Наргинский приехал в Ленинград по поводу издания своей новой повести.
Остановился он у своей двоюродной сестры, живущей на Марата напротив букинистического магазина. После случайной встречи со Стасом Ухватовым и Расторгуевым, их совместного обеда в « Астории» и продолженным застольем у Стаса, прошло две недели. Всё это время ушло на переговоры и споры с редактором, требующим идти в ногу со временем.
- Читатель, наш современный читатель, жаждет обличений, воинствующей чернухи. А у вас, дорогой мой, чистейшей пробы соцреализм.
Пришлось кое-что переделать, убавить, одним словом «изнемогать на прокрустовом ложе всевозможных укорочений», как сказал однажды великий сатирик.
Наргинский, придя домой, вдруг увидел всё ещё не распечатанный пакет, о котором он напрочь забыл и не замечал его, хотя он лежал все эти дни на столе. Он развязал шпагат, развернул газеты. Толстая пачка листов, исписанных то чернилами, то карандашом. Почерк размашистый, упругий. Наргинский надел очки, сел на диван и начал читать.
« Кто-то посторонний вошёл в палату. Медсёстры крадучись не входят и дыхания не таят.
-Проходите,- сказал Роберт.
Дверь тихо закрылась и кто-то неуверенно два раза шагнул. Роберт устал, а вошедший остановился у изголовья.
-Пройдите в угол,- сказал Роберт. Вошедший молчал и не двинулся с места.
- Сядьте на табуретку в углу. Мне так удобнее,- нетерпеливая нотка раздражения зазвучала в голосе больного.
Тяжёлые, шаркающие по выщербленной плитке шаги замерли в углу палаты. Роберт напрягся, с усилием приподнял голову и повернул лицо к неожиданному в такой поздний час посетителю.
- Ты?!
Эрик устало опустил веки и губы его странно искривились.
-Как видишь.
Роберт едва расслышал его голос. Эрик сидел на краешке стула, втянув заросшую взлохмаченную голову в плечи и зажав руки между колен. В его страшно похудевшем, заострившемся лице, давно не бритом, с набрякшими мешочками под глазами было что-то вымученное и болезненное.
-Что с ним? – ужаснулся Роберт худобе его лица.- А костюм!?
Казалось, что пиджак был с чужого плеча : измятый, запятнанный, висел на нём мешковато, верхняя пуговица оторвана, воротник рубашки скручен, один носок надет наизнанку.
- И это – Эрик? Всегда элегантный, сверх аккуратный Эрик?
Охваченный жалостью, он высвободил руку из-под одеяла и протянул к Эрику.
– Что же ты, Эрка-ерка, этажерка, здорово, здорово, дружище.
Эрик отшатнулся, замер и словно не понимая, что от него хотят, тупо смотрел на костлявую руку Роберта. Потом недоверчиво коснулся ладони холодными с морозу пальцами и Роберт почувствовал дрожь его руки.
-Садись ближе, старик. Придвигайся, я хочу… Эх ты, Эрка… Ближе, ближе,- бормотал Роберт и всё не выпускал повлажневшую руку Эрика, -ну как твои дела? Рассказывай.-
Эрик судорожно повёл плечами и глядя куда-то в сторону, тихо спросил:
-А ты…как?
-Я прекрасно, не волнуйся.
-Это правда, что ты скоро выйдешь отсюда?
-Разумеется.
А когда обещают?
-Ногами вперёд – в любой день. А так – если честно, пожизненно.
-Ты оптимист.
-Со мной это бывает, ты ведь знаешь. Я шучу, шучу, не думай,- Роберт улыбнулся, но серые обмётанные жаром губы его лишь покривились, слегка обнажив пожелтевшие зубы, -ты почему не приходил?-
Эрик вздрогнул, ссутулился, побледнел. Лоб его увлажнился. Он низко опустил голову и молчал.
-Эрик, – сказал Роберт и положил руку на его колено,- забудь о ТОМ.. Не надо. Ты ни в чём не виноват. Не-ви-но-ват.
-Ты так считаешь?
Взгляды их впервые встретились. Зелёные калмыковатые глаза Эрика смотрели испытывающе и напряжённо, с какой-то затаённой надеждой.
-Да, я так думаю.
-Спасибо,- сказал Эрик, не сводя с него повлажневших вдруг глаз.
-Тебе спасибо. Кому я обязан жизнью?
-Ты так считаешь?- голос его дрогнул.
-Ты имеешь в виду – сегодня? - сказал Роберт,- но это уже другое…Не будь тебя, я б никогда не узнал место своей постоянной прописки.
-Ты не выносим.
Он зажмурился, качая головой.
-Но ты же меня вынес. Да ещё по такому бездорожью.
-Каламбуришь. Ой, Роб, Роб.
-Утешители нуждаются в утешении,- подумал Роберт, –даже Эрик. А вслух сказал : -Ты шпоры приготовил?-
- Что?.. А-а, разумеется. На каждый билет самую малость. Говорят у него не сдуешь. Как пограничник – в оба зырит.- Эрик заметно оживился. Экзамены, шпаргалки, профессора - всё это теперь было из далёкого прошлого и хотя больно ранило, но служило надёжной приманкой отвлечь друзей от разговоров о его болезни.
Лакированный туфель мелькнул белой каучуковой подошвой и левая нога изящно опустилась на колено правой. Неизменная поза, ещё бы папироску в слегка откинутую руку и портрет готов.
-Я закурю?- Вопрос прозвучал скорее как утверждение.
–Валяй,- Роберт улыбнулся.
-Старикан –чудак. Говорят птичью болезнь подцепил недавно. С него станет. К чувихам так и льнёт. Смех и грех.- Эрик пускал кольца дыма и провожал их взглядом.- Но мужик, я тебе скажу, гений. Котелок варит. О-о!
Эрик болтал, а Роберт слушал, глядя на него одним глазом.
К каблуку прилип снег и теперь он в тепле таял и капли падали на пол.
