Глава 18. Голёна дуйзеров и Наклув

Кастор Фибров
Назад, Глава 17. Фабрика слёз: http://www.proza.ru/2018/03/31/1856


                – И что же за место такое этот Вустер-Швустер?
                – Ну... У меня крутит живот и вспотели ладони... Похоже, это школа...
                Дж. Прайс, П. Симэн, Й. Зак. Шрек 3

                Ищи внутреннего человека: там живёт Господь.
                Блж. Августин, Об учителе


     Само собой, при таких условиях в Голёну дуйзеров Бобриэль привели первой.
     И какие же постигают всякое страждущее существо изумление и радость, когда после всех этих лет темноты и страданий вдруг попадает уже почти потерявший надежду в этот странный оазис, словно в великую паузу в великой войне, остановившейся и замершей, и не имеющей сил достичь сюда! Я сказал «годы», и это так и есть, хотя бы и провёл кто в этой битве лишь час, даже всего несколько минут, потому что нет борьбы ужаснее, поскольку она, оказывается, происходит не где-то далеко, а в самой глубинной глубине самого привычного и даже родного – в самом себе.
     И как могли оказаться здесь, на отшибе самых, кажется, тёмных глубин этого мира, подобные места, полные вечного и внезапного, непостижимо откуда попадающего сюда дыхания, дующих ветров, приносимых первозданным теплом сердцевины земли? Впрочем, нет, не земной пламень влёк сюда воздух. Но он, восходя из сердца, словно великая жажда, привлекал откуда-то (сбоку, с высот – не знаю) то прохладный, то тёплый воздух – здесь, в этом времени, в этом пространном приниженном месте, называемом Голёна дуйзеров. И как, в самом деле, ещё его можно назвать, если всё оказывается голым и обнажённым, если гуляют и ходят здесь из конца в конец юные весёлые ветры, сделавшиеся вдруг чистыми, целомудренными? Скажете, так не бывает? Да, я знаю, не бывает. И тем большее изумление настигает здесь, когда знаешь, что этого – не может быть, поскольку, как уже давно говорят плоть и кости, всё это ушло и исчезло и просто не существует, и всё же... как видят глаза, ощущают ноздри, как опираются руки на этот ветер, текущий и поднимающий из сонных мёртвых глубин – это есть.
     Что это за место, как его описать... Оно подобно парусу, раскрытому над штилевой гладью моря, бессильному и дрябло обвисшему, когда он наполнится вдруг воздуха. Оно подобно рёбрам, когда распирает их вдыхаемый воздух, – восходят они и нисходят, захватывая новые и новые глотки жизни, – того, что всегда подвижно, однако именно в том всегда лишено движенья, потому что неизменно... Такой была та долина – меняющейся и неподвижной. Ведь именно этого и искал Нямням – такого движения. И всегда его не находил. Скрипя, скрежеща своими скалами, песком, землёй и всем прочим, мог он менять положение, да не изменял его существа. Здесь же, остановившись, время всегда было разным. Думаю, об этом и говорить не стоит, поскольку верно и давно уже сказано, что чем более пытаешься называть повстречавшееся в этих местах, тем более неточным, поспешным и, главное, самонадеянным будет именование. Совершающееся здесь именует себя само. А ведь именовать себя может лишь Живое.
     Бобриэль опустила лапу на первую ступень нисходящей в долину лестницы. Жоя стояла рядом с ней, Ничкиса тихо светила своим опереньем, так уютно распушившимся теперь вокруг неё. Это был новый, совершенно нигде не встречавшийся прежде мир. Тот, где, хотя и нет в нём земного обычного света, всё же светел, наполняемый глубинным огнём, отражающимся от беловатого камня его сводов. Что это было? Мрамор, быть может, или даже огромные ониксовые наплывы... Так бывает?
     – Не знаю, не знаю... – ответила на незаметно как произнесённый Бобриэлью вопрос Ничкиса. – Просто смотри. Видишь?
