В . Д . О. Х
Мои легкие раскрылись и всосали весь-весь, какой только был, воздух в мастерской…
… Я не спал, дремал как всегда и ждал первых аккордов советского, то есть нынешнего гимна. Не могу спать, когда светает, хоть убей, а светает уже в пять. Вот и просыпаюсь в пять или чуть за пять, включаю радио «Культура», которое до шести транслирует нарезку из классической музыки, иногда попадаются и непростые куски, позавчера, например, из «Реквиема» Шнитке (я сразу узнал), убавляю чуть звук и дремлю так, пока в шесть утра не грянет гимн и не вскочит меня к кофемолке!
Сегодня проснулся в пять не от убывающей мглы, а от собственного вдоха. Я не знаю, сколько времени после последнего выдоха лежал в оцепенении и совершенно не дышал. То есть оцепенение-недышание случилось перед самым просыпанием, и длилось оно всего-то, наверное секунды, но которые уже не отсчитывали время - стыли тягучей невыносимостью. Это была какая-то странная кома, по мне бегали электрические мурашки - ручейками от мизинцев ног к мизинцам рук и от них колючим роем к затылку, но я все не мог и не мог сделать вдох! Мои легкие раскрылись лишь тогда, когда почти потусторонним сознанием я конкретно ощутил разлуки миг, они раскрылись и в меня ворвался воздух… От этого взрыва-вдоха я и проснулся.
Я не знаю длину времени снов, но между выдохом и вдохом мне приснилась синичка - влетела в форточку и запорхала по моей мастерской. Я ходил за ней следом, хлопал в ладоши, взмахивал руками, пытался выгнать ее обратно на улицу через форточку. Синичка то порхала под потолком, то срывалась к окну - не попадала в форточку, с размаху стукалась всем тельцем в стекло, противно царапалась об него коготкам - снова отпархивала, кружилась по мастерской и то садилась на мольберт, то цеплялась к проводу над лампочкой, то перескакивала по холстам на стеллаже. Я снова хлопал в ладоши, снова взмахивал руками, синичка снова срывалась к окну, снова не попадал в форточку, билась о стекло, истошно верещала, снова улетала под потолок, делала по мастерской полукруг и снова на что-нибудь присаживалась передохнуть - ее клюв был широко раскрыт, бока ее маленького тельца ходили ходуном. Потом все повторялось вновь и вновь, я хлопал-взмахивал - она не попадала и не попадала. Уже после второго ее непопадания я и почувствовал то самое электричество, вскипевшее мурашками в ступнях и протянувшее колючую проволоку до самой подкорки. Я давно сделал последний выдох, после которого не последовал естественный вдох, что-то заклинило, что-то перекрылось. С каждым непопаданием синички мне становилось все хуже и хуже, движения мои замедлялись, будто я находился под толщей воды, которая становилась все плотнее и плотнее. Под конец я уже просто - сжатый изнутри горячим вакуумом, как вселенная в точку, стоял посреди мастерской, опустив руки, и смотрел на синичку… Она сидела на самом верху выдвижной планки мольберта, ее клюв все так же широко был раскрыт а тельце так же часто-часто раздувалось боками… Я смотрел на нее снизу как бы последним взглядом и мне казалось, что это вовсе уже не синичка, а само мое сердце, оперившееся и на лапках - беззвучно грохочет на всю мастерскую… Тем временем синичка сама спорхнула с планки, пролетела полмастерской по направлению к окну, попала точно в центр форточки, прострекотала уже за окном и исчезла из виду…, мои легкие раскрылись и всосали весь-весь, какой только был, воздух в мастерской…, - я проснулся.
Лежал потом, дремал под классику и ждал гимна.
Странно, такое «задыхание» у меня случалось только в раннем детстве, но, как мне помнится, причиной его было какое-нибудь толстое, например, пуховое одеяло, которое ночью, от моих же случайных движений, вдруг наползало мне на лицо и перекрывало кислород, и я тогда так же, в таком же странном оцепенении, лежал и, обкалываясь изнутри мурашками, сквозь сон понимал, что надо просто пошевелить ногой или рукой, чтоб сдернуть с себя одеяло, я даже чувствовал их, свои немые ноги и руки, но не мог ими пошевелить, и лишь в самый последний момент каким-то, словно не своим усилием, производил спасительное движение ногой или рукой и освобождал лицо от одеяла. Нынче же все было сложнее, никакого одеяла на лице не было, дыхание остановилось как бы само по себе и не могло возобновиться снова.
Я дремал под классику…, гимна все не было.
