Не, камрад, не успокаивай. По всему выходит, что я сам подставился. Ни в жизнь больше в театр этот долбаный не пойду. Помнишь, как Михалыч наш говорил: что умные на чужих ошибках учатся, так это всё враки. И умный, и дурак учатся ис-клю-чи-тель-но на своих. Только умный, в отличие от дурака, не повторяет свою ошибку больше одного раза. Вот и я тоже умный… Теперь-то. Да.
А вообще это всё моя Машка придумала. Это ж я у неё лапоть, образование три класса, коридор и техникум. А у неё незаконченное высшее, чувак! И было бы законченное, если бы замуж за меня не вышла. Что она во мне нашла? Да я и сам того… недоумеваю. Наверное, добрый. И обаятельный. Ага. И привлекательный. Да что ты говоришь? Иди на себя сначала в зеркало посмотри.
Ну, короче, это её идея была, а я повёлся. Она в культуре рубит, как ты в футболе. Всё знает, что модно, что не модно, где чего идёт, кто где играет. Увидела, что театр московский к нам приезжает, и сразу давай мне мозг выносить. Ах, там пьеса какая-то супер-пупер, ах, последние – как их там? – тенденции, во. Последние, говорит, тенденции мирового театрального искусства.
Мне, между прочим, сразу как-то не понравилось. Я, конечно, не Станиславский, но в театре кое-что понимаю. Гардероб понимаю, номерки, бинокль, буфет. Вот тебе сцена, вот на сцене актёры представляют что-нибудь дельное. О жизни, там, или про любовь. Не как у нас в реале, а как она должна быть, если по-хорошему. А «тенденции» – это, значит, сразу грязь какая-нибудь наверняка. Видел я по ящику один такой спектакль. Все голые ходят и несут не разбери чего.
Но виду, однако, не подал. Да, малыш, говорю. Если хочется тебе, пойдём в этот твой московский театр смотреть их супер-пупер пьесу. Ну и, собственно, пошли.
Народу, я тебе скажу, набилось – полный зал, да по стенкам ещё стояли. На люстре только что не висели. Я тогда, грешным делом, ещё подумал, что зря я, наверное, напрягся, раз столько людей билеты купили. Билеты, я тебе скажу, на двоих, как моих ползарплаты примерно. Но я ж тебе говорил, что добрый я. Зато места у нас как у королей были – первый ряд, семнадцать и восемнадцать. Я посередине, Машка моя рядом со мной. Вся сцена как на ладони, смотри – не хочу.
Ну мы и смотрим. Свет погас, пьеса началась. Вышли на сцену двое. Один вроде как сын, другой – его престарелый папаша. И давай между собой собачиться. Сначала как-то в руках ещё себя держали, а потом сынуля этот не стерпел, да как обложит батюшку по матушке! Ты, говорит, старый чудак на букву «м», на кой хрен ты мне тут сдался, говорит, скоро из дома моего пойдёшь на все три буквы, трах тебя тарарах. Ну это я, камрад, тебе культурно ещё пересказываю, потому что твой тут где-то бегает, а у них там всё обстоятельно сказали, как ты сам щас подумал.
И ничего, смотрю. Все смеются и аплодируют.
Глядим дальше. Папаша, как я понял, в долгу не остался. Взял свой костыль и говорит: «Я тебя, так твоего бога-душу-мать, сейчас так этим дрыном перегребу, что ты очешуеешь, туда-сюда тебя три раза через колено». Ну и сынок вроде как угомонился после этого. И опять все сидят – ржут и хлопают.
Я на Машку свою глазом эдак покосился. Смотрю, чего-то скисла она совсем. Не смеётся и всем своим видом явно не одобряет. Видать, тоже тенденции не зашли. Ну ничего, думаю. В следующий раз как выражаться начнут, возьму, да уши ей руками и закрою. Открою, когда цензурный текст пойдёт.
Тем временем на сцене третий появился. Тоже по ходу пьесы какой-то их родственник. Тот сразу с козырей зашёл. Говорит сынульке: «Ты посмотри, как ты одет! Какой же ты шофёр? Ты же педик какой-то, чёртом тебя драть через коромысло!»
Папаша это услышал и реально взбесился. Налился так, что, думал, кондратий его хватит. Костыль бросил, кричит, ногами топает. Вы, орёт, все тут сосунки и педики. Один я нормальный мужик с яйцами. Вот так вам, орёт, слабо будет повторить? – и прямо со сцены по лестнице ломится в зал.
