Назад, Глава 5. Назад, который вперёд: http://www.proza.ru/2018/03/26/1961
Глава 6. Продолжение: окончание и начало
– Чтобы радоваться, – сказала она наконец, – чтобы не смотреть на жизнь
как на что-то тягостное, надо дурно вести себя?
Феликс снова рассмеялся своим неудержимым, беззаботным смехом.
– Нет, по чести говоря, не думаю...
– Что же надо для этого делать? – продолжала она. – Давать балы, посещать
театры, читать романы, поздно ложиться спать?
– Не думаю, что радость даёт нам то, что мы делаем или не делаем. Скорее –
то, как мы смотрим на жизнь.
– Здесь на неё смотрят как на испытание: для того люди и рождаются на свет.
Мне часто это повторяли.
– Что ж, это очень хорошо, но ведь можно смотреть на неё и иначе, – добавил
он, улыбаясь. – Как на предоставленную возможность.
– Предоставленную возможность? – сказала Гертруда. – Да, так
было бы куда приятнее.
Генри Джеймс, «Европейцы».
Улочки, мощёные булыжником, естественная, непритязательная красота пыли на оградах вдоль них, впрочем, неглубокой, чуть покосившихся столбов и калиток, закрытых на щепочку или верёвочку, улыбчиво блестящие стёкла в окнах за кустами сирени с листьями сердечком – городок или селение N, общее для всех. Тишина здесь прозрачна и внимательна, как спящий барбос, и для всех ты – желанный собеседник и свободный странник. Мирная, вековечная дачность...
До них донёсся какой-то звук, вроде звона колокольчиков... потом другой, вроде колокола побольше... Они переглянулись. У малышей Рэ и Жэ загорелись глаза. Звук исходил из одного дома ниже по улицы... и его дверь была приоткрыта! Как легко, оказывается, можно забыть об очень важном деле.
Нужно было только ещё чуть-чуть приоткрыть её, эту дверь... она скрипнула. Хорошо хоть из-за переливающегося звона скрип остался неслышным. По крайней мере, так показалось.
Но это были не колокольчики никакие, а обычная кузница. И всё-таки было в этом не раз виденном действе нечто, заставившее их остановиться. Это удивительное согласие двух кузнецов и ещё, ещё... какая-то древняя верность всех их движений. Это было подобно тому, как идёт дождь или льётся источник, только из-под бьющей и ткущей землю струи выходили вещи. И им позволили это видеть.
– Мне кажется, именно так ковали в Жемчужной долине... – прошептал зачарованно Бобредонт.
– Ага... – выдохнул в ответ поглощённый созерцаемым Дубробор, даже не повернув головы.
Они тихо вернули дверь в прежнее положение и двинулись дальше. Но шли они теперь уже как-то иначе. Иными были движения, иными были взгляды... я хотел сказать, что иными были и слова, но нет – слов не было. Та удивительная поглощённость светлым пламенем кузницы этого острова шла вместе с ними.
– Там наверное и разжигают серебро, – сказал потом Ду, когда они уже плыли в море, и это было так, как если бы он поддержал только что происшедший при нём разговор.
А теперь они шли этой чудной улицей. И этой улице и её теряющемуся вдали просвету повсюду, всегда предстоим... Улица, которая повсюду. Потому и было на ней всё.
Но для начала нужно было найти дом хоть какого-нибудь штормуна, для чего нужно было кого-то спросить. Но улица была пуста, хотя в домах, как было слышно и частично заметно, свершалась живая жизнь. Они дошли до четвёртого, потом до пятого перекрёстка... потом вернулись назад и опять прошли до пятого... Ничего. Никаких признаков. Дома как дома, ни вывески никакой, ни указателя. Одним словом, кто знает, тот поймёт.
– Ну и как быть? – хмуро спросил Бэ.
Бобредонт только вздохнул, озираясь по сторонам. И вдруг улыбнулся. И все посмотрели в направлении его взгляда. С той стороны, откуда-то сбоку спешил к ним Очелуч. Он торопился и оттого, когда приблизился к ним, был совсем запыхавшимся и не могущим сказать ни слова. Он только поднял палец вверх в знак того, что просит внимания, и чуть согнувшись, стал дышать.
– Фух, – сказал он, через минуту выпрямившись. – Еле нагнал вас. Сейчас время работы, оттого все уединены, я не подумал... Вам не у кого будет спросить. Так что я провожу вас. Здесь уже близко, – и пошёл вперёд.