     Да, она видела. Потому что её лицо сияло. Ну ещё бы. Ведь в этом мягко рассеянном повсюду свете, розоватом от растворённых повсюду отблесков глубинного огня и призрачно-белом, каким бывает перламутр, туманное утро, жемчужные капли в ворсинках стеблей и листьев растений, – в этом, говорю, свете множество растений протягивали со сводов к ним свои нити, наполненные плодов.
     – Можно попробовать? – спросила Бобриэль, семеня вслед за Жоей и глядя в глаза сидящей у той на плече Ничкисе.
     – Ешь, – с неизменной улыбкой ответила Птица, – но не слишком спеши и... не торопись насытиться. Чем больше стараешься набить себя ими – тем меньше от того пользы. Просто бери понемногу, один за одним... Но с промежутком, чтобы суметь усвоить... – она говорила, а Бобриэль уже, сорвав какой-то близкий к ней плод, принялась его есть, внимательно, осторожно.
     – Этот напоминает грушу... – сообщила бобрунья Ничкисе. – Хочешь попробовать?
     Та кивнула, даже не двинувшись в сторону плода. Бобриэль вздохнула и, закончив плод, понюхала свои ладони. И удивилась:
     – Вот странно... Когда я его ела, он был на вкус как груша, а ладони пахнут теперь земляникой. Точнее, луговой клубникой... Знаешь, как бывает, когда собираешь её весь день, а потом ещё весь вечер перебираешь, отделяя от них звёздочки... И вот, когда ложишься потом спать, пальцы именно так и пахнут.
     Они всё спускались среди растительных нитей, унизанных плодами и плодиками, отчего пространство казалось увешанным множеством гирлянд. И странно – эти не висели покорно и просто, – они могли подниматься и опускаться, отступать и приближаться. Когда они проходили – растения приближались, но там, впереди, где ступени были пусты, – и воздух над ними был далеко свободен.
     – Тётя Ничкиса, а скажи... – задумчиво спросила Бобриэль (они всё ещё шли), – как могли оказаться здесь, на такой глубине, растения? Здесь же нет нужного им света... Или они питаются тем, какой здесь?
     Она оглядела пространство Голёны, не слишком большое, но и достаточно великое, чтобы вместить множество разных уголков, каждый из которых был не похож и похож на другие. И это не были закоулки – просто собирались так черты возвышающихся камней, свисающих к ним растений, прибавлялись и иные неровности рельефа вроде близкой стены или, наоборот, открытого пространства, – и вот...
     – Эти нити с плодами, какие ты видишь, не сами растения, – ответила Птица. – Это их корни... Корни тех растений, какие растут на горах. Те, что над нами. Что ж, на наше счастье оказалось, что клубеньки на них – съедобны... Так устроены эти места.
     – Так вот как, оказывается, глубоко достигают их корни? – удивилась Бобриэль. – Надо же... Обычные горные какие-то травы или кустарник – и...
     – Это не обычные растения, – на мгновение перестав улыбаться, заметила Ничкиса.
     Бобриэль посмотрела на неё, с минуту они так и шли – глаза в глаза. Точнее, шли Бобриэль и Жоя, Ничкиса-то была на её плече, – и колючие эти плечи, похоже, не утомляли её. Наконец Бобриэль кивнула и отвела взгляд.
     Они уже были на самом дне Голёны дуйзеров. Здесь веяли ветры, принося отовсюду, из разных её уголков, множество благоуханий. Бобриэль протянула руку и взяла ещё один плод.
     – Этот напоминает арбуз... – усмехнулась она и, радостно оглядевшись, вздохнула объявший её воздух. – А ветер тёплый и тихий, как на Плато ежей в те дни, когда он дует от Горного источника... Тётя Ничкиса, как хорошо! Даже странно...
     – Ничего странного, – Ничкиса опять улыбалась. – Ведь и то, и другое устроено Одним и Тем же...
     – Но как же тогда... – нахмурилась Бобриэль. – Откуда все те страдания?..
     – Подумай, – сказала Птица. – Откуда они? Чего ты искала в тех местах над нами, когда попала в это пустынное жерло? Чего искала ты, и что здесь нашла...
