23 декабря. 2018 год. Во Дворце Черной Подруги. День. « В чем состоит суть любви, в чем ее самое главное дело? Какими способностями она обладает, и что не подвластно ей? Говорят, для любви созданы все сердца мира, не найдется души, которая не любила будь то обыкновенный цветок, выросший на глазах, будто то маленькое дитя, недавно появившееся на свет, а будь то человек, встретившийся на пути. И вы с легкостью начнете утверждать, что вся эта любовь разная, не похожая, и приводит она к тому, что рассудок сбивается настолько быстро, что мы полностью отдаёмся чувству. Любовь не сильнее всех чувств, как многие утверждали, да она бессмертна, она не оставляет и тогда, когда та проделала долгий путь, перелетела сотню облаков и вылетела из земной оболочку, она все еще живет, она бьется. Любовь – это сердце души! И нельзя сказать, что если кто-то зол, по вашему мнению, груб и несчастлив, значит, он не любит. Мы не можем не любить ни дня, ни часа, ни минуты, и если даже кажется, что все вокруг настроено враждебно мы все равно найдем того, кого полюбим: неодушевлённую вещь, а в некоторых случаях и нашего врага. Да, да уже слышны ваши возражения, возражения читателей, голосящих не в полголоса, а в полную силу. А хороша ли любовь? Полностью ли положительные аспекты она несет в себе? В ней всего поровну, она не принадлежит ни к добру, ни ко злу, и нельзя точно утвердить кто точно ей руководит. Как бы долго вы не искали того, кто ей, любви прикажет, она прикажет вам сама. Хотя каждое ее слово очень легкое, воздушное, похожее на семя одуванчика, оно несется куда-то потоком ветром, так и любовь несется потоком событий, разгорячённых эмоций. Да, любовь не эмоция, но чаще всего люди путают ее, и не просто путают, а скорее забывают об этом и губят ее, очерняют. Сам человек выбирает, какой быть его любви, какое платье ей носить и какой оттенок кожи. И порой выбор его неправильный. Но как этого избежать?» - ее из нас практически никто и не видел, никто и не смел предположить, какая она. Ее не ждали, ее пугались, ею обманывались и причем настолько часто, что до сих пор многие из нас и не раскрыли этот обман и живут по собственному придуманному план. Да, Любовь не любит планы, хотя ее всегда оповещали о том, к кому она должны прийти, на кого взглянуть, но вот кому протянуть руку она выбирала сама. А это очень разные понятия, и если быть точным, конечно же не врать себе, то окажется, что Любовь и не следила ни за кем из наших героев, она не приходила к Лешке, ни разу не видела его больных глазах, и не потому что опасалась Привязанности в силу каких-то причин, она не приходила и ко мне, хотя я ее ждала, всегда ждала. Татьяна так же не получила от нее ни одного из знаков внимания, но всегда с какой-то душевной теплотой вспоминала своего мужа, оставшегося в Москве. Любовь ли это была? Да именно такой вопрос и захочет задать каждый, иначе странно было бы говорить о подобном чувстве. У нее нет критерий и не было никогда, хотя и Судьба и Черная Подруга в свое время очень охотно делили ее, манили кто на какую сторону, и если Судьба твердо была уверена, что Любовь –свет, то Черная Подруга не отрицала это, но и всячески видела, как Любовь устремлялась в тень, туда, где тоже хотят любить, и где тоже живут люди, но только они провинились в чем-то и им больше не съесть заветного плода, а любовь-то осталась. И потом она умела проходить, она появлялась, как к примеру во сне Аринке и будет появляется еще, куда она только не заведет ее, что не покажет...
Да, не удивительно, что она выбрала именно ее, а она всегда выбирает одного, того, кто больше чувствует. Нельзя сказать, что любящие пары испытывают одинаковый порыв чувств, одинаково горят. О нет, кого-то подожжешь, и он будет еще вечность сверкать, а чье-то пламя утихнет через месяц или год. Но это не значит, что кто-то хуже, такова натура, и вид этих натур настолько много, что они сами и не знают к какой категории принадлежат. Но того, кого выбрала Любовь, она выбрала навсегда! Да, бывает, она отвернется, буквально на миг, чтобы взглянуть на остальных и тут же начинает думаться, что вот, она ушла, и чувство оставило светящийся шарик, но она повернется к вам лицом, она не забудет! Тоже дело обстояло и с Аринкой, она была единственной, кто будет предана этому чувству вечность, и, не смотря на то, какое бы разочарование не постигло ее, о чем бы она не подумала, она будет жить в ней. Или, или вы решили, что она окончательно сошла с ума и не узнала его? Может и так!
Еще парадоксальность Любви, ее явления как такового состоит в том, что она способна заставить прислушаться к ней любое чувство, абсолютно любое. И получается, что власть вовсе не в руках Госпожи или Государыни, а в ее? Она, действительно, не имела каких-то важных, громких определенных в жизни, не имела даже постоянного места жительства, никогда не могла запомнить, на какой постели и в чем дворце она спала, где и чем завтракала? Порой она вообще засыпала в поле в Амфирийском саду, по утру маленькие девочки с русыми косыми, еще не заплетенными их матерями, гладили ее по голове, щекотали ей шею. Эти дети были ее посланниками, ее маленькими ангелами, и так же, как и она не являлись послушниками одного, определённого сектора. Они помогали ей писать, играли с ней и никогда ни о чем не расспрашивали, они были той ее маленькой аудиторией, которой она бывало, читала сказки под большой, оранжевой луной в деревянной беседке, а через миг другой могла уйти, уединиться у водопада или вовсе проникнуть в чьей-то сон. Так же она проникла и в сон Арины, но девушка ее звала, она ее жаждила, и она услышала. А крик до нее доносится только тот, что истинен, что настоящий…И вот прошла ночь, а в голове ее крутились черные волосы Аринки, ее белое лицо, она все гладила свою ладонь, за которую уцепилась девушка и не видела, куда шла. Она была отвлечена, бледно розоватое платье с беленьким воротничком умиляло черты ее статного корпуса, но ни в коем случае не делало ее ребенком. Она была мудрее и взрослее и Тиши и Привязанности, и гораздо старше своей родственницы Влюбленности, которую она никогда в жизни не воспринимала, и ,подумать только, не подозревала о том, что та в заточении у Черной Подруги, вернее в том заточении, которое она сама себе выбрала. Она всегда входила и выходила из сада и дворца в любое время суток, иногда ей давали белого коня с длинной гривой и она мчалась на нем туда, где ее ждали. У нее редко когда бывали приказы, но тут появятся и какие они будут и как станут противоречить ей. Но они будут!
