, как на мокром диване (для бобров, как вы знаете, это не составляет неудобства), созерцала летнее небо, всё показывающее и показывающее ей, как бесконечные картины, проплывающие облака. И она смотрела и смотрела на них, и лёгкие слёзы текли по её щекам. А впрочем, может быть, это всего лишь море ласковыми своими брызгами орошало её лицо... Вот так, не отрываясь, можно смотреть на работу стеклодува или гончара, почти из ничего создающего самые разные сосуды, и они, самым своим простым явлением изменяют, сохраняя, мир. Ведь они, кто угодно, – кувшин ли, миска или что другое, – всегда вмещают, а значит – хранят. Потому что изменить что угодно можно лишь сохраняя.
– Хе, – сказал вдруг Ластвирь и замедлил ход. – Прямо по курсу корабль... О! Да это же... Как они его там назвали... А, «Мабисловион»! Слыхала такое название?
– Нет, – презрительно бросила Бобриэль и величественно повела в сторону точёной головкой и ещё выше вздёрнула и без того вздёрнутый свой носик.
Ластвирь, пряча улыбку, сказал:
– А что? Как по мне, так вполне приличное плавсредство... и что у нас там? – вгляделся он. – Ну, так я и думал. Бацмордуорт!
– Дядя Ластвирь, – ужаснулась Бобриэль. – Ты что? Вот ведь! Первый раз в жизни слышу, как ты ругаешься.
Ластвирь так и со смеху покатился, пришлось срочно Бобриэль из моря выуживать и вновь водружать на спину.
– Да это же имя! Имя, понимаешь? Так его зовут, – ещё смеясь, объяснял он ей, а та, важно хмыкая и поглядывая по сторонам, приводила себя в порядок. – Он, между прочим, очень смелый. И даже хитрый и рассудительный, несмотря на то, что жром. Ведь это он, управляя этим кораблём, отвлёк на себя Стиброльских баднитов и тирапов и так спас Бобредонта и его команду. В общем, бац-мэн что надо. Один недостаток: храпит сильно. И слушай... – вдруг задумался он. – А пожалуй, эта встреча не случайна... Пойдём-ка, поздороваемся. Да не бойся, вы до ночи уже в Городе будете.
И так в самом деле и вышло. Бацмордуорт с радостью согласился подвезти Бобриэль до Города. И охотно стал рассказывать ей о всех их Бобредонтических приключениях, а на вопрос о казусе с кораблём он ответил так:
– Ну... Ты знаешь... Вот если бы не забрал я у них корабль, их папы и мамы ещё, наверное, полгода ждали бы их домой, а они бы всё сидели и сидели до сих пор там, на берегу моря в Стиброле, и ныли бы, пуская слюни и не желая с ним расстаться: «ой, мой кораблик, мой бедный любимый кораблик...» А так – они на пути. Так что всё к лучшему.
Бобриэль уже открыла рот, чтобы что-то возразить, а может, и наоборот, подтвердить, как славный бац-мэн нашёл для разговора новую тему:
– О, а кто это там?
– Где? – высунулась Бобриэль поглядеть и тут же завизжала от радости так, что Бацмордуорт руль из лап выпустил, пытаясь защитить свои несчастные уши.
Ну а потом ещё с минуту его ловил, чтобы выровнять курс. Да бесполезно – Бэмсова лодочка вся пошла на дребезги. Хоть в дребезжиную лавочку сдавай. Ну, там, где дребезги собирают из них что-нибудь конструируют. Или просто хранят, так, для красоты.
Выловив Бэмса, они обнаружили, что он прыгает.
– О, – почесал в затылке Бацмордуорт. – Что падучая бывает, я слышал, а вот что скакучая... Эй, попрыгунчик, остановись уже, что ли!
А как тут не прыгать? Ведь радость-то какая! Да ещё этот слоняра со всего маху на лапу ему наступил. Ну, хоть попрыгать немного в кои то веки, дома-то у Тэрпы особо не распрыгаешься.
Да, все уже сбились с ног, рук и со всего остального в её поисках, а верный и печальный Бэмс Шваркенбаум всё плавал и плавал на своей лодочке в её поисках, обшаривая все берега и русла, и никак не мог остановиться. За что, как видим, и был вознаграждён. Едва Бобриэль от шеи своей оторвать смог минут через пять. А та знай ревёт от радости, да приговаривает:
– Дядя Бэмс! Как же я соскучилась!
Ну и славно. Так и доплыли они до Города. И Бобриэль, приободрённая всеми этими радостными встречами и интересными приключенческими известиями, хотела уже, не заходя в Город, тотчас идти снова к Нямняму, точнее, бывшему Нямняму – искать свою дорогую пропажу. Насилу Бэмс её разубедил, клятвенно засвидетельствовав, что там уже всё другое, словно самое место исчезло – и ничего прежнего нет. Потому что всё стало новым.
Конечно, она не хотела верить. Да где ж ей взять силы, чтобы туда пойти? И с грустью ступила Бобриэль на родной берег, ещё не зная, что её ждёт. И, как выяснилось, не знал того и не только Бацмордуорт, но даже Бэмс Шваркенбаум.
Дальше, Глава 24. Исход: http://www.proza.ru/2018/04/01/1560