Этот город она полюбила сразу. С первого дня ее не покидало странное ощущение, будто она вернулась к чему-то неизменному. Тысячи лет ее могло кружить в водовороте бессмысленной чудовищности жизни, но это ни на минуту не прекращало жить внутри нее. Хрупкое, едва уловимое, как же оно оказалось неистребимо! Тысячи лет заточения и молчания закончились. Невидимая оболочка оказалась поврежденной или просто истончилась.
Бродя по улицам, она вдруг останавливалась, не в силах двинуться с места, околдованная запахом детства, нагрянувшим неизвестно откуда. Застигнутая врасплох этим наваждением, она то и дело натыкалась на дома, до боли знакомые, на деревья, однажды уже дарившие ей спасительную тень. Один раз в шелесте их листьев она как будто расслышала на чуть внятном вздохе: «Хорошо, что вернулась...».
Он ничем не удивлял ее, этот город, и в то же время был нов, но как-то узнаваемо нов, как некогда близкий человек после многолетней разлуки. Другие города были просто городами. Одни утомляли и раздражали, другие оставляли равнодушными. Этот город вытекал из нее самой, был ее обителью, ее спасением, ее возвращением. Этот город давал ей шанс.
Каждый день он дарил ей радость сознания воспроизводимости того, что, казалось, ушло в безвозвратное прошлое. Это был ее город, он ждал ее много лет и вот теперь был счастлив стелиться под ее ногами. Эта связь, поначалу едва уловимая, становилась день ото дня все прочней и значимей. Но словами об этом было нельзя, ибо все таяло в дымке туманного утра, расплывалось в ряби небольшого пруда, уносилось с порывом легкого ветра. Жизнь, завершив прежний, теперь уже почти неправдоподобный цикл, как будто началась снова.
Она прислушивалась к музыке города, и чувствовала, что прежняя опустошенность и ощущение призрачности жизни больше не душат ее. Сколько счастья было в этом благостном спокойствии ума! Как же давно ей не дышалось так легко ! В ней ожил целый мир и наполнил смыслом каждый миг ее существования.
Она возвращалась в просторном автобусе, с большими окнами и удобными сиденьями. Каждый день в семь часов вечера он привозил ее на городской вокзал. Почти всех пассажиров этого рейса она знала в лицо, хотя никогда не вступала с ними в разговоры. Она любила выходить последней и идти по направлению к метро, рассматривая идущих впереди людей. Мужчины шли, слегка расслабившись, предвкушая заслуженный отдых после рабочего дня, безжалостно уничтожившего свежесть сорочек и блеск неизвестно чьей рукой начищенной обуви. Утром смотреть на них было приятней.
А женщины выглядели так, как будто готовились к новому бою. Особенно ей нравилось смотреть на двух подружек. Они всегда возвращались вместе. Это были женщины лет сорока, а может быть и старше. Глядя на их прямые подтянутые спины, полную достоинства осанку и безупречные прически, она невольно улыбалась. И даже немного завидовала. К концу дня сама она, независимо от того, чем занималась, чувствовала себя утомленной и разбитой. Желание поскорее добраться до вожделенного кресла у окна преобладало над всеми другими желаниями. По большому счету, ей было совершенно все равно, как она выглядит со стороны. А эти женщины были так бодры и энергичны, как будто не знали, что такое усталость и апатия. Подруги всегда о чем-то оживленно беседовали, и высокие каблучки элегантных туфелек ритмично расставляли знаки препинания в их оживленных беседах, может быть, даже чересчур оживленных.
Люди этого города были благополучны и улыбчивы. «Неужели жизнь может быть так безоблачна и спокойна?! Или, оберегая меня, ты прикидываешься лишь таким умиротворенным, скрывая горе и страдание до поры до времени, а потом обрушишь поток боли, который собьет меня с ног и снова вернет.., вернет к чему?». Только этот вопрос отравлял ее существование. Она никак не могла решить, что же было реальностью: то, что связывало ее с этим городом тогда и теперь или то, что было между тогда и теперь.
Впрочем, она старалась гнать от себя любые сомнения и вопросы. Ведь эдак можно было лишиться завидного наслаждения - просыпаться каждое утро беспамятной и окунаться в призрачный мир ласкающих ассоциаций и пронзительных узнаваний!
