Полоумным пением Василий оглашал затихший подземный переход. Тихо-тихо вокруг к вечеру стало, ни души, ни тела. Наивно хотелось пряника.
Играл Василий с самого раннего утра, кидая под ноги прохожим свои неприятные песенки. В полусонных-полуживых телах невольных слушателей эхом отзывалось недовольство. «У! Шваль!» — вскричал ожиревший, сопливый, в жиденьком офисном тулупе, пнув Василия кровожадным ботинком. И был тем самым совершенно прав и справедлив. Продолжил Василий песенку о правде и справедливости. «Шож, шваль, орешь ты так мерзко?» — отупевши от бесконечной терзающей тоски возопила тётка в вонючем тулупе, толкнув окостеневшим левым локтем куда-то под грудиной. «Да, а шож не орать-то, раз вы и не слышите» — отвечал Василий, остервеневши насилуя струны, брязгала помоечная гитарка, отзываясь ласковым слуху звоном. Плыли мертвые ноги, разбредались по своим могилам. Подошла к Василию распухшая мелкая собачонка с презабавным бантом на холёном ухе, понюхала сырые, неблагородные брюки, отвернулась недовольно. Орал Василий песенки (петь было тяжко, до невозможности бесполезно), скрючившись под тёмным тулупом голым младенчиком. Неистово ругались прохожие, ядовито плевались в лицо, красневшее вызывающе ярко на фоне трупных мертвых рож. Прибавлялись с каждым часом в убогенькой кепочке плевки.
Страшный, неистовый рёв огласил переход, не выдержав отупляюще-страшного бытия, вопил малыш пятилетнего возраста. С удивлением в знающих глазах отвлекся на певца. «Сядь ко мне, послушай песенку» — сипло пробурчал Василий, дрожащим скрюченным пальцем подзывая малыша. Ринувшись вперед, дергался отчаянно, вырываясь из мёртвой хватки сырой, жутковатой мамаши, но ее трупное окоченение было беспристрастно. «Кривой, чего ты сына моего трогаешь? Шваль, ментов сейчас на тебя вызову, меня не застремает» — оскалившись пастью, шушукнула она, малыш ее недобро улыбнулся, демонически равеселившись Орал Василий песенки, о любви и детях, о материнстве.
Смеялись освободившиеся с занятий мертвые студенты, забавлялись, плясали, кривлялись. Развеселился Василий немножечко слабоумно, как вдруг гитару отнял один разбушевавшийся, повертел легко над головой, ударил об кафель, разломав в скорбные щепки. Орал теперь Василий песенки под аккомпанемент собственных хлопков в ладоши, песенки о молодости и шаловливости. Трупный людской поток тёк по переходу, звонко хлопал Василий, звонко хлопали всеобщие радостные пощечины. Незаметно подброшенную хлебную горбушку липкими от крови пальцами Василий, ослабевши, всунул в рот, и казалось, будто кушает Василий самого себя, с аппетитом переваривает. Топали граждане с работы звонкими каблучками, потонувши в смрадных тулупах, пиная уже не столь остервенело, уставши.
Улыбался Василий широко, распухнув от любви ко всем шагающим. «Любимые мои, эта песня для вас!» — возопил он громче прежнего, ужаснувшись от собственного крика. В поздний холодный вечер в покойниках работали лишь рефлексы, не стремились журить пламенной речью, по обязательству пинали. В голову прилетали отчаянные комья грязи от стыдливо прятавшихся в углу женщин. Тянулась сиплая песенка, тряслись онемевшие от хлопков руки, качалась в такт им голова. Затих подземный переход, захотелось пряника. Орал Василий песенки в пустоту и для нее же. Цокотом разразилась тишина, тронув жавшееся в тёмном углу беспокойное сердце. Чего-то страшно стало, подумалось о чем-то потустороннем, о чем именно - Василий понял лишь едва. Разлепив заплывшие кровавые глаза, увидал Василий погоны и серую форму.
— Пройдемте, блаженный, — проговорил милиционер, взяв бездомного гражданина Василия под мышки, тряханув и опустив в служебный автомобиль мертвенькой тряпичной куклой.
В утреннем грязном переходе вопил новенький, живенький Василий.