Я зло сорвал свет с потолка и в глазах, некоторое время стояла белая пелена, но она вскоре сменилась кромешной тьмой, медленно вытягивая из мрака очертания. Морфей уже поджидал меня, коварно заклеивая глаза чем-то липким. Не хотелось засыпать, но свербящая мысль о раннем пробуждении убедила, … но я так и не заснул. Мысли не давали. Они как мотыльки бились в ночное стекло, не прекращая своего занятия.
Насколько сейчас внешне человек такой общительный, внутри так одинок. Вот, что странно. Я очень многого не помню, а вот то, как я летом бывал в деревне у бабушки и убегал в лес помню. Деревня смахивала на довольно поношенный башмак, народ редел, дома новые никто не строил, но старые ещё очень крепкие, всё же давали крен, словно корабли во время шторма. В порту корабль кажется большим, возвышается над твоей головой. Смотришь как груз поднимают или сгружают с его бортов, но когда смотришь на этот же корабль в открытом море, он кажется таким беспомощным и маленьким. Так и в деревне, внутри дома вроде кажется всё основательным, стены из больших брёвен, а выйдешь на улицу, залезешь на холм у леса, смотришь сверху-вниз на деревню, она такая беспомощная в этом огромном мире. Но деревня красивая. Дома сложены из огромных бревен и похожи на деревни из моих детских фильмов из передачи «В гостях у сказки». Рядом с деревней, по ту сторону железной дороги, рос лес, не тот, что на холме, в другой стороне. Я частенько убегал туда. Однажды я зашёл чуть дальше обычного. Ягоды на опушке кончились, и я потихоньку зашёл в чащу. Вековые деревья, покрытые густым мхом, будто вывернутым тулупом укутанные, уходили далеко вверх и закрывали свет, отчего в лесу стояла сырость и промозглость, даже, когда за пределами чащи зной. Папоротник стал выше, а мох покрывал всё вокруг словно снег зимой. Скрип деревьев раздавался по пустой чаще, как голоса, из-за этого всё время казалось чьё-то присутствие. Только в этот момент я обратил внимания, что не слышно птиц. Я, замер, не зная, что делать. То ли идти дальше, то ли повернуть назад. Но я явно расслышал глубоко в лесу зовущий женский голос. А потом раз! Ты уже стоишь посреди улицы и не можешь вспомнить промежуток времени последних 10-25 лет. Ничего кроме какой-то гонки. От «желать» до «иметь» порой проходит вечность. В юности оглядывался на тридцатилетних и думал – Господи, ну и старичьё, они своё отжили. Там, за рубежом в тридцать, жизнь пуста и бессмысленна. И вот я сам, за этим рубежом. Какой-то марафон и на шоссе ты один среди зрителей и то обгоняющих, то отстающих участников забегов. Но это не значит, что надо подставлять ножки или бежать с чувством неудачников "главное участие". Но выглядеть достойно необходимо. Если чем и раздражать людей так, это хорошим настроением. Я так разогнал жизнь, что не заметил, как многие мои друзья, знакомые и жена либо отстали безвозвратно, либо ушли вперёд. Я не слышал их голосов, обернувшись, я понял, что поздно, я кричал, просил, чтобы ты осталась со мной, но тебя нигде не видно. Телефоны молчали, электронная почта терялась в бесконечности. И я понял, что остался один. Один перед телевизором, один в постели, один в жизни. Я понял, что в жизни всегда так, кто-то уходит вперёд, кто-то отстаёт, кто-то вообще на месте, такая уж жизнь. Я вспомнил весь вчерашний день, до мелочей. Он оказался пустым. Как в детстве жестяная банка с камнями, кроме шума никакого проку. Надо бы сегодня изменить до наоборот.
Утро не сказать, чтобы плохое, самое обычное. Зубная щётка бурчала мне в зубы что-то невнятное, что-то про моё ночное тормошения перед сном, когда она уже спит, что кроме её шипения не мог ничего разобрать. С утра пораньше начала меня нравоучать.
“Да замолчи ты!”