Кто бы мог подумать, что в это утро, одно необыкновенное, хотя ничем с первого взгляда не примечательное с первого взгляда, не раздастся ни крик, не приказ, не одно слово не выскочит из ее сомкнутых уст. Многие и подумали, неужели Госпожи не было с ними, среди любимых ее стен, отправилась в далекий край или ухаживала за новой жертвой? Все теребили Доверия, на мысочках вертелся вокруг него весь двор, кто-то и к стенке прижимая несчастного, кто-то обходительно и очень издалека начиная свою беседу, пытал его начавшимися в Госпоже переменами. На все это он отвечал очень отстраненно, торопился покинуть общество, пропускал вечерние танцы и более того боялся, боялся он спугнуть своего счастья. Ему страшно было намекнуть даже себе, что в сердце у Чёрной Подруги появилось что-то светлое, чего не видели много лет, но вот оно пришло. Он перестал проводить с ней время, хотя проснулся в комнате Госпожи, рукой коснулся, думал, мятого одеяла, но на белоснежной простыни не проявилось не ямочки. Гладко застеленная рядом с ним сторона кровати выглядела одиноко и холодно, но он ни чуть не смутился, улыбнулся и принялся лежать дальше. Его каре чуть отросло и челка прикрыла все глаза, и он даже не убрал ее, а находился в каком-то блаженстве, зная точно, что сегодня вряд ли его пошлют испытать кого-нибудь доверием, и вряд ли он сам себя заставит это сделать. Так же, как и он, не смотря на некую осторожность, во дворце закопошились и эти маленькие мушки, из которых после могут вырастить огромные мухи и больно укусить. Но эти-то мухи были ручными, их стоило поманить медом, намазанном на маленьком кусочке белого или черного хлеба, как они бы сразу прилетели и про все забыли. Но была среди них она, и всему-то она мешала, как думала Черная Подруга! Но выгнать ее она не могла, имея подобное желание. Ведь прогнать Любовь – не имел права никто, никто!
Иногда ей самой было неудобно появляться перед всеми, сообщать какие-то вести, не преклоняя перед этим головы. Она знала, чувствовала, что надо жить как-то иначе, являться лишь по значению, быть покорнее, и не настолько смелой. Но она не умела, но это не значит, что Любовь возвышала себя, скорее всем своим действиям она доверяла не всегда, и в большинстве случаев нуждалась в поддержке, которую не получала. Ее редко останавливали, ее не ругали и не били, но и не хвалили и не звали на мероприятия, всем она приносила что-то свое, либо огорчение, либо чересчур много грусти…Сейчас она шла в торжественном расположении духа, если бы можно было бы, она бы помчалась, ножка ее в черной туфельки оторвалась бы от Земли, она бы пробежала по висячему мосту и скорее в покои к Госпоже. Новость рвалась в ее груди, поначалу она ничуть не обдумывала ее, знала только, что надо сказать, сказать. А вопрос кому? Точно Черной Подруге, иначе если что скроет от нее, то чего-то его явно лишат. Вопрос чего? Может быть уважения, того отношения, над которым она тряслась, словно то было тоньше швейной иглы. Но нет, оно было толще, так же, как и ее характер. И все равно, торжественность в ней вечно путалась с сомнениями. А что если не правильно будет доложить Госпоже? Так же нельзя, так не делается…
В голове ее держался факт, и факт этот был самым неизбежным на свете. Вы его не вспомните, мы о нем не говорили, Антон пожелал его в тайне. Да, Антон наш Перламутров, тот, кто так нелепо поступил со своей сестрой, не растерял чувство любви, не выбросил его на дороге, в хранил к той, к которой нельзя. Разумеется, он об этом никому не говорил, опасался и себя, и в тоже время его одолевало такое счастье, такой голод по истинному чувству, что его услышал и космос. Но не посмеялись звезды, а содрогнулись, одни заплакали, да так, что где-то пошел дождь, другие замолкли, и ничто их боле не тревожило. Но ночь прошла, и звезды больше не видели Антона, не знали, где он был. А вот она, она знала! Любовь увидела его еще с утра, и дошло до нее, что он не мог уехать, хотя планировал, пока не увидит Прив. Эта краткая форма имени настолько удивила Любовь, что она тут же поняла, что дело будет сложным, и если кто расскажет Госпоже, то та, та не обрадуется. Или обрадуется! После всех странных поступков, за которые никто не смел осуждать, никто не смел спрашивать Черную Подругу, к ней лишь приглядывались, кланялись, а затем шептались да так бурно, что стены прогибались от любопытства, по дворцу даже ходили трещины. Любви и предстояло сказать и Привязанности, что Антон ждал ее, и Госпоже, она все подбирала слова, шагая в своем нежно розовом платье ко второму крылу, висячий мост остался позади нее. Он колыхался сам, звенели и стукались друг об друга железные цепи, прерывал их только звук ее каблучков. Как она мечтала сейчас же снять их и более не одевать, но Госпожа всегда должна была знать, кто к ней приходит. И вот стерев свои несчастные ноги в кровь, Любовь шла уже не так бодро, она замерла у поворота, покосилась на мост, коснулась своего высокого пучка на голове.
Ее портрет был хорош, вы бы дали ей лет тридцать пять; брови ее, шедшие тонкой дугой, придавали ее лицу миловидность, всегда на него она клала румяна, да такого нежного тона, что и припудренный носик чихал от удовольствия, но не возникал. В ней ничто не возникало, пряди ее волос почти всегда были убраны, хотя во снах она желала представляться с распущенными волосами, но это лишь потому, что порой она спала сама и какие-то люди, такие как наша Аринка «поднимали» ее ни свет, не заря, кричали ей. И она не могла отказать! В ней мудрость жила бок о бок с призрением, однако они в коем случае не противоречили друг другу и не мешали. Изысканность в каждом ее жесте была последствием того, что ее хорошо обучили в свете, но она не всегда обращалась к нему, будто знала, что свет прав не всегда!
Как затаилось ее дыхание, когда она замерла у тяжелой, облицованной золотом и мелким жемчугом двери, как нерешительность сверкнула в ней. И сколько бы она не пыталась ее скрыть, у нее вдруг стали дрожать пальцы, в горле образовался большой, сухой комок, и она чуть не закашляла, но сдержала себя, и взглянула правым глазом в маленькую щель. Верно, что стояла она у комнаты Привязанности, в которой та не появлялась не просто давно, а пыталась избегать ее. В уголках появилась пыль, на подоконнике завёлся паучок, своими тоненькими, но талантливыми ножками он обошел все пространство и принялся ползти наверх, так медленно, так неспеша. Точно так же не спешила просыпаться и дочь черной Подруги, дочь Госпожи, ее настоящая, родная по крови она даже спать стала прекраснее, глубже, и по лицу ее то и дело бродил луч раннего солнца. Если раньше она скрывалась от него, калачиком спала на боку, то сейчас же она лежала спине, уверенно, но не гордо, а счастливо. Белоснежная простыня, плотно заправленная под матрас, не выскакивала, как обычно, а лежала с полным подчинением, сама подушка не прогибалась под маленькой головкой. Настоящий ангел, с измученным, потемневшим телом, она спала так тихо, тихо, и только взращивал нерв, натянутые вены продолжали внутри нее нервно перегонять кровь. Опухоль и покраснение прошло, и лишь маленькое красное пятнышко, выступившее ночью от недостатка кислорода, никак не уходило, но оно тускнело! Казалось, скоро и от него не останется и следа и вся эта история уйдет в бесконечность, поселиться в вечности и она, даже она не вспомнит о ней. Хотя, нельзя наверняка утверждать о чем думала, и что видела Привязанность в том сне, в который впала еще на снежной крыше, она не очнулась не разу, рукой только с одного края кровати провела на другой, выпрямилась и спала. К ней никого не пускали, словно к душевной больной. И Доверие, самый близкий и подчиненный Госпоже пытался глазком увидеть это несчастное создание, но Черная Подруга сидела неустанно возле нее.