И этот снег, и морозная свежесть, внесённая в палату Эриком, и сам Эрик – всё это было из другого, иного мира, уже не принадлежащего ему, Роберту Лопарёву.
То был мир больших надежд и дерзаний, мир жаждущих, ищущих, отрицающих всё, даже святая святых во имя торжества истины и справедливости, отвергающих все добродетели отцов и признающих только нигилизм и вульгарность, мир ошеломляющих открытий и разочарований, мир вопиющих противоречий и раздирающих мозг мыслей, мир тонких чувств и отвратительных извращений, мир удивительно пёстрый, пахучий, насыщенный безоблачным юмором, трепетным предчувствием будущих грёз, и мир жестокий, не знающий пощады и жалости.
То был его – Большой Мир.
Теперь весь мир вместился в четыре стены, выкрашенные голубой краской, и каждый предмет в этом замкнутом пространстве до тошноты обтёрт его взглядом. И даже среди ночи, во тьме, он видит ржавчину на кране, и извилистую трещину по краю подоконника, и лоснящийся стульчак, и облупившуюся краску на ножках табуретки, и мутные пятна от лекарств на столе.
Реальность была сама жестокость и обречённость его сквозила во всём : в его наполовину омертвелом теле, в частой потере сознания, в замкнутых лицах врачей и откровенно жалостливых взглядах медсестёр и друзей.
Уже месяц лежит он на животе, уткнувшись носом в подушку и смея лишь повернуть голову и пошевелить руками.
Чёрной молнией мелькнул перед лицом туфель, брюки угрожающе придвинулись к лицу Роберта и пропахший кислой папиросной гарью голос Эрика Шаргородского набился ему в рот, в нос, в уши.
-Что с тобой ? Тебе плохо? Врача вызвать?
Роберт задыхался: - Не надо… Я …просто…задумался.- Он улыбнулся Эрику. Тот изящно вернул своё тело на стул.
- Пепельница в сим заведении, разумеется, не держится.
-В тумбочке блюдце.
-Спасибо.- Он положил окурок на блюдце и снова раскрыл портсигар. Повертел его в руках, довольно улыбаясь.- Твой подарок.
-Вижу.
-Роб, к тебе приходили из «Чёрного Ворона»?
-Интересовались.
-Меня тоже два раза вызывали.
Он вынул из кармана миниатюрную зажигалку и долго пытался высечь искру, но безуспешно.
-Вот дрянь. Уже и чехи научились делать дрянь, -сказал он и достал спички.- Эти никогда не подведут. А что они спрашивали у тебя?
-О тебе –ничего.
-А всё же?
-О Берёзкине, о пшенице.
- И ты что сказал?
-Я сказал то, что просил Король.
-Спасибо, Роб. Спасибо.- Эрик вскочил и быстро зашагал вдоль кровати взад-вперёд.- Спасибо Я всегда верил в тебя. Спасибо. О!- он смачно выругался матерно. – Ты отличный парень и настоящий друг. Зря я на тебя тогда взъелся. Прости. Ну? Ты же знаешь, что меня ждало?- Он сложил пальцы крест на крест.- Вы за решёточкой, а мы тут. По крайней мере, по статье не менее семилетка. Боже мой! Всё кончено! Всё кончено! Теперь я обязан тебе по гроб.
-Если бы не случилось со мной того, что случилось, я бы…- Роберт замолчал.
-Что? Это как понимать. Что же ты, договаривай.
-В моём положении мне плевать на всё, что есть и что будет после меня…Меня это больше не касается . Меня попросили сказать и я сказал, что просили, не задумываясь… Месяц назад я бы задумался.
-И это после того как я притащил тебя на себе? – Зелёные глаза Эрика сузились и стали колючи как осколки винной бутылки. – По колено в грязи с такой ношей на плечах. Да я грыжу получил! Грыжу! За что? Я тащил мертвеца, потому что не хотел оставлять тебя, моего друга, под дождём, в грязи.
-Но я был жив. Ты же сам сказал ребятам, что я жив.
-Я сказал? Что я сказал?...Мало что я говорил. Ё-моё! Я теперь ничего не помню. Всё перепуталось, чёрт подери! – Он сел, сжав голову ладонями.
-Ну ладно, не выходи из берегов. Всё прошло, как ты хотел. А я не собираюсь что либо изменять.
- О, какая милость! Я не нуждаюсь в милостынях. Можешь заявить – мешки моих рук дело.
- Зачем? Мне всё равно чьих рук. Меня это не касается.
-Не понимаю я тебя, Роб. Не этого я ожидал от тебя. Может ты не веришь?
-Чему я должен не верить?
- Конечно, трудно поверить – какой-то хлюпик на моих глазах уложил двоих.
Меня даже обвиняли в трусости. Это меня-то! Но всё было так, Роб, поверь. Когда он ударил кретина, я опешил. И тут выскочил ты. Всё произошло так быстро, неожиданно. Я не успел даже осознать всего. Я только увидел как его рука три раза подряд… да, три раза опустилась и ещё был слышен звук. Невыносимый звук, когда сталь ударяется о кость.- Эрик покачнулся и едва не упал с табуретки.
- Ты сказал… Он ударил … три раза .
-Да. Три раза.
-И п-по-дряд?
-Ну да, три раза подряд… А может и не три. Было очень темно. Попробуй разбери. Но я помню точно. Ударил три раза. У тебя сколько ран на спине? Три? Значит я не ошибся. Не могу без содрогания вспоминать ту ночь.
Сразу за поворотом чернильную мглу ножом полоснул узкий луч света. И в нём мелькнули тени и слились с мраком. И оттуда, из тьмы, звонко и коротко, как треск сучка под ногой – вскрик боли.
-Опоздал!- К кузову, прислонившись спиной стоял Эрик. В метрах двух от него смутно вырисовывались контуры человеческого тела, лежащего на земле. Горячим обдало руку, когда Роберт переворачивал его на спину. Лица не было, вместо него ком грязи. Роберт ладонью сгрёб грязь. Мизинец попал в рот и коснулся скользкого тёплого языка. Он отдёрнул руку. Это был Марк. Он узнал его, скорее почувствовал, что это он.