     – Я нашла... – тихо ответила Бобриэль. – Я нашла Бобриальтера. И ещё... – она не продолжала, да и не требовалось.
     Ей стало ясно.
     А они всё шли вперёд, пересекая Голёну. И стало заметно, что у стены, обращённой к ним, есть вблизи пола небольшой лаз, откуда и исходили розовые лучи. Но когда они подошли ближе, стало заметно, что это не лаз, а тоннель, уходящий ещё глубже, куда-то на юго-восток.
     – Должно быть, мы окажемся там под Боброцком... – улыбнулась Бобриэль и уточнила у Птицы. – Туда идём?
     Ничкиса молчала. Бобриэль, пожав плечами, сорвала ещё один плод.
     – О, а этот – как ежевика. Надо же, как странно... – и она благодарно улыбнулась всей этой милой долинке.
     Они стояли в огромных вратах – то, что казалось из центра Голёны дуйзеров небольшим лазом, было вратами к огню. Словно бы они стояли на пороге печи гигантов. И в самом деле – какие гиганты здесь выпекают хлеб?
     – Туда? – нерешительно переспросила Бобриэль.
     Жоя, остановившись, тоже взглянула на Ничкису с немым вопросом.
     – Как хотите, как хотите... – ответила та.
     Но она по-прежнему улыбалась, потому ежунья, кивнув ей, продолжила путь. Они были как два чудака, непрестанно уступающих друг другу дорогу. Бобриэль шла за ними.
     И опять нашлись письмена, как тогда, среди стен, источающих из себя тонкий синеватый свет, где шли они вдвоём с Бобриальтером, – тех, что были испещрены невмами, тихими знаками, как немые жесты многих и многих бывших и существующих, когда-то прошедших здесь. Тех стен, где их и схватили.
     – Тётя Ничкиса, – спросила Бобриэль (взгляд её был сосредоточен), – так мы что, идём к Наклуву?
     – Ну... – неопределённо пожала та крыльями, – это как посмотреть...
     – А как нужно посмотреть? – спросила опять бобрунья; ясно ведь, что это загадка.
     – Мы будем смотреть с нашего края, – сказала Ничкиса. – И ты увидишь одно. Но там, где другой край, где противоположность, он предстанет тебе страданьем, истончающим до самых основ...
     Бобриэль ждала продолженья слов, но его не последовало. Они подходили к Наклуву. Собственно, не к самому нему, – этого невозможно было бы вынести, – а лишь к его выходу из глубин, но и это было выше её постиженья. Бобриэль остановилась.
     – Что? – спросила её Ничкиса. – Возвращаемся?
     Но та решительно покачала головой, выказывая желанье идти. И всё же продолжала стоять на месте.
     – Хорошо, – сказала Птица. – Тогда побудем здесь.
     Они остановились на полпути от выхода из тоннеля с письменами к светящему оранжево-красным провалу земли. И так и стояли посреди необъятной шахты, уходящей всё выше вверх – запрокинь голову, и всё равно конца её не увидишь... Так где же они, в каких же таких горах?
     И тут она услышала, чего, видно, и ждала.
     – Бобриэль! – завопил Бобриальтер, выходя из тоннеля письмен, и понёсся к ней со всех лап.
     Она обернулась к нему.
     – Ты... – он уже подбежал и стоял перед ней, запыхавшийся, потный, счастливый. – Надо же, прямо здесь... – он не знал, что ещё и сказать.
     Тогда сказала она:
     – А где же, где ещё? – по её щеке пробежала струйка. – Здесь – самое место...
     Они замолчали, глядя в глаза друг другу. Наконец Бобриэль опустила глаза.
     – Помнишь... – хотела спросить она, – когда ты меня спас...
     – О! Когда это? – от удивления перебил её Бобриальтер.
     – Ну, разве не помнишь?.. – улыбнулась бобрунья, подняв глаза и поправив у него на лбу сбившийся чуб. – В самом ещё начале... Ну, когда я стала каменеть...
     – Да? – продолжал изумляться Бобриальтер. – Разве ты когда-нибудь каме... А-а, это вон когда... – вспомнил вдруг он, оборвав свой новый вопрос. И, улыбнувшись, сказал: – Но ты не каменела тогда. Ты просто ощутила в себе, что такое – окаменение.