Ещё что-то бурчит стоя в стакане, глядя на меня ощетинившись, кривясь. Наспех вытер лицо и спешно вышел из ванной. Я уже говорю с зубной щёткой! Дурной знак! Утренняя тишина потрясающая. Девственный, незапятнанный день ворвался через окно, галдя наперебой и по-утреннему с ленцой болтая шторами. Шанс попробовать снова. Утро щебетало ранними птахами и листьями, я повернулся к нему лицом, оно продолжало что-то тараторить в моей голове.
Порой кажется, что эти фотомодели, живут где-то на облаках, не на этой грешной. Я стоял и разглядывал огромный постер рекламы шампуня, когда встретил её. Мы столкнулись случайно. Она вырывала куски улицы объективом фотоаппарата, заталкивая внутрь камеры. Мы наскочили друг на друга и виновато улыбаясь, застыл, поймав её взгляд среди смоляных спадающих на глаза волосы. Я как-то вдруг внутри себя понял, что нельзя отводить от неё взгляд. Нужно запомнить каждый её изгиб, каждый непослушный волосок, все ужимки, каждый сантиметр кожи и восемь серёжек в ухе. Впитать все её взгляды, ловя все моменты. Спроси сейчас моё имя, я бы не за что не вспомнил, но я никогда не забуду её лица.
Она подняла фотоаппарат, положив на ладонь, разорвала нашу визуальную связь, поймав меня в кадр, несколько раз щёлкнула. Ещё и фотоаппарат! Да ещё и винтажный! Зенит! Я такой с детства не видел. Я тогда увлекался фотографированием, но потом забросил, как и многие другие, быстро меняющиеся, увлечения. Она снимала на плёнку! Это было невообразимо! В мир смартфонов увидеть снимающую на камеру с плёнкой девушку, это как увидеть единорога стоящим в очереди за кофе, нервно поглядывающем на часы. На плече у неё висела вторая камера, цифровая. Она сменила камеры, Зенит повис на плече, Canon, перебрался в руки. Быстро сменила настройки и "прицелилась". Мои щёки немного потеплели, но она не переставала щёлкать вспышкой. Приблизительно на шестом кадре, она посмотрела в экране последний снимок. Я заглянул ей через плечо. От неё шёл такой аромат, что я, зажмурив глаза, глубоко втянул воздух. Лёгкие заполнились запахом дождя, сада и эротики. В голове приятно защекотало, дрожь скатывалась по позвоночнику, как по ребристой горке, до самого низа, живота. Пришлось немного напрячь тело, чтобы не вздрогнуть. Открыв глаза, я увидел, как она смотрит на меня улыбаясь, опуская объектив. Мои щёки растянулись в стороны, а глаза забегали, словно меня застукали подглядывающим в женской раздевалке. Она прижалась ко мне, склонила голову к моему плечу, обняла за талию и вытянув вперёд руку с фотоаппаратом объективом к нам, нажала на кнопку, сделав несколько совместных снимков. Перекинув через голову широкую лямку зеркалки, она, проведя по моему плечу, до локтю, легко и медленно, чтобы я едва смог совладать с мурашками, взяла меня за руку и потянула за собой. Мне совершенно было наплевать куда она меня тащит, даже если она решила продать меня на органы. Мы спустились в метро и запрыгнули в уже закрывающиеся двери поезда. Вагоны почему-то практически пусты. Скользнув по вагону, она, нажимая мне на плечи, усадила меня на бардовый, с мелкими трещинами, дерматиновый диван. Обогнув хромированный поручень, она наклонилась к моему лицу. Её волосы скользнули по моей коже, наши глаза слились в радужное озеро. Я начал тонуть, хватая воздух жадными глотками. Голова приятно кружилась, от её прикосновений мне казалось, что грохот моего сердца перебивает шум поезда и стены пульсируют в унисон. Она повесила на мою шею фотоаппараты, сделала шаг назад и закрутилась на поручне, делая неприличные движения, обхватывая его ногой, словно это шест для стриптиза, а я изображал надменного, денежного сноба, глядящего на танцовщицу, закинув ногу на американский манер. Она повалилась на меня на резком толчке поезда, я едва успел поднять камеры вверх, второй рукой подхватить её и мы вызывающе расхохотались на весь вагон. Немногочисленные пассажиры смущенно отводили взгляд, а сидевшая рядом бабулька бурчала под нос что-то про потерю стыда и совести. Лишь двое подростков остались довольными, когда её ноги вскинулись вверх. Один даже наигранно засунул за пояс её джинс полтинник. Выходя из вагона, она сделала жеманный реверанс, и мы выскочили на перрон.