- Марк! Марик!- Он тряс его за плечи и голова Марка болталась, словно у него была перерезана шея.
-Марк! Ну что ты, Марик. – Что-то забулькало, захрипело в его груди.
-Жив!?- Роберт замер, вслушиваясь. Из горла хлюпая и хрипя хлынуло чёрное, горячее. Тело Марка непомерно тяжёлое вдруг задёргалось, забилось в судорогах и, вытянувшись, застыло.
-Кто-о?- прошептал Роберт.- Кто-о? -Крикнул он во весь голос.- Кто-о!?-
Он хотел встать, но что-то инородное, острое дважды вошло в его спину. Сладкая тошнота подкатилась к горлу, словно он опять переборщил у кого-то на дне рождения. – Сейчас вытошнит,- с отвращением подумал он, но вызванная тошнотой слабость опрокинула его навзничь. Сквозь нарастающий шум в ушах он слышал далёкие вопли и визг смертельно раненого животного. Потом всё стихло и что –то ткнулось под ребро и тупая боль обручем сдавила грудь.
Откуда-то из красной полутьмы выплыло тело Севы, распластанного на полу сушилки.
- Сева… бился. Больницу..- прошептал он и потерял сознание.
- Три раза подряд. Три раза.- пульсировало в мозгу Роберта. А Эрик нервно шагал от двери к окну и без конца чиркал спичками, но те или не зажигались или ломались и он швырял их на пол.
- Пока я возился с тобой, этот гад сбежал. Тайга, темень, разве найдёшь. Там и днём заплутаешься. ..А дальнейшее, ты сам знаешь.
-Да, ты прав,-сказал Роберт,- ну что? Спасибо, что не забыл о моём существовании. Извини, я устал.
-О чём речь! Что же ты раньше не сказал. Я тут треплюсь как баба. Спокойной ночи. Выздоравливай. Я приду на днях, если хочешь. Ну пока.
- Прощай,- сказал Роберт.
Эрик ушёл, оставив в палате облачко папиросного дыма. - И ещё одну бессонную ночь. А может и не одну,- подумал Роберт. В декабре день короток, а ночь бесконечна и если она теряет своё назначение, становится пыткой.
Ещё за долго до этого дня, когда впервые поняв, что обречён на обездвижение, он перестал сопротивляться болезни, покорно ожидая конца. Он не мог представить жизни вне движений, вне ярких впечатлений и красок. То, что ждало его теперь, выглядело тягучим, серым и тоскливым, как крысиный хвост.
Но иногда по ночам, притворяясь спящим, сквозь щёлки чуть приоткрытых глаз, видел он остекленевший взгляд матери и её трясущиеся губы, и тогда, хватая ртом спасительную подушку, он немо кричал так, что болью отдавало в уши :-Мама, не смотри на меня так! Я буду жить! Я выживу! Мама, ради тебя! Только пусть не будет у тебя таких глаз , мама.
После каждой из таких ночей он рвался к жизни, был весел, острил с медсёстрами, просил мать почитать ему. У него появлялся аппетит и казалось дело шло на поправку, пока не наступала очередная перевязка. И тогда вместе с кроваво гнойными бинтами, отдираемыми, казалось, с самими внутренностями, напрочь исчезала проснувшаяся было в нём жажда жизни и его тело и воля вновь отдавались во власть беспощадной боли.
К ней добавлялась другая ещё более мучительная, сводящая с ума боль разочарования самой жизнью. В мире, где царствует волчий закон эгоизма, нет ничего святого, ради чего стоило бы жить, и потому уже почти ушедши из него стоило ли сопротивляться, чтобы вернуться назад.
Мёртвые счастливее живых. Мёртвые свободны, они вне времени. У них нет прошлого, которое истязает свои живые жертвы, нет будущего, которое вызывает ужас у живых. Все жестокости жизни, всё что тиранит и терзает живую плоть, всё это мёртвые оставляют живым.
Мёртвые счастливее живых.
Значит пора кончать. Всему когда-нибудь приходит конец. Пришёл конец его силе и терпению. Остаётся только ждать. Но сколько это может длиться? Две недели? Месяц? А вдруг больше? Нет! Ждать он не будет. Десять таблеток. Даже много. Хватит и шести. Значит шесть суток. 144 часа. А если попросить сегодня, то уже останется 120. Жаль, что люминал дают по одной таблетке.
Роберт нажал на кнопку и едва успел снять с неё палец, как вошла мать.
- Что нужно, сынок?
-Я чувствую не засну сегодня. Попроси снотворного.
Молча вышла мать за двери и также молча вернулась.
-Открой рот.
Он покорно раздвинул губы и таблетка упала на кончик языка.
Плоская, круглая. Невесомая. Смерть на кончике языка. Смерть теперь целиком в его власти. Если проглотить сейчас – задержится ещё на сутки. Если незаметно выплюнуть и спрятать…Смерть может повиноваться человеку, если тот только захочет. Горечь разлилась во рту .
-Дай запить, мама,- сказал Роберт. Мать подозрительно, как ему показалось, взглянула в глаза и поднесла стакан к губам. Он затолкал языком таблетку между десной и щекой и глотнул воды. Потом упал лицом на подушку, выплюнул таблетку и, повернувшись лицом к матери, придавил её щекой к подушке. Сердце его колотилось, глаза щипало от стекающего со лба пота.
-Что с тобой, сынок?- Мать коснулась ладонью его мокрого холодного лба.
- Ничего, мам, это от слабости.
-Я позову Аркадия Петровича.
- Не нужно, мама. Принеси мне…лучше…пожевать что-либо.
- Ты хочешь есть, сыночек?
-Мне что-нибудь попить горяченького.-
- Я тебе сделаю чай со сливками и пирожным. Будешь?
-Договорились. Только ты себе тоже налей.
-Спасибо, но я только что пила.
-За компанию, смотришь я ещё лишнюю чашку выпью.