Эту картину никто никогда не видел, был свидетелем похожей, но точно не этой. Когда-то в детстве, когда Привязанность сидела на маленьком троне и бегала по дворцу то Черная Подруга еще сажала ее к себе на колени, не скрывая свою любовь. Но все это затмилось, и прошло настолько быстро, что забыли об этом и самые памятливые и злопамятливые. Но Любовь помнила, оттого в сердце ее вдруг вздрогнуло, и не то слезы, не то удивление полились из ее глаз. Подобную ласку и нежность она прежде не встречала в Госпоже, та обычно сидела ровно, и ни в одну строну, не дергался ее стан, но тут она сгорбилась, опечалилась, но в глазах ее не был гнев, ничего упущенного не прослеживалось. Она то и дело, что кончиками пальцев проводила по прядям свалившихся волос своей дочери, и поправляла их, казалось, целуя взглядом каждую. Она смотрела на нее так по-родственному, так вдохновленно, будто ничего и не было. И не ругала ее, и от себя не отстраняла и эмоциями не било. Она не шевелилась вместе с ней, и покорно того мгновенья, когда глазки Прив распахнуться, она сонно и неуверенно взглянет и, и… Она бы поцеловала ее, исцеловала бы всю, как и солнце, так редко выходившее и попадающее в комнаты. Госпожа не стряхнула его с себя, лишь дотронулась до своего левого запястья и посмотрела вперед в себя, сквозь окна. Там внизу не слышались веселые игры, и не был накрыт стол на двоих, там внизу бродил ли Пристрастие, помышляющий о том, что никогда ему не постичь ни Привязанностью, ни Черную Подругу. Он дышал полной грудью, и все поверить не мог, что кто-то смог от него избавиться, он ломался внутри, как спичка. Привязанность же розовела, пятно потухало, дышала она уже легче, хрипы прошли, и совершенно здоровая она бродила по сказочным лесам там, в своих снах, выходить из которых она не хотела или боялась, а зря! Госпожа то изменилась ради нее!
Черная Подруга приподнялась в своем ситцевом черном платье, поправила немного съехавший на ее голове черный парик, и резко устремила взгляд в сторону двери. Но в нем было не негодование, а скорее вопрос, свежий вопрос, который Любовь спешила передать ей, но тут смутилась и очень не решительно вошла внутрь, проговорив:
- Прошу прощенья, королева, что потревожила я вас, не отошла и лево! Но знаете меня, что не приду к вам с пустяком, и дело мое нельзя отложить на потом. Человек, есть человек, он ждет вашу дочь…
На этом Черная Подруга медленно подошла к ней ближе, и тут же обернулась на спавшую Привязанность, на то сокровище, которое вдруг внезапно стало сокровищем.
- Как смеешь ты сюда являться!
- Помилуйте! – возразила Любовь, не став испытывать терпение Госпожи, она улизнула от нее в другую сторону, и тут же опустила взгляд, продолжив, - Но не могла я вам не доложить, мне как же после этого и жить? Когда ее из головы всю ночь не упускали, и что-то тихо так шептали. Ее он потерял, искал, искал и ищет!
- И как же имя? – спокойно, но видно недобро проговорила Госпожа, приблизившись к Любви, и встав рядом с ней, глядя в окно. Слышалось, как шумел старый лес, бегали белоснежные волки, постепенно расходился лед на реке, и огромные ледяные пластиды пустились в бесконечное плаванье. Куда их принесет ветер? Туда и заведет и Госпожу, тут же потерявшую свое счастье, тут же испугавшуюся, что кто-то претендует на ее дочь. Потому и резко замолчала Любовь, прислушавшись к собственному, двоякому настроению, - Имя как? – все тише и тише повторяла Госпожа, глядя на голубеющее небо, которое обычно скрывало в себе мрак и тьму, но сейчас развеялось.
- Антон, он будущий художник, а не бедный какой сапожник, - почему-то Любовь начала оправдывать его, сама себе, удивляясь, но истинно хотя его защитить, - Он любит вашу дочь! И ждать ему невмочь, он в каждом сне находит ее стан, и умывается ледяной водой, открывая кран. Они договорились обо встрече! О чем ещё тут могут идти речи?
- Ко мне приведи! Иди!– заявила улыбчиво Госпожа, но только улыбка эта была прежней, той заманчивой и ироничной, играющей буквально со всем, что попадется под руку, будь это человек или предмет. Любовь вдруг отстранилась от подоконника, убрав руки за спину, хотела что-то сказать, но тут же отошла от Госпожи, как та схватила ее за руку и тут же выставила за дверь, заодно пройдя вместе с ней.
Все внутри Любви затрепетало, она успела только разглядеть спавший силуэт невинной девушки, с сочувствием взглянула на нее, на мгновенье представила, как бы жила она будь на ее месте, и тут же отогнала эту мысль. Она ждала миг, чтобы вырваться убежать и больше не приходить никогда. Пускай ее роль будет не сыграна, но она будет в безопасности, никто не станет сжимать до жгучей боли ее запястья, ломать ей сознание и прожигать настоявшим взглядом. Ах, как горели эти ядовитые, вмиг потерявшие все человеческое глаза, они полыхали тем огнем, потушить который раз уж разожгли, будет не просто. Любовь не говорила ничего, она все знала, и уже мысленно придумывала, как привести Антона сюда, как оторвать его от земной жизни хотя бы на миг. Получится, что придется завести его в сон, или куда-то глубже, в те недра, которые раскрываются не каждому и не каждый способен выйти из них, вернуться.