На станции сидел парень и перебирал тихонько струны гитары. Мы уселись рядом, на деревянный, выкрашенный, неестественно коричневый диван, слушая гитару. Струны пели жалобно, и я невольно начал постукивать по сиденью добавляя бодрости. Не знаю, как это вышло, но через минуту мы издавали дуэтом что-то чувственно-энергичное. Она достала из сумочки жестяную банку кофе и начала её трясти нам в такт, присоединив к нашему дуэту “маракасы”.
Выйдя к зоопарку, мы пошли пешком. Всю дорогу наши руки ни разу не расцепились, даже проходя турникет, хоть это оказалось и непросто, пальцы чуть не выскользнули. Так приятно держать её руку, перебирать тонкие пальцы и страх, что если мы отпустим руки, то нас разнесёт течением и водоворотом города, и мы уже не увидимся, периодически тормошил за плечи. Тогда она тихонько гладила сверху по скрещенным пальцам и я, виновато улыбаясь, ослаблял хватку. Она оставляла мою руку неохотно, лишь, когда делала очередной мой снимок.
Перед неторопливой прогулкой вдоль вольеров, мы отправились на карусели. Колесо обозрения поднимало нас всё выше и макушки деревьев медленно опускались вниз. Я вцепился в поручень, для чего вынужден был отпустить её руку, и мне стало не по себе от этого, пальцы побелели. Мне оставалось лишь широко улыбаться, водя по сторонам круглыми глазами. Испарина выступила у меня на лбу. Она же крутилась во все стороны, щёлкая фотоаппаратом и раскачивая нашу кабину, отчего пот у меня ещё сильнее бежал по спине. Я оглядывался на маленьких, гуляющих внизу человечков, на превратившиеся в кусты исполинов-деревьев, на протягивающего в руке малюсенькое эскимо мороженщика. Мы добрались до пиковой точки, как до полудня на часах, и она повернула ко мне восторженное лицо, с вскинутыми бровями, поджатыми губами и говорящими «обалдеть» глазами. На небольшой круг моего обозрения, на фоне безоблачного неба, выплыла какая-то птица. Почему-то я не мог оторвать от неё взгляда, и незаметно для себя моя хватка ослабла, и очнулся лишь, когда на небо заползли макушки деревьев. Ещё некоторое время мои колени немного подрагивали, в себя я пришёл лишь после пары жадных глотков воды и пяти минут на скамейке.
Напротив держась за прутья и просунув наружу нос, не моргая, смотрел на нашу пару медведь. Мы молча сидели напротив него. Он молча смотрел на нас, обхватив лапами прутья, просунув нос наружу клетки. Так мы и сидели. Он смотрел на нас, мы на него. Я пытался понять, нравится ли ему такая жизнь? Что он думает глядя на нас? Что думает она, глядя на него? Что будет дальше? Вопросы всё больше и больше заполняли голову, а ответа не приходило не одного. Может потому что одни вопросы были риторические, другие, глупые, третьи просто философские, другие бессмысленные. Я всегда любил медведей. Я вообще люблю всех животных и дома всегда живёт какая-нибудь живность. Но каждая новая потеря любимца оставляла жуткий шрам на душе. Но не заводить питомца не мог. А к медведям у меня всегда было особое отношение, для меня это самое потрясающее животное на планете. И самое неоднозначное, как я считал. При кажущейся неуклюжести это одно из самых сильных и проворных животных. Мир природы вообще каждый раз нас учит, что не стоит встречать по одёжке, как недооценивать медведя, бегемота или страуса. Их внешность очень обманчивая. Но человек слишком самоуверен. Подбежавшая детвора и "сломала" эту безмолвную сцену. Она положила голову мне на плечо, обняв обеими руками, немного поёрзав на лавочке, замерла, глядя в одну точку. Её тонкая майка и без того оголявшая талию, задралась ещё выше, обнажая завидный для меня загар. Я даже если пролежу неделю на палящем солнце, и меня будут переворачивать лопатой, потому что самому мне уже будет не до загара, получится лишь передержанный, сухой барбекю. И соус не поможет его прожевать. Я