По профессии я геолог. Поэтому как же тут без медвежьих историй? Ну, примерно, как рыбаку без рыбацких. Но то, что я здесь изложу – святая истинная правда, без примесей и прикрас.
Год одна тысяча девятьсот шестьдесят пятый, моя первая производственная практика. Проходила она в составе одной из многих экспедиций могущественной организации, которая в то время называлась ВАГТ – Всесоюзный аэрогеологический трест (теперь на его руинах - предприятие «Аэрогеология», дай ему Бог, или кто там есть, процветания и долголетия).
Но я обратно, к своей истории. Практика моя проходила в Якутии. Есть там такая горная страна - Верхоянье, а в ней хребет, один из многих - Орулган.
Ну как мне описать этот край неземной и нелюдской красоты? Эту беспредельную горную тундру, эти плавно вознесенные, в ослепительных снегах гольцы, эти замшелые глыбовые развалы, эти безлесные долины, то сжатые отвесными скалами, то широко раскинувшиеся, все в зарослях карликовой березки и голубичника с белесыми полянами ягеля, эти наледи, несказанного аквамаринового сияния… И безлюдье… Да что говорить! За весь полевой сезон из посторонних встретились мне двое: конный ветеринар, который объезжал невесть где пасущиеся оленьи стада, да хозяин одного из таких стад, у которого мы ненароком застрелили отбившегося оленя. Да, и еще экипажи вертолетов, дважды посетивших нас в течение сезона.
Вот там я и практиковался. То, чем экспедиция, и я вместе с ней, занималась, имело торжественное название: «государственная геологическая съемка масштаба одна двухсоттысячная». Что это такое интересно не всем, но конкретно для меня это означало выхаживание выделенного мне участка с выполнением определенного набора операций, которым меня перед тем три года обучали на родном геолфаке МГУ.
Нет, конечно, прежде чем доверить дело, меня несколько дней тестировали (это тепершнее слово, тогда его не было), то есть я побегал на подхвате у опытного геолога. После чего меня сочли пригодным и вручили геологический молоток, полевую сумку, горный компас, полевой дневник, секретные аэрофотоснимки, а также прикомадировали мне в пару маршрутного рабочего, потому что одиночные маршруты в ту пору, да вроде и теперь, запрещены. А кому охота отвечать за несмышленого студента, да еще горящего энтузиазмом?
Так вот этот самый рабочий и есть главный герой моей медвежьей истории. Имени его за давностью лет я точно не помню. Вроде Юрка. По происхождению был он измайловский бич, из тех, кто постоянно отирались вокруг продмагов (точнее вокруг винных отделов), в неотступных заботах то выпить, то похмелиться. А так как московское обиталище экспедиции (по-нынешнему сказать «офис») располагалось в одном из измайловских подвалов, то из этой публики и набирали подсобных рабочих на полевой сезон. И, надо сказать, с успехом и к обоюдному удовлетворению. Экспедиционное начальство освобождалось от поиска кадров (кадр валил сам) , а рабочий класс получал возможность на три-четыре месяца отдохнуть от портвейна и подзаработать на него же -на сколько уж хватит. Из этаких-то был и мой Юрка. И хоть, по молодости лет, он не до конца вжился в амплуа алкаша-подсобника при винном отделе, но зато нес отчетливые черты то ли блатного, то ли приблатненного. На таких я и в своем родном дворе насмотрелся предостаточно, но все же конца определиться не мог. Да, дерганый; да, татуированный; да, «по фене ботает», но с напрягом, не как на родном. Опять-таки, обязательной фиксы из нержавейки не имеет, чифир варить не покушается. Так что отсидел ли он уже, или еще нет – для меня вопрос оставался открытым.