Пройдя несколько домов, Йоддорог остановился и, подождав, пока у двери соберутся все его подопечные, отчего-то полушёпотом произнёс:
– Стучите... Вот эта дверь...
Бобредонт с недоумением посмотрел на проводника, но тот отступил в сторону, так, чтобы оказаться вне поля зрения того, кто откроет дверь, и вновь предложил им постучать, но уже без слов, только жестом.
Что ж, Бобредонт пожал плечами и постучал, довольно решительно и громко. Как взрослый. Но тот, кто выглянул в дверной проём, явно не оценил взрослости его стука. Потому как его взгляд, направленный прямо, не обнаружил в пространстве ничего, кроме воздуха, лёгкой солнечной пыли и противоположных домов через улицу. Конечно, это произошло по той причине, что и в своей-то двери он едва помещался по росту, что уж говорить о них, не достигших ещё полноты лет (а племянник Миди тоже прятался за дверью вместе с Очелучем). В общем, так получилось, что перед хозяином дома стоял лишь Бобредонт с Ремисой на плече. Хозяин, недоуменно хмыкнув, пробормотал «хулиганы» и хотел уже закрыть дверь, как всё же заметил стоящего перед ним недоростка.
– О! – озадаченно сказал он, даже чуть подпрыгнув от неожиданности. – Ты кто есть-то? Это ты что ли стучал?
– Да, это я стучал, – серьёзно сказал Бобредонт. – Вы ведь штормун?
– Ну да, штормун, – ответил хозяин, вопросительно чуть искоса глядя на стучальщика. – А что?
– Мы бы хотели вас нанять. Для проведения рейса, – с лёгким налётом солидной спеси произнёс Бобредонт и приподнял подбородок, ожидая ответа.
Ответом был оглушительный хохот. Штормун так смеялся, что даже вынужден был страховать свой живот, оберегая его от разрыва, и плакал от смеха так, как если бы к этому моменту уже почистил ведро лука.
– И что же такого смешного я сказал? – кривя губы и дуясь, выдавил Бобредонт.
Что удивительно, все его спутники... тоже умирали от смеха... только без звука, а просто скрючившись и держась за животы, а некоторые даже упали на землю. Только Очелуч не смеялся. Впрочем, он всегда улыбался, так что...
– Да нет, малыш, ничего... – ответил штормун, кряхтя от натуги и вытирая глаза, – прости... просто я не воспитатель детского садика... – и он опять прыснул, но тут же остановился. – Так что – есть ещё вопросы?
– Я... – Бобредонт сдался и заговорил обычным своим голосом. – Просто мы плывём, и нам нужен штормун... Тётя Шишемыша велела...
При имени «Шишемыша» штормун опять улыбнулся и покачал головой, но потом стал серьёзным и заключил:
– Всё равно – нет. Я не воспитатель... ну, я вам уже сказал, – и недвусмысленно показал, что хочет закрыть дверь.
Тут-то вся орава и вывалила из-за двери, ноя, хныча и умоляя великого умелого штормуна не отказываться. Тот на секунду опешил, но потом опять пришёл в решительное расположение духа, категорически многократно повторяя своё упрямое «нет». Ну что тут было делать? Вышел тогда из-за двери и Очелуч. У Штормуна даже брови на лоб полезли:
– О! Сколько же вас там... – и, видимо, только тут он осознал, кто перед ним: – Очелуч! – с некоторым негодованием и досадой воскликнул хозяин дома и подбоченился.
– Да, я, – кротко признал Очелуч, скукожившись и глядя в землю.
– И тебе не стыдно... – продолжил укоризны штормун.
– Не-а, – перебив оратора, поднял глаза Йоддорог и улыбнулся.
– А-а, что с тебя взять! – махнув рукой, прорычал штормун. – Ладно, провожу я вас, хорошо!.. Но только завтра. С утра, разумеется. С раннего! – постояв в нерешительности, он предложил: – Заходите уж, что ли, хоть перекусите у меня... Кто-то рыбу ест? а жареную картошку?..
Глотая слюнки и толкаясь, малыши вошли в дом... Странно, а ведь только что ели. Но уж так тут вкусно пахло!
– Ладно-ладно, не толкитесь, всем хватит, – сказал штормун, тихо улыбаясь в усы, – проходите потихоньку, тут у меня ещё мастерская... А, да, Очелуч, ты же нас не познакомил!.. Впрочем, как у тебя и заведено.
Очелуч тут же остановился и отчего-то представил вначале всех путешественников (когда представлял Ремису, штормун махнул рукой, – дальше, мол, говори, знаю), и только тогда, сделав паузу, произнёс:
– А теперь имею честь представить вам хозяина этого дома, штормуна... и прекрасного столяра, кстати... да... штормуна Бацмордуорта.
