Ну, какой же домовой не любит задушевной песни? Да нет такого. На голос выводящий, напевающий или чуть слышно мурлычущий, так живо откликается нутро дома, что хранителю сразу становится тепло на душе. И не важно - поется ли песня, звучит ли под аккомпанемент, или вообще льется в ванной с плещущей водой. Да и наличие слуха музыкального в расчет не идет. Если жилец поет, значит, душа просит, а она фальшивить не может.
Домовой Родион проползал мимо вентиляционного окошка, когда до него донеслось: «Родительский дом, начало начал, ты в жизни моей надежный причал». Он остановился и со слезами умиления стал слушать. Вообще-то хранитель предпочитал живой голос, а не звук из радио, как в данном случае, или других музыкальных штучек-дрючек, но песня о самом дорогом, что только есть, не могла не взволновать его. Отзвучали последние аккорды, Родион ласково погладил кирпичную кладку, прошептав «Ты мой причал, ты моя крепость», и отправился дальше.
День был субботний, жильцы большей частью находились дома, так что еженедельный музыкальный поход хранителя удавался на славу. В одной квартире хлопочущая хозяюшка поведала ему о горькой ягоде, растущей круглый год, а в другой девушка, собираясь на свиданье, уверила - под ее ногами кавалер готов песок целовать.
Однако дальше случилась огорчительная неприятность – через очередную отдушину до Родиона донесли звуки семейного скандала. Приблизившись и заглянув через решетку, хранитель увидел раскрасневшуюся от крика женщину и мужчину перед ней. Тот, видать, сильно провинился и стоял, опустив голову, не смея слова сказать. Родион поморщился, словно от боли – он не любил ссоры.
«Тише-тише, - успокаивающе начал нашептывать домовой, направляя свой посыл в сторону жилички, - от крика-то много ли проку? Только себе голос срываешь, душенька». Повернувшись к мужчине, он продолжил уже укоризненно: «Ну что стоишь, как истукан? Покайся уже, поцелуй жёнушку. Серенаду пропой, в конце концов. Женщинам такое нравится, авось, простит».
Похоже, его эмоциональная волна достигла цели – женщина замолчала и с подозрением уставилась на супруга, а тот, бросив удивленный взгляд в сторону отдушины, вдруг бухнулся перед ней на колени, схватил за руки и заревел: «Ты моя летняя зима, мое зимнее лето! Света!». Жиличка нахмурилась, пытаясь сохранить разгневанный вид, но не удержалась и захохотала.
При дальнейшем Родион присутствовать не стал, довольный, он пополз прочь. «Ишь ты, - чуть погодя пришло ему на ум, - а песню-то как раз про нынешние невнятные погоды выискал. Интересно …». Но додумать хранитель не успел, до него донесся знакомый мотив, и он резво устремился к источнику звука.
Мальчишеский голос, с суровой торжественностью выводящий: «Город над вольной Невой, где болеют за «Зенит» родной», домовой слушал, вытянувшись во весь рост. Правда, слова в гимне городу были несколько переиначены, зато звучала мелодия, написанная его бывшим жильцом.
Перед мысленным взором Родиона замелькали картинки из прошлого: счастливый мальчуган, с выгоревшими до белизны волосами, прозванный за то Седым, бережно прижимает к груди купленную отцом расписную балалайку; подросток, самостоятельно пытающийся освоить пианино в кинотеатре «Слон», открывшемся на первом этаже; молодой композитор, взявший псевдонимом своё детское прозвище и сочиняющий первые свои песни. Эх, что за пора была! Шумная, суетливая, тяжелая, но такая яркая, веселая.
Хлопнула дверь за спешащим на стадион пацаном, но Родион не шелохнулся. Всколыхнувшиеся воспоминания не отпускали, наоборот, они утягивали в прошлое, манили встречей с людьми, память о которых была дорога ему. Улыбнувшись, хранитель сел и провел рукой по кирпичам. «Ты помнишь?» - спросил он и почувствовал теплую волну, разбежавшуюся от ладони по всему телу. Конечно, стены помнили все.
В самом начале двадцатого века Петербург наводнили переселенцы из крестьян. Домовому кто-то даже сказывал про четыреста тысяч, и, судя по количеству народа, ставшего снимать углы в его доме, это не было сильным преувеличением. Но Павлу с Аннушкой, приехавшим в Петербург, он – из-под Невеля, а она – из порховской деревни, повезло, им досталась целая комната.
«Нет, не так, - поправил себя Родион, - Как они жили, когда приехали в город, познакомились и поженились, я же не знаю. Ко мне то они уж семьей Соловьевых въехали. Да еще и с первенцем Сергунькой на руках. Точно, здесь только Васенька с Надюшкой родились». Хранитель задумался, но потом решительно махнул рукой. «Ну, и ладно, у меня-то им точно повезло».
И верно, повезло. Когда Павла за трудолюбие, грамотность и трезвость определили в дом Родиона старшим дворником, молодая семья получила отдельную комнату в большой дворницкой, где остальные работники жили артелью, довольствуясь нарами, вместо кроватей.