Зайка моя мне в руку, смотрю, прямо вцепилась. Не, думаю, пропади пропадом эти билеты, пора её отсюда забирать и самому сваливать. Хватит, насмотрелись. Такой московский театр у нас у любого гастронома послушать можно, там ещё и круче загибают – и, что характерно, совсем бесплатно.
И вот, камрад, пока я эту мысль в голове думал, папаша этот ко мне подходит, значит. Морда злая, красная. Расстёгивает клапан, достаёт болтимор, и как давай меня поливать!
Машка чуть в обморок не хлопнулась. Потом как завизжит! Ну, а я, скажу тебе честно – не стерпел. Встал, да как заряжу ему по щам! Справа, слева, а потом ещё с колена добавил, чтобы штуку свою в другой раз не распускал. Тот сразу брык, и с копыт – правая у меня, сам знаешь, тяжёлая. Лежит, стонет, не знает, за что первым делом хвататься.
Дальше, конечно, вышел безобразный скандал. Актёры набежали, билетёрши, из дирекции какой-то мужик. Ментов кто-то вызвал. Я, между прочим, как их увидел, сразу обрадовался до невозможности. Слава богу, говорю. Вот, полюбуйтесь, что у нас в театрах творится. Один матом со сцены кроет, другой с голой палкой бегает и зрителей оскверняет. Дайте, говорю, я заявление на этого дурака напишу, пусть ему пятнадцать суток дадут, как за особо циничное хулиганство. И написал.
Что потом было, помню нетвёрдо. Три дня ходил как оплёванный, во всех смыслах слова причём. Машка плачет, говорит, совестно ей, что меня на эту ересь потащила. Ну, а я что – я её, дуру, жалею. Ей-то почём было знать. И на четвёртый день звонят мне из полиции. Типа, по поводу драки на спектакле явитесь к оперуполномоченному Сидорову в такой-то кабинет к такому-то времени.
И вот тут-то, чувак, такое началось, что я вообще отказываюсь понимать. Никакой Михалыч наш этого не объяснит.
Являюсь я, значит, к этому оперу, когда назначено. Здрасте, вот он я, потерпевший от развратных действий невменяемого артиста. И выразился дополнительно в том духе, что, надеюсь, воспитательные меры к нему примут не-у-кос-ни-тель-но.
Опер сидит, кисломордится. Да, отвечает, примут, не сомневайтесь. Только не к нему, а к вам. Поскольку вы, гражданин, в этой всей истории не потерпевший, а подозреваемый.
Я сижу, не догоняю, что вообще происходит. То есть как это, говорю, я подозреваемый? Значит, говорю, что ж, теперь к любому на улице подходи и увлажняй, сколько влезет? Закон, что ли, новый какой приняли на этот счёт, или как?
Опер ещё больше кривится, но излагает вежливо. Вы, говорит, гражданин, по скудости своего ума не понимаете разницы между подворотней и театром. Во-первых, вы уважаемого человека ударили. Первым, заметьте, ударили, вас он пальцем не трогал.
Да как же, – я уже чуть сам не ору, – он меня пальцем не трогал, если ни за что с ног до головы обсифонил, хулиганьё!
Вы, – опер говорит, – сядьте, пожалуйста, на место, и держите себя в руках. Во-вторых, никто вас действием не оскорблял. Штука эта была не настоящая, а резиновая, муляж. Содержимое тоже неспецифическое, реквизит. И, в-третьих, самое главное, что действовал господин актёр не по своему произволу и не из личной к вам неприязни. А строго согласно сценария пьесы, на которую вы по собственному желанию зачем-то припёрлись.
И суёт мне книгу какую-то под нос. Смотрю, действительно, та самая пьеса. А в ней русским по белому все слова написаны, которые мы со сцены слышали. И на «х», и на «б», и на «ё твою м». И, что самое поганое, камрад, – прямо так и сказано: «Папаша в ярости спускается со сцены в зрительный зал и обливает человека, сидящего в первом ряду на семнадцатом месте, из имитатора». По сценарию, значит, положено, ага.
Читаю я всё это добро, а в голове одно только крутится: хорошо, Машка на семнадцатое место не села, господи!
Так что – развивает опер дальше свою мысль, – спектакль вы сорвали, актёра избили, нарушили общественный порядок, проявив явное неуважение к окружающим. В современном искусстве не понимаете ни черта. А раз не понимаете, сидели бы лучше дома.
И что, говорю, мне теперь за это будет?..
Так что, бро, я нынче в искусстве разбираюсь, и тенденции все понимаю как надо. Так понимаю, что по гроб жизни только в кино ходить намерен. Там, конечно, актёры матом, бывает, и орут, но хоть по залу пока не бегают.