- Найди его, того к дочери моей питает все эмоции любви, за эту и награду ты лови! Никогда не остаюсь в долгу, и я тебе конечно же не лгу. Иди, ко мне его ты приведи! Но только сильно не пугай, хотя и дочь моя – ему не рай. Не рай…
23 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2». Он ждал ее, как небо ждало тепло, как каждое дерево, замороженное зимним холодом, пыталось очнуться, так и он, выброшенный, выставленный сам же собой на холодный утес, ждал ее. Чего только не рождалось в его голосе, и о чем таком он не кричал свету, белому свету, стоя на мокром холмике, чей склон вел прямо к подножью морю. Он то и дело смотрел на эти маленькие, тихие волны, не знающие не тоски, не гори. Да, он ошибался в свои рассуждениях, но только никто ему не доказал обратное и потому он стоял, качаясь, как несчастная, бедная сосна на морском берегу. Взгляд тянул его вниз, правое плечо уже почти целиком наклонилось вниз, и было готово скатиться кубарем, но что-то его держало. Наверно все! Последней надеждой к исцелению своей души у него оставалась Привязанность. Его Прив, эта девушка, которую еще совсем недавно он нашел на подоконнике, как она сидела, как заводная куколка, а как она смотрела. Она боялась и он вместе с ней, он любил ее, он думал только о ней, и выскочив из душных коридоров, забыл накинут на плечи даже черное пальтишко, обмотать шею шарфом, и потому так недовольно стонали деревья, что обвиняли его в глупости. Ведь у них была кора – их кожа, а ветви были – руками, способными загородить их ото всех несчастий. А у него что? Если он сам из себя вырвал добро и понимание, и одурманенный будто каким-то сильным наркотиком, знался только с одним желанием, с желанием увидеть ее! Антон изменился не так, как Черная Подруга, он провалился и больше не способен был всплыть после того, как собственными руками «убил Лешку». Да, он не увидел не одного знака, не поменявшегося неба и движения облаков, ни звука не услышал, то ли потому что был озадачен лишь с собой, то ли потому, что никак не мог принять произошедшее. И все же он не винил себя, нет, он смирился с тем, что наврал Алексею, запер свою единственную сестру. Если бы он только вернулся, нашел бы ее, и привел к Леше, да он был понял все, но так не должно было быть. И уже нельзя наверняка сказать, что стечение обстоятельств смутило всех и вся, он сам сделал этот выбор, как и тот, чтобы прийти на встречу и после бессмысленного высстаивания не уйти. Да, он как и Аринка никогда не уходил, когда в груди его билось желание, он теребил его, разглядывал со всех сторон, даже вертел. Он не кидал его, как Алексей, он не имел спокойствия, хотя лицо его довольно вытянулось, и уже с трудом можно было узнать в нем того Интия, того мальчика, брата нашей черноволосой девушки.
Опустошенно он глядел вниз, но пропасть не привлекала его. Он тут же видел свое будущее, как катился он по грязному склону, как голова его ударилась бы об камень, и он умер, умер вместе с собой. Никто бы не пожалел и не вспомнил, что был Антон! А может он и ошибался, но печаль брала его, брала свое, ноги его затекли, корпус больше не мог стоять в одном положение и он произнес, говоря очень и очень тихо, словно себе самому:
- И почему же не пришла? Ты мне ли солгала? Все по заслугам мне воздастся, и гром с небес еще раздастся. Кто? Кто я, как не предатель? Уже давно не сказок для сестры своей я собиратель. Я судьбы, судьбы своей и всех каратель!
Он судил себя не просто строго, скорее честно и все, все понимал, но что-то мешало ему обернуться, найти сестру, вывернувшись в здание, извиниться перед Лешкой. Может он боялся и себе признаться, что все его предположения были ошибочными. Да, она были! Ведь Лешка выздоровел и продолжал любить еще больше, чем мог, и именно на это предположение Антон поставил самого себя и ему ничего боле не оставалось, как ждать, ждать, как он упадет от голода или до тех пор, пока не придет Привязанность. Но тут и страшное, очередное осознование забралось к нему в ум, и он сказал:
- Ты видела мои деянья, решила, что пришло нам время расставанья. Ведь, ведь я после всего не человек, я не мужчина, я тот, кого убить охото, не прибегнув к клину. Так пусть Творец, пускай он видит, кем сделал я сам себя, себя слишком любя…
Он бы сказал что-то еще, но тут послышалось шуршание в ветках и испугавшись, что кто-то подслушивал его, он вздрогнул, нога его отошла чуть назад, через секунду и вторая была на том месте, которого нет. Вот оно, открытое пространство, оно все-таки заманило его! И будто предвидя это, он, закрыв глаза, потерял ориентир, покатился вниз со всеми своими умозаключениями, со своим раскаяньем, до которого ему уже не было дело. Он летел тяжело, стукаясь локтями о липкую грязь, нос его прокатился по не растаявшему до конца комку снега, в глаза летели комочки чего-то грязного, оседая на ресницах. Он пытался встать, он хотел! Но разгон оказался слишком углубленным, не смотря на это, коротким и спустя минуту он мертво лежал у прибывающих к его телу голубых волн. Они плакали, они вмиг перестали смеяться, касались рукава его белой рубашки, томимые его молчаньем у них началась истерика, и они стали прибывать все быстрей и охотнее и тут откуда-то, с левой стороны прибежала она, наша Любовь, обыскавшаяся его в лесу! Она преподнесла ладонь к губам, глядя на его разбитые обе губы и на ссадину на правой стороне лба, оглянулась, и дрожащими пальцами провела по его пульсу на руке. «Жив!» - пробежало дрожью внутри нее.
« Жить с любовью в сердце надо с умом, иначе стоит только спутать ее с мимолётной влюбленностью, как ошибешься. И чем он только не обернется это воздушное чувство, какие кандалы не оденет на ваши руки, и как не протащит вас по Земле! И дело даже не в том имеет ли ваша любовь ответа, куда важнее не путать ее. Она обидеться, она примет это за неуважение к себе и уйдет. Не играйте в любовь, живите ей! Живите, или не касайтесь не края ее наряда!»