-Ах ты, проказник,- счастливо улыбнулась мать, ероша его свалявшиеся как войлок волосы,- я быстро.
Она выбежала, хлопнув дверью.
Роберт приподнял голову и нащупал пальцами таблетку. Она слегка раскисла и прилипла к наволочке. Он поспешно с каким-то неприятным чувством стыда и страха, словно делал что-то недозволенное, постыдное, достойное лишь презрения, собрал непослушными пальцами все крошки, сложил их в клочок газеты, по счастливой случайности лежащей рядом на тумбочке и, воровато озираясь на дверь, сунул свёрток под подушку.
-Чай не очень горячий. Так что много не раздумывай, пей побыстрей.
Она ногой придвинула тумбочку вплотную к кровати и поставила на неё две чашки и тарелку с пирожным и его любимым печеньем нан-азербайджан.
- Тебе неудобно? Дай я подушку приподниму.
- Не надо, не надо. Не на…- забормотал Роберт в испуге. - Мне так удобно Мне очень удобно. Спасибо.
То ли от нервного напряжения, то ли он действительно проголодался, но он выпил две чашки, съел пирожное и печенье, чем несказанно обрадовал мать, не сводящей с него счастливых глаз. Роберт, перехватив её сияющий взгляд, полный надежды, ткнулся лицом в подушку, задыхаясь от спазма, стиснувшего горло.
- Спа.. сибо. На…елся,- сказал он сквозь стиснутые зубы.
Ещё таких пять дней, пять вечеров, пять ночей. Только бы выдержать до того последнего вечера. В этот вечер он опять попросит таблетку, но уже проглотит её и опять как сегодня попросит чаю и когда мать выйдет, он высыпит в рот остальные, накопленные за пять дней и через четверть часа заснёт, не допив своей последней чашки чая.
Последний раз он встретится с ласковым взглядом матери, попросит у неё прощения , последний раз скажет ей спасибо за чай, мамочка. Последний раз взглянет на эти тоскливые голые стены, на рыжее одеяло с чёрными полосами по краям, на выщербленный пол, на краешек окна, искусно расписанного морозом, и закроет глаза, чтобы никогда больше не открыть их.
Мать проведёт ладонью по его волосам, поправит одеяло, но он уже ничего не будет ни слышать, ни чувствовать. Пройдёт неделя, две после его похорон и друзья забудут о нём. Одна лишь мать ещё будет помнить и он будет продолжать жить в её памяти до тех пор, пока не наступит черёд матери – неизбежный извечный конец всего живого на земле.
И тогда он окончательно исчезнет и растворится в пустом мраке небытия и забвения, как сотни миллиардов живших до него.
Ты понимаешь, что значит для тебя умереть сейчас? Мне пока не удалось испытать этого. Ты циник. Не отрицаю. Ты станешь прахом, тленом. Мне тогда будет всё равно, кем я стану. Но сейчас, пока бьётся сердце и в венах течёт кровь и ты мыслишь, чувствуешь, разве тебе всё равно кем быть? Я не понимаю вопроса. Ты всё понимаешь. Ты как всегда пытаешься увильнуть от ответа. Но теперь тебе не куда бежать. Говори!
Ты сам всё знаешь. Зачем спрашиваешь. Чтобы ещё раз убедиться, что ты трус и ничтожество. Я уже слышал это от тебя. Старо. Но я не устану это повторять. И даже в тот миг, когда ты судорожно заглотнёшь свои шесть таблеток и прежде чем твоё сознание угаснет, я плюну тебе в душу и крикну: Трус! Ты этого не сделаешь. Сделаю. Отстань от меня. Я устал и хочу спать. Я б простил твои слабости, если бы ты их возненавидел сам. У меня нет сил ненавидеть.
Есть в тебе силы, Роберт. Нет, Роберт, я бегу от собственного бессилия. Лжёшь! Ты бежишь от самого себя, от бессмысленности твоего существования в прошлом. А что мне остаётся делать здесь, где всё продажно, где правит подлость и ненасытная жажда наживы и алчность, где всё святое заплёвано и загажено, где жизни сотен миллионов людей целиком во власти и прихоти обезумевших от пресыщения десятков человек.
Жить как все, повинуясь лишь инстинкту голода и инстинкту размножения. Зачем? Стоит ли игра свеч? Ты ужасен в своей правоте, Роберт. Но всё равно игра стоит свеч. Даже облегчить участь одного человека, ради этого можно жить. Что ты хочешь этим сказать? Ты единственный свидетель. Я уже всё рассказал, что помнил.
Ты рассказал им, а себе? А что я должен рассказать себе? То, что боишься признать как факт. Мои возникшие сомнения и подозрения это ещё не свершившийся факт. Но если есть сомнения, значит есть и причины. Вспомни всё до мельчайших подробностей. Всё началось гораздо раньше. С того самого дня, когда ты впервые столкнулся с ним.
Помнишь, вы познакомились при обстоятельствах не совсем обычных. Тебе в тот день не повезло. С утра было солнечно, а потом ветер подул с моря, нагнал туч и после полудня пошёл дождь. У тебя не было плаща, а мокнуть не хотелось и ты забежал в кафе. Ты надеялся, что дождь скоро кончится и ты спустишься к морю по тропе, усыпанной галькой и пойдёшь вдоль берега к причалу, где швартуются снежно белые теплоходы и на одном из них вернёшься в Ленинград. Ты ещё ни разу не стоял на палубе. Ты взял бифштекс с яйцом, бутылку мартовского пива и сел за столик у окна. Дождь то косо хлестал в окно и по стеклу срывались вниз ручейки и в кафе заметно темнело, то затихал и сыпался ровно и спокойно, но в этом спокойствии было мало утешительного. Ты ел бифштекс, запивая пивом и смотрел в окно.
- Простите, у вас не занято? – Мужской голос.
-Нет,- сказал ты, не отрывая глаз от окна. Отсюда был виден гастроном. Из его дверей вышло трое рослых парней. Все в чёрных блестящих плащах. Они одновременно взглянули на небо, потом по сторонам, что-то сказали друг другу и перебежали через дорогу. Твой сосед в сиреневом пиджаке склонился над газетой.