     Бобриэль, внезапно осенённая каким-то постижением, ахнула и опять заглянула ему в глаза:
     – Но откуда... откуда ты это... – она не договорила, остальное сказав лишь жестом, ладонями, скрывшими её сердце, блаженным и дурацким выражением лица, совершенно не обращающим внимания на то, как оно и вся она целиком выглядит.
     Так и стояли замерших две фигурки в дышущих недрах камня. И что ж тому удивляться – ведь это Голёна дуйзеров, где обнажается суть. И они услышали ещё один вопль, звонкий и радостный, лепечущий что-то чуть шепелявое, нёсшийся к ним кубарным лохматым вихрем от выхода из тоннеля – Бобриэстер летела к ним, не разбирая дороги: камень – не камень, воздух – не воздух, нога Жоя или его колючки...
     – Ай! – воскликнула она, прыгая на одной ножке и вертясь вокруг своей оси.
     – Гм-гм... – важно и благовоспитанно заметил в ответ Жой, поднимаясь с земли и поправляя иголки.
     А Бобриэстер, фыркая и смеясь сама над собой, помчалась дальше.
     И трое друзей, прошедшие вместе сквозь все страданья, обнялись и так и стояли. Через минуту Бобриэстер вздохнула, уткнувшись лбом в плечо Бобриэли:
     – Ты... простишь меня, сестра?.. Я всё время всё порчу... И от меня всё – только хуже... После меня столько приходится...
     А та обняла её ещё крепче.
     Наконец они отступили, всё ещё глядя друг на друга, глаза их были влажны.
     – Ну, хорошо, детишки, – сказала тогда Ничкиса. – Вы встретились, вы теперь вместе. Вам многое уже стало ясно. Мне пора уходить.
     Они не могли скрыть печали, однако, ни слова, ни возгласа и ни жеста не издали, пытаясь ей воспрепятствовать, как-то её остановить. Так и не подойдя к краю Наклува и не заглянув в его кипящие пламенем недра, они пошли назад.
     И когда они шли сквозь галерею, разветвляющийся тоннель (оказывается, он разветвлялся), испещрённый бесчисленными письменами, когда они уже подошли к его окончанью, завершающемуся Голёной дуйзеров, Ничкиса, ещё раз простившись и светя им крыльями на прощанье, вспорхнула к его своду. И она вошла в него!
     – Вот это да, – ухмыльнувшись, заметил Бобриальтер, – а нельзя было вот так и нас с собою...
     – Нельзя, – услышали они вдруг ответ Ничкисы. – Дальше вы должны сами...
     Но саму её они уже не видели. Она скрылась. Только её свет ещё шёл...
     – О, так вот в чём дело! – заметила Бобриэстер. – Видите, вон там... Корень, корень, корень и вдруг – прогал? Видите?
     Да, так и было. Один из плодовых корней, нисходящих сюда снаружи, видно, истлел от старости (хотя какая может быть в этой долине старость?) или ещё что-то с ним случилось, – так или иначе, от него осталось лишь отверстие в камне, тонкий ход в высоту, сквозь который и взошла отсюда Ничкиса.
     И вся семья Жоев тоже, попрощавшись, ушли.
     – Послушайте, – спросил Бобриальтер, – ну, Ничкиса – понятно, а вы-то как отсюда уйдёте?
     – Ну... – неопределённо ответил Жой, – мы ведь не первый здесь раз... Мы уже знаем пути...
     В общем, с этим было всё ясно. Как и всегда в ученье: делай так и так. Хорошо, а что дальше? А дальше – догадывайся и решай, что задумал и скрыл между строк твой учитель. Охо-хо...
     Бобриальтер так и сказал:
     – Охо-хо, – и вдруг завопил, прыгая вверх, что есть мочи: – Ну надо же! Дори! Дори!.. Хим, Ожжедан, мы здесь!