Но это все предыстория. А вот и она сама. Начало августа, один из маршрутов. Полевой сезон за середину, и мы с Юркой уже успели притереться друг к другу. Я по ходу маршрута гляжу вокруг, чего-то пытаюсь соображать, описываю, зарисовываю, беру образцы. А Юрка, идучи следом, пишет к этим образцам этикетки, да складывает их к себе в рюкзак, где покажу – моет шлихи, где покажу – делает закопушку, или расчистку, а когда скажу – накрывает поляну. То есть разводит костер, заваривает чай, режет хлеб, когда есть и вообще выкладывает «чем богаты».
Так было и в тот день. Поначалу. Маршрут шел сперва по широкой долине, потом завернул в распадок. По нему предстояло пройти до самого верха, подняться на хребет, потом пройти по отрогу и спуститься обратно в долину, почти в то же самое место, откуда начали. Такое кольцо километров в пятнадцать. И сперва все шло как обычно. Пока не свернули в распадок. Он был узкий, извилистый, с крутыми склонами в редком ернике и в россыпях замшелой сланцевой плитки, то шуршащей, то погромыхивающей под ногой. В ернике перебегали и перепархивали птенцы куропатки, уже становящиеся на крыло. И уже вполне пригодные на вертел.
Не прошли мы по распадку и километра, как Юрка задергался. Сначала он будто нюх потерял – стал сбиваться с моего следа, то отставал, то обгонял, рыскал вправо и влево, перестал реагировать на мои оклики, подбирать образцы, которые я оставлял ему для оформления, на какое-то вообще исчез из поля зрения, а возникнув, зашипел мне на ухо: «Слышь, студент – он так звал меня, не по имени, а «студент», - слышь, за нами секут…». Я сперва просто не понял, а когда в уме перевел на общегражданский, рассмеялся: «Да ты чего, Юр? Кто тут будет следить? Тут верст на четыреста вокруг, только вот - куропатки!» Но он не унимался: «Секут! Я те зуб даю – секут! Падла буду!» За «падлой» пошел весь блатной словарь. Мне это надоело. Но я уже тогда начинал понимать, что ударом в лоб ничего не решишь. «Слышь, – сказал я – ты давай, собери пожрать». Тут он прямо в корчах забился. «Какой жрать! Ща заметут или завалят!» Но через малое время все-таки занялся делом: набил камнями штук пять поршков, развел костер и все вроде бы вошло в норму. Но только поднялись и пошли, Юрка снова задергался и заметался. И видно было, что колотит его по-настоящему. Он чуял за спиной беду и не мог объяснить ни себе, ни мне, тем более, в чем же она и откуда он это знает. И пока мы с ним по нагромождениям глыб взобрались на хребет, в седловину, с которой начинался распадок, он продолжал излагать про сук и лягавых, которые секут за ним аж с самой Пятой парковой в Измайлове и что он, оказывается, даже во Внукове их не «сбросил». По мне, так явный бред, но ведь он-то в этом жил! Мне стало не по себе. Агрессивный псих в безлюдье и сколько угодно камней под рукой…
Тем не менее маршрут продолжался и вел нас из седловины на вершинку, которая над ней царила. И вот когда мы на нее вскарабкались и я стал озираться, переводя дыхание и впитывая панораму, глубоко внизу, в седловине, уже прикрытой тенью вершины, я уловил движение. И прежде, чем я что-либо сообразил, Юрка сдавлено заголосил: «Зырь, ты зырь. Вот, вот он!» И я увидел. Это был медведь. С вершины он мне показался маленьким. Он потоптался в седловине и быстро ссыпался с нее на противоположный склон. Нам с высоты было видно, как он неуклюжим галопом скачет по осыпи в соседнюю долину, увлекая за собой маленькие шуршащие потоки щебенки.
Наверно, он шел себе туда по каким-то своим делам, а мы ему мешали. А может, наоборот, мы были ему любопытны. Так или иначе, он следовал за нами все эти пять-шесть километров, не попадаясь нам на глаза. Каким чувством ощущал его присутствие начинающий алкаш Юрка?
Мы переглянулись, выдохнули и пошли дальше своим путем.