Из-за зеленых холмов приползет багряное солнце. Из белых домов выйдут прозрачные люди. Раскинут руки, обнимут небо. Заплачут горькими слезами. Пропустят вечерние новости. Кухни наполнятся запахом подгоревшего мяса. Слезы на щеках вспыхнут оранжевыми искрами, прочертят алую полоску – боли. Падут наземь и вспыхнут травы, сначала синим, затем – черным.
Улыбнется солнце, пошлет еще света. Лучи вонзятся в зрачки людям. Из тех зазвучит мелодия Вертинского «В бананово-лимонном Сингапуре…». Хотя откуда уж ей там взяться, в души обмотках. И слов не знают. Только в конце строчки «Пуре, пуре…» повторяют. Идет туман с реки белоснежным мехом. Несет в себе винную мякоть ночи. Холмы пожирают солнце зубастыми ртами. Люди заходят внутрь, всплескивают руками.
Да, без ужина остались, без привычного покоя. Силки тьмы не одолеть заклятием «завтра». Придется выдумывать сны. Тебе – жираф, стоящий по шею в болоте; тебе – утка, перегрызающая хребет времени; тебе – бетонная поросль горизонта; тебе – захламленное дно затопленного города. Тебе – погасшие лучи солнца, лежащие люминесцентными лампами на сырой почве. Тебе – прогоревшее будущее в новых одеждах.
Вот так, немного поиграл с цветами. С образами, со скорлупкой речи. Лишь бы не молча. Каждому раздал подарки. А теперь набросим поверху одеяло, и то скроет – людей, дома, реку, обломок солнца. Их сны, речь, и меня – разом. Останется лишь серая равнина с другим смыслом, где дом под тканью будет древним курганом, а люди в нем – рисунками счастья. Их сны проступят формами цифр – восьмерка, пять, тройка, девятка, двойка. Что это?
Мне не дадут сказать, ведь и я укрыт сверху плотным слоем овечьей шерсти. Но это шифр к сокровищам, каких не знают боги. Поторопись, вновь жжет солнце, холмы дрожат и сквозь окна проглядывают обеспокоенные люди. Певец принимается прочищать внутри мозгов горло. Это смущает. Ведь слов никто не помнит. Разве что "Пуре, пуре...".