     Бобриэли с Бобриэстер пришлось даже уши зажать. А по лестнице, перескакивая через ступеньки, к ним навстречу уже бежали трое их друзей – Дори Мэдж, знавшая множество песен и умевшая врачевать недуги, преданный тарринас Хим Джокинс и мудрый торк-сочинитель Ожжедан Таббояр, знавший всё обо всём.
     Ну, тут случились понятные полчаса обниманий, расспросов, рассматриваний, лечебных советов, лечений, воздыханий, возгласов, долгих повествований, новых возгласов и всего прочего, пока наконец не смогли они все вместе немного перекусить голёно-дуйзерской пищи, сладостных клубеньков.
     – А откуда вы узнали... – с набитым ртом прочавкал Бобриальтер, беседуя со всеми сразу, в том числе и с собой, – ...ух ты, теперь похоже на манго... нет, пора остановиться... откуда вы узнали, что мы здесь?
     – Ничкиса нам сказала, – улыбнулась Дори, съевшая за эти полчаса не более трёх клубеньков и теперь присевшая на какое-то мраморное подобие пенька; должно быть, когда-то это была тумба для цветов (хотя откуда здесь быть такой тумбе?).
     Все на мгновение даже перестали жевать.
     – Не «нам», а тебе, – укоризненно заметил Хим Джокинс и покачал головой (уши хлопнули три раза).
     – Ну... – философским тоном ответила Дори, – дела ведь это не изменило... И правда, хватит вам есть, а то мы двигаться будем не способны... Так! Я вижу, вы уже...
     Она была права, – они были «уже». Сытые и хмельные от непостижимой пищи, переполненные ниоткуда берущимися и ослепляющими вкусами, все её пациенты лежали вповалку, кто где упал, а она сидела посреди них на тумбе.
     – Ты у нас теперь как новогодняя ёлка, – блаженно протянул Бобриальтер, подмигнув ей, и икнул. – Водички бы теперь...
     Но водичка здесь отсутствовала. И потому нужно было усваивать фрукты. А значит – лежать, спать, потом немного ходить, двигать руками и шевелить ногами, потом опять отдыхать...
     – Это на сколько часов... или дней вообще? – спросил Ожжедан, досадуя сам на себя (ведь он-то должен был помнить!).
     – Откуда мне знать? – улыбнулась Дори. – Я здесь только второй раз.
     Но, может быть, это было и хорошо, что они имели причину остаться, ведь им и так этого хотелось – и только то, что другие пленники Нямняма были лишены и этой пищи, и этой свободы, не давало им быть вполне спокойными.
     Тогда и узнали Бобры, что Вторник Тыркс-Пыркс и Фракс Мишт не только потерпели поражение, но и сами также хорошо надавали клаашам, многие из которых оказались выключенными на какое-то время из действующих лиц. А также и то, что Фраксу удалось уйти за помощью, – только вот не знали они, какую именно помощь сможет привести Мишт, да, наверное, и сам он, когда убегал, не знал.
     Несколько раз в разговоре Дори, Хим и Ожжедан упоминали актёрскую труппу Арнабака, тех кто исполнял роль хора, когда пела прекрасная Ветта Лоймар, – но сколько не пытались узнать Бобры, что с ними теперь и где они, ни разу не получили ответа, только уклончивые «э-э», «м-м» и тому подобное. А только ясно было, что воспоминание о них приносит печаль и страданье, а значит, и судьба их оказалась такой...
     И так, вдалеке от движения солнца проводили они дни и годы, странные, остановившиеся времена отдыха, как опьяняющего забвенья... На самом деле, то были минуты, мгновенья, часы. Само собой, нельзя им было вечно здесь оставаться, а потому, как только усвоились фрукты, они двинулись в путь. Пить уже не хотелось – и это одно уже в условиях Нямнямной суши можно было почесть за счастье. Но они не почитали. Потому что Нямням – для того не место. И не время, которое им ещё предстояло вновь обрести. Ведь время – это события, а они шестеро были теперь вне них.
     Да и, к тому же, не всё ведь время допускается убегать, нужно когда-то и биться.


Дальше, Глава 19. Видал ли ты Седафна?: http://www.proza.ru/2018/04/01/983