***
23 декабря. 2018 год. Во Дворце Черной Судьбы. День. « Бывают ли улыбки заразительны, когда глаза превращаются в драгоценные металлы, живые металлы, но при этом не каменеют, а сверкают так, что их видно за целую милю от вас? Когда горит не сердце, и не душа, а сам ты, сам человек, выхваченный из объятий тысяч проблем? Вы станете думать, решите вдруг найти того, кто по вашему мнению счастлив, но мы говорим не об этом понятии, хотя признаки его с нашим на первый взгляд очень схожи. Но нет, счастье, прежде всего, поверхностно и проходит оно так быстро, что не успеете вы взять его за руку, как оно ускользнет и ничего не будет, ни осадка, ни чего-то еще. Испытать счастье – это не выпить кружку горячего, черного чая, после которого на стенке останется на лет, и потеплеет даже в горле. Если счастье принадлежит только одному, тому кто его испытывает, и с трудом передастся другому, то радость наоборот! Да, пришло сказать о ней, о настоящей, неискусственной, о той которая способна поделить со всеми своим блеском. Радость не собственница, как счастье, оно достается все окружающим, как и тепло чая, который мы пьем в любое время суток. Если счастье – это вода, выпив которую, через несколько часов вновь захочется еще, то чая хватит на долго. И дело даже не в часах, они тут не причем! Не станем далее их сравнивать, ведь так можно приводить примеры до бесконечности, но мы приведем один! Самый яркий, тот что выбьется из сотни других предположений и доказательств: улыбка! Да, именно она, вы попробуйте выйти на улицу, и пронести ее по всему бульвару, сесть в транспорт и все равно держаться с ней! Странно? Может быть, но для радости ничего не странно, потому она что всегда появляться очень конкретно и от любой вещи, которую вы впервые видите. Встретив человека, вы еще не поняли, что влюбились в него, но уже рады! Откуда она взялась, спросите вы? Потому что она радость, она не гормон, она не химическая реакция, она даже не состояние, она прилив, морской прилив к берегу, который одичал и стал засыхать. Она поднимет все на своем пути. И к чему же приведет?» - ах, радость, мы ее совсем разучились находить в темных буднях! Нам ее давали и не раз, и не только нам, например, Черной Подруге, но она все равно находила то, что сможет согнать ее, это приступное ощущение валит на повал хуже всякого убийца или того, кто следит за вами. Некоторые так ее не любят, одни вообще не заикаются о ней потому, что не замечают! А она появляться, выступает на каждом лице, на теле по несколько раз в день, в час, но ее тут же чем-то подавляют, пугают и она уходит. Не обижается, как Привязанность на Мать, что та вдруг в ранне возрасте оставила заботу о ней. Хотя, если бы она была такой как Прив, то наверно бы ее лучше ценили.
А что ценила Тишина? Уж точно не это чувство, она и позабыла о том, что берега ее души может коснуться волна, одна, вторая и так еще много, много других. Они не приходили к ней, не подплывали, и она особо не жаловала их, и не ждала. В последние дни она разучилась ждать, но верила. Во сне и на яву, находясь в бреду или в ясном уме она видела перед собой улицу, себя, шагающую по ней, золотое солнце и его, того, кого с ней нет! И он, именно он давал ей веру, в каждый случай, в действия, в рвения. А стоило страху, как по глупости Черной Подруге приложить к ее горлу нож, она не тряслась от испуга, что ее могут убить. Но и не гордилась своим бессмертием, прекрасно зная, как от него избавиться. Она за другое была не спокойна, что не успеет что-то сказать, попросить и потому последние ее слова, обращенные ко мне, умоляли спасти его. И мы спасли! Нет, не мы, так решили, все решили! Его спросили в последний миг, можно сказать, что он и удивился тогда, а Судьба настойчиво отвела его от ворот Амфирийского сада. Рано еще было и есть…Рано было и тогда, не смотря на то, что день подкрался незаметно, этот новый, освещённый день уже блистал во всю. Слышались разговоры на улицы, в воздухе летало что-то обновленное, а рядом с ней сон! Но Тишина спала не так, как Привязанность, она просто выспаться не могла, и лежала, шрам на ее животе уже давно затянулся. Как удивился бы любой врач на Земле, и выдвинул бы точно, что операцию она перенесла месяца 2 назад. Но нет, ничего этого не было. И свет ее не вылечил! Сама Тьма, Тьма ошибившись, помогла ей. А вы, вы как думали, что в это утро она оказалась лежать в своей постели? Верно, Госпожа принесла ее на крыльцо дворца, на колени не вставала, смешно бы было! Она ворвалась, как вьюга и немедленно отдала ее Судьбе, обещала еще вернуться… Около полудни к ней пришел Доверие в красном кафтане, и белоснежной рубашке с гладко зачесанным на левый бок каре, он поцеловал руку Государыне, не отведал и стакана молока, как направился в комнату Тиши. Для него она в отличие от Привязанности не была маленьким созданием, которое хотелось защитить, он видел в ней воина, ни на минуту не отвернувшегося от своего пророчества, от тех, кого любила. Он гордился ей, как собственной дочерью, которой у него никогда не было. Он всегда хотел сказать это Тишине, но при виде ее взгляда он замолкал, что-то робко бормотал и уходил. А тут пришел! Уселся на левый край кровати, дотронулся на пухового одеяла, до края подушки с серебристого цвета бахромой, и наслаждался ей. Он рассмотрел ее всю, периодически касаясь ее теплого лба, но тот постепенно остывал, для беспокойства больше отныне не оставалось причин. Он не свел от нее глаз не на секунду, казалось берег ее сон, но все же тревожился и расстегивая слегка ее рубашку, смотрел за тем, как шрам все больше и больше тускнел, втягивался. Одно лицо ее не розовело, было таким же безразличным, очень худеньким. Он ждал тот момент, когда она проснется, он преподнесёт к ней со стола вазу с зеленым, спелым виноградом, собранным этим утром и накормит ее! Нет, у него никогда не рождалось непристойных или пошлых мыслей. Он был Доверием, и вселял с собой в сердца людей полную уверенность того, что будет дальше. Наверно поэтому он так рвался к Тише, чтобы торжественно доложить ей, что он был жив! Лешка жив и здоров! Он представлял, как глаза ее улыбнуться, как она станет прыгать кружиться на одном месте, смеяться, лицо ее приобретет новый оттенок и свет, только свет будет жить у нее внутри. И ничто уже не будет как прежде, изменится даже он, он перестанет жить, как раньше, перестанет сомневаться в том, в чем сомневался…
Он не заметил, как глаза ее открылись, как разомкнулись ее пересохшие губы от недостатка влаги в организме. Ведь пить ей запрещали, хотя хотелось так, что сами вязки застыли в ее горле, стянулись и никак не могли отсоединиться друг от друга. Она не помнила ничего кроме того сна, кроме увиденного ей Влатирского, кроме запаха сцены и того золотого света, и еще небо! О небо, она сходила от него с ума, но тут же ей привиделся знакомый навес ее кровати, пустой подоконник, с которого она давненько не свешивала свои ножки! Она вскочила быстро, корпус ее мыслил быстрее, чем разум, и вот голова ее оторвалась от кровати. Тишина села, будто и не спала, она только молчала и никак не могла сообразить, что к чему! В каком она времени, в том ли, в котором должна быть? На миг ей показалось, что она очень и очень долго спала и Землю разрушен метеорит, и уже нет никого! Нет, есть! Есть! Рядом с ней же сидел Доверие, впервые за долгое время отвернувший от не свой взгляд, но тут он ощутил, что одеяло было потянуто в противоположную от нее сторону, развернулся и испуганно вздрогнул, проговорив:
- Вы встали! Вы! – он приподнялся, начал стараться уложить ее обратно, поправлял упавшую на пол часть простыни, трясущимися руками коснулся ее запястий и вдруг отпустил.