Тем утром она впервые за последние несколько месяцев проснулась с тяжелой головой. Ночью ее что-то мучило, но, как это часто бывает при пробуждении, все события сна померкли, оставив лишь тревожное чувство. Сердце жалобно кольнуло в груди и отозвалось тянущей болью в желудке. Она подошла к окну и распахнула его. Ветерок подхватил легкую занавеску, начав свою привычную игру. Комнату наполнила утренняя свежесть цветущей белой акации. Нет, все как прежде: те же краски, тот же чудный запах, и можно дышать полной грудью, вбирая в себя все ароматы, свет и ясность летнего утра. Быстро глотнуть горячего чая с тостом – и в город. И снова кружить по аллеям и извилистым улочкам, блуждая в лабиринтах памяти.
На эту узенькую улицу она попала совершенно случайно. Небольшие дома с черепичными крышами утопали в зелени и цветах. Солнце едва проглядывало сквозь густую крону сросшихся по обе стороны деревьев. Безлюдность улицы придавала прогулке особое очарование.
Неожиданно ее внимание привлекла старая, видавшая виды машина. Это был белый «опель». Уже через заднее стекло она разглядела разбитые и порванные кресла. Цифры на номере были такими блеклыми, что она так и не смогла их разобрать, хотя в очертаниях двух последних цифр ей почудилось что-то знакомое. Мужчина в зеленых брюках и белой нарядной рубашке вышел из машины. Опять барахлил мотор. Он привычным движением, умело и легко поднял капот. Она сделала несколько шагов вперед, чтобы убедиться, что не обманулась, что это не игра воображения. Она подошла совсем близко и, не отрываясь, смотрела на фигуру склонившегося мужчины. Сомнений быть не могло, и в ней уже жила уверенность, что через несколько минут можно будет ехать. Сколько раз из-за этой проклятой машины они застревали в дороге, опаздывали на разные встречи, но, в конце концов, он всегда умел по-мужски договориться с капризным «опелем».
Белая рубашка, так не вяжущаяся с жалкой полуразвалиной, грязные в саже и масле руки.
Руки сильного, уверенного в себе мужчины... Она знала, сколько было в них тепла и нежности...Каждое их прикосновение упраздняло ненужное существование слов. Круг этих рук был самой надежной защитой от всех земных напастей, от болезней и одиночества. Когда же он разомкнулся, в другой защите уже не было смысла.
За смертью вновь рождаешься на свет.
И страх, и боль уже переносимы...
Откуда эти строки? Голову стянуло обручем, и перед глазами запрыгали строчки, беспорядочно и безостановочно. Множество строчек из той жизни. Ее стихи. Она писала их много лет, патологически не испытывая потребности в читателе. Стихи рождались трудно, и это было спасением. Как же она называла этот процесс? Было в этом названии что-то ироническое, ах да, - стихотерапия. Тогда она еще помогала. И хотя надеяться было уже не на что, ей все верилось в какое-то чудо, эдакая детская вера в happy end. Сказка кончалась, но она должна была начаться снова.
И в его дешевых солнцезащитных очках море приобретало розоватый оттенок.
Сколько времени он вынашивал в голове свой план? И каждый раз говорил себе, что этот день последний, и не мог решиться, и не мог оторваться, не мог себя оторвать от нее. В те последние дни он отдавался ей так исступленно, что забирал ее всю, и, казалось, что в этих двоих не оставалось ничего, что бы принадлежало каждому из них в отдельности. В этом чувственном и целостном постижении друг друга они оба искали защиты от неотвратимой и очевидной для обоих беды.
Отступление от безраздельности, от предназначенности каждый раз откладывалось. Но однажды свершилось безвозвратно.
Все куда-то рухнуло, провалилось. Кажется, началась эпоха вечной немоты.
А потом в голове завертелись всякие банальности: несостоявшееся счастье, ничем не заполнимая пустота, необходимость довольствоваться, жить в печали и нелюбви...
Тарахтенье ожившего мотора вывело ее из оцепенения. Машина удалялась, оставляя за собой клубья дыма. Через несколько секунд она и вовсе исчезла из поля зрения.
Все кончено. Что делать, милый мой...
Мне ль за твоей «каретой» в роли грума
Плестись...
Единственный, родной,
Как ты такое мог придумать?..
