Любому, наверное случалось этим пострадать. Хотя нет. Всё же, пожалуй, не любому. Но уж каждому десятому – точно. Случалось подвержену быть низкой вот этой страсти, сладенькой, тягомотной дури писательских поползновений. Проникнуть в литературу, оказаться у ней, шалашовки, внутри!
Обычный десятый человек в таком случае садится и пишет чего-нибудь немножко. Затем прочитывает написанное, вздыхает, говорит нехорошее и идёт, конечно, пить водку.
Не таков был Левтолстой. Этот, если уж полез писать, то хоть что ты ему ни намешивай – обратно долго не слазил. До самого иногда обеда из кабинета не выйдет, а то и до вечера – всё «шур-шур» да «шур-шур» по бумаге пёрышком, а потом так резко: «Чирк!», и ешё раз: «Чирк!», потом попыхтит и притихнет. И вдруг снова: «шур-шур-шур» – точно мышь.
Когда наконец перестанет и возвратится до дому, то многого, бывает, и не узнаёт…
«Дети-то как выросли! Которые уже и с бородами, как папа. Это пальто чьё? Моё? Не припомню такого у себя. Ничего, pas mal, справное… Баааттюшкиии! А это что ж такое? Вот это, ага, блестящее, пыхтит еще… Как? Самовар? Смешное слово… Ну наливайте и мне тогда. И этот дайте, круглый такой, с дыркой. Бублик, говорите? Ну, пусть бублик…. А колбасу уберите, как не совестно! »
Всё чудное вдруг такое, всё непохожее, в самой природе кругом сделается какая-то весна...
Особенно почему-то супругу не узнать. Лицо вроде знакомое, но куафюра как-то слегка вразлёт, в голосе что-то переливается, словно у иволги, и глаза непонятные… Диковатые глаза, чужие, русалочьи.
Левтолстой жену-то по-своему любил и обыкновенно не стеснялся. А тут вдруг заробеет после разлуки. Подстережёт, когда одна, подшлёпает потихоньку сбоку и зашепчет взволнованно на ухо: «Соня! Слышишь, Соня… А ты кто?»
Молчит Соня, в ответ, молчит. Улыбается одними губами.