Запястье ее были огненные, кровь горела внутри, новая, абсолютная новая кровь, которая не даст ей замерзнуть больше никогда! Она сама этому смутилась, удивленно опустила запястье, положив чуть ниже живота, и вдруг улыбнулась, так восторженно, так заразительно, что и позабыла о том, как ей хотелось пить. Она была рада тому, что кто-то сидел на ее кровати и не кто-то, а сам посланник Черной Подруги, который из-за своего нелепого стеснения вечно смущался и стеснялся ее, но тут он все говорил и говорил:
- Вам не ведомо вставать, вам лучше лежать! Я подам вам стакан воды, а хотите, хотите, принесут и еды? Можно зажарить индюшку, или какую с маком предложить вам плюшку? Вы посмотрите, как вы исхудали, все переживали! Мне нужно вас немедля накормить, и напоить. Не смейте только посылать отказ, я этого не вынесу, я вам прислуживаю в первый раз. Ведь вы, вы…
Он не досказал свою речь до конца, как она перебила его своим диким смехом, смехом который жил в ней и все никак не мог вырваться на свободу. Но тут время ему пришло, она махнула в сторону Доверия рукой, помотала отрицательно головой, и не заметила того, как постепенно звук в ней просыпался! Слово она еще не одно не сказала, но зато смеялась так, что зашептались не только стены, но и окна зазвенели, слышалось, как мир воскресал! К тому же она, как ни в чем не бывало, свесила свои босые ножки с кровати, встала на ноги, самостоятельно дошла до тумбочки, с жадностью принялась пить из горла графина, смущенно взглянув на стакан, приготовленный для нее. Доверие от растерянности присел на кровать, хотел что-то сказать, но не смог устоять перед тем, как очаровательно она прижимала стеклянный нос графина к маленьким, розоватым губкам. Через секунду она протянула ему тот самый стакан, а сама облокотилась на тумбочку, озорными глазами взглянула на него и наконец, сказала:
- Пейте тоже, мне одной негоже. Я никак не могу вспомнить то, что было, как облака туда сюда плыли. Но странно, будто невесомо стало мое тело, я вспотела? А может даже я горю, нет, нет, вот счастье! Я же говорю, я говорю! – мгновенно она поставила графин обратно на тумбочку, да так резво, что вода в нем покачнулась и чуть не выпрыгнула за стенки сосуда. – Я вас узнала, никогда увидеть вас не предполагала.
- Так, стало быть, вы в курсе всех событий? И не поведаю я вам открытий? – приподнялся Доверие, остановившись буквально в сантиметре от нее, он увидел, как она была с ним одного роста, но в тоже время выше его, сильнее его в духовном плане. После этих слов, правда, она тут же поникла головой, вся картина ужаса пронеслась в ней, затмила ее ум, и она едва не опустилась на колени перед ним, не упала со стеклянными глазами, и замолчала, как он утвердительно сказал, - Не знаете!
Он придержал ее, но она вырвалась, отстранилась от него, направилась в сторону окна, как произнесла что-то, обернувшись в пол оборота, все так же стоя в белоснежном одеянии с тремя завязочками, развязавшимися на груди. Он медленно и аккуратно приблизился к Тише, поднял свои пальцы и искусно принялся завязывать ей их, глядя в ее суровость и вспыхнувшую холодность:
- Сегодня поутру проснулся Леша на Земле, в тепле, в тепле. Подругу, только потерял и в голове его аврал. Но это поправимо, ни с чем до этого и несравнимо! Я думаю, о нем хотели знать…
- О нем! – вскрикнула Тишина, и тоже коснулась своей груди, этих завязочек, и ей в голову не пришло переодеться, как она прокричала еще раз, - О нем! Значит, сны точно не врут, они жизнь дальнейшую куют. О нем, о нем…- и тут она улетела в мечтательность, бросилась в коридор, слышала только от Доверия:
- Не бегайте! Не бегайте!
Но она желала бегать, боль притупилась и ушла давно, шов дрожал на ее животе, но терпел, пора бы ему было свыкнуться со своей хозяйкой. Ведь она никого не слушала и мчалась свободно, будто в полете по скользкому паркету, глядя и на лево и на право, пока в четвертом от нее коридоре не увидела знакомую спину Черной Подруги, сидевшей за чашечкой чая. А лицом к ней располагалась золотоволосая Судьба, так же в утреннем, но уже с убранными в прическу волосами. Кудри ее послушно свисали с плеч, одна нога была положена на другую, а выражение ее лица источало мягкость, после радость, которая быстро подтвердилась голосом:
- Тиша, милая! Мы так боялись, содрогались. Не бегай, Тиша!
Свидетельница многого тогда вышла в свет, осталась стоять в проеме, слегка поклонилась и принялась разглядывать свою Госпожу. Они сидела вовсе не в той в зале, в которую обычно подавали обед, а в той, в которой порой секретничали чувства или целовались те, кому стало все равно, и кого тянуло друг к другу. Но это не мешало и Госпоже и Государыне мило беседовать о том, что когда-то их отделяло друг от друга. Они сидели за полукруглым столом, на котором вместе с французским сыром, рядом помещались крошечные, кругленькие помидоры, помимо прочего поджаристые тосты, залитые яичным белком. Но все это было не тронуто, яичный желток уже растёкся по белым блюдцам, томился, но время до него не доходило, и он с обидой остывал. Таили от суки и сливки, остыли как минуты три назад и даже желали свернуться, но им не позволяли. Ради приличия, ради приличия! А сзади них стояла овальное зеркало на двух ножках, чистое стекло отображало не Свет и Тьму, которыми они, кстати, не являлись, а какие-то другие фигуры. И Тишу это смутило, она подошла поближе на мысочках, убрав руки за спину, встала в шаге от Черной Подруги, еще не взглянувшей на нее и увидела и дочь Творца, и Черную Подругу какими-то маленькими, скорее в ее проходившем и мчавшемся возрасте. Она улыбнулась, спросив:
- А как?
- А так, когда мы вместе с Дочерью Творца нет времени разлома, словно все это время в коме. Мы спали, а сейчас очнулись, и с головой в проблемы окунулись. Лишь ты, лишь ты всегда одна, - обронила это Черная Подруга, повернув к ней свою голову, она смотрела на нее с какой-то непривычной неуверенностью, от которой Тише стало страшно и она отошла от нее. Черная Подруга продолжила, - Я не охотница за душой, мне важней наверно покой. Я за чем-то его желала погубить, забыла и о том, что значит полюбить. Я чуть не потеряла свой рассудок, и нет, в словах моих нет оправданья, лишь совести рыданье. Тебя, тебя сюда я принесла…
Тиша ничего не ответила ей, но не высокомерие проявилось в ней, а скорее удовлетворение. Подумать только, что Черная Подруга оправдалась перед ней, было уже какой-то фантазией, она не верила себе, не верила ей. Она и не столкнулась с ней глазами, но благодарно посмотрела на сидевшую Судьбу, предлагающую ей еду. Та внушила ей куда больше доверия, и она поверила ей, только ей. Хотя и Черная подруга не бросалась обманом, и была настроена даже как-то доброжелательно, но Тише все мечталось уйти от нее, от них всех, от бегающего от нее Доверия и она сказала и ничего не сказав, она робко пробежала мимо них. Но уже нельзя было скрыть стеснения, что выступило на ее впалые щеках, она вдруг ощутила себя на столько счастливой, что и не помнила, как шла, куда шла, чувствовала только, что за нее следом торопился взгляд Черной Подруги.