Ну вот, теперь стало ясно, отчего он его представил в последнюю очередь. Штормун побагровел. Потому что все его гости упали на пол от смеха. Разве что маленький Жэ, закрыв лапами то, по чему только что было сказано «бац», упал по другой причине. Да ещё Бэ зачем-то встал в боевую стойку, чем заставил улыбнуться и штормуна.
– Ну, вот, – покачал головой Бацмордуорт. – Я и говорю, что я не...
– Ладно, не сердись, – умиротворяюще похлопал его по бицепсу Очелуч, – они же в первый раз...
– А что, будет ещё и второй, и третий? – крякнул штормун и пошёл на кухню за пищей. – Осторожнее там проходите, инструменты везде, стружки и всё прочее... – донёсся до них его голос.
– Ага! – извиняющимся и примирительным голосом крикнул в ответ в направлении удалившегося Бобредонт.
Но они проходили не торопясь ещё и по другой, первейшей причине: столько было вокруг прекрасных вещей. Этажерки, тумбочки, буфеты, полочки, плетёные и иные кресла, стулья, удивительные и величественные столы, столики для кофепитий, и прочее, и прочее... И даже не это было удивительным. Замереть от изумления их заставляло то, какие это были вещи.
Нет, не о функции их или пространстве использования здесь говорится. А о том, – простите за повторение, – о том, какие это были вещи! В них было и благородство, и дикость, и... да, та дикость, из которой звучат, например, камни в садах камней... ещё они были убедительны, как убедительна жизнь, наполненная счастьем, или ожиданием, или как убедителен бывает младенец, когда гонится за бабочкой, или питается материнским молоком, или просто смотрит на что-нибудь. И ещё они подобны пению, как всё звучащее. И ещё... Они были произведениями, законченными даже в незаконченности, – тем более они сияли в пространстве, когда бывали исполнены всем, чего требовал их облик. Потому что из того, что вещь говорила, было видно, что и творец их говорил... быть может, не с ними, а иначе... но беседа, начавшись в их образе и идее, продолжалась и в исполнении, и в совершении.
– Так хочется потрогать... – сказала Долинка.
– И посидеть, – сказал Бэ, а все засмеялись, и он обиженно добавил: – Что?.. Что особенного?
– Да, и посидеть тоже, – ласковым эхом повторил Очелуч. – Идёмте к столу. Посидим.
И они пошли к столу. А может, побежали, чем вызвали грозно-укоризненные взгляды штормуна. А что удивительного? Потому что он во всех лапах нёс благоухающие вкусностью кушанья.
– Дядя штормун, – сказал за обедом Бобредонт, – а как сочетается... штормун и столярное дело!
– Самым прямым образом, – с невозмутимыми интонациями ответил Бацмордуорт. – Какой же штормун постарается научиться чинить корабль?.. Ну вот, я и... – он обвёл все видимые плоды своих трудов широким движением крепкой руки. И добавил, словно в этом всём не было ничего необычного: – И вообще штормун должен уметь не только чинить корабль, не только это...
– А что ещё? – отчего-то заговорщицки и изумлённо шепча, спросил Рэ.
– А ещё – уметь созерцать... и молчать, – ответил штормун, – особенно за обедом.
– Да, малыши, – сказал тогда Очелуч, тихо и почти без улыбки. – Здесь вообще люди живут молчаливые... Ремесленные, понимаете... И не только это...
– А что же ещё? – уже жалобно спросил Рэ.
– А ещё то, о чём не говорят, – сказал Очелуч и продолжил трапезу, ковыряясь одной вилкой в трёх картошинах уже семнадцатую минуту. И вдруг добавил, вообще вполголоса, между делом и словно бы просто в пространство: – Здесь закладываются основы творчества.
Дети посмотрели на него, но тот невозмутимо продолжал ковыряние.
– А что такое... основы? – спросил Жэ.
– Пф! Я думал, что ты спросишь, что такое творчество, – ухмыльнулся Стактибус, и все тоже улыбнулись.
На том дискуссию безмолвно было решено считать исчерпанной.
– Ну ладно, – сказал Бацмордуорт, когда все наелись, – перейдём к делу. Я сейчас ещё занят и вообще у меня мало места, так что ночевать вам придётся в другом месте. На корабле не советую... А подобрать другое место, надеюсь, вам поможет Очелуч. Он ведь добрый... – это была маленькая месть.