Сзади в углу сидела девушка, чем-то похожая на мокрую курицу, возможно узким остроносым личиком. За соседним столиком обсасывал куриную ножку молодой человек с очень ранней лысиной, ещё стыдливо и безуспешно прикрываемой жиденькой прядью светлых волос. В противоположном углу он и она ели мороженое и украдкой целовались.
В кафе было тихо и уютно. И тут вошли те трое, что бежали через дорогу. Они вошли громко смеясь и цокая подковками, всё также втроём плечо к плечу направились к буфетной стойке, небрежно ногами отодвигая по пути стулья.
Чёрные короткие плащи, узкие в обтяжку брюки, взбитые набриалиненные коки, широкие жесты, не лишённые артистизма. Ничего не скажешь, смотрелись они эффектно и видимо сознавали это сами.
Каждый из них явно любовался собой, но это было излишне. Здесь они проигрывали. Наглость лезла из них, как пух из старой перины. Ты отвернулся к окну. Ветер срывал жёлтую листву и швырял её под зонты одиноких прохожих. Лужи пузырились и ощетинились фонтанчиками.
-В углу свободно, идёмте туда.
Сзади тебя зашуршали плащи и загремели отодвигаемые стулья.
-Они не только наглы, но и лишены элементарной вежливости, -подумал ты,- хотя такую красавицу, как эта, лучше не замечать, чтобы не портить себе аппетит.
-Давай быстрее! Что –открыть слабо?
- Тише чувак, всё в ажуре.
- Простите, у вас какое образование? – голос девушки откровенно ироничен.
-Извините, мадам, вы что-то изволили прокудахтать?
Парень, однако, не лишён юмора и наблюдательности.
- Если вы безграмотны, я прочту вам. Приносить и распивать…
-У него начальное образование.
-Я это поняла сразу, но всё же. Потрудитесь поднять голову и дочитать.
-Я подниму её, только чтоб плеснуть содержимое стакана в место назначения.
-Мадам желает, чтобы ей налили?
-Хватит трепаться! Разливай!
-Прекратите или я позову заведующего.
-Попробуй, - голос был спокоен, но ничего хорошего не обещал.
-И попробую,- сказала она.
Молодой человек с лысиной вздрогнул, перестал обгладывать куриную ножку и насторожился.
-Сядь на место, чувичка.
-Уберите руки!
Парочка в углу оторвалась от губ и взглянула в нашу сторону. Он пригладил волосы, одёрнул пиджак и сделал вид, что хочет встать, но она потянула его за рукав. Он сказал ей что-то и сделал вторую героическую попытку, но безуспешно. И тогда они отвернулись.
- Она права,- сказал ты и повернулся к ним лицом.
-Кто там ещё? А-а! Этот? Пончик, заткни ему глотку.
-Она права,- повторил ты снова, -потрудитесь оставить её в покое, а опорожнить тару можно и в подъезде, если так не терпится.
Ты отвернулся. Честно говоря, тебе всегда претило вмешиваться в склоки, но когда к женщине применяют силу, здесь уже не до молчания. Не знаю, собирался ли ты ограничить этим своё вмешательство в пустое и старое как мир дело, но когда тебя бьют по шее, да ещё издевательски смеются, трудно воздержаться.
Ты резко повернулся и не вставая с места, отвесил звонкую оплеуху сзади сидящему. На миг они оцепенели, а потом стали медленно подниматься. Ты тоже встал и задвинул стул под стол. Ты уже заранее подумал о дороге к выходу. Тот, кто получил оплеуху, был награждён ударом в живот, и, согнувшись пополам, ткнулся лицом в свой бифштекс.
Второй, с каштановой бородкой, шагнул через стул, но зацепился за него и твой кулак пришёлся ему в лоб. От боли у тебя потемнело в глазах. Ты подумал, что сломал пальцы. И пока ты их разглядывал, тебя сшибли с ног подножкой. Падая, ты опрокинул стол на себя. Ты распластался на полу среди осколков тарелок, а стол лежал на тебе и ты с тоскою подумал, что сейчас будет. Удар не заставил себя ждать. Били острым носком под рёбра. Модная узконосая обувь словно была создана для таких ударов.
На руку тебе упала газета и чёрный туфель на зубчатой резиновой подошве наступил на газету и повернулся к тебе носком. Носок был закраплен грязью, но рант был чист и зловеще блестел...Туфель приподнялся. Ты зажмурился, сжался, стиснул зубы, чтобы не закричать. Ты уже представил переломанную челюсть и клочья кожи на щеке. Прошла вечность, но удара всё не было.
Прости, я вспомнил. Я помню, что я тогда рванулся в сторону, стол свалился с меня. Рядом гремело, звенело, мелькали ноги, стулья. –Милиция! Милиция!- вопил женский голос. Я вскочил на ноги. Тот, в сиреневом пиджаке, отбивался от двоих. Третий сидел на полу и плевался кровью. Сбоку, когда тебе никто не мешает, не трудно попасть в скулу и тем более подножкой сбить с ног.
- Бежим! – крикнул мой спаситель.
Мы выбежали на улицу, свернули в переулок и неожиданно остановились у «волги». Вначале я подумал, что это такси и хотел сразу отказаться по некоторым соображениям, но это была частная машина.
-Садись быстрей. Витёк – гони!- Дождь пошёл ещё сильнее и я подумал, что не стоит себя упрашивать.
- В чём дело, Эрик?- Спросил парень, сидящий за рулём.
- Газуй, газуй, Витя. Быстрее, не то влипнем. Домой, домой!
- Куда домой? – Возмутился я.
-Тебе всё равно на Прибытковскую надо.
-Откуда ты знаешь, что мне надо туда?
-Ты из Техноложки. Наши общаги напротив. Я тебя часто вижу в Миниатюре.