Та верно оставила ее со словами, но все глядела ей в след, глядела на ту, которую едва ли не погубила. Ах, а если бы это случилось? Только вообразив, что Черная Подруга могла и не явиться сюда, не пойти на скоропостижное, но в тоже время затянувшееся примирение сторон, в ней тут же поник и статус, и настроение, и фигура, и корона на ее голове словно покачнулась. Да, она бы и сняла ее с удовольствием, прекратила отдавать приказы, следить за душами, распустила бы всех, порвала бы ценные и не очень ей бумаги, расторгла бы договора и жила бы так, как все. Скорее всего она бы уехала на север, да, не в теплые острова, а туда, где царит одиночество, которое ничего не требует взамен, одиночество, кто греет своим молчанием, и лечит, лечит потерянные сознания. Она бы уехала завтра бы, позвала бы с собой Доверия, именно позвала. Он бы удивился, почел за счастье, и она бы, как котенка положила его в свою толстую сумку и скрылась бы в льдах. Но вот беда, льды ее ждали! Судьба бы тоже не пожаловала ее, если бы не увидела на ее руках Тишину. И в этом виновата не жестокость всех и вся, а ее отрешенность, с которой впервые она рассталась именно в тот миг, когда увидела радость в глазах другой! Другой! Это была Свидетельница многого, измученная, перенесшая горе, но не упавшая, и вскоре подобную же радость ей преподнесёт Привязанность, ее дочь, которая обрела мать. Она так же проснется, или проснулась уже, и найдет, что у ней всю ночь просидела не Госпожа, не Владелица сроками жизни, а ее мать, та, которая родила ее, но бросила ее воспитание, и все же поняла, что в жизни есть приоритет, а что совсем не важно. Она была дамой с умом, вечно держала себя, но тут ей тоже так захотелось улыбнуться, как когда-то Брату Судьбы, тогда в первую их встречу. Вы помните? Помните ее добрую душу, ее ласку во взгляде, ее скромность? И мы забыли, а она вспомнила, и ее потянуло наесться всего. Никак раньше, никак всегда отведать маленький ломтик сыра, а съесть еще, и рыбу, обязательно запеченную под лимонным соусом. И тут она села, подвинув спинку стула, чего раньше никогда не делала, и засмеялась, и смех ее был не тот грозный, наигранный, а скорее кроткий, такой который еще боялся выйти на свободу, не верил, что ему позволили…
А Тиша? О Тиша, какой девочкой она стала вновь, как чуть она не упала в сотый раз на паркете, пока не добежала до белых до выхода. Выходов во дворце было не то чтобы много, они могли закрыться навсегда, и быть открытыми по одному велению души. Это место, где они были, она можно сказать располагалось, нигде. Его нельзя увидеть вооруженном глазом, облетать все небо и найти Амфирийский сад, но его можно представить, после открыть. Попасть в него даже не для человека, а для Тишины означало отречься от всех тягостных проблем, от мыслей, которые стесняли грудь. Она ведь так и не вспомнила, в каком виде предстала перед Государыней, не прибрала свои лохматые волосы и те от того ликовали, слишком любя Тишу и стали слушаться ее, только она прядь у левой стороны лба все не давала ей покоя, скакала вперед, и быстрее Тиши попала в поле. Верно, вышло она там, где пожелала, по середине лавандового поля, второго по ширине и необъятности. И тут же двери исчезли, порог пропал, через который она шагнуло, слышался только шёпот солнца, стоял июньский, ближе к июльскому покой, и она раскинув руки, упала. Упала не в бессилье, а от дурманящего запаха ножки ее подкосились, но не криво, а ровно, чуть только она их подогнула, и принялась пропускать сквозь пальцы пролетающих и круживших над ней шмелей и прочих крылатых. Волосы ее повисли на головках фиолетовых цветов, что ничуть не склонились, а продолжали стоять и тянуться, тянуться ввысь. Заметим, что если взглянуть на нее сверху, то нельзя было увидеть, что цветы посажены по какой-то системе или рядами. Здесь не было правил, обычай в посадке. Их никто никогда не сажал, все лишь любовались ими, вечерами срывали и ставили в деревянные вазы на подоконнике. Тут не проезжали на телегах, чьи тяжелые колеса могли повредить стебли. Здесь любили стебли, и все составляющие красоты. Писать о них можно долго, а вот о ней, а что сказать о ней? Она вдруг вспомнила, что не договорила с Влатирским, что ползла по сцене, после того, толпа народу ждала его, и он поставил ее на ноги. И тут все остыло, теплая земля показалась ей сыро, лучи грели уже не так, как его руки! И она решила, что мечтать ей никто не может запретить, и никто не может увидеть. А может это были и не мечты, а путешествия в ее сознания, но так бы могло быть, в каком-нибудь году…
Поле пропало из ее глаз, уже не пахло не цветущим лугом, не смесью сладкого нектара, и не слышалось жужжанье пчел, ей виделся, точно виделся шум городских дорог. Хотя шум нельзя увидеть, только услышать, а она видела, и вместе с ним Тиша отправилась в мыслях в тот мир, где ее ждал ее любимый поэт, где кончились все напоминания о былом, и рождалось что-то новое, что никогда не должно случиться. Она ощутила на своих плечах свое старенькое, серенькое платье, почему-то с закатанными вверх рукавами по плечи, но стопах – ничего. На голове ее светлые волосы кто-то, она же сама заколола черной заколкой, что чуть спадала, но не смела упасть, и получилось так, что ее обрамленное, чистое личико, уже оправившееся от болезненной бледности, отправилось на встречу тому, что любила больше всего. А, идти ей не пришлось, уже сразу она обнаружила под ногами своими знакомый ей пол в коридоре в квартире на Малой Грузинской, зажмурилась и привычный запах не то старых книг, не то заваренного минуту назад крепкого, черного, настоящего индийского чая, привел ее в неимоверный восторг. И она улыбалась, не стесняясь, не боясь, ведь это было ее представление, ее воображение и она не пустит в него вечно, осуждающего ее Ветра, как случалось в 1970-х. Ей помнились его отговорки, его наставления и то, как она плакала, упарившись в его плечо. Ветер, что с Ветром? Ей тоже подумалось об этом, когда она направлялась к маленькой комнатке, в который Влатирский обычно писал, и в котором сидя на подоконнике зимними вечерами она читала его стихи. Его листки, отрывки после складывала так, как будто и не брала их. Она была Тишиной, но вдруг решила стать крикливой, радостной, и отбросив все, она оперлась левой кистью руки о карниз двери и туманно взглянула на то, как впереди нее был он! Ей редко виделся он настолько четко, что она разглядела маленькие белые пуговички, на его голубоватой рубашке, его серьезное, но в тоже время мягкое лицо. Сосредоточенность в нем, и в его темных волосах она любила так, как нельзя сильнее! Ближе к 1980-ым она уже не встречала его подобным, но память перемешала все в ее голове, даже то, как он бы повернулся к ней, отвлекся, удовлетворенно отложил бы исписанный черными чернилами лист и посадил бы ее на колени. Да, она так же и вообразила!
