Гершл Немировский был опытным хозяйственником, умел принимать ответственные решения, знал жизнь и людей, и, вдобавок, имел неплохое образование.
И, поэтому, когда большевики экспроприировали у него мыловаренный завод, когда страна пережила ужасы Гражданской войны, когда повсеместная разруха вселяла уныние, а страшный голод обнажил все пороки человеческие, он понял, что ничего уже не изменить, и нужно как то приспосабливаться к новой жизни и к новой власти; его, вдруг, вызвали в Губком и предложили должность директора сахарного завода.
В общем то, никакого завода уже давно не было, оборудование было украдено и растащено, рабочие, большей частью, погибли на фронтах братоубийственной войны или подались в города в поисках заработка, так что, от некогда процветающего предприятия, оставалось только полуразрушенное кирпичное здание, в голых стенах которого гулял ветер.
Вдобавок ко всему, не было и сырья, той самой сахарной свеклы, которую нужно было где то раздобыть, засеять, при удачном стечении обстоятельств,собрать урожай и, таким образом, сдвинуть с мёртвой точки это чрезвычайно сложное дело, не выполнив которое, можно было запросто встать к стенке.
И Гершл, со всей своей еврейской смекалкой, со всем своим еврейским трудолюбием, и, со всем своим еврейским умением находить правильные решения, взялся за дело.
Товарищи с Губкома ничем помочь не могли, ни деньгами, ни оборудованием, ни, даже, семенами для посева.
Зато они выдали ему справку, которая открывала ему любые двери и кабинеты в губернии, чем он в последствии не раз пользовался.
Новоиспечённый директор начал с того, что наладил связь с еврейскими дельцами, (что там греха таить - и не с еврейскими тоже), и сумел убедить их в получении выгоды, ссудив ему денег. При абсолютной невозможности что то достать в то тяжёлое время, он умудрился приобрести строительные материалы на ремонт завода.
Он нашёл людей, которые тайно держали в закромах семена свеклы и всего, чего душа пожелает и, каким то невероятным способом, уговорил их выдать ему на посев, не заплатив за это ни гроша.
Он ездил по соседним городам и сёлам и, с миру по нитке, всё-таки, собрал нужное оборудование для завода.
Он лично ходил по хатам и увещевал мужиков и баб начать работать, где уговорами, а где и угрозами, зная, что платить будет нечем.
Он с утра до вечера носился по всему району, переделывал кучу дел за день, проводил множество встреч, сам во всё влезал и за всем следил; вставал по ночам и ездил проверять, как охраняются засеянные поля; он практически не бывал дома, а спал урывками на продавленном диване в своём кабинете при заводе.
И, в конце концов, при титаническом усилии и колоссальном труде, завод начал давать сахар!
...Потом был маслоперерабатывающий завод, а за ним - птичники, коровники, маслобойни, МТС и много еще чего было...
И всё это не за ордена, не за привилегии, не за какие - нибудь благодарности.
А после третьего инфаркта он слёг и до самой кончины уже не поднимался.
Никто ни разу не зашёл и не проведал, и в последний путь, кроме самых близких, никто не проводил...
...Я спросил у бабушки Рахели, где похоронен её отец?
- На старом еврейском кладбище,- ответила она. И добавила:
- Он был большой человек, мы назвали тебя в честь него.
- А давай сходим туда!- попросил я.
- Нет у меня сил на это, сынок. Не могу я там находиться. Попроси Веру, соседку нашу, пусть покажет тебе дорогу.
Рано утром мы с Верой отправились на старое еврейское кладбище. Всю дорогу Вера что то говорила, говорила... а я не слушал, я думал, что меня назвали в честь прадеда, а я ничегошеньки про него не знаю...
...Мы остановились возле поля, аккуратно разбитого на участки и засеянного картофелем. Я спросил у Веры, почему мы остановились?
А мы уже пришли,- она показала на картофельное поле,- вот оно, кладбище.
Я в недоумении переводил взгляд то на поле, то на Веру и не мог вымолвить ни слова... Потом зашагал в сторону поля.
Вера крикнула мне в догонку:
- Осторожно! Не потопчи посадки!
А я шёл по полю и шёл, пока, вдруг, не увидел в высокой траве между грядками, чёрного, обтёсанного камня. Он не стоял, он был повален, людьми ли, непогодой ли...
Я присел на корточки и стал очищать его от травы и грязи, пока не увидел на нём полустёртые надписи на иврите и такую же, полустёртую, звезду Давида.
Оглянулся вокруг - тут и там, в траве, средь картофельных рядов, чернели поваленные надгробные камни похороненных когда то давно, евреев. Где то здесь, среди них, был камень и моего прадеда, в честь которого меня назвали...
...Вера звала меня, кричала, что пора возвращаться. А я всё сидел на земле; щипало в глазах, и у меня было ощущение очень близкой и родной, но безвозвратно потерянной связи с этим местом...