( Кинотеатр «Миниатюр». Наргинский вспомнил : узенький, низенький, рукой до потолка достать, зал, всегда забитый до отказа студенческой братией. Но сейчас на его месте безликая девятиэтажка.)
-Познакомимся? Эрик Шаргородский. Комната 416. Любой подскажет. Всегда будешь гостем. А это –Витёк, друг. Из у-ни - вер –си- те-та! Будущее филологическое светило.
- Кончай,-сказало будущее светило сквозь зубы.
- Ужель обиделись?
- И не думал, но первому встречному…
-Кому? Ему?- Он наклонился ко мне и шёпотом, - ты не назвался.
-Роберт Лопарёв,- также шёпотом ответил я.
-Роберту? Ну даёшь, Витёк! Роберт парень клад. Ты боксёр?
- Нет, баловался немного.
- Если бы ты видел, как он разделался с тремя козлами. Одного двинул в лоб. Вот это удар. Тот так и сел на пятую точку.
Эрик с ошеломляющими подробностями рассказал о нашей драке в кафе. Единственно, что он даже не упомянул, о нашем трусливом побеге оттуда,но я не напомнил ему об этом.
Мы уже долго ехали по улицам города, переехали по мосту через Неву, но я ещё плохо знал Ленинград и не имел ни малейшего представления, где я нахожусь.
-Куда бросим кости, мальчики? -спросил Виктор.
- Дождь,- сказал Эрик,- давай к тебе. Тут же рядом. А ты как?
- Мне всё равно,- сказал я.
- Тогда поехали ко мне . Коньячком погреемся.
Через пять минут мы уже поднимались на третий этаж. Открыла нам двери пожилая женщина в запятнанном белом фартуке. Она недовольно оглядела нас с ног до головы.
- Ноги, ноги вытирайте. Только что прибрала. Не напасёшься на вас чистоты.
- А чтобы ты делала, если мы перестали бы мусорить?
- Бесстыжий. Людей бы постеснялся. Стыда на вас не оберёшься. Молодежь!
-Проходи сюда,- Виктор указал на дверь,- вот карга старая, опять раскудахталась. Сколько раз отцу мать говорила – возьми другую. Нет! Она вас выняньчила.
Мы прошли через комнату с огромными до потолка зеркалами и обилием картин на стенах. Потом шли по каким-то полутёмным коридорам мимо дверей, пока не упёрлись в тупик. Эрик толкнул дверь.
- Садись, Роберт, – сказал Виктор, -будь как дома. Я сейчас приду.
Он вышел.
Два окна выходили на двор – полутёмный мрачный колодец, а дождь всё лил и в комнате было сумеречно, словно на город уже спустился вечер. Комната была небольшая, квадратная и, если бы не кожаный диван, то больше напоминала радиомастерскую. В углу на тумбочке стоял телевизор с линзой, у противоположной стены на полу старый, очевидно, трофейный радиоприёмник с диапазоном КВ и УКВ, на нём «Октава» и два карманных приёмника типа «Нева». На письменном столе – патефон, гора пластинок и несколько панелей с радиолампами. На стене висела гитара, связки пёстрых проводов, паяльники.
Эрик поставил пластинку и комната заполнилась хрипами Армстронга.
- Вот это класс!- хлопнул в ладони Эрик.
- Не люблю,- сказал я.
- Армстронга? В наше время не любить Армстронга?
- Я предпочитаю итальянцев, французов, в крайнем случае британцев.
- Но это для души. А здесь блюз. Блюз! Оторваться!
В стену кто-то постучал. Эрик словно ждал этого стука, вскочил и выбежал из комнаты. Я хотел закрыть дверь, но услышал женский голос. Рядом, в соседней комнате дверь была приоткрыта.
- Ничего хорошего.- Это был голос Эрика.
-Я же говорила вам. Кстати, откуда выкопан этот уродец?
-Его зовут Роберт. Отличный парень.
- Его зовут Роберт?. Этого Квазимода зовут Роберт?
Я прикрыл дверь. Думаю, на моём месте точно также поступил бы другой. Я мельком взглянул в зеркало. Ничего утешительного.
(Действительно, когда Наргинский впервые увидел в комнате Эрика рослого крутоплечего парня с мощной длинной шеей, на которой как на постаменте недвижно стояла голова стриженная под полубокс, с чёрной чёлкой над выпуклым лбом, оттенённым снизу такой же чёрной лентой сросшихся бровей, нависших над продавленной внутрь переносицей, придающей лицу зловеще-комическое выражение, то ощутил болезненный холодок неприязни и даже смутного страха. Но это было первое, мгновенное впечатление.
Как только они встретились взглядами и неприязнь и страх тут же испарились. Его голубые как мартовское небо глаза, маленькие, суженные припухлыми веками буквально лучились добротой и той всё понимающей материнской печалью человека, познавшего страдание. То, что Роберт Лопарёв это Логинов, а Эрик Шаргородский Расторгуев, Наргинский понял сразу после прочтения первых страниц. Уродство Лопарёва только подтверждало его догадку.)
На книжной полке в беспорядке навалены учебники, словарь Ожегова, справочники радиолюбителя, тома Толстого, Мопассана, пачка журналов «Вокруг света» и даже порнографический журнал из Швеции, но я уже видел его. Я взял журнал «Вокруг Света» и сел в кресло.
-Что, девочек рассматриваешь? - сказал Виктор, ставя на стол начатую бутылку армянского коньяка.- Бутанки, говорят, самые красивые. Смотри какие глазищи. Святая мадонна. Упадёшь – не встанешь.
Он поставил на стол четыре рюмки, ловко и быстро нарезал лимонных кружочков и посыпал сахаром.
- Готово! Давай за стол!
Он стукнул кулаком в стену.
- Алло! На старт!.
Их не пришлось долго ждать, они явились сразу - сестра Виктора и Эрик.
Она была копией Виктора, но насколько он симпатичен, настолько она вызывала антипатию. Её ещё уродовала высокая причёска и голые оттопыренные уши. Такие уши надо прятать от мужчин за версту. Она была в пижамных брюках и чёрной рубашке. И этот наряд ещё больше подчёркивал и без того мальчишескую фигуру.