Ветер зашелестел в густой кроне деревьев, и снова она услышала в шорохе листьев на этот раз чуть насмешливое: «Хорошо, что вернулась....»
Больше не хотелось бродить по городу. Дорога домой была безрадостной. Ключ долго не поворачивался в замке двери, будто не желая пустить ее обратно, в ее сегодняшний день.
Сначала она включила чайник, но, когда он вскипел, пить чай уже расхотелось. Она прошла в комнату, поставила свой любимый диск и забралась с ногами в кресло. Музыка окутывала ее, как туманом, и она чувствовала себя невидимой и защищенной. Звуки расслабляли и успокаивали, нежили и баюкали. Уже почти засыпая, она услышала внутри себя обрывки давних стихов, расползающихся по поверхности звуков:
... Скрипки - легких рук касанье.
Без надежды, как у Глюка,
Льется долгим расставаньем
И безмерностью разлука.
...Откуда взялся этот дом за городом, она не помнила, но каждое лето у нее гостили племянники. Она очень любила их, и весь год был сплошным ожиданием их приезда. Она варила варенье, крутила банки солений и маринадов, сажала цветы в полисаднике – все это с мыслью о них. Племяшка любила все красивое, а племянник – все вкусное. Они были такие разные, но бесконечно милые. А главное - с ними дом оживал, обретал значимость, наполнялся звуками радости и отогревался, забывая на время холод одиноких зимних дней.
Вдоль забора был посажен густой кустарник, так что со стороны улицы дома совсем не было видно. Никакой шум извне не доносился в это зеленое царство. Все здесь дышало безмятежностью. Вечерами дети усаживались на траву, разглядывали звездное небо, болтали о разных пустяках, отгоняя назойливых комаров, подтрунивали друг над другом. И весь мир казался им таким прочным, таким вечным.
- Не смей! Не смей трогать! – тоненькая девчушка с распущенными каштановыми волосами безуспешно пыталась отогнать от стола своего братишку. Он тянул руки к миске с красной смородиной, а она гонялась за ним вокруг деревянного стола. – Это же так красиво, а ты все разрушишь. Ты только посмотри, - она подымала высоко над головой тонкую ручку с ягодами, - эти красные гроздья на резной веточке, это же само совершенство! Что ж ты, обжора бесчувственный, делаешь! Убери руки, а то сейчас как дам полотенцем!
Она могла часами смотреть на эту радостную возню детей. Сколько было их, таких счастливых моментов в ее жизни!
С появлением этого человека в доме поселилось что-то инородное. Он так много курил, что казалось, будто сигарета приросла к его губам. Пугая каким-то нарочитым безразличием, боязнью причастности и раздражающей молчаливостью, он вдруг появлялся из своей комнаты, и веселью и непосредственности наступал конец. Большую часть времени он сидел в своей комнате, равнодушно листая страницы разных книг, с детьми общался только по необходимости, иногда выходил во двор с неизменной сигаретой в уголке рта.
С какой злорадностью судьба разит счастливых! Так и вижу ее кривой оскал.
Тот день ей пришлось провести в городе. Неотложные дела требовали ее присутствия, и только с наступлением темноты она добралась до вокзала. В электричке народу почти не было, но все равно было душно. То ли от духоты, то ли от усталости, она снова ощутила чувство смутной тревоги; ее неотвязно преследовал запах дешевого табака. Потом ей представился длинный деревянный стол на кухне с двумя недопитыми кружками молока и миской свежесобранной клубники. Тревога не утихала, а только росла по мере приближения к дому. Выходя из вагона, она знала почти наверняка, что случилось что-то непоправимое. Как же она бежала всю дорогу, не жалея себя, стараясь забыться в этом беге до полного изнеможения. Не спастись!
Сначала она почувствовала запах гари, и только потом увидела языки пламени, которые уже лизали кустарник у забора. Пожарные приехали слишком поздно. Первых ожогов она даже не почувствовала. Оранжевый свет застилал все на ее пути, ослепляя и сбивая с толку. Где-то тут должна была быть дверь, вместо нее зиял черный провал, из него валил дым и вырывались струи огня. Кто-то пытался удержать ее, потом она почувствовала резкую боль в груди и поняла, что задыхается. До нее доносились чьи-то незнакомые голоса, а потом навалилась пустота.