ответил ей, обняв, она слегка вздрогнула и ещё крепче прижалась. Детвора наоравшись на медведя, побежала дальше. Медведь поочерёдно поднимал брови, водя глазами, но позу не сменил за полчаса ни разу, продолжал смотреть на нас. Я протянул в его сторону руку, словно пытался дотянуться, через тротуарную дорожку, разделявшую нас, ограждение между клеткой и заборчиком, отделяющим хищника от зрителей. Я держал руку, словно пытался спасти утопающего, сидя в лодке. Медведь протянул лапу сквозь чёрные, толстые прутья, навстречу моей руке. Я замер глядя в черничные глаза зверя. В знойном, летнем, воздухе, сквозь листья берёз и осин, верхом на солнечном свете, по воздуху, прямо на дорожку стекал гулкий звук странной сцены. В голове зазвучала грустная мелодия того музыканта из метро. Я тянулся к медведю рукой, взглядом, и теперь даже тело подалось вперёд. Медведь по самое плечо высунул лапу и от напряжения у него оголились тёмно-коричневые серповидные когти. Почему-то на глазах навернулись слёзы. Я только сейчас обратил внимание, что за этой сценой наблюдает группа людей с камерами телефонов. Я поднялся, потянул её за руку и мы ушли. За спиной только услышал скуление медведя.
Я взял мороженное. Пока нёс его к ней, смотрел на её спину. Она облокотилась на ограждение у клетки с волками. Я обнял е с двух сторон показывая мороженное. Она повернулась спиной к волкам, запустила руки мне под футболку и вжав пальцы в кожу, старалась стать частью моего тела. Удары её сердца били прямо мне в грудь, и я сильней притянул её к себе. Почувствовав на груди влагу, я заглянул ей в лицо, стекавшие слёзы оставляли неровные дорожки. Я не решился спросить её о причине. Да и стоило ли лезть в душу, сейчас важнее было просто крепко её прижимать к себе. Она бодро, с хитрецой и одновременно виной в глазах подняла указательный палец перед моим лицом, приподняла колено, немного сжавшись, прижала руки к молнии джинсов и убежала вприпрыжку.
Мороженое капало, с обеих рук на горячий асфальт, образовывая молочную лужу. Я не прикоснулся к нему ни разу. Оно всё скапало вниз. Я стоял пока не услышал объявление, что зверям пора отдыхать. Может это из-за того, что мы не произнесли не одного слова? Или может, я плохо выхожу на снимках? Да точно! Я паршиво выхожу на снимках. Вот почему я не фотографируюсь. Приспичило же мне отойти за этим проклятым мороженым. В жизни больше его не буду покупать. Отходя, на пять минут к киоску, от кованного искусным кузнецом указателя с хитростными завитками, я всё ещё слышал вслед щелканье её фотоаппарата. Я думал, что чувствовал её взгляд на спине, оглядывался, но её не было, отчего ноги немного заплетались. Проводив взглядом последнего посетителя вышедшего из ворот, я ещё час сидел на холодеющей лавочке. Не знаю, на что я надеялся?! Что она вот-вот перемахнёт через забор, пряча за пазухой выхухоля или бобра?! Или увидеть в темноте, её фотовспышку ловящую спящих животных. Из-за забора послышался рык львов. А может, она случайно к ним угодила? И теперь спокойно переваривается, а я здесь зря волнуюсь? В общем, мысли лезли, что ни на есть самые дурацкие. Бредя, домой двадцать четыре квартала я придумал ещё около двухсот нелепых причин, почему она побежала в туалет и не вернулась.
Облака краснели, заливаясь стыдливостью. Может этого из-за того, что впервые за долгие годы почувствовал себя свободным, жаждущим, чувствующим, а оно вновь не сдержалось и лишило?!
Я так расстроился, что даже её имени не узнал, ведь даже при нынешней жизни наружу в социальных сетях, найти её я не мог по глупой причине, что так и не заснул.
В комнату с улицы, крадучись, оглядываясь по сторонам, вползала ночь. Я даже не сопротивлялся, напротив, даже облегчил ей задачу, чувствуя, как её холод медленно проникает в меня … зло сорвал свет с потолка…