Но уши!? Уши-то торчат! Глаза у неё чёрные без зрачков, левый глаз больше правого. Я откровенно улыбнулся, в упор глядя в её глаза. Её верхняя пухлая губка нервно задёргалась в презрительной усмешке, но руку она всё-таки подала первой. – Евгения,- сказала она, обращаясь скорее к стенам, чем ко мне и тут же взяла Эрика под руку и села с ним на диван.
- Выпьем за знакомство,- предложил Эрик.
- Лучше за погоду,- сказала она.
- Я предлагаю за красивых девушек,- сказал я в тон ей. Эрик нахмурился и исподлобья взглянул на меня. Я понял, что перестарался и перестал совсем её замечать. Мы пили коньяк, слушали пластинки, болтали, а потом Эрик танцевал с ней, а мы с Виктором играли в шахматы. Играл он невнимательно и всё время проигрывал и мне было скучно играть с ним, я даже обрадовался, когда Эрик крикнул : -Дамское танго.
-
Я был уверен, что она пригласит брата, но она подошла ко мне.
- Идёмте…Роберт,—сказала она с откровенной иронией, произнеся моё имя. Я поднялся. Она ждала. Я привлёк её к себе и она покорно положила обе руки на мои плечи, фактически повиснув на мне. Она была бы на целую голову ниже меня, если б не её дурацкая причёска. Её волосы изредка касались моего подбородка. В окна по-прежнему брызгал дождь и за стеклом было темно.
- Вы хорошо танцуете,- сказала она лишь бы сказать что-то.
- Это потому что вы плохо.
Кожа на её лбу собралась гармошкой.
- Надо же, он к тому ещё и колючий.
-Это вина электробритвы.
-Никогда бы не подумала, что вы ещё и юморист,- она рассмеялась, откинув голову назад и глядя мне в глаза. Оказывается, глаза у неё карие, тёмнокарие.
-Моя внешность располагает к юмору?- спросил я.
-Не думаю.
-Почему?
-Я же лишена юмора,- и печально добавила: - Совсем.
Конечно, она считает себя уродкой. Было бы очень грустно, если бы она считала наоборот. Мне стало жаль её.
- Не все так думают,- попытался я утешить её.
- А именно?
-Хотя бы Эрик.
_Эрик?!- Она рассмеялась и смех её прозвучал некрасиво, даже непристойно.- Эрик…Он красив, чересчур для мужчины. Даже излишне. И вы думаете, что он имеет ко мне что-нибудь серьёзное?
-Взгляды его чересчур красноречивы.
_ А вы давно его знаете?
Я взглянул на часы.- Почти два часа.- Она рассмеялась.
-Для вас это вполне достаточно. А я знаю его полтора года и ничего толком не знаю о нём. Он всегда вовремя исчезает.
Я вспомнил наш побег из кафе и невольно рассмеялся.
Она удивлённо и как-то растерянно разглядывала меня.
- Ну и как? – сказал я. Она поняла меня и смутилась.
- Вы такой странный. Необычный. Вы боксёр?
- Вы наблюдательны.
-У вас лицо профессионального боксёра.
- Это единственное, что связывает меня с боксом.
- Рассказывайте, Эрик мне говорил, на что вы способны. Вы забияка и драчун, судя по вашей переносице.
- Какая логика.
-Ну а всё-таки, кто же вам испортил переносицу?
-Она становится жестокой, - подумал я с горечью.- Сам.
- Неужто упали?
-Почти угадали.
Нужно быть, наверное, патологически извращённым, чтобы ради праздного любопытства ковыряться в чужой боли. К счастью танго закончилось. Я проводил её к дивану, где Эрик с явным нетерпением поджидал её и подошёл к Виктору.
-Сколько ему дали?- спросил я, заглянув в газету в руках у Виктора.
- Десять лет. ..Мало.. На месте прокурора я бы дал больше.- Он скомкал газету и бросил на пол. –Единственное, что можно прочесть и поверить. Скажи, Роберт, во что ты веришь?
-Я верю только себе и то, когда сплю.
-Но человек не может жить без веры. Это …как голый среди волков. Раньше было проще. Была религия и человек верил, хотя бы в бога. Религию отняла наука и человек поверил в идею. А её изначально опошлили, размазали по полу. Вот и живи. А как?
-Не знаю, но надо найти самого себя.
-Сейчас? После всего?
-Именно сейчас. Как сказал мне один мудрый человек – мы все теперь сдаём экзамен на веру в будущее. И не только мы. Весь мир. И это так. Слишком он был велик.
- Везде тоже самое.-Виктор скорбно поджал губы.- Я слушаю каждый вечер Бибиси. Правда, глушат намертво, но иногда проскочит. Там в компартиях паника, как и у нас.
-Земной шарик круглый, что поделаешь
- Но я не верю, что он один причастен. Нет! Он не настолько виновен, чтоб ему вторично умереть.
- Придётся. И после бессмертия приходит смерть.
-Но те, кто делал его бессмертным, ему ведь при жизни сделали бессмертие, и вот те стараются теперь засунуть его в гроб.
Вчера они уничтожали ради него друг друга, а сегодня клеймят и выдают себя за жертвы. А завтра, если это будет выгодно другим, начнут клеймить и этих. Совсем недавно я ещё был уверен, что не всё покупается, что продаётся.
-Это проходит с возрастом, по себе знаю,- подтвердил я.
-Как всё гадко, Роберт. Ты не думай, я не пьян.
-Мне остаётся только сожалеть.
-Хочешь ещё выпьем? У меня есть не распечатанная.
-Не хочу.
- Жаль….А так хорошо, выпьешь и всё забываешь и плевать на всё...На всякие культы. И слово-то мерзкое, раболепное. Идоло- поклонение.. Кому поклонялись?
-А кому будем?
-Навряд ли.