Сделав над собой усилие, она открыла глаза, заставила себя пошевелиться. Ужас пережитого не давал ей вернуться в реальность, был сильнее этой реальности. А может, этот ужас и был реальностью?.. Было ли? Где вы, бесконечно дорогие моему сердцу дети?...
Было больно дышать, горло саднило. Электрическое табло часов беспорядочно мигало, не показывая никакого времени. Кромешная ночь обступила со всех сторон. Она тяжело встала с кресла и осторожно двинулась в ванну. Отражение в зеркале было ошеломляюще чужим. Она отчеливо увидела женщину с пугающе неподвижным лицом, сведенным страшной судорогой, смесь страха и боли, рвущаяся из глаз. Побег из прошлого не удался. Оно беспощадно смотрело на нее и вязким маслянистым пятном расползалось в ее сознании.
Что-то происходило с пространством: стены ванной удлинялись, уходя все дальше и дальше, а свет становился все слабее. Зеркало и дверь исчезли, и она оказалась в полутемном туннеле без начала и без конца. Как в фильме ужасов, гладкие кафельные стены превращались в шершавые бетонные наросты.Она попробовала пошевелиться, но ноги тут же запутались в обрывках колючих проводов. С каждой минутой в ней росло парализующее чувство безысходности, чувство конца. Но что-то внутри нее все же противилось обволакивающей тяжелой массе. Она заставила себя пошевелиться, сделать еше несколько шагов. Ее движения были абсолютно бесшумны, она не слышала ни звука своих шагов, ни своего дыхания, даже сердце в ее груди, казалось, замерло. И вдруг в этой ужасающей тишине она услышала шорох. Вглядываясь в темноту, она увидела копошащуюся серую массу, и на ее глазах это живое пятно стало распадаться на мерзких длиннохвостых тварей. Крысиное логово! Ничего более отвратительного она не видела в своей жизни. В оцепенении она прижалась спиной к холодной стене туннеля. Их было так много, так безнадежно много!... Эти твари проворно мельтешили по всей длине туннеля, суетливо карабкались по стенам, по-хозяйски тыкаясь носами в каждую выбоину. Они не трогали окоченевшую от ужаса гостью, не причиняли ей никакого вреда, нарочито не замечали ее.
Казалось, что все их перемещения имели какой-то зловещий порядок и пугающий смысл. Крысы готовились к великому нашествию, и в преддверии грядущей интервенции отдельная человеческая особь, случайно забредшая в их стан, не имела никакого значения. С противоположной стены на нее вдруг пристально глянули умные, почти человечьи глаза. Смотрели враждебно и насмешливо, как бы говоря: «Ну, что ж ты так скукожилась, бедняжка! Не нравится наше царство? Глупая фантазерка! Это и есть настоящая жизнь. Видишь, сколько нас и как мы сильны и отвратительны. Завтра весь мир будет наш. Жалкие, никчемные людишки, решившие соразмерить идеей справедливости и красоты несовершенную жизнь, как вы смешны и беспомощны. Только зло всесильно, потому что оно безгранично и не знает запретов».
Воздух туннеля становился все более зловонным. Дороги назад не было. Наверху еще безмятежно спали люди, ничего не зная об опасности, притаившейся под землей.
...Утро следующего дня было тусклым и тоскливым. Серые облака вперемежку со свинцовыми тучами облепили небо. Все краски померкли, как будто неумелый художник разбавил акварели мутной водой. Даже цветущие деревья и кустарники казались неживыми, за одну ночь они растеряли свежесть и аромат. Из домов выходили невыспавшиеся, раздраженные люди. Бог весть, куда и зачем они спешили. Как безлико и безрадостно было это множество, как оно было уязвимо...
Ее любимая липовая аллея застыла зеленым изваянием. Ни дуновения ветерка, ни дружеского приветствия. Она обвила руками знакомый ствол, прижалась к нему всем телом, прислушалась, ища созвучия. Как хотелось ей услышать сейчас эти слова, еще раз поверить в возможность возвращения! Но она больше ничего не слышала. Только чувствовала отторжение.
Ее город, ее любимый город, обрекал ее на изгнание и бездолье, как тысячи других городов, загоняя обратно в мрак и ужас крысиного туннеля, смерти и пепелищ.