Убрав правую руку за спину, качнувшись, Тиша проговорила:
- Хорошо, что я вам поверила, и время больше не мерила! Думала, что пора мне покинуть реальность, и в этом наверно состояла моя нахальность! Туда, туда всегда успею, а здесь, здесь надо быть живее. Отныне только жить, любить, того, кого оставили в награду, и губы бы покрасить алою помадой. А Вы, вы не врали мне! Я сомневалась, как на качелях я качалась. Еще не видела его живым, но главное не сделаться слепым. Я человек, словно человек, и мне любим наш старый век.
Она говорила распущенно и смело, ведь всегда знала, что никто не услышит ее речи, никто не поправит и не посмеется над ней. Она не ждала вольного или тяжелого поворота головы, никогда не знала, как это, когда тебя слушает собеседник, когда вспыхивает интерес и он готовит тебе ответ. Она была настолько далека от этого, что ей достаточно было лишь говорить, выговориться даже там, в своем воображение, где даже мысль не спугнет ее, не оттолкнёт от любви. Тишина ликовала, она стояла в проходе, находясь между двумя точками, сном и реальностью, и сон, ее представление куда больше манило ее, как и всех нас. На минуту она подумала, а чтобы было, будь она умела жить в воображение, не представлять, а ходить в нем, не продумывая каждый шаг, оставаться над ними. Это ей напомнило какую-то старую теорию, Древний Китай или Индию, ту самую, из которой провезен чай. Но долго мечтать ей не пришлось, сознание ее само выдумало ответ, но как это выглядело. Тот, всегда слышал ее лишь мысленно, не видел ни разу, узнал ее, такой хрупкой, такой горящей надеждой, и что-то в ней было еще, наверное, ее очарование. Ее правая ножка двинулась вперед, затем и вторая, верхняя губа оторвалась от нижней, и она улыбнулась, когда ей улыбнулся он. Ее поэт, ее поэт, чей образ видя, она буквально сходила с ума, но все это было в пределах скромного, поэтому он сам разбавил ее умные слова, ее сдержанность легкими:
- Как долго будешь стоять в проходе? Или ты пугаешься кого, когда и нету тут народу? Твое любимое окно, и солнце все заволокло. Ничуть не смеющий прогнуться подоконник, на кухне будто зазвенит половник. Он скачет вот с крючка, толкуя и ворча. А ты, ты останешься стоять, а мне бы, мне бы так писать, как ты сейчас стоишь!
- Пишите…- шёпотом обронила она, приблизилась ближе, как окаменели ее колени, как ее согнулись, и она хотела было присесть на карточки, завороженно глядя в его синие глаза. В них она почему-то увидела отражения себя, кроткой и пугливый, и ей это не понравилось. Она встала, как Влатирский, развернувшись к ней, посадил ее к себе на колени, она была засмущалась и все твердила, - Пишите, пишите, я тихо посижу, я погляжу!
- А жизнь свою, когда начнешь писать? – он, отбросив бумаги, мягко глядел на нее, не касаясь ее белоснежных волос, которые получив бешенный электрический заряд, как и она сама прилив энергии, все срамились вверх, и ко всем вещам. Они мило щекотали ему щеки, а он все ждал от нее не приходившего к нему ответа, как Тишина ответила ему, потупив глазами вниз:
- А что мне волноваться за нее?
- А почему же нет? Там на земле те люди, что дороги тебе, еще не все разобрались в судьбе. А ты разобралась? – он по-доброму засмеялся, а она, приоткрыв рот, хотела что-то сказать, как посмотрела за его плечо, несильно прижавшись к нему подбородком и вновь услышала, - А ты разобралась? А ты разобралась?
Она не знала, что ему сказать, он заставлял вспоминать Свидетельницу многого о том, о чем не она хотела. Между тем минуты стелились быстрее, чем она думала, как он уже поставил ее на ноги, развернулся к столу, и последний раз посмотрев на ее погрустневшие от еще несостоявшегося расставания лицо, проговорил:
- Подумай…
Где-то внутри себя она пообещала ему подумать, но не себе. Она не желала, потому вольно отвернулась от него, прежде оглядев всю комнату вверх дном, она прекрасно понимала, что как откроет глаза, так ничего этого не увидит, не вспомнит. Сложно ей было представлять, воображая едва ли не каждую деталь, и только свет, горячий свет мог оживить те клетки ее памяти, которые погибли когда-то под напором горя и беды. Но на то она и была Тишиной, что стоило ей остаться наедине собой, как она раскрывалась, летела и уходила, от самой себя, туда, туда. Незаметно для себя она очутилась в прихожей Влатирского, по привычке, которая не стерлась с годами, дотронулась правой рукой до ручки, желая выйти, как отстранилась назад. Сзади нее уже ничего не было, комнатка в воображении уменьшилась до крошечных размеров, исписанные листки бумаги только облетели ее со всех сторон и упорхнули за пределы, а она, где осталась она! За тяжелой дверью ее что-то ждало, ее ждала реальность, только очень холодная. Ручка словно застыла, у Тиши сложилось впечатление, что кто-то заморозил ее с наружи, или нет, дверь вела в холод, туда, где на ресницах оседает иней. И как же ей не хотелось туда, но и белый струившийся дым уже подкрался к ее ногам, она вздрогнула и открыла глаза… Тоже поле, тоже цветы, только изменился горизонт, чуть ушли облака, а в руках она сжимала охапку нарванных цветов.
- Вот, вы где! Вот! – послышался где-то близко голос Доверия, который готов ей был снова протянуть руку и она бы взяла ее, однако она осталась в своем представлении, в эту жару, приятную жару ей было холодно, и страшно, страшно за свое настоящее, за будущее, о котором она действительно не думала.
Чем был этот холод, предвестников страшной грозы? Но какой? Может лишь еще что-то поменяться, когда зима только набрала свои обороты на Земле, а Тишина наконец отведала радость, и не одна она…Но холоду есть место всегда, особенно в реальности, среди нас!
« Радость по обыкновению приводит к гармонии, она на время исцеляет душевные раны, иногда заходит взглянуть на распускающиеся предвестники любви. Радость появляется всегда, когда этого хочет сам человек, счастье приходит, а она появляется по вашему желанию. Любой может убедить себя в том, что он рад, просто потому что в одно утро, в сегодняшнее утро он проснулся, а кто-то нет!»