-Почему же? У нас в самой конституции заложены его зачатки. Вся власть по существу в одних руках. Надо её менять. Она устарела. Мы живём в переходной период и она должна соответствовать сегодняшнему времени. Обидно, что не все это понимают.
- Знаешь, самое страшное в жизни – понимать и быть бессильным изменить хотя бы,- он сложил три пальца – на столечко.
- К сожалению, это так.
- Но как же совесть? Долг? Идея?
- Это для бумаги, митингов и голодных.
-Как гадко всё! Там, где власть- там подлость, низость, грязь. Пошло всё к чёрту! Давай ещё выпьем. Я принесу.
-Не стоит, Витя. Я - всё…В другой раз.
- Ладно. Эрик, хочешь выпить?
- О чём речь! Женечка?
- Ей довольно, - поморщился Виктор.
- Ещё чего? А если я хочу, -капризно надув губы, возмутилась Женя.
- Нет. Я сказал - нет. Эрик, там на кухне, в холодильнике. Принеси.
- Лень… И тебе хватит. Кто повезёт нас домой?. Давай лучше в покер. Кто за?
- Пошёл ты со своим покером, -отмахнулся Виктор.
-Ну тогда посудачим о зэках, культе.
- Заткнись!- обозлился Виктор.
- А в трюма-ах стоя-яли зэ-эка, обнявшись как ро-одные бра-атья,- пропел Эрик.
-Кретин,- оборвал его Виктор.
-Что? А? Вот, именно. Кретин. А меня тянет на унитаз от вашей кухонной болтовни. Надоело! До блевотины надоело! Понимаешь – до бле-во-ти-ны. Эк вас распирает. Обманутые, униженные. Ха-ха, рассмеялся Эрик.- О! Как гадко! Как больно! Наш отец! Любимый Сосо! Гений! Идол наш. И вдруг – ложь! Вам открыли глазки? Вам правду – матку сказали? Если б не Бибиси, где б была ваша правда? Где она –правда? У меня своя правда и я верю только в неё. На остальное мне.. Во, именно, догадались.
- Тебе наплевать, я знаю,-процедил сквозь зубы Виктор.
Очень интеллигентно мыслишь,- съязвил Эрик, смеясь.
- А мне нет, –продолжил Виктор, не обращая внимания на его смех, - я воспитан иначе и мыслю иначе.
- Опять о политике. Не слушайте его Роберт, идите сюда,- позвала меня Женя, недовольно морщась,- он уже всех достал своей политикой.
-Эрик, сменил, бы ты пластинку, – сказал Виктор, подталкивая меня в спину.-Иди к ней, не отстанет.
Я сел рядом с ней. Эрик, чертыхаясь, тасовал пластинки.
- Нашли с кем говорить. Он ничего не понимает и знать не хочет, кроме своих радиоламп и политики. Давайте лучше поговорим об искусстве.
Она была пьяна, но не столько, чтобы вызвать отвращение, и я молча кивнул. Она молчала.
-Ну и о чём мы будем говорить с вами?- наконец не выдержал я.
-Обо всём. Например, как вы относитесь к импрессионистам?
- Это что – допрос?
-Ну зачем же так?- Она кокетливо повела глазами и мне сразу захотелось встать и выйти из комнаты.- Я хочу поближе узнать те.. вас.
-Зачем?
- Мне так хочется. В вас что-то есть. Что-то такое, чего нет у этих.- Она кивнула в сторону парней, склонившихся над столом.- Вы меня понимаете?
- Разумеется… Этого? – Я ткнул в свою переносицу.
-Хотя бы и это,- сказала она зло.- В наше время порой физический недостаток сохраняет в человеке человеческое. –Она немного помолчала, потом улыбнулась и опять кокетливо вскинув брови и поводя глазами, поспешно сказала:-Но вы так и не ответили.
Эрик сел между нами и взял её за руку. Она освободила руку и хлопнула его по спине.
- Кончай! Надоел. Ну так что вы, наконец, выскажете своё мнение7 –обратилась она ко мне.
- Извольте. Довольно красочно. Но по-советски – бездуховно.
Она рассмеялась.
- Это что значит? О чём речь? Что за секреты?- пристал к ней Эрик.
- Не мешай нам. Уйди. Иди к Витьке. У нас свои секреты. Понимаешь ли ты русский язык?- Она толкала его в спину обеими руками.
-Я рюський азык не понимай,-сказал он и вдруг обняв, с силой привлёк к себе и впился в губы. Здесь я уже был лишним и я вышел вслед за Виктором.
- Где у вас два нуля?- спросил я.
- Идём, я тоже туда.
Мы вошли и я заглянул в зеркало:- Квазимодо.
- Сестра твоя учится?-
- Да, В Политехе. На первом курсе. Она с Эриком в одной группе.
Я причесался, но это не произвело никаких изменений в моей внешности.
- Она у тебя несколько современнее, чем следовало бы. Сколько ей?
- Девятнадцать в конце октября будет.
Они сидели, обнявшись и волосы её были взлохмачены, рассыпались по плечам. От причёски не осталось и следа. И к лучшему. Уши были прикрыты прядями волнистых каштановых волос. Лицо стало овальным и даже миловидным.
- Женя, а вам идёт такая причёска,- сказал я.
- Вы даже способны на комплименты.
- Она способна не только на это,- сказал Эрик и опять привлёк её к себе, но она вырвалась и встала.
- Спокойной ночи, мальчики.
- Я тебя провожу,- вскочил Эрик.
- Я почему-то думаю, что в своей квартире не заблужусь. Пока Роберт.
Она ушла.
-Одиннадцать уже, пора и нам. Надеюсь, ты нас подбросишь,- сказал Эрик.
Дождя уже не было. Асфальт пестрел огнями скудных реклам и фонарей. Мокрые стены зданий светились прямоугольниками окон и за их стёклами невидимая глазу жизнь: люди ели, пили, смеялись, ложились спать, любили.
Машина бесшумно скользила по асфальту и от огней, и от окон, и от блеска асфальта рябило в глазах и было радостно и чуть-чуть грустно.