Впрочем, как говорится, в тесноте да не в обиде. Жили дружно, работали споро. Аннушка, когда перестала работать горничной у известной певицы Вяльцевой, готовила на всех, а Павел по вечерам доставал гармошку, купленную им еще в отрочестве на первые заработанные деньги, и начинал играть.
Родион прикрыл глаза и увидел эту картину: сидящий на кухонной лавке высокий, широкоплечий Павел, растягивающий меха гармошки, а рядом - голубоглазая красавица и знатная певунья Аннушка. Вокруг них остальные жильцы дворницкой, слушают, затаив дыхание. А после и все вместе запевают, хором. Душевно, уютно вечера проводили. А уж в праздники такие концерты закатывали, плясы такие заводили, что соседи сбегались, присоединяясь к веселью.
«В лунном сиянье снег серебрится» - донеслось до ушей Родиона, и в памяти сразу зазвучал голос Аннушки, исполняющий этот романс. Затаив дыхание, хранитель прослушал это удивительное двухголосье.
После революции поменялось многое. Кто-то из обеспеченных жильцов сбежал, кого-то уплотнили, ну а простой люд стали переселять, улучшая жилплощадь. Павла выбрали управдомом, и ему с женой и тремя детьми выделили две комнаты в квартире сорок девять на третьем этаже. Времена были трудные, голодные, не до шумных посиделок стало, но гармошку Павел не забывал, играл.
А вот и другая картинка всплыла. На сей раз младшего поколения тех жильцов. Дети, по примеру Васи Седого, осваивающего уже гитару, обзавелись всяким разным музыкальным инструментом и теперь устраивали свои концерты, подбирая песни на слух.
Родион тихо рассмеялся, вспомнив, как гоняли возмутителей тишины и спокойствия хозяюшки. Так что удумали пострелята – начинали репетировать на верхнем этаже, с очередной нахлобучкой перемещаясь на пролёт вниз, и заканчивали у входных дверей.
А еще детвора клуб открыла в дворницкой и спектакли ставила. Тут уж открылось дарование закадычного дружка Васи Седого – Саши Борисова. Он даже после известным актером стал, в театре Пушкинском играл, и в кино снимался.
«В этих стенах, - с гордостью подумал Родион, с нежностью гладя кирпичи, - звезды их зажглись. В этих. Не зря их живший в доме виолончелист брал с собой на спектакли в Мариинский театр, показал путь-дорожку».
Вспомнив про Сазонова, виолончелиста, убитого мародерами, мысли хранителя невольно свернули на скорбный путь их с домом утрат, и яркость образов стала стекать слезами, делая всплывающие картины серыми и холодными. Революция, Аннушка, умершая совсем молодой, войны. Сколько потерь, сколько горя.
Усугубляя минорное настроение, ухо домового уловило: «Если б гармошка умела все говорить, не тая». Эта песня из телевизора напомнила еще об одной душевной ране – гармошке, сгоревшей лютой блокадной зимой в буржуйке. По сердцу больно резануло, как и в тот момент, когда его любимицу охватил огонь. «А каково было Павлу приносить эту жертву? – с грустью подумал он. - Может, не только голод и холод сгубили его? Может, и это надорвало?».
Чувствуя, что печаль готова раздавить, Родион потряс головой, отгоняя тягостные воспоминания. Прижавшись к стене и успокаиваясь от надежности своей крепости, он зашептал: «Мы же помним их, значит, живы они. Правда?» И дом согласился со своим хранителем, вновь отвечая теплом. Обретя более-менее душевное равновесие, домовой покинул вентиляционную трубу и поплелся в свой угол.
Ночью, отправившись на обход своих владений, он задержался в парадной, где начинали свое восхождение сразу две лестницы. Стоя на ступеньках одной и глядя на ту, что вела во флигель, он вспомнил, как слушал нынче романс на два голоса. «Вот, и они так пели, - подумалось ему, - Вроде и вместе, но врозь, рядом, но не соприкасаясь. И что странно - сегодняшняя жиличка пела старинный романс, а голос Аннушки выводил только недавно написанный. Время-то как летит».
Хранитель в раздумьях присел на ступеньки, прислонившись к одной из львиных мордочек на балясинах перил. Ему очень хотелось еще раз вызвать в памяти голос Аннушки, но страх опять скатиться в пропасть заставлял отказаться от этого. Тогда он стал в уме перебирать нынешний музыкальный улов. Уставшая хозяюшка и наивная девчушка, пацан-болельщик и … Вспомнив, как бухнулся на колени перед своей Светой, провинившийся муж, он улыбнулся, и неожиданно на ум пришли слова. Родион мысленно перебрал их, проверяя на правильность и, удовлетворённый, тихонько пропел: «Не слышны в дому даже шорохи, все в нем замерло до утра. Люди, знали б вы, как нам дороги в семьях мир, лад, уют, теплота».
С чувством повторив последнюю строчку, домовой выжидающе посмотрел на грозную морду рядом, но царь зверей хранил невозмутимое молчание. Родион нахмурился – не понравилось, не затронуло? Но через мгновение он почувствовал тепло ступеней, Дом оценил.
Счастливо улыбаясь, хранитель легонько щелкнул по львиному носу - «Так-то вот». И довольный пошел дальше.