Но Очелуч только улыбнулся:
– Хорошо. Идёмте, ребята.
И поклонившись и поблагодарив радушного хозяина, воспитанные дети, тяжело вздыхая и переваливаясь, двинулись в путь вслед за нелепым белобрысым существом, именуемым Йоддорог Очелуч. И отчего, в самом деле, он так похож... Только по характеру другой...
– ...на Глюню Буствер, верно? – шептал Стактибус.
– Угу, – со вздохом ответил Бобредонт, отводя глаза.
А Йоддорог тем временем всё рассказывал и рассказывал про их штормуна:
– ...А по национальности он жром... – и опять наступала минута смеха, сквозь которую он пытался договорить: – ...но не из тех жромов, которые всем известны, с их характером и сложением... Хотя во многих качествах... лучших, конечно... они подобны, оттого и названы...
И так они прекрасно дошли до места их ночлега. Кстати говоря, там тоже жил штормун. Звали его Тормаф Пигедж.
– Слушайте, ну как специально... – уже не имея сил смеяться, простонал Бэ. – У вас, местных жромов, что, все имена такие?
– И что особенного в моём имени? – беззлобно ответил Тормаф, заваривая чай. – Вы, небось, наобедались, чайку теперь хорошо бы...
– А... ну... вверх тормафом разве не... – начал было Бэ, но тотчас понял свою ошибку, – ой, простите...
– Азбуку надо учить малыш... грамматику... синтаксис... – спокойно сказал Пигедж, укладывая в печку небольшую охапку дров величиной с трёх Бэ. – Да... о чём это я... А! Сейчас вот чайку заварим... У меня тут, кстати, гончарная. Заодно и обжиг поставим... Хотите посмотреть?
– Не, что-то не хочется, – смело ответил дрожащий Бу.
– Да не обжиг, – улыбнулся Тормаф. – Мастерскую посмотреть. Как горшки делаются, ну, там, чайники, кружки, блюда... Как расписываются, глазурятся, и прочее... На изделия вообще.
– А, это другое дело, – сказал Бу, выходя из-за Очелуча, который спокойно сидел на стуле и прихлёбывал вечерний чай.
– А чем вечерний отличается от дневного? – спросили Мэ и Вэ сквозь набитые рты; очень вкусное печенье к чаю предлагалось.
– Тем же, чем вечерние сумерки отличаются от утренних... – ответил Йоддорог как о само собой разумеющейся вещи.
– Ладно, – сказал Тормаф. – Хватит есть, а то всю ночь потом колобродить не будете... Пойдёмте лучше пройдёмся, если уж в мастерскую не хотите.
Они вышли на улицу. Заходило солнце. Какой-то персонаж стоял неподалёку, прямо посреди улицы, возле мольберта, с кисточками в руках, не сделав, однако, ни одного мазка, и его полотно оставалось пустым и белым.
– Оно не ещё белое, – пояснил осторожно Пигедж в ответ на немой вопрос Бобредонта, – оно уже белое.
И Бобредонт, хотя, судя по его виду, и ничего не понял, всё же кивнул головой. Другие же, похоже, что называется, даже не заметили разницы. Разве что вот Ду... Он стоял теперь совсем рядом со странным живописцем.
– Вокибор, – вдруг сказал живописец, явно обращаясь к Доду, однако продолжая смотреть на солнце. – Мачмин. Сурбак.
– Э-э... Простите, – смутился Ду, – я не думаю, что... Конечно, я отойду.
Живописец пожал плечами и продолжил созерцание.
– Его зовут так... – сказал Тормаф Ду на ухо. – Он тебе представился... Это мой сосед, он тоже моряк и ещё художник.
– А-а, – сказал Ду и облегчённо вздохнул.
– А для чего моряку быть ещё и художником? – спросил несколько недовольно Бу. – Разве недостаточно...
– Ну... Как тебе сказать... – задумался Тормаф. – Если человек спит, он словно бы отсутствует, хотя тело его здесь, рядом, так?
– Да, – недоуменно ответил Бу. – И что?
– И вместе с тем он здесь, живой... Правда? – продолжал Тормаф.
– Ничего не понимаю... Да, конечно, – пробормотал Бу, всё более хмурясь; похоже, он не терпел, чтобы кто-то был сильнее его в философии.
– Так вот, – всё говорил Тормаф. – Мы и в жизни так: и телом присутствуем, и душою, и это разное присутствие, хотя и в одном человеке. Не говоря уже о разных настроениях, состояниях... э-э... подожди, о чём я только что сказал?