Пора бы уже и текст его выучить, или тексту самому заселить мою дремотную голову, но все почему-то никак, только и помню первую строчку «Россия - священная наша держава…»! А вообще я и советский гимн не знал, тоже лишь начальное - «Союз нерушимый - ля-ля-ля-ля-ля - Великая Русь…»! Но дрожь от первых его моща-аккордов наполняла меня в детстве конкретно, хотя и ассоциировался он у меня тогда исключительно со сборной СССР по хоккею и моими рыбалками той поры, когда я просыпался под него, вскакивал, продирал глаза, смотрел в окно - не сидит ли уже кто с удочкой на нашем плесе, и стиснутый липко-зевучим сном, глядя на поднявшихся тоже родителей, думал - неужели и мне предстоит всю-всю взрослую жизнь вставать вот так, как они, всегда в 6 утра, но растиснутый дергающимися в голове поплавками хватал свою удочку и мчался на речку, под уже последние его звуки…, от других домов туда же мчались и мои дружки!
Однако…, Михалков-самый-старший, переписав себя и заменив, видимо, от нежелания повторяться, слово «великая» на слово «священная», попал в точку, хотя, возможно, и случайно. Прежде действительно все тянуло на великость - и выходы к морям, и Суворов, и Пушкин, и Толстоевский, и гордый «Варяг», и «Черный квадрат», и Гагарин с родным Штирлицем и Валерием Харламовым, да и народу было на порядок больше…, теперь же от прежней великости нам осталось священство нашей земли, в чем, Михалков, повторюсь, несомненно точен. Любой русский человек знает, что его вымирающая земля все равно на веки священна! Разбуди его-русского и он скажет - «священна»…, подними его-пьяного из сугроба, скажи ему - «я доведу тебя, ты мне лишь слово заветное назови…», и он непременно промычит - «священна»…, влей в него-русского канистру бензина, поднеси спичку, он сам ее к себе приблизит, воспламенится, яко куст Моисеев, подождет пока огонь столбом распалится до неба, чтоб красивше было, и тогда жиганет последним, как говорится, глаголом, скажет - «священна»…, и я ему верю!
Гимна все не было…, сплошная классика… Я уже стал напрягаться - может, кто умер за ночь, или, не дай бог, очередное «людоедское счастье» какое?! Взял телефон. На дисплее 06.10. Вскочил, бросился к левому окну…, тьфу ты - ведро мусорное..., - опрокинулось и все из него вон, ну не все, но полу-все! Сгреб полу-все обратно в ведро и, пока меня не опечалили дурным известием, спустился вниз и понес ведро к мусорке. Уже подходя к мусорным бакам, по стынущим пяткам догадался - иду по снегу босыми! От нежелания возвращаться обратно за валенками я взял и проснулся…
Люблю я вот так - взять и проснуться посреди текста вдруг! Нагородить с три короба и «проснуться», и никто мне не указ!
Снова взял телефон. На дисплее половина пятого вечера. Приспал маленько. За окнами, как пух из наволочек, стеной лохматый снег - очередной и неизвестно какой по счету заряд опустошал свою утробу. Вскочил, дернулся к левому окну…, тьфу ты - табуретка..., - громыхнула-опрокинулась, коленку зашиб…, подхромал к окну. Внизу быстро, почти бегом, перемещался убеленный Пастернаком прохожий и махал руками. Махал так, будто отмахивался, будто вместо снега-снежинок ему примерещился вселенский шмелиный рой! Я досмотрел его в левом окне и дернулся досмотреть в правом. В это мгновение, которое бывает, что и на век растянется, мне привиделась синичка, которую я, задыхаясь, гонял в утреннем сне, я подумал, что хорошо бы было это снять на видео, попытался восстановить картинку, но уже в следующее мгновение мое старое зеркало, что висит у меня между окон, явило мне другую безжалостную картинку! Я сделал реверанс, то есть реверс на шаг назад и всмотрелся в неожиданно двуличный свой портрет. На «левом» лице четкий и грубый отпечаток грубого постельного покрывала (лежал лицом вниз). Рисунок покрывала напрочь поглотил все мои «левые» морщинки. На «правом» же лице все они оставались на прежних местах. Правда, глаз левый, тоже в покрывальную сетку, хоть и открылся, но не так буднично, как морщинистый правый. В пору действительно писать автопортрет себя двуличного.
Я подошел к табуретке - не знаю зачем, сделал глубокий-глубокий выдох, да такой глубокий, что, показалось, легкие слиплись, даже испугался, подумал, а вдруг не разлипнутся больше никогда, но усилием воли помедлил и придержал вдох, поднял с пола табуретку, поднес ее к левому окну, снова поставил на пол, влез на нее с ногами, высунул двуликое лицо свое в периметр форточки и, когда оно уже стало как бы отдельно от меня принадлежать улице и снегопаду, тем же волевым усилием я разжал легкие - они раскрылись и втянули в себя, как тянут за край наволочки подушку, целый край уличного воздуха….
Я дышал легко как никогда - ровно, свободно и глубоко.
Снежный заряд все еще не прекращался.
Махастый человек давно пропал-растворился.
Лишь гусак с задов дома напротив, с какой-то дури и из каких-то времен, вскрикивал сквозь снежную пелену во времена еще более какие-то….
(23 марта 2018)