– Не знаю, – честно ответил Ду.
– Ладно, – сказал Тормаф и пожевал воздух. – А, да! Мы присутствуем в жизни разным образом. И вот, считай, что телесное присутствие Вокибора – его морское дело. А душевное... ну, вот... это, – указал он глазами на пустой холст. – Или наоборот.
– Что, пустота что ли? – засмеялся Бу. – Это его душевное присутствие?
– Сам ты пустота, – вдруг оборвала его Ремиса и даже клювом по лбу тюкнула. – Подумай вначале, потом говори, – и полетела вниз по улице, а она упиралась в море.
И все вышедшие на прогулку потянулись за ней.
Закат был тих, настолько, что даже было немного страшно. Слишком уж большим в такое время делается заходящее солнце, растекаясь по всем волнам, и лицам, и предметам в этот золотой час, слишком уж огромным становилось тогда прозрачное небо, странном образом из почти неосязаемой белизны становящееся тёмным и глубоким, слишком уж близко подходило в этом всём что-то большое, даже огромное, как жизнь... Трудно было остаться здесь, с этими вещами и событиями, остаться привычным собой.
Они достигли прибрежного пляжа, по которому, шурша мелкою галькой, расхаживали две странных фигуры, нелепых и милых, как микроскоп или глобус. Один был в клетчатых шароварах, широкополом пиджаке и шляпе, а другая в платье до земли и с зонтиком от солнца, который был сложен и служил ей тростью. Оба блестели очками.
– Это учёные, – улыбнулся Тормаф. – Рассуждают о своих гигантских нелепых проблемах... У них и имена такие же, как они – чудаковатые и запутанные: Хитрдриф Дошшентирф и Щаплас Пуцевига-Мокроскип... надо же, точно сказал... Столько времени я не мог их запомнить!.. Давайте не будем их отвлекать.
И две нелепых фигуры, заметив штормуна с гурьбой малышей и одним косолапым переростком, словно бы с благодарностью, поклонились.
Тихие и пропитанные вечерним солнцем вернулись они в дом Тормафа. И почти тотчас же все и уснули, кто где был – в кресле-качалке, на сундуке, под диваном, некто маленький, похожий на такого, как Жэ, заснул даже в цветочном горшке, где рос гигантский фикус и земелька была покрыта мягким зелёным мхом. Тормаф осторожно перенёс их на тюфяки, разостланные в гостевой комнате, и укрыл всех пледами; в доме у него было тепло.
Посреди ночи Бобредонт проснулся от жажды. Он поднялся и, стараясь не сшибить стул или этажерку, двинулся в гостиную, где они вчера ужинали. Но там было пусто. Он постоял в темноте. Откуда-то доносилось лёгкое гудение... Он двинулся на звук, ощупывая пространство впереди себя. И вдруг наткнулся на нос. Прохладный и слегка влажный.
– Ой, – гундося, прошептал Ду. – Это я... – Бо тотчас отпустил лапу, тихонько вытерев её о свой бок. – Спасибо... Ты тоже это слышишь?
– Да, – ответил Бо и продолжил движение; Ду покрался за ним.
Где-то на полпути они обнаружили, что пространство ощупывать больше не надо, потому что воздух стал светлым и предметы все хорошо видны. Они повертели головами и обнаружили, что Ремиса, перелетая с вещи на вещь, двигалась вместе с ним.
– Привет, – прошептал Бобредонт и двинулся дальше.
Они дошли до чуть приоткрытой двери, откуда падал свет. Взглянув щёлочку, они обнаружили там пологую лестницу, ведущую в подвал. Переглянувшись, они открыли дверь и спустились вниз. Это была мастерская.
Тормаф сидел к ним спиной. Они видели, как двигается его нога, как вращается гончарный круг, но рук его и рождающегося изделия видно не было, и они подошли ближе... Двигающаяся, растущая плоть изделия укрывала собой пустоту, и то, что казалось пустою, пело, звучало флейтою, камышовой свирелью, осенним ветром, весенними ручьями, словно выражение лиц влюблённых при первом их признании, изменялись черты возрастающего вместилища... В его ластовидных ладонях чудесно рождался плод, место прикосновения красоты к земным вещам и явлениям, лёгкими облачками одуванчиковых семян входивший теперь в мир. Ему ещё предстояло высохнуть, быть обожжённым, принять на себя письмена кисти, покрыться глазурью и потом опять – огонь...
И в этом тоже – таинство.
Дальше, Глава 7. По мановению всех ветров: http://www.proza.